Книга: Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса

Глава десятая Долина Гленко и Роб Рой

Глава десятая

Долина Гленко и Роб Рой

Я нарушаю священное воскресенье, отправляюсь на мрачный перевал Гленко, по дороге встречаю богиню и попадаю в страшную грозу. Направляясь в край Роб Роя, я подбираю насквозь промокшего горца и выслушиваю весьма необычную историю.

Было воскресное утро.

Некоторое время я лежал в постели, прислушиваясь к окружающему миру. В шотландском Хайленде вы можете определить этот день, даже не заглядывая в календарь. Вы слышите его — как слышите выпавший снег в большом городе. Весь мир кажется укутанным в невидимую пушистую перину: обычные утренние звуки либо вовсе отсутствуют, либо сильно приглушены.

Тем не менее утро выдалось настолько чудесным, что я громко запел в ванной. Затем, вспомнив, что нарушаю покой священного дня, поспешно умолк и почувствовал себя преступником. Внизу в гостиной было пустынно, так что завтракать мне пришлось в одиночестве. Я сидел у окна и разглядывал безлюдную узкую улочку, закрытые магазины и большой застекленный эркер в доме напротив. Он располагался так близко, что я мог разглядеть во всех подробностях комнату внутри. Это была типичная шотландская гостиная: набитые конским волосом диваны, на стенах устрашающего вида увеличенные портреты чопорных представителей предыдущего поколения. Дедушкино лицо в обрамлении седых бакенбард сохраняло твердость гранитного карьера. Бабушка в кружевном чепчике на поредевших волосах смотрела со смешанным выражением укора и обвинения. Я не раз обращал внимание на удивительное сходство всех шотландских стариков. Уверен, что если бы кто-нибудь в порядке эксперимента заменил данные портреты на изображения дедушки и бабушки из соседнего дома, то хозяева гостиной ничего бы не заметили!

Там тоже было пусто. В этот ранний час все обитатели маленького городка лежали в постелях — как и полагается благочинным христианам воскресным утром.

В этот миг на улице послышались шаги. Я с интересом перевел взгляд вниз и увидел молодого мужчину в необычном костюме. Рядом с ним шагал маленький мальчик, обряженный в килт. Оба они выглядели неудачно вырядившимися иностранцами, хотя на самом деле просто надели воскресные костюмы.

Я почувствовал какое-то неудобство и смущение. От нечего делать начал перелистывать «Автобиографию» преподобного Томаса Гатри и в конце концов наткнулся на следующий отрывок:

Нет, читать мне определенно не хотелось. Некоторое время я бесцельно бродил по пустынной, словно вымершей гостинице, и в конце концов дернул за колокольчик над конторкой портье. На мой звонок спустилась мисс Кэмпбелл, на ней был аккуратный костюм — жакет с юбкой и скромная черная шляпка. У нас произошел следующий диалог.

— Доброе утро! — поприветствовал я ее. — Можно попросить сигарет?

— А вы разве не идете в церковь?

— Пока не знаю…

— Сегодня будет выступать мистер Маклин. Он великолепный проповедник!

Пока мисс Кэмпбелл отпускала мне сигареты, я разглядел за ее спиной девственно чистую и по-воскресному праздную кухню (никто в ней не разжигал плиты и не готовил пищи). По коридору прошла одна из горничных, также одетая в жакет с юбкой и скромную шляпку. Во всей гостинице царила атмосфера благочестивого ожидания.

— Думаю, мне тоже интересно послушать проповедь мистера Маклина. Можно пойти с вами?

— О да, конечно, можно.

Я немедленно раскаялся в своем порыве. Тут же припомнил, что давно собирался напечатать фотографии со Ская. Я поднялся в свой номер и обнаружил, что у меня закончился закрепитель. Не страшно, я сейчас быстренько сбегаю в аптеку и уговорю старину Макинтайра продать мне пакет закрепителя. Я выскочил на улицу без шляпы, даже не подумав, как это будет выглядеть в священный воскресный день. Как и следовало ожидать, аптека оказалась закрытой. Но я-то помнил о маленьком колокольчике у задних дверей, поэтому не слишком расстроился. Старый весельчак Макинтайр наверняка будет рад моему визиту: пригласит внутрь, мы, как всегда, обменяемся парой шуточек. Я услышал шаги на лестнице, и дверь приоткрылась на пару дюймов. В образовавшуюся щель я увидел лицо мистера Макинтайра — но, боже мой, это был совсем другой мистер Макинтайр!

На нем была черная визитка и низко вырезанный жилет, под ним виднелась накрахмаленная белая рубашка. Мало того, на белом полотне ослепительно сверкали золотые запонки! Шею моего приятеля охватывал тугой воротничок (из тех, что обычно носят профсоюзные деятели), а из-под него спускался узенький галстук похоронно-черного цвета. В руке мистер Макинтайр сжимал Библию.

При виде стального блеска в его глазах у меня возникло страшное предчувствие надвигающейся катастрофы. Каким-то непостижимым образом мой старый друг превратился в зловещую карикатуру на самого себя. Эта метаморфоза напомнила мне известную историю о докторе Джекиле и мистере Хайде.

— Ну? — процедил он сквозь зубы в образовавшуюся щель.

— Доброе утро, — радостно произнес я. — Простите за беспокойство, но я тут неожиданно выяснил, что у меня закончился закрепитель и…

Рот мистера Макинтайра сжался в тонкую непреклонную линию, и я почувствовал, что, оказывается, совсем не знал его прежде.

— Вы что, забыли, какой сегодня день? — спросил он таким тоном, каким обычно разговаривают с набедокурившим двухлетним ребенком.

— Но…

Никаких «но» не могло быть: дверь захлопнулась у меня перед носом, и я услышал звук удалявшихся шагов.

Я чувствовал себя ужасно обиженным и униженным. Моим первым движением было хорошенько пнуть дверь и во всеуслышание объявить аптекаря старым ослом. Затем до меня дошло, на что я собирался поднять руку (а вернее сказать, ногу в ботинке)! Я посягал не на безвинную дверь мистера Макинтайра, а на саму твердыню кальвинизма. На моей совести лежал страшный грех. Я не только проявил себя злостным нарушителем священной традиции дня отдохновения, но и попытался вовлечь своего друга в этот кощунственный бунт против Божьих заповедей. Меня захлестнуло раскаяние. Я жаждал извиниться перед мистером Макинтайром, однако быстро сообразил, что лишь усугубляю ситуацию, вот так маяча перед чужой дверью — в неурочный час и без шляпы.

