Книга: Голландия и голландцы. О чем молчат путеводители

И мал аланом не измерить

И мал аланом не измерить

Я не понимаю, почему в Германии не ограничивают скорость на автобанах. После того как мы видели пару совершенно жутких аварий с участием, как минимум, десятка машин, когда многокилометровые очереди часами ждали, пока прибудут санитарные вертолеты и техника, чтобы растащить чудовищные завалы, мне приходят в голову только две мыслимые причины.

Первая — так сказать, идеалистическая: немцы превыше всего ставят динамичность и свободу личности. Выбор скорости — личное дело каждого.

Вторая — более приземленная и, боюсь, гораздо ближе к истине. Думаю, что производители дорогих машин с мощными двигателями, разных там «порше», «БМВ-М» и двенадцатицилиндровых «мерседесов», платят немалые взятки дорожным законодателям — иначе их машины никто не будет покупать. Какой смысл иметь пятьсот лошадиных сил под капотом и максимальную скорость в триста километров в час, если быстрее ста двадцати все равно не поедешь? А если можно, то какое чувство престижа! какая уверенность в себе! — ты прыгаешь в свой суперспортивный кабриолет и — не бензином заправлена твоя машина, а чистым, неразведенным тестостероном! — пару раз нажал на газ — вр-р-рум-м, вр-р-рум-м, — и через пять секунд на спидометре уже сто километров, а через пятнадцать — все двести пятьдесят. Ну их к черту! После того как я был на волосок от столкновения с одним таким самоутверждальщиком, я их не люблю. Их жизнь — их личное дело, и выбор скорости — их личное дело, пока они не ставят под угрозу жизни своих попутчиков. Как сказал в свое время Станислав Ежи Лец, «конституция государства не должна вредить конституции человека».

Как бы то ни было, единственное удовольствие от такой езды — это сознание быстро приближающейся цели. А так — похоже на бешено несущийся эскалатор, на котором каждый из пассажиров занимает определенное место. Тесно, но порядок. Но стоит одному, скажем, заснуть или потерять сознание — по принципу домино валятся все.

И все же, наверное, не в одном самоутверждении и тестостероне дело. Что-то заставляет людей, совершенно благополучных, рисковать своей жизнью ради короткого момента адреналинового возбуждения. Все чаще и чаще появляются сообщения, как кто-то решил спуститься с Эвереста (не надо забывать: чтобы спуститься, надо сначала забраться) без кислородной маски и на одной лыже. То есть с маской и на двух — пресновато. Множество людей путешествуют по всему миру в поисках наиболее леденящих кровь аттракционов. В чем же дело, какого витамина им не хватает, что они ощущают постоянную потребность щекотать нервы себе и другим?

Может быть и скорее всего, сегодняшняя западная цивилизация приучает индивида верить, что единственной подлинной реальностью является процесс производства и потребления, а все остальное — духовная жизнь, вся человеческая культура, все искусство — лишь рефлекс, надстройка. Идеология эта, называющаяся экономическим материализмом, обоснована Марксом. И конечно, забавный парадокс, что ругаемый либеральными философами марксизм, вобрав в себя все свои годами вдалбливаемые в нас источники и составные части, сам стал источником и составной частью сегодняшней исторической философии, которая изо всех сил старается себя ему противопоставить.

Но люди-то в этой обстановке чувствуют себя неуютно. И за недостатком сильных духовных переживаний, доставляемых ранее религией, книгами, искусством, они тысячами грузятся в вагончики американских горок. Другие, наоборот, погружаются в изучение японских и индийских тайн, ищут душевной стабильности, которую Запад с его унылым прагматизмом дать им не может. Магический кристалл, обретя вполне реальный облик в виде телевидения, потерял всю свою магию. Нас уже ничто не волнует, а как хочется поволноваться… Далеко ли отсюда до фундаментализма?

Человечество сегодня живет в ситуации, которую американский психиатр Роберт Лэй Лифтон метко назвал «психоисторический сдвиг» — изменения социальной структуры общества, приводящие к тому, что у многих людей просто уходит почва из-под ног. Эти изменения могут быть чрезвычайно драматическими и мгновенными, как, допустим, во время войн и эпидемий, но могут быть и результатом вполне мирного исторического развития, если оно происходит слишком быстро и если эти изменения настолько фундаментальны, что отдельным людям просто невозможно с ними примириться. Речь идет об исторических сдвигах, нарушающих привычную систему символов семьи и религии, сдвигах, приводящих к быстрой смене социальных и политических авторитетов, подвергающих пересмотру усвоенную с младенчества мораль. И такие изменения многими людьми воспринимаются как угроза самому существованию мира. Куда как типичный пример — развалившийся Советский Союз, где внезапная смена идолов и идеалов привела к появлению довольно большой группы коммунистических фундаменталистов — в советское время мы их что-то не замечали. Другой пример — Саудовская Аравия (чувствуете, куда я веду?). Страна, за одно поколение совершившая прыжок от кочевнического натурального хозяйства к немереным нефтяным богатствам, от феодальной лояльности к капиталистическому безверию, от палатки из козьих шкур к шикарным яхтам, от мусульманской морали пустынников к обществу гедонистского потребления. Точнее, это был никакой не прыжок — просто одно наложилось на другое.

Расхожий журналистский штамп — встреча Средневековья с современностью. Какой фотограф удержится, чтобы не запечатлеть бедуина на верблюде на фоне стеклобетонного небоскреба! Но почему-то никто не пишет о том, что встреча эта вовсе не идиллична, во всяком случае для людей, не способных жить в двух мирах одновременно, а самое главное, которым невыносимо видеть, как мир, в котором они жили, рушится и теряет достоинство… И неодолимое желание исправить мир вынуждает их к поступкам, которые с точки зрения обычной человеческой логики объяснить невозможно. Если люди уходит от правды, лучше, чтобы это кончилось прямо сейчас, — и члены японской секты Аум Синрикё открывают в токийском метро баллоны со смертельным газом зарин. Девушки-шахидки обвязываются взрывчаткой. Смерть неверным! Среди погибших есть дети — ну что же, дети безгрешны, дорога в рай им обеспечена. Сомнений в своей правоте нет.

Внимательный читатель наверняка заметил, что я собирался вернуться к вопросу, почему люди так стремятся примкнуть к той или иной стае. Вроде бы ясно — чтобы их признали и полюбили. Но индивидуальная тактика этого примыкания отличается настолько, что вызывает сомнения в истинности этого объяснения.

Был у древних греков некто Протей — в буквальном смысле до-Бог или перво-Бог (Proteus). Это было такое довольно-таки умное и образованное морское существо, которое к тому же умело предсказывать будущее. Но делиться своими знаниями и способностями он не желал ни в какую, поэтому, будучи пойманным, он просто-напросто принимал какой угодно облик, так что опознать великого мудреца в каком-нибудь морском огурце его современникам с их сравнительно слабой научной подготовкой было трудновато. Это именно ему позавидовал Мандельштам:

Попробуй опознай мудреца в завитке с присосками!

И вот эта идея камуфляжа, идея безграничной внутренней мудрости в сочетании с безграничной внешней изменчивостью, идея сохранения собственной целостности путем все более изощренной приспособляемости и определяет сегодня тягу множества людей к тому, чтобы раствориться среди других. Человеческое «я» — это постоянно обновляемый и редактируемый рассказ самому себе о самом себе. Раньше, даже еще и в прошлом (я имею в виду — двадцатом) веке, в окружении человека были какие-то опорные пункты, с которыми он мог себя идентифицировать или, наоборот, от которых мог освобождаться, — церковь, государство, партия, национальность, раса. Теперь — нет. Все эти авторитеты понемногу рухнули или ослабли, и человек вынужден творить свое «я» наедине с самим собой.

И эта задача по силам далеко не всем. Далеко не все обладают протеанской способностью балансировать на проволоке и впиваться завитком в океанскую пену. Для многих несоответствие между самовосприятием и тем, как их воспринимает окружающий мир, становится катастрофой. И вот тут-то подворачиваются — и не могут не подвернуться, поскольку индивид отчаянно ищет стаю, где бы его воспринимали таким, каким он сам себя считает, — какая-нибудь секта или движение, чье недовольство окружающим миром принимает иногда чудовищные формы. Мир настолько прогнил, что он, чтобы спастись, должен погибнуть.

Реклама упорно возвращает индивида к одной и той же задаче: как накачать мускулы, как лучше пахнуть, как стать первым в стае и завоевать право на самца или самку пошикарнее. То есть нас постоянно тычут носом в наши первобытные инстинкты, вроде бы и не было нескольких тысяч лет самозабвенной духовной жизни, вроде бы человечество и не стремилось доказать свое право взять в свои руки судьбу планеты, на которой нам довелось жить. Вас это не раздражает? Замечательно, если нет. Терпимо, если раздражает чуть-чуть. Но ведь легко представить себе и одаренных, и образованных людей, которым это претит до такой степени, что они теряют почву под ногами и начинают продумывать меры, как и что с этим сделать. Потому что если терпимость даже и входила изначально в список приписываемых ими самим себе доблестей, то сейчас они с полной уверенностью говорят себе: «Доколе?!» И разрабатывают картину идеального мира, по-детски уверенные, что она придется по вкусу всем и каждому. Или даже примирившись в какой-то степени с окружающим миром, купив изразцовый камин и «правильную» машину, ни с того ни с сего, оставшись наедине с собой, жмут педаль газа до упора или съезжают на доске с Джомолунгмы — их повествование о самом себе выдохлось и требует новых ярких деталей, чтобы с уверенностью сказать: «Вот я какой!»

Пока я предавался этим мыслям, — скорее всего, в описываемый момент я им, конечно, не предавался, но уж больно хорошо звучит: предаваться мыслям… — так вот, пока я предавался этим мыслям, Альберт, сложивший с себя обязанности штурмана сразу после того, как мы пересекли границу, с комфортом расположился на заднем сиденье, вытянул ноги, подложил под спину подушку и то ли читал, то ли дремал — во всяком случае, затих. Мы с Таней затеяли теоретическую ругань на тему, как лучше подъехать к Володиному дому — мы подъезжали с другой стороны.

На этот раз все были дома. Володя выглядел несколько уставшим после португальских гастролей, но в хорошем настроении, внимательный, теплый и забавный, как всегда. Он курил сигарету за сигаретой, и периодически его сотрясал тяжкий астматический кашель, так что даже лицо синело.

— Тебе надо бросать курить, — сказал я. — Или, по крайней мере, сократить. Ты куришь преступно много.

— Я уже сократил, — сказал Володя. — Не больше двух пачек в день.

— Две пачки? — ахнул я. — Да кто же курит по две пачки?

— Знаю, знаю, — грустно констатировал он. — Я знаю, что мои легкие черны, как грозовое небо. Но я русский, и умом меня не понять.

— Какой ты русский! Ты — полуеврейский, — сказал я.

Но он уже был вне разговора. Глаза его поголубели, он завел их к потолку, прислушиваясь к возникшей мысли.

— Умом Россию не понять, — тихо сказал он, — и мал аланом не измерить.

— Каким еще малаланом? — в первую секунду не понял я и тут же начал хохотать. Ясное дело, Аршин мал алан, героем популярной в свое время оперетты Узеира Гаджибекова. Чем же еще не измерить Россию?

Впрочем, не только Россию. Никакую страну никаким мал аланом не измерить и никаким умом не понять. Попробуйте измерить мал аланом Нидерланды, фанатическую, ничем не объяснимую преданность народа своей земле… А каким умом поймешь и каким мал аланом измеришь Германию, загипнотизированную истерическими выкриками австрийского ефрейтора…

Таня (которая не Штерн, а Тарасова) вступилась за мужа.

— Вы поглядите на него, — сказала она, — советчик! У него пейсмейкер, а он водку пьет, как сапожник, и трубку свою вонючую изо рта не выпускает!

— Ничего не вонючую! — возмущенно воскликнул я.

— Ну, не вонючую, — согласилась Таня, поняв, что это самое обидное из всего, что она сказала.

Знакомый сантехнический динозавр взревывал ночью несколько раз, но я настолько устал, что констатировал этот рев почти подсознательно и тут же снова засыпал.

Утром я получил нагоняй от Илечки за то, что неправильно собрал кофеварку.

— Шлемазл! Козлетон! — выкрикивала она со смеющимися глазами свои любимые ругательства, вытирая пролившийся кофе. — Простой вещи не можешь сделать! Если знаешь, что у тебя руки не тем концом вставлены, дождался бы меня!

— Тебя дождешься! — защищался я. — Спишь, как сурок!

— Сам сурок! — возмутилась Иля. — Не подходи к плите! Я принесу тебе твой поганый кофе.

— Какой есть, — мрачно сказал я. — Я его у тебя нашел.

За завтраком, как и в прошлый раз, заболтались немного, но тут пришла пора Володе уезжать. Мы распрощались, расцеловались, погрустили и тронулись в путь.

В Стокгольм мы приехали в полночь. Завезли Альберта и, разгрузив машину, свалились как подкошенные.

На следующий день я поехал забрать Лизоньку. Она была непривычно тихой и ходила за нами хвостом — наверное, боялась, что мы опять куда-нибудь исчезнем.

Поздно вечером, когда уже совсем стемнело, мы пошли с ней к озеру. От яркой розоватой луны по воде бежала ломкая дорожка. Я сел на лавку. Лизка даже не стала рыскать по окрестностям, как она обычно делает, а сразу улеглась у ног, положив на лапы большую эйнштейновскую голову. В лунном свете ее палевая шубка казалась серебряной.

Вдруг она насторожилась, медленно встала и сделала молниеносный рывок к сторону, после чего уселась с таким виноватым видом, какой бывает только у собак с длинными ушами. И тут я с ужасом услышал, что во рту у нее что-то пищит.

— Лиза, — сказал я дрожащим голосом. — Что это?!

Она медленно наклонила голову и осторожно открыла пасть с двухсантиметровыми клыками, которыми она легко перегрызает толстенные кости. Оттуда выпала обслюнявленная, но совершенно целехонькая мышка-полевка, судорожно перевернулась и брызнула в траву. Вот оно как, подумал я.

И вспомнил про Алессандро Фарнезе. Когда он завоевал южные провинции Нидерландов — Люксембург, Брабант, Лимбург, Антверпен, — то не стал, подобно своему сюзерену Филиппу, разводить костры и ставить виселицы. Он просто выгнал всех иноверцев. Отпустил, если это можно так назвать. Это были и упорствующие кальвинисты, и евреи, и вообще все не католики. Имущество им с собой, естественно, взять не разрешили, но все равно, это было довольно милосердное решение. И оно удивительным образом способствовало превращению Голландии в великую державу.

Беженцы, или, как теперь бы их назвали, мигранты, принесли с собой неоценимые сокровища, пусть и не материального характера, — знания. Морские карты, искусство навигации, банковские и торговые навыки. После этого события страна начала развиваться как на дрожжах — были найдены кратчайшие торговые пути, построены новые типы быстроходных и требовавших меньшего экипажа кораблей, сделано неисчислимое количество открытий и изобретений…

Голландия всегда отличалась доброжелательным отношением к пришельцам. Это, может быть, единственная страна Европы, где никогда не стоял еврейский вопрос. И голландские евреи не уединялись в гетто. Многовековая стратегия выживания евреев во враждебном мире оказалась ни к чему. Евреи жили вместе со всеми, жили так же, как все, наравне со всеми, и никто не видел в них врагов. Голландцы, как и англичане, могут смело сказать про себя: «У нас нет антисемитизма, потому что мы не считаем себя глупее евреев».

Развивавшиеся веками способы ассимиляции немало помогли и во второй половине двадцатого века, когда окончательно распавшаяся колониальная система привела к массовой миграции населения колоний в метрополию. Кого только не встретишь на улицах голландских городов! Африканцы, малайцы, китайцы… И, как мы ни всматривались, не увидели никаких признаков сегрегации. Добро пожаловать, младые и незнакомые племена…

От земли пахло перегноем и не распустившимися еще цветами. Большую Медведицу пересек красный огонек беззвучного самолета. Лизонька толкнула меня носом под локоть, требуя ласки.

Я вдруг подумал, что до наступления Царства Божия осталось самое большее два-три дня.

Оглавление книги