Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Из Петербурга – в Павловск и обратно

Из Петербурга – в Павловск и обратно

И все же герои Достоевского любят город, в котором живут. Главный герой «Белых ночей», гуляя по городу, готов здороваться с домами. Нет, он не сумасшедший, как Поприщин, просто в его душе столько любви, что он готов щедро делиться ею даже с неодушевленными предметами.

«Мне тоже и дома знакомы, – рассказывает он. – Когда я иду, каждый как будто забегает вперед меня на улицу, глядит на меня во все окна и чуть не говорит: „Здравствуйте; как ваше здоровье? и я, слава Богу, здоров, а ко мне в мае месяце прибавят этаж“. Или: „Как ваше здоровье? а меня завтра в починку“. Или: „Я чуть не сгорел и притом испугался“ и т. д. Из них у меня есть любимцы, есть короткие приятели; один из них намерен лечиться это лето у архитектора. Нарочно буду заходить каждый день, чтоб не залечили как-нибудь, сохрани его Господи!.. Но никогда не забуду истории с одним прехорошеньким светло-розовым домиком. Это был такой миленький каменный домик, так приветливо смотрел на меня, так горделиво смотрел на своих неуклюжих соседей, что мое сердце радовалось, когда мне случалось проходить мимо. Вдруг, на прошлой неделе, я прохожу по улице и, как посмотрел на приятеля – слышу жалобный крик: „А меня красят в желтую краску!» Злодеи! варвары! они не пощадили ничего: ни колонн, ни карнизов, и мой приятель пожелтел, как канарейка. У меня чуть не разлилась желчь по этому случаю, и я еще до сих пор не в силах был повидаться с изуродованным моим бедняком, которого раскрасили под цвет поднебесной империи».

Решайте сами, признак ли это душевной болезни или напротив – душевного здоровья.

И все же Петербург Достоевского по большей части своенравный и недобрый. Как и у Пушкина, и у Гоголя, у Достоевского все адреса выписаны с топографической точностью, но любой из них может оказаться обманкой, мороком.

Вот генерал Иволгин сообщает князю Мышкину адрес Настасьи Филипповны – «у Большого театра, дом Мытовцовой, почти тут же на площади, в бельэтаже». Вроде все подробно и ясно – не заблудишься. Но тут Ганя Иволгин, сын генерала, восклицает: «Настасья-то Филипповна? Да она никогда и не живала у Большого театра, а отец никогда и не бывал у Настасьи Филипповны, если хотите знать; странно, что вы от него чего-нибудь ожидали. Она живет близ Владимирской, у Пяти углов, это гораздо ближе отсюда».

Пять углов – одна из знаменитейших географических точек в Петербурге: образована еще в конце XVIII века пересечением Загородного проспекта с улицами Разъезжей, Троицкой (ныне – Рубинштейна) и Чернышевым переулком (ныне – улица Ломоносова). Если пойти по Разъезжей в сторону станции метро «Достоевская», то увидишь собор Владимирской иконы Божией Матери, построенный во второй половине XVIII века.

Кузнечный пер., 5

Станция метро носит имя Достоевского потому, что неподалеку отсюда, на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы (ныне – ул. Достоевского), рядом со старинной церковью Владимирской иконы Божией Матери, находилась последняя петербургская квартира Ф. М. Достоевского (Кузнечный пер., 5), в которой писатель поселился с семьей в октябре 1878 года и прожил до дня своей смерти – 28 января 1881 года. Здесь написан его последний роман «Братья Карамазовы». Сейчас в квартире Достоевского работает музей.

В романе «Идиот» читатель попадает в гости к более состоятельным петербуржцам, они живут в аристократических кварталах. Генерал Епанчин владеет домом в районе Литейного проспекта, поблизости от собора Спаса Преображения. Епанчины занимают в нем одну квартиру, большая часть этого дома сдается внаем. Кроме того, Епанчиным принадлежит еще огромный дом на Садовой, приносящий «чрезвычайный доход».

Довелось герою Достоевского побывать и в Рождественской части, или «на Песках», – район, расположенный по левую руку от Старо-Невского проспекта, от Знаменской площади (ныне – пл. Восстания) до берега Невы. Первое название ей присвоили по церкви Рождества Христова, построенной здесь еще в XVIII веке по проекту архитектора П. Е. Егорова и располагавшейся на перекрестке 6-й Рождественской улицы (ныне – 6-я Советская) и Рождественского (ныне – Красноборского) переулка. Храм снесли в 1934 году. Второе название она получила из-за песчаных, не забранных в гранит, берегов Невы и большой песчаной гряды – отложений древнего моря, – которая проходила вдоль Лиговского проспекта и доходила до Суворовского проспекта, Невы и далее по Охте. Благодаря этим отложениям район Песков был высоко поднят над водой и никогда не затоплялся во время наводнений.

