Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Два события

Два события

Два события второй половины ноября в метафизическом контексте следует признать центральными.

Первое не то чтобы мало известно, оно очень известно, но помещается как будто в другом пространстве. Это кончина Льва Толстого 20 (по старому стилю 7) ноября на станции Астапово. Если принять тезис о принципиальном сочувствии Толстого и Москвы (я убежден, что это сочувствие было феноменальным, оно в самом деле подвигает к мысли о чуде), то его уход и смерть следует рассматривать как решительное потрясение Москвы.

Человек Москва скончался — в ноябре, в момент, когда столица ощутимо повисает над морем тьмы, когда «дно» ее отверсто, — трудно найти момент, более соответствующий толстовскому уходу. В календаре Москвы писатель нашел крайнюю «южную» точку, с которой только и остается, что сорваться вниз. Этим он окончательно подтвердил свое сложное подобие с городом.

Во времени конец Толстого и конец Москвы (переживаемый ею ежегодно) совпали.

Что такое была смерть Толстого в пространстве? Каков был ее «чертеж», маршрут на карте? Вопрос может показаться довольно мрачным (ноябрьским), но, тем не менее, важным — настолько важным, что однажды, призвав на помощь коллег из «Путевого Журнала», я отправился по последнему маршруту Толстого*. Затея была во многих отношениях рискованной, однако исследовательский контекст, подразумевающий известную дистанцию от объекта наблюдений, нам помог. Мы не играли ни в смерть, ни в бегство, только следили за беглецом, стремительно умирающим.

Выйдя ночью, час в час и строго по календарю из Ясной, мы проследовали семь дней за бегущим Толстым, проходя одну за другой все ключевые точки его маршрута. Результаты экспедиции были существенны, часть их (в формате эссе) опубликована. Здесь важно отметить то, что рисунок его бегства, внешне хаотический, нанесенный на карту и соотнесенный с Москвой, оказался, как и ожидалось, не случаен — напротив, весьма закономерен. Толстой «сорвался» на юг, вниз по карте; далее в течение недели, пока длилась его последняя схватка (с ноябрем, с ничто), он качался, как маятник, — на запад и на восток, но притом невидимо, неизбежно склонялся все ниже к югу, пока его не вынесло на плоскую, как стол, площадку Астапова.

Никакой другой ассоциации не вызывает это место, кроме как «дно» (еще и Дон, текущий рядом: кончина Толстого была в буквальном смысле придонна). Здесь, на дне Задонья еще неделю длилась его агония, пока за плоскость окрестной равнодушной земли беглец не провалился окончательно.

Все это «начертилось» слишком по-московски, ошибиться было невозможно: во времени и в пространстве нам был показан конец человека Москвы. Конец некоей метафизической постановки, явленной в обстоятельствах смерти конкретного человека.

Чтобы сомнений в том не оставалось, судьба нам показала один малый вид. Посреди Астапова — зачем Астапова? теперь это место называется Лев Толстой — посреди Льва Толстого, как во всяком российском городе, есть мемориал памяти павшим. Он обозначен танком; за танком встает (невысокая) кремлевская стена, на которой помещена уменьшенная во много раз Спасская башня. Елки заменены туями.

В центре, в сердце Льва Толстого, расположена могила Москвы (игрушечная). Разве можно после этого не разглядеть их родства? Более чем родства: единораздельного, душевно и духовно синхронного — с одним концом — существования.

Можно оставить метафоры и попытаться взглянуть на ситуацию по возможности беспристрастно. Москва как ментальное помещение, оформленное по законам христианского пространство- и времяуложения, перманентно противостоит своей же — мощной, действенной — финской основе. Отсюда этот образ христианской сферы на плоском (язычском) основании. Отсюда же образ упомянутого «нижнего» района Москвы, от Серпуховского Вала до Даниловского монастыря — образ Москводна. Здесь христианство впервые столкнулось с язычеством, и обозначилась, опосредованно и явно, грань, их разделяющая. Христианская Москва встает «поверх» этой грани; то, что город на карте, где север есть верх, выглядит, как колобок на (Даниловской) сковороде, не более чем подсказка. Это состояние неустойчивого равновесия, оно скрыто конфликтно и обеспечивает многочисленные интуиции, прозрения и страхи (упомянутый страх юга) и вслед за ними соответствующие образы и метафоры.

Так же следует рассмотреть и Астапово: оно расположено на некоем историкогеографическом пределе. Здесь проходит один из отрезков древней границы между Русью (Москвой) и Мордвой (Рязанью) — языческой территорией, сохраняющей по сей день свое древнее духовное излучение. Под ним угадывается финское (или атеистическое, безбожное) ничто, которого так страшится христианская Москва. Тем более что Астапово буквально, «серпуховским» образом плоско. Здесь повторяется Даниловская мизансцена и те же московские переживания, интуиции и страхи являются в нем, на Донском (придонном) пределе. И когда Толстой, которого предчувствия и страхи столь ярко повторяют московские, находясь на собственном пределе душевных и физических сил в ноябре является в Астапово, случается неизбежное: срыв, агония и гибель человека Москвы.

Оглавление книги