Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Рассуждение о пятнадцати ступеньках

Рассуждение о пятнадцати ступеньках

Вот оно, Введение, 4 декабря.

Праздник Введения во храм Пресвятыя Богородицы. Или так (полным чином): Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.

Эпизод Введения не упомянут в Евангелии. О нем повествует Святое предание, возведенное церковью в ряд канонических сочинений. Согласно ему, Мария в этот день впервые пришла в храм, где самостоятельно (ей было три года) преодолела лестницу высотой в пятнадцать ступеней и была встречена первосвященником, который благословил ее и препроводил в Святая Святых. Событие Введения означало по форме и по существу настоящее чудо, в первую очередь чудо прозрения.

В декабрьском сезоне пророчеств и наград прозрение Введения составляет центральный эпизод.

В нем слышится мотив архитектурный: в храм входит «иной храм» (Богородица), которому (которой) суждено в будущем пронести, провести в свет Богочеловека. В свою очередь, Христос также станет человеко-храмом: тут выстраивается чудная «матрешка» — одно сакральное помещение в другом, в нем еще одно и в самой середине, в глубине его — будущее. И все это сооружение движется в Святая Святых. Рисуется сложение пространств самое удивительное.

Темнота декабря видится в этом контексте предродовою.

Праздник считается особым в отношении к монашеству (сокровенность, таинственность сюжета, подчеркнутая чистота и неприкосновенность предмета праздника).

В этот день преподобный Серафим пришел в Саров.

В 1917 году в этот день состоялась интронизация патриарха Тихона (тут рисовалась впереди другая пьеса пространств, трагическая).

Главный храм Оптиной Пустыни — Введенский.

Праздник символизирует помимо прочего воцерковление творчества. Неясно, насколько уместно говорить об архитектурном творчестве материнства. Наверное, можно. Разумеется, это построения отвлеченные и много нужно трансляций, чтобы оправдать проектирование, имеющее в виду столь хрупкие объемы, однако сам принцип, подход представляется верным. В воображении становится виден чудный Божий сверток — человек