Перед глазами у меня встали многие поколения Макинтайров, уходящие в прошлое вплоть до времен Джона Нокса. Все они были в черном, все с ледяным взглядом и Библией в руках, и все претерпевали разительные изменения на седьмом дню недели! Вы только представьте себе старого Макинтайра, сидящего в подобном виде в гостиной и предающегося оргии древнего иудейского пророчества! Мне захотелось улыбнуться. И все же присутствовало нечто чрезвычайно мрачное в этом воскресенье — по крайней мере для меня, знавшего старика лишь на протяжении рабочей недели.

Я повернулся, чтобы уйти, и в этот момент заметил мистера Гульма, местного галантерейщика. Он стоял у окна своей гостиной и задумчиво глядел на улицу. Меня охватил стыд: наверняка этот человек все видел, а, следовательно, стал невольным свидетелем моего унижения. Затем в голову пришла новая мысль: а насколько невольным? Может, он специально наблюдал, предвидя подобный поворот событий?

Маленький город потихоньку пробуждался к жизни.

Мне показалось странным, что он выглядел самым обычным образом. Да и окрестные горы нисколько не изменились со вчерашнего дня. Почему никто не позаботился развесить траурный креп на деревьях? В пламенеющих гроздьях рябины, на мой взгляд, присутствовало что-то греховное. Тем временем начал звонить колокол — настойчивый оловянный колокол. Двери домов открывались, выпуская наружу целые семьи, после чего вновь захлопывались. Люди медленно шествовали по узким тротуарам, издали раскланиваясь с родственниками и знакомыми. Каждый горожанин нес в руке, затянутой в перчатку, книжку с религиозными гимнами. Дети казались совершенно подавленными в чистых и опрятных одеждах. В это утро весь город погрузился в мысленную скорбь. Он наглухо замкнулся в воскресной традиции. Каждый старательно делал вид, что отринул все плотское. Да что же это за требовательный Бог, которому они поклоняются? Почему-то мне казалось, что он носит штиблеты с резинками и обряжает своих ангелов в килты.

Я вернулся в гостиницу и сообщил мисс Стюарт, что не смогу пойти с ней в церковь. У меня возникли новые обстоятельства. Я и впрямь чувствовал, что еще одна встреча с мистером Макинтайром окажется для меня непосильной. Лучше я схожу и посмотрю на честных будничных коров…

На обратном пути я как раз попал в обратный поток кальвинизма: прихожане расходились по домам после проповеди. Мне вновь стало не по себе, я чувствовал себя единственным бессовестным язычником. И как бы вы думали, кого я встретил в толпе возвращавшихся горожан? Конечно же, мистера Макинтайра! Он шел медленно и торжественно, печатая шаг, словно на военных похоронах (в моих ушах зазвучала незабвенная мелодия «Цветов леса»!). Вы не поверите, но на нем были черные перчатки. Его горячо любимая трубка не торчала изо рта и даже, я уверен, не лежала в кармане его черной визитки. Теперь я понимал, что чувствовали сэр Тоби Белч и другие, когда в саду наблюдали за спятившим Мальволио. Как же лучше поступить в такой ситуации? Перейти на другую сторону улицы или проигнорировать старика?

— Добрый день, — к своему удивлению, услышал я голос мистера Макинтайра.

Он почти вернулся к своему привычному человеческому обличью.

— Хорошая проповедь? — вежливо поинтересовался я.

Из его поведения я понял, что он предпочитает не вспоминать нашу утреннюю встречу.

— О да, совсем неплохая.

Я совсем запутался в его религиозных настроениях и не мог придумать, что бы еще такое сказать. Внезапно он посмотрел на меня со своим обычным повседневным блеском в глазах.

— Сожалею, что пришлось вам отказать поутру, — произнес он и затем добавил, заговорщически понизив голос: — Если вам все еще нужен закрепитель, приходите снова к задней двери!

Он оставил меня стоять посредине тротуара — ошарашенного, утратившего дар слова — и продолжил свое великолепное черное шествие по узенькой Хай-стрит.

Если ехать по дороге из Баллахулиша туда, где река Коэ впадает в озеро Лох-Левен, то непременно наткнешься на маленькую уютную деревушку, возле которой выставлен самый нелепый дорожный знак на всех Британских островах:

С другой стороны, последнее предложение несколько смягчает тягостное чувство, которое неизменно охватывает путника на подъезде к этому мрачному месту гибели целого клана. Наверное, Эндрю Лэнг был единственным писателем, на которого долина Гленко произвела приятное, бодрящее впечатление. Описание, данное Маколеем, хорошо известно читателю, и нет нужды его здесь приводить. То же самое можно сказать и о впечатлениях Дороти Вордсворт. Но лично мне больше всего нравится малоизвестное письмо Диккенса Джону Форстеру, где первый описывает свою поездку через эту долину.

После такого описания я выступил в путь уже готовым ужасаться и содрогаться. Однако, увы, в тот день сияло солнце, Гленко пребывала в радостном и отнюдь не пугающем расположении духа (наверное, именно в этом настроении ее и застал Эндрю Лэнг). Она, конечно, пустынная, дикая и, как большая часть горной Шотландии, внушает почтение человеку. Я бы сказал, что Гленко преподает нам хороший урок смирения. Попав сюда, начинаешь осознавать, что человек — пренебрежимо малая величина, которую здешние горы никогда не принимали в расчет. Они относятся к нам не враждебно, скорее, с рассеянным небрежением. Если бы человека внезапно закинуло на Луну, то он, наверное, рассматривал бы лунный пейзаж — чужой, холодный, безразличный — с тем же суеверным трепетом, с каким я взирал на долину Гленко. Здешним горам неведомо милосердие. С самого момента зарождения жизни они так и не выбрались из своей первоначальной теплой слизи. Они до сих грезят геологическими конвульсиями. Озаренная солнечным светом Гленко не вызывает у человека содрогания, потому что она прекрасна. Она, скорее, зачаровывает. Хочется сесть и долго-долго смотреть на нее — как вы часами сидите на песке, глядите на Сфинкса и гадаете, что там он (если, конечно, предположить, что Сфинкс — «он») увидел в бесконечном небе. Возможно, Бога? Гленко порождает такие же чувства.

Тем не менее я продолжал ехать по самой худшей дороге во всей Шотландии. С обеих сторон от меня вздымались серо-стальные горы. Половина перевала была залита солнечным светом, вторая половина пребывала в глубокой тени. Болотистая почва поросла высокой, упругой травой, которая волновалась и колыхалась на ветру. Единственным звуком было журчание ручья с ледяной, коричневой от торфа водой, а единственным движением — медленный, зловещий полет неведомой птицы над холмами.