Когда-то на Песках снимала квартиру кавалерист-девица Надежда Дурова, приезжавшая в Петербург, чтобы договориться с Пушкиным о публикации ее записок в «Современнике». В своих воспоминаниях она, в частности, пишет: «Эта часть города считается слишком удаленною от всего, что манит любопытство и выманивает деньги, и потому квартиры здесь несравненно дешевле, нежели на Литейной, Миллионной или на которой-нибудь из набережных».

На Пески приходит князь Мышкин, чтобы проведать дельца Лебедева: «В одной из Рождественских улиц он скоро отыскал один небольшой деревянный дом. К удивлению его, этот домик оказался красивым на вид, чистеньким, содержащимся в большом порядке, с палисадником, в котором росли цветы…». Князь вошел в квартиру Лебедева: «В этой гостиной, обитой темно-голубого цвета бумагой и убранной чистенькой с некоторыми претензиями, то есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоял сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему». Так Достоевский несколькими штрихами нарисовал для нас облик типичных обитателей Песков.

Когда в городе наступает лето, героя «Белых ночей» одолевает чувство одиночества. «С самого утра меня стала мучить какая-то удивительная тоска. Мне вдруг показалось, что меня, одинокого, все покидают и что все от меня отступаются. Оно, конечно, всякий вправе спросить: кто же эти все? потому что вот уже восемь лет, как я живу в Петербурге, и почти ни одного знакомства не умел завести. Но к чему мне знакомства? Мне и без того знаком весь Петербург; вот почему мне и показалось, что меня все покидают, когда весь Петербург поднялся и вдруг уехал на дачу. Мне страшно стало оставаться одному, и целых три дня я бродил по городу в глубокой тоске, решительно не понимая, что со мной делается. Пойду ли на Невский, пойду ли в сад, брожу ли по набережной – ни одного лица из тех, кого привык встречать в том же месте, в известный час целый год».

У героя дачи нет, нет и денег, чтобы снять ее, но он с увлечением изучает дачную географию по… лицам прохожих. «Мало того, я уже сделал такие успехи в своем новом, особенном роде открытий, что уже мог безошибочно, по одному виду, обозначить, на какой кто даче живет. Обитатели Каменного и Аптекарского островов или Петергофской дороги отличались изученным изяществом приемов, щегольскими летними костюмами и прекрасными экипажами, в которых они приехали в город. Жители Парголова и там, где подальше, с первого взгляда „внушали“ своим благоразумием и солидностью; посетитель Крестовского острова отличался невозмутимо-веселым видом. Удавалось ли мне встретить длинную процессию ломовых извозчиков, лениво шедших с возжами в руках подле возов, нагруженных целыми горами всякой мебели, столов, стульев, диванов турецких и нетурецких и прочим домашним скарбом, на котором, сверх всего этого, зачастую восседала, на самой вершине воза, тщедушная кухарка, берегущая барское добро, как зеницу ока; смотрел ли я на тяжело нагруженные домашнею утварью лодки, скользившие по Неве иль Фонтанке, до Черной речки иль островов, – воза и лодки удесятерялись, усотерялись в глазах моих; казалось, всё поднялось и поехало, всё переселялось целыми караванами на дачу; казалось, весь Петербург грозил обратиться в пустыню, так что наконец мне стало стыдно, обидно и грустно: мне решительно некуда и незачем было ехать на дачу. Я готов был уйти с каждым возом, уехать с каждым господином почтенной наружности, нанимавшим извозчика; но ни один, решительно никто не пригласил меня; словно забыли меня, словно я для них был и в самом деле чужой!»

Но стоит ему хотя бы на минуту выбраться из города, как доброе расположение духа возвращается к нему: «Я ходил много и долго, так что уже совсем успел, по своему обыкновению, забыть, где я, как вдруг очутился у заставы. Вмиг мне стало весело, и я шагнул за шлагбаум, пошел между засеянных полей и лугов, не слышал усталости, но чувствовал только всем составом своим, что какое-то бремя спадает с души моей. Все проезжие смотрели на меня так приветливо, что решительно чуть не кланялись; все были так рады чему-то, все до одного курили сигары. И я был рад, как еще никогда со мной не случалось. Точно я вдруг очутился в Италии, – так сильно поразила природа меня, полубольного горожанина, чуть не задохнувшегося в городских стенах».

И все же герой останется в городе, встретит белой ночью девушку, полюбит ее и расстанется с нею прежде, чем весна успеет смениться летом. И останется в опустевшем Петербурге в одиночестве.