Вулканические горы иссечены множеством ущелий, за долгие столетия проложенных горными потоками. Узкие у вершины, они постепенно расширяются книзу и впадают в общую долину. Редкие худосочные деревья сиротливо жмутся к склонам ущелий, пытаясь укрыться от порывов ветра. Мне они напомнили несчастных путников, застигнутых в горах грозой. Однако лишь редкие ущелья могли похвастаться растительностью. Большая же часть из них представляла собой просто расселины в вулканической скале, будто неведомые великаны затачивали здесь свои мечи…

Внезапно небо затянуло тучами. Свет в Гленко погас так внезапно, словно кто-то вошел в комнату и щелкнул выключателем. И долина сразу же поменяла свой цвет: она стала безнадежно серой. Теперь ясно, почему Маколей назвал Гленко «долиной теней». При взгляде на эти суровые горы, причудливые холмы и темные ущелья казалось, будто там непременно должны обитать нагие злобные демоны. Наверное, именно в таком месте, как Гленко, нашли свой конец библейские гадаринские свиньи.

По пути мне повстречался молодой пастух, который брел рядом с отарой овец — серой лавиной, медленно двигавшейся на невидимых ножках. Пастуху помогала вездесущая собака-колли, которая зорко следила за подопечными умными, ясными глазами. Пока все шло как надо, овчарка лежала, притаившись в траве и чутко поводя длинным носом. Но стоило какой-нибудь растяпе-овце зазеваться или же забрести в сторону, как собака немедленно вмешивалась и наводила порядок. На моих глазах одна из овец вознамерилась было подняться по склону холма, тут же в ее сторону метнулся бело-коричневый дротик (а именно так выглядит колли на бегу), и через пару секунд серая лавина вновь восстановила свои стройные ряды.

Вот со стороны пастуха донесся протяжный свист. Колли — которая до того, казалось, всецело была поглощена овцами — немедленно отреагировала: длинными, грациозными прыжками она примчалась к хозяину и застыла, слегка склонив голову набок и выжидающе глядя на человека. Сизо-серый язык свешивается наружу, карие глаза, не отрываясь, смотрят в глаза пастуха — на мой взгляд, это одна из самых великолепных и наглядных демонстраций разумного сотрудничества между человеком и животным.

Парень что-то тихо сказал колли, что именно, я не расслышал. Овчарка очень ловко развернула отару на сто восемьдесят градусов и погнала в противоположном направлении. Пастух, явно гордый своей помощницей, снова отдал какую-то команду, и собака вновь направила овец по прежнему курсу! Еще один свисток — умница-колли метнулась к началу отары и послушно залегла в траве.

— Неплохая собака, — небрежно прокомментировал парень, даже не потрудившись похвалить овчарку. — Но не такая умная, какой была ее мать!

Где-то вдалеке прозвучал выстрел, и эхо разнеслось над холмами. Мы невольно посмотрели вверх. Сегодня в холмах охотятся, пояснил пастух, поэтому дороги перекрыты. А им нужно попасть на рынок. В результате вместо обычных двух часов ему предстоит потратить целый день. Что поделать, в Хайленде спорт не принимает во внимание нужды маленьких людей.

Окна маленькой белой гостиницы выходили прямо на Раннох-Мур. Я заметил, как в дальнем конце пустоши появились две фигуры и медленным, размеренным шагом альпинистов двинулись в нашу сторону. Когда они приблизились, стало видно, что это парень с девушкой. Но, боже мой, что это была за девушка! Самая настоящая Диана-охотница в бриджах. Она была без шляпы, и золотые волосы свободно развевались на ветру. Ворот ее блузки был расстегнут. Помимо того на девушке был твидовый пиджак и бриджи. Я знаю: это звучит ужасно! Сразу вспоминаются малопривлекательные барышни, которые в большом количестве разгуливают по Камберленду: их толстые, обтянутые бриджами ноги заканчиваются кошмарными шерстяными гольфами. Меня до сих пор бросает в дрожь от подобных воспоминаний! Но эта Диана в современной одежде шагнула в Раннох-Мур прямо с древнегреческих фресок. Она была выше своего спутника (судя по всему, ее брата) по крайней мере на четыре дюйма.

Парочка зашла в гостиницу, и я смог разглядеть Диану вблизи. Ну что вам сказать, друзья? Огромные, подбитые гвоздями башмаки и шерстяные гольфы никак не портили красоту длинных и сильных ног. Девушка скинула тяжелый рюкзак с плеч, пробежалась пальцами по копне золотых волос и уселась за столик поесть баранины. Она вся казалась воплощением молодости и здоровья. Говор девушки выдавал в ней уроженку Эдинбурга, но лицо… Лицо принадлежало Греции! Мне никогда еще не доводилось видеть, чтобы простой процесс поедания баранины превращался в высокохудожественное представление. Я был совершенно очарован. Меня не интересовало, откуда эта девушка и куда она направляется. Мне доставляло наслаждение просто наблюдать за ней. Наконец она доела, взгромоздила зеленый рюкзак на свои очаровательные плечи и, громко поскрипывая грубыми подошвами по гаревой дорожке, направилась прочь от гостиницы. Я смотрел ей вслед и понимал, что в этот день на долину Гленко снизошла истинная красота! Я бы не удивился, если бы древние ужасные холмы хором приветствовали юную богиню.

Я никогда больше не увижу эту девушку, и она ничего не узнает о тех минутах чистого наслаждения, которые доставила мне. Она может сама этого не сознавать, но человек всегда понимает, что сегодня в горах он удостоился чести лицезреть богиню.

Возле гостиницы я столкнулся с местным жителем — тихим, спокойным старичком с густым, бархатным голосом. Мы уселись за стол и разговорились. Старик сообщил, что «владеет гэльским» и предпочел бы говорить именно на этом языке. И не только потому, что так ему легче подыскивать слова, но и потому что гэльский, на его взгляд, лучше всего подходит для выражения определенных идей.

Разговор коснулся знаменитой резни в Гленко. Я попросил старика рассказать, что ему известно об этом случае, и он довольно охотно согласился удовлетворить мое любопытство. В своем рассказе он использовал тот же самый прием, который я неоднократно наблюдал у ирландцев, когда они берутся пересказывать какие-то давние истории. Я бы назвал его «эффектом присутствия», и, слушая старика, я действительно не мог отделаться от впечатления, будто он говорит о лично знакомых ему людях.

Итак, эта история произошла в самый разгар суровой зимы 1691 года. Согласно указу Вильгельма III хайлендерские кланы должны были еще до конца года присягнуть на верность. Все это сделали, кроме клана Макдональдов из Гленко. Старый Макиэн, вождь клана, тянул до последнего, однако в конце концов осознал, насколько глупо и опасно такое поведение — а скорее всего, ему это объяснили женщины. Так или иначе, но старик отправился сквозь снежную вьюгу в Форт-Уильям, дабы принести положенную присягу перед тамошним магистратом, полковником Хиллом. Однако в Форт-Уильяме выяснилось, что пришел он не по адресу, и ему следует отправиться к инверерскому шерифу. Старому вождю снова пришлось пуститься в путь. Пурга не утихала, на горных перевалах лежал глубокий снег, так что Макиэн смог добраться до Инверери лишь 6 января. Он по всем правилам принес присягу, о чем шериф и уведомил столичные власти.

Однако в Эдинбурге нашлись люди, которым была весьма на руку гибель клана Макдональдов. Вдохновителем карательной акции стал министр по делам Шотландии Джон Далримпл. Все Макдональды паписты, утверждал он. Они якобиты. Они злостные воры и угонщики скота. Было бы куда легче управлять страной, если бы этот мятежный клан перестал существовать. Когда в Тайный совет Эдинбурга поступил официальный реестр кланов, выяснилось, что имя Макдональдов подлежит стиранию из списков, а сами члены клана — истреблению. Сэр Далримпл отправил письмо своему шотландскому другу, в котором выражал радость по поводу того, что назначенный срок пришелся именно на середину зимы. Ибо, как он выразился, «холодные и длинные зимние ночи представляются исключительно удобными для приведения приговора в исполнение». Одиннадцатого января он пишет в Шотландию главнокомандующему: «Милорд Аргайл сообщил мне, что Гленко не принес присяги вовремя, чему лично я очень рад. Это великое благодеяние — участвовать в истреблении проклятого клана, самого худшего во всем Хайленде».

Итак, братья-шотландцы запланировали «великое благодеяние».

В начале февраля — через четыре недели после того, как старый Макдональд принес присягу — сто двадцать человек из полка графа Аргайла (все Кэмпбеллы и кровные враги Макдональдов) покинули гарнизон в Инверлохи и направились в сторону Гленко. Командовал ими Кэмпбелл из Гленлайона (кстати сказать, дальний родственник старого вождя Макиэна). Отряд вошел в долину и был принят местными жителями с истинно хайлендерским гостеприимством. Несколько дней убийцы и их будущие жертвы провели вместе.

Каждое утро командир отряда приходил в скромное жилище старого вождя и пил его виски. По вечерам он играл в карты с членами семьи Макиэна. И все это время в кармане его куртки лежала бумага со смертным приговором клану: «Надлежит предать мечу всех членов клана моложе семидесяти лет. Особо должно позаботиться, чтобы старый лис и его сын ни в коем случае не ускользнули из рук. Следует перекрыть все пути, чтобы никто не мог бежать. Исполнить приказ должно ровно в пять часов. К этому времени или чуть позже я постараюсь прибыть с подкреплением. Но даже если я не поддержу вас, вы должны без промедления исполнить приказ».

В пять часов утра (то есть еще затемно по зимнему времени) «гости» клана приступили к осуществлению чудовищного приказа — началась страшная резня в Гленко. В каждой из маленьких хижин, разбросанных по долине, происходило одно и то же: подлые предатели убивали своих хозяев и членов их семей. Лейтенант Линдси пришел со своими людьми к хижине вождя. Старый Макиэн поднялся с постели и был застрелен, когда только начал одеваться, чтобы принять «гостей». Его жена скончалась на следующий день. Вся долина огласилась выстрелами убийц и криками их жертв. Одну семью расстреляли прямо у камина, в котором едва успели развести огонь. Среди погибших был и старейшина деревни, в кармане которого лежала охранная грамота от полковника Хилла, выписанная за три месяца до того.

Над Гленко взошло солнце и осветило ужасную картину: снег покраснел от крови, в чистом морозном воздухе дымились пепелища. Между ними лежали тела тридцати восьми убитых Макдональдов.

Полковник Гамильтон, командир воинской части из Инверлохи, прибыл к завтраку, чтобы удостовериться в исполнении «акта благодеяния». На месте бывшей деревни Макдональдов он обнаружил седовласого старца, который оплакивал своих близких. Кэмпбелл вскинул кремневое ружье и застрелил коленопреклоненного старика — и тело упало на трупы родственников.

После этого Кэмпбеллы покинули долину, прихватив с собой две сотни лошадей, девятьсот голов крупного рогатого скота, а также великое множество коз и овец…

В Хайленде до сих пор помнят эту историю во всех деталях. Мой собеседник — говоривший по-гэльски старик из Раннох-Мура — с неподдельной горечью и возмущением рассказывал о том, как Кэмпбеллы братались со своими жертвами накануне убийства. Я почувствовал, что для него, как и для всех жителей Гленко, эта долина по-прежнему населена тенями убитых горцев.

Следует отметить, что именно лондонские власти (а не официальный Эдинбург) потребовали полного расследования этого беспрецедентного случая. Джон Далримпл получил грозное письмо из Лондона, датированное 5 марта 1692 года. Почуяв, что тучи сгущаются над его головой, министр попытался все отрицать. Однако общественный резонанс был так велик, что Лондону пришлось продолжить расследование. Результатом стало заключение, в котором массовое убийство в Гленко характеризовалось как самое низкое и варварское деяние во всей истории клановой борьбы.

Кровная вражда существовала в Хайленде на протяжении столетий. История Роб Роя и клана Макгрегор пестрит подобными эпизодами.

Да и сами Макдональды, к слову сказать, имели на своей совести деяния, вполне сопоставимые с кровавой резней, учиненной в Гленко и почти полностью истребившей их клан. Например, в 1588 году группа молодых Макдональдов бродила вдалеке от родной долины и в лесу Гленартни попыталась загнать оленя. Младший лесничий королевских лесов по имени Драммонд из Драммондероха изловил юных нарушителей и отправил их домой, предварительно обкорнав им уши.

Макдональды не привыкли спускать обиды! Вскоре после этого инцидента им удалось выследить и убить лесничего. Действие, само по себе жестокое, пока еще укладывалось в рамки обычной кровной вражды. Но вот то, что сделали Макдональды потом, выглядело вопиющим даже с точки зрения хайлендерских нравов. Они отрубили бедняге Драммонду голову и, припрятав ее до поры до времени в мешок, отправились к дому сестры убитого, миссис Стюарт из Ардворлиха (которая была беременна). Ничего не подозревающая женщина приняла гостей, как положено: она усадила их за стол, выставила хлеб и сыр и, извинившись, удалилась, чтобы приготовить более достойное угощение. В ее отсутствие Макдональды установили на столе отрубленную голову ее брата, да еще и засунули ему в рот кусок хлеба с сыром. Когда несчастная женщина вернулась и увидела сей, с позволения сказать, натюрморт, рассудок ее помрачился. В ужасе покинула она родной дом и долгое время скиталась по окрестным лесам. В результате у нее родился сын, обладавший совершенно диким и неуправляемым нравом. Звали его Джеймс Стюарт, и как-то раз в припадке ярости он заколол кинжалом своего друга и покровителя лорда Килпонта.

Однако трудно найти во всей истории хайлендского варварства (а иначе те нравы не назовешь!) эпизод, более жестокий и бесчеловечный, нежели резня в Гленко. Если бы Кэмпбеллы объявили войну Макдональдам и открыто напали на деревню, никто бы и слова не сказал против. Но тот факт, что они подло надругались над священными законами гостеприимства, поставил их в один ряд с самыми страшными предателями. А потому нет им прощения! Как сказал мой собеседник, старик с бархатным голосом: «Покуда стоят холмы, люди будут помнить Гленко».

Небо потемнело, пошел дождь. Вначале он был слабеньким, почти незаметным — просто казалось, будто ты въехал в холодное влажное облако. Привычная линия горизонта (а я уже помнил ее наизусть) внезапно затянулась туманом, размылась и приобрела какой-то зловеще-таинственный оттенок.

Вам приходилось видеть, как вечерние сумерки изменяют атмосферу и сами очертания хорошо знакомого дома, наполняя его реальными тенями и воображаемыми призраками? Точно так же и облако, окутавшее вершину горы, или опустившийся на долину туман способны в одночасье преобразовать солнечный пейзаж в нечто мрачное и ужасное.

Когда вы едете в сильный туман по Лондону и время от времени перед вами материализуется фигура случайного прохожего — вот она на мгновение вынырнула из серой мглы и снова исчезла, — то она кажется вам чем-то вроде удивительного привидения. Ваш глаз без всякой на то причины задерживается на незнакомом человеке и фиксирует все мельчайшие детали его внешности. В Хайленде туман проделывает те же самые фокусы, наделяя случайные предметы жуткой сверхъестественной значимостью. Пока я ехал в дождевом облаке по долине, мой взгляд периодически отрывался от цепочки холмов на горизонте и мельком ловил где-то сбоку, на пределе видимости, причудливое скопление теней, которые затем оказывались серыми, замшелыми утесами, а при ближайшем рассмотрении — просто гладкими черными скалами, испещренными мраморными прожилками и ярко блестевшими под дождем. Однако вынужденная ограниченность зрения и прочих органов чувств деформировала нормальное восприятие окружающего мира, придавая неоправданную важность всему, что я видел. В результате я был почти готов к тому, что вот сейчас из-за скал появятся какие-то люди… а может, и не люди вовсе, а древние духи, поселившиеся на этих холмах еще в незапамятные времена.

Маленький ржавый ручеек, беспечно скользивший по коричневым камням, почему-то казался очень значительным. И серебристый ковер вереска, вибрировавший и пригибавшийся на ветру, тоже становился чрезвычайно важным. Глаз не отрываясь следил за его движением, выделяя отдельные стебельки и радуясь их множественности. В какой-то миг пришлось объезжать небольшое каровое озеро, оно показалось мне похожим на миску с серебряным дымящимся супом.

Тот, кому доводилось во время тумана путешествовать в одиночку по горам или в другой пустынной местности, наверняка помнит это чувство потерянности и внезапные приступы паники, когда так и подмывает оглянуться и убедиться, что никто не тянет к тебе свои призрачные костлявые руки. Вы постоянно ощущаете чье-то незримое присутствие, и это, кстати, объясняет, почему наши предки снабжали каждый холм и каждый ручей собственным гением.

И в тот миг, когда чувства мои обострились до предела, когда я отчаянно жаждал человеческого общения (что вообще-то со мной нечасто случается), я услышал отдаленные громовые раскаты. Этот грозный звук прокатился по холмам — будто где-то там, наверху, пробудился от вековой спячки сказочный дикий зверь и теперь рыщет в поисках неведомо чего. Наступившее вслед за тем затишье казалось зловещей паузой перед очередной атакой грозы. И точно: внезапно все небо озарила ослепительная вспышка молнии, и затем, как из пушки, грянул оглушительный гром, эхом отозвавшийся на далеких холмах.

Легкая морось сменилась настоящим дождем, но я еще мог разглядеть сквозь него голубые контуры гор и черный кусок неба там, где гнездилась гроза.

Больше всего на свете я ненавижу вести машину в такую погоду! Однако в моей ситуации выбирать не приходилось, так что я продолжал катить по размокшей горной дороге под непрерывный грохот грома и яркие вспышки молний. Гроза постепенно перемещалась и теперь, покинув горы Росса, гремела над Грампианами со всей яростью тяжелой артиллерии. Барабанные перепонки едва выдерживали оглушительные громовые раскаты, казалось, будто в непосредственной близости стреляет гаубица. Затем звук понижался и отправлялся путешествовать по горным гленам, постепенно затихая вдали. Дождь усилился и превратился в настоящий ливень. Получив неожиданную поддержку, безобидные ручейки набухли, вышли из берегов и теперь с ревом неслись по склонам и обрушивались вниз подобно миниатюрным злобным Ниагарам.

Меня переполняло чувство безумного восторга и возбуждения. Нечто подобное я испытывал на море во время шторма. Такое впечатление, будто в вас вселилась ярость природной стихии. Над моей головой сверкали молнии, гремел гром, горные долины улавливали этот звук и по цепочке передавали друг другу (мне вновь представились боги-великаны, затеявшие игру в мяч). И каждая новая молния разжигала огонь в моей крови, каждый раскат грома сопровождался моим криком: «Громче! Еще громче!»

За очередным поворотом дороги мне показалось, будто на обочине промелькнула человеческая фигура — словно кто-то ринулся мне навстречу, отчаянно размахивая руками. Краем глаза я уловил движение, но в том состоянии, в каком я ехал, отреагировал далеко не сразу. Лишь на следующем повороте мне удалось остановить машину. Что это было? Действительно человек или просто придорожный утес причудливой формы? Однако, насколько мне известно, утесы не кричат, а я мог поклясться, что слышал удалявшийся крик! Я оглянулся… И точно: из-за поворота показался мужчина. Плюхая прямо по лужам, он бежал в мою сторону.

— Совершенно негде укрыться! — прокричал он, приблизившись к машине. — Вы едете в Крианларих?

— Поеду туда, куда вам надо.

— Спасибо, — поблагодарил он, забираясь в машину. — А то я вымок до нитки.

Действительно, мужчина напоминал ондатру, только что вылезшую из воды. Он был без шляпы, мокрые волосы распались на прямой пробор и прилипли к черепу. Его макинтош казался одинаково мокрым как снаружи, так и изнутри. Под плащом обнаружилась распахнутая у ворота рубашка и клетчатый килт. На вид мужчине было около тридцати пяти лет.

Ужасный раскат грома прогремел прямо над нашими головами:

Я пропел эти строчки во весь голос. Бросив на меня быстрый взгляд, мой попутчик прекратил вытирать волосы уже насквозь мокрым носовым платком и присоединился к песне. У него обнаружился неожиданно приятный и звучный баритон. Я почему-то сразу понял, что мы поладим.

Ах, как мы это пропели! Под грохот грома! Под проливным дождем! Ветер бил в ветровое стекло, дворники не успевали разгонять струившиеся потоки воды. А мы себя чувствовали очень, очень счастливыми.

Постепенно гроза начала стихать, дождь, казалось, исчерпал свои силы — и вот снова засияло солнце!

— Вы знаете увертюру из «Вильгельма Телля»?

— Вот эту, что ли: «Тарам-пам-тарам-пам-тарам-пам-пам?» — спросил мой попутчик.

— Именно! Вам никогда не приходило в голову, что это удивительно похоже на конец грозы? Представьте себя посреди лесной чащи, когда свищет ветер…

Мы оба огляделись. Впереди высились громады Бен-Дорейна и Бен-Одара. На севере колыхался под дождем Раннох-Мур; оттуда доносился разноголосый шум воды: рев больших потоков, серебряное позвякивание крохотных ручейков и сытое урчание горных речушек.

— Ну разве не здорово?

— О да, здорово, — ответил мой спутник, энергично вытирая голову. — Ничто не может сравниться с грозой в Хайленде.

— Грозой? Вы называете это грозой? По мне, это больше похоже на конец света…

Над вершиной Бен-Дорейна проплыло маленькое золотистое облачко. Оно словно намекало, что в небесной лаборатории погоды отсутствует такое явление, как гром.

Мокрые валуны быстро подсыхали на теплом осеннем солнышке, и казалось, что небо никогда больше не будет орошать слезами землю.

Мы решили немного перекусить и достали свои бутерброды. Мой новый знакомый был высоким и ширококостным хайлендером с роскошной копной волос. Я нисколько не сомневался, что его зовут Мак-Какой-то Там. Во время грозы он изрядно вымок, единственной сухой вещью оставался килт, который вообще является самой разумной формой одежды для мужчины. Посудите сами: он согревает в холода, дарит прохладу в жаркую погоду и сухость под дождем, не говоря уж о том, что всегда, во все времена, он придает своему хозяину ореол благородства. Мой спутник скинул мокрую рубашку и, держа ее на вытянутых руках, принялся бегать по пустоши — таков был его способ сушить одежду.

Тут я весьма кстати припомнил, что на дне моего рюкзака лежит заветная бутылочка «Талискера» — замечательного виски, который изготавливается на острове Скай, но даже и там представляет изрядную редкость. Мне показалось, что сейчас как раз подходящий случай для снятия пробы с моего сокровища. Увидев бутылку «Талискера», мой попутчик враз перестал скакать вокруг машины и очень серьезно произнес:

— «Талискер»? Надеюсь, вы не собираетесь открывать бутылку? Совестно расходовать впустую… Но, приятель, это великолепный виски!

Мы уселись поудобнее.

Он достал из рюкзака оловянную кружку, у меня сыскалось одно из тех идиотских приспособлений, которые почему-то называют походными стаканчиками (вы наверняка такие видели: когда их помещаешь на ровную поверхность, они неожиданно складываются и разбрызгивают налитую жидкость). Мы плеснули в свои емкости янтарного виски, а затем, спустившись к ручью, разбавили его студеной чистой водой.

Недаром говорят, что всему свое время. Так вот, я считаю, что лучшее время для виски — это минута отдохновения после физической нагрузки, да еще на свежем воздухе в окружении величественных гор. И поверьте, «Талискер», выпитый в тени огромного Бен-Дорейна, под медленно плывущими грозовыми облаками — совершенно особое удовольствие. Он так же отличался от виски, который пьешь с друзьями в пабе, как отличается «Лакрима Кристи», выпитое у подножия Везувия, от того же вина, но потребленного в ресторанчике Сохо. Такая выпивка наполняет вас энтузиазмом и добродушием.

Вот и моего приятеля потянуло на откровенность. Живописно раскинувшись на огромном валуне, он начал излагать факты своей биографии. Выяснилось, что в настоящее время он проживает в городе, но отпуск предпочитает проводить в родном Хайленде. Ему нравится, надев килт, побродить по вересковым пустошам. По мере того как «Талискер» согревал его внутренности, в душе шотландца разгорался огонь патриотизма. Я с удовольствием слушал, как он рассказывает о любимых холмах и долинах, о заброшенных торфяниках и серебристых туманах.

Я, в свою очередь, поведал ему о путешествии в долину Гленко. Среди всего прочего упомянул и старика, которого повстречал в Раннохе, восхитился его манерой повествования — о давнем предательстве Кэмпбеллов он говорил так, будто это произошло только вчера. Мой знакомый, который как раз раскуривал свою трубку, неожиданно улыбнулся и произнес:

— Я тоже могу вам кое-что рассказать на сей счет. Видите ли, меня самого зовут Кэмпбелл! А история моя абсолютно правдива, поскольку приключилась лично со мной.

Произошло это году в 1909 или, может, в 1910-м… Во всяком случае я был еще мальчишкой и жил в Эдинбурге. В выходные дни я решил отправиться на экскурсию в Гленко — ну, вы знаете, как это бывает: подъем в пять утра, весь день на ногах, а к девяти вечера возвращаешься обратно. И все удовольствие за шесть шиллингов…

Короче, в поезде я познакомился с одним бизнесменом, который ехал навестить своих родителей — они все еще жили на маленькой ферме в глене. Узнав, что у меня нет конкретного маршрута, он пригласил меня к себе — так сказать, посмотреть, как жили горцы в прежние времена.

— Как тебя звать, парень? — поинтересовался он между прочим.

— Кэмпбелл, — ответил я и увидел, что по лицу моего нового знакомого пробежала легкая тень.

— Послушай меня, — сказал он, — не называй своего имени в присутствии стариков…

Мы отправились вместе через долину и в конце концов пришли к маленькой хижине. Отец его, простой крофтер, был из тех старых горцев, которые держат голову подобно королевской короне. Вы, наверное, встречали таких людей и знакомы с их манерами — настоящие джентльмены! Увидев меня, он торжественно произнес: «Добро пожаловать в мой дом, сэр!» Хайлендерское гостеприимство в чистом виде! После обычных приветствий он спросил: «Вы сами из Хайленда, сэр?» Я ответил, что приехал из Эдинбурга, но предки мои жили в горах.

— Из какого же клана ваш отец? — поинтересовался старик. — Из Дингуоллов?

— Нет.

— Из Фрэзеров?

— Нет, — ответил я.

— Может, из Грантов?

— Нет.

— Так как же его имя? — требовательно спросил старый крофтер.

Все это время я видел, как его сын делает мне молчаливые знаки и понимал: он велит мне солгать. Но я не мог обманывать этого благородного старика, да и в конце концов, какого черта! Я гордился своим именем, поэтому ответил со всей прямотой:

— Сэр, я не вижу причин стыдиться своего имени: моего отца звали Кэмпбелл!

И тут старик поднялся! В нем было более шести футов роста! Казалось, он заполнил всю хижину! Он указал мне на дверь со словами:

— Ни один Кэмпбелл никогда не будет сидеть у моего очага!

Сын пытался урезонить старого горца, умолял его, но все было напрасно! Старик стоял и указывал пальцем на дверь. Что мне оставалось делать? Я поднялся из-за стола, поклонился и вышел. И все это происходило в тысяча девятьсот девятом или десятом году! Никогда не забуду этого случая!

Он сделал еще глоток восхитительного «Талискера» и сокрушенно покачал головой.

— У Хайленда долгая память, — произнес он, — и я не могу выразить то смешанное чувство стыда и гнева, которое кипело в моей душе, пока я шагал по долине Гленко. Я чувствовал себя козлом отпущения, если вы понимаете, о чем я, сэр…

Мы распрощались с Кэмпбеллом на окраине Крианлариха. Уже отъехав, я оглянулся: он стоял на камне в развевающемся килте — потрясающе красивый образ — и махал мне вслед.

Я миновал города Крианларих и Балхиддер и подъехал к маленькому, чистенькому Калландеру, который является воротами в Троссакс.

Шотландия — страна воспоминаний, причем каждый герой «живет» в своем регионе. В Приграничье господствует культ Вальтера Скотта, в Эдинбурге царит Мария Стюарт. В Хайленде до сих пор вспоминают принца Чарли, а Троссакс и Лох-Ломонд связаны с именем Роб Роя.

Шотландия не так-то легко поддается описанию, она часто ставит в тупик. Только-только вы придете к мнению, что наконец-то узнали эту страну, постигли ее ценности и сформировали свое мнение, как Шотландия (совершенно неожиданно!) преподносит вам сюрприз. Вот и Троссакс играет не по правилам. Человек проводит не один месяц, путешествуя по стране, преодолевая трудности, углубляясь в самые отдаленные горные районы. Он доблестно переносит все — жару, холод, усталость, изобильные шотландские завтраки, священные воскресные дни, многочисленные шотландские церкви. Он проникается сознанием, что увидел в этой стране все… И в конце путешествия попадает в Троссакс — место, где вышеописанное собрано воедино в концентрированной форме. Такое впечатление, будто кто-то сложил все истинно шотландское в один котел, долго выпаривал и оставшуюся квинтэссенцию щедро выплеснул на маленькую область, расположенную в непосредственной близости от Эдинбурга и Глазго. Неудивительно, что многие путешественники ограничиваются посещением Троссакса и никуда больше не едут. Повторяю: Троссакс определенно жульничает, и его надо немедленно изъять из всех туристических программ (или по крайней мере серьезно ограничить в правах) в интересах более удаленных областей Шотландии.

Троссакс представляет собой как бы рекламный образец шотландской природы. Он напоминает мне те маленькие, прекрасно оформленные упаковки сухого печенья, которые фирмы-производители рассылают в рекламных целях по клиентам. «Если вам понравится, можете заказать целую партию!»

И многие простодушные путешественники (особенно из числа американских туристов) попадаются на эту удочку. У них возникает соблазн удовольствоваться своеобразной «выжимкой» из Шотландии и таким образом сэкономить драгоценное время. Ведь после посещения Троссакса они могут с чистой совестью сказать, что видели все самое интересное в Шотландии. Достаточно побывать на перевале Лени, чтобы ощутить вкус исконно хайлендской дикости и безлюдности; на склонах холмов Балхиддера вы найдете всего понемногу.

Сколько раз за время путешествия я говорил сам себе: «Это лучший пейзаж во всей Шотландии!» И вот снова я стою на берегу озера Лох-Эрн и наблюдаю, как опускается за горизонт солнце. Бен-Ворлих и Стак-а-Хройн меняют цвет в закатных лучах, какая-то водяная птица медленно и лениво машет крыльями, направляясь к прибрежным камышам, и ее угольно-черный силуэт четко выделяется на фоне серебристой водной глади. Насколько мне известно, Троссаксу посвящена лишь одна книга — это поэма Вальтера Скотта «Дева озера».

На церковном кладбище Балхиддера есть могила, в которой, по словам местных жителей, похоронен Роб Рой. Однако надгробие с высеченными на нем крестом, мечом и воином в килте показалось мне гораздо старше восемнадцатого века. Я стоял над могилой, на которую кто-то положил охапку цветов, и размышлял над судьбой исторического персонажа Роб Роя и его литературного воплощения. Слов нет, Вальтер Скотт написал превосходный роман, и произведение это занимает достойное место в ряду прочих шедевров автора. Однако меня не покидало ощущение, что писатель так и не сумел оценить по заслугам своего героя. Вступление к роману великолепно, и эпизоды, имеющие отношение к Хайленду, выше всяких похвал. Но как мало легенд о Роб Рое использовано в романе! Что заставило автора ограничить исходный материал?

Прежде чем вступить в край Макгрегоров, я заново перечитал роман Вальтера Скотта.

Похоже, что писатель воспринимал Роб Роя как некий обобщенный образ. Во всяком случае его герой в той же мере воплощает характерные черты Хайленда, как и Троссакс — всей Шотландии. По собственному замечанию Скотта, Аддисон и Поуп были бы немало удивлены, если бы узнали, что литературный персонаж, — совмещающий в себе весь спектр героических добродетелей с благородной сдержанностью горца и необузданностью американского индейца, — на самом деле являлся их современником, жившим в изысканный век королевы Анны и Георга I! Попробуйте себе представить Робин Гуда или Хереварда Уэйка[46] в качестве реальных персонажей Англии восемнадцатого столетия! Так вот, Роб Рой — это шотландский Робин Гуд, который умер в 1734 году. Он покинул наш мир всего за два года до рождения Джеймса Уатта. Странно думать, что знаменитый романтический герой и паровой двигатель разминулись всего на пару десятков лет!

Человек, который грабит богатых и отдает награбленное бедным, — несомненно, бессмертный персонаж (и совершенно не важно, как относилось к нему его собственное поколение). Посему имя Роб Роя будет жить в веках — до тех пор, пока останется в живых хоть один шотландец, выросший на легендах о нем. Что немаловажно, почти все истории о Роб Рое содержат в себе зерно правды. Как бы мне хотелось, чтобы Скотт меньше внимания уделял эсквайру Осбалдистону и его вялотекущим любовным делам, а побольше рассказал бы о знаменитом разбойнике. На мой взгляд, роман от этого только бы выиграл!

Чего только стоят замечательные истории о тех попытках изловить Роб Роя, которые периодически предпринимались представителями короны и частными лицами. Например, был один здоровяк, который хвастал, что, если ему дадут шестерых помощников, то он обойдет весь Хайленд, но в конце концов пленит злокозненного Роба и доставит в тюрьму Стерлинга. Ну и дохвастался — ему предоставили такую возможность. Вооруженный дубинками отряд прибыл в Балхиддер и, завалившись в трактир, стал расспрашивать, как найти Роб Роя. Хозяин трактира дорогу сообщил, но параллельно послал Робу весточку о том, что к его жилищу направляется группа незнакомцев.

Разыскав нужный дом, командир отряда решил схитрить: прикинулся заблудившимся путником и попросился к Роб Рою на постой. Тот вежливо принял чужака и проводил в большую комнату, полную мечей, боевых топоров и всевозможных охотничьих трофеев. Когда дверь захлопнулась, чужестранец вскрикнул от ужаса, ибо увидел, что на ней висит труп мужчины. Роб Рой (который намеренно повесил туда тело) спокойно объяснил: это все, что осталось от подлого предателя, который под обманной личиной попытался проникнуть к нему в дом. Случилось это только прошлой ночью, и он еще не успел похоронить наглеца!

Нетрудно догадаться, чем закончилось дело для незадачливого охотника за Роб Роем: как и многие до него, он нашел свою смерть на дне ближайшей реки!

Но самым необычным событием в жизни Роб Роя стал его визит в Лондон. Он подробно описан в книге преподобного Маклея с названием «Исторические воспоминания о Роб Рое и клане Макгрегоров» (1881). До сих пор не могу понять, почему Вальтер Скотт не использовал столь выигрышный материал в своем романе. Ниже приводится отрывок из труда Маклея:

Роб Рой, слоняющийся по Сент-Джеймс-стрит в килте — это картина, вполне сопоставимая с принцем Чарли, прогуливающимся по Стрэнду!

Что касается Роба, тот умудрился извлечь финансовую выгоду из своей поездки в Англию. Об этом весьма убедительно свидетельствует следующий отрывок из мистера Маклея:

Не менее замечательная история связана с кончиной знаменитого героя. Трудно было предположить, что человек, живущий подобной жизнью, умрет своей смертью. Тем не менее это именно так: Роб Рой скончался в преклонном возрасте в собственной постели. Рассказывают, что когда он уже лежал при смерти — старый, больной и уставший от жизни, — к нему в дом заявился не слишком приятный ему человек.

— Поднимите меня и усадите в кресло! — скомандовал Роб Рой. — Наденьте на меня лучшие одежды и привяжите меч к моей руке. Этот парень никогда не увидит меня на смертном одре. Я не желаю доставлять ему такого удовольствия!

Он принял гостя по всем правилам вежливости, а когда тот ушел, откинулся на спинку кресла и закричал:

— Все кончено, уложите меня обратно в кровать! Позовите волынщика! И пусть он играет «Не будет во веки веков мне возврата», покуда я не испущу дух!

Он умер на своей ферме в Балхиддере. Как это ни печально, но Хайленд ненадолго пережил знаменитого героя.

Таким образом завершилась эта сага, столь же древняя, как и здешние холмы. Смешно, нелепо, невероятно, но исполнялась она уже в современные времена! В то время, как в декорациях Балхиддера разыгрывалась сцена из «Илиады», в Лондоне по Мэйферу прогуливались английские джентльмены, деликатно постукивая по мощеным тротуарам наконечниками эбеновых тросточек.

Лох-Ломонд.

Это одна из величайших мировых драгоценностей. По берегам озера стоят холмы: они громоздятся, наползая друг на друга, и тают в синеющей дали. Осенние листья — красные, золотые, желтовато-коричневые — падают на водную гладь и оседают у берегов озера. Незабываемая картина! Двадцать четыре мили потрясающей, совершенной красоты.

Эти «милые, милые берега» встречают и провожают вас на границе Хайленда. Если вы направитесь на север вдоль западного побережья озера, то вскоре увидите Бен-Ворлих: из заоблачных высот донесется его громовое «Привет, путник!» Если же вы, напротив, спускаетесь по горным склонам, возвращаясь с севера, то опять же последнее, что вы услышите, будет «Прощай!» этого могучего великана. Для вас это будет означать прощание с шотландским Хайлендом! А озеро Лох-Ломонд собрало в себе тысячу прелестнейших пейзажей: пологие зеленые берега и обрывистые кручи, шепот лесных дубрав и величественная красота гор с их белоснежными облачными шапками, и повсюду, на протяжении всех двадцати четырех миль, вас будет сопровождать серебряная озерная гладь — она начинается узкой полоской на севере и постепенно расширяется к югу, где великодушный Лох-Ломонд заготовил еще одно визуальное яство для путешествующих гурманов: десятки мелких островков разбросаны у побережья, они толпятся, напоминая зеленую флотилию на приколе.

Когда вы стоите на берегу этого озера и наблюдаете, как волны его разбиваются о коричневые прибрежные камни, когда прислушиваетесь к их нескончаемому плеску, мыслями вы невольно обращаетесь к Глазго. Город этот расположен так близко от Лох-Ломонда, что за долгие века впитал в себя частицу его красоты и величия. У подобного города не может не быть души. В таком прекрасном окружении — когда у порога плещется Лох-Ломонд и высится торжественная, как звук фанфар, махина Бен-Ломонда — это стало бы непростительным преступлением для города.

Любой человек имеет возможность выйти из Глазго, взобраться на эту гору и увидеть Шотландию. Родная страна простирается перед ним в виде многомильной цепочки холмов и горных вершин. Там, где глаз уже не может ничего разглядеть, приходит на помощь воображение: мысленным взором вы прозреваете бесчисленные пики Грампианских гор, далекий Бен-Невис и теряющиеся вдали вершины Западных островов. Еще дальше, за морскими просторами — величественные Кэйрнгормы, а совсем уже на краю Шотландии высятся голубые горные отроги — хранители восточных берегов. Какое потрясающее мысленное путешествие можно совершить, стоя на вершине Бен-Ломонда у самого порога Глазго!

На берегах Лох-Ломонда вы ощущаете близость города. Глазго заявляет о своем присутствии десятками различных способов: это и маленькие прогулочные пароходики, покачивающиеся на якоре у пирса; и многочисленные заведения под названием «водолечебницы» — они стоят в окружении деревьев или скрываются за поворотом парковых тропинок. Ощущение близости большого города еще более усиливается, пока вы преодолеваете последние мили перед Баллохом, и вот наконец на глаза вам попадаются трамвайная линия, полицейский и первая печная труба, торчащая в отдалении. Вы почти в Глазго!

Оглавление книги