Уезжает на дачу и князь Мышкин. Ведь он теперь миллионер, ему подобает снять дачу в Павловске, недалеко от императорских резиденций. Впрочем, дача эта весьма скромная, не чета даче Епанчиных: «Дача Епанчиных была роскошная дача, во вкусе швейцарской хижины, изящно убранная со всех сторон цветами и листьями. Со всех сторон ее окружал небольшой, но прекрасный цветочный сад. Сидели все на террасе, как и у князя; только терраса была несколько обширнее и устроена щеголеватее».

В распоряжении дачников Павловский вокзал, где для дачников устраивали великолепные музыкальные вечера, где играли Штраус и Лист. «В Павловском воксале по будням, как известно и как все, по крайней мере, утверждают, публика собирается „избраннее“, чем по воскресеньям и по праздникам, когда наезжают „всякие люди“ из города. Туалеты не праздничные, но изящные. На музыку сходиться принято. Оркестр, может быть, действительно лучший из наших садовых оркестров, играет вещи новые. Приличие и чинность чрезвычайные, несмотря на некоторый общий вид семейственности и даже интимности. Знакомые, всё дачники, сходятся оглядывать друг друга. Многие исполняют это с истинным удовольствием и приходят только для этого; но есть и такие, которые ходят для одной музыки. Скандалы необыкновенно редки, хотя, однако же, бывают даже и в будни. Но без этого ведь невозможно». На одном из таких вечерних концертов князь Мышкин вновь встречает Настасью Филипповну.

И, конечно же, великолепный Павловский парк. На одной из скамеек в Павловске ранним утром Мышкин, ожидающий Аглаю, вспоминает «мучительную мысль», посетившую его в Швейцарии: «Что же это за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому тянет его давно, всегда, с самого детства, но к которому он никак не может пристать…

Павловский вокзал

Вокруг него стояла прекрасная, ясная тишина с одним только шелестом листьев, от которого, кажется, становилось еще тише и уединеннее кругом, – рассказывает Достоевский. – Ему приснилось очень много снов, и все тревожных, от которых он поминутно вздрагивал. Наконец пришла к нему женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, – но странно, – у ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице было столько раскаяния и ужасу, что, казалось, – это была страшная преступница и только что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала на ее бледной щеке; она поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая его идти за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел признать ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет что-то ужасное, на всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же недалеко, в парке. Он встал, чтобы пойти за нею, и вдруг раздался подле него чей-то светлый, свежий смех; чья-то рука вдруг очутилась в его руке; он схватил эту руку, крепко сжал и проснулся. Перед ним стояла и громко смеялась Аглая».

Гороховая ул., 33

Но скоро Мышкин буквально задохнется от своего счастья, его короткое сватовство к Аглае закончится эпилептическим припадком в гостиной, прямо на глазах у собравшегося общества, и Мышкин вернется в Петербург.

Развязка романа происходит в доме Рогожина на Гороховой улице.

Гороховая ул., 41

Поклонники Достоевского расходятся во мнениях: одни считают, что домом Рогожина является дом № 33, другие – что под описание больше подходит дом № 41. В романе написано: «Один дом, вероятно, по своей особенной физиономии, еще издали стал привлекать его внимание, и князь помнил потом, что сказал себе: „Это, наверно, тот самый дом“. С необыкновенным любопытством подходил он проверить свою догадку; он чувствовал, что ему почему-то будет особенно неприятно, если он угадал. Дом этот был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвету грязно-зеленого. Некоторые, очень, впрочем, немногие дома в этом роде, выстроенные в конце прошлого столетия, уцелели именно в этих улицах Петербурга (в котором все так скоро меняется) почти без перемены. Строены они прочно, с толстыми стенами и с чрезвычайно редкими окнами; в нижнем этаже окна иногда с решетками. Большею частью внизу меняльная лавка. Скопец, заседающий в лавке, нанимает вверху. И снаружи, и внутри как-то негостеприимно и сухо, все как будто скрывается и таится, а почему так кажется по одной физиономии дома – было бы трудно объяснить. Архитектурные сочетания линий имеют, конечно, свою тайну. В этих домах проживают почти исключительно одни торговые. Подойдя к воротам и взглянув на надпись, князь прочел: „Дом потомственного почетного гражданина Рогожина“».

Здесь Рогожин и Мышкин проводят ночь над телом убитой Настасьи Филипповны, здесь Мышкин безвозвратно погружается в свое безумие.

Вообще «идеальные» герои Достоевского удивительно бессильны. Старец Зосима не может мудрым словом вразумить братьев Карамазовых, хотя предчувствует их страшную судьбу. Миллионы князя Мышкина не накормили ни одного голодного. Его любовь не спасла Настасью Филипповну ни от нее самой, но от ножа Рогожина. В мире Достоевского для того, чтобы приносить добро, нужно сначала самому без страха опуститься в ад, как это сделала Соня Мармеладова.

Оглавление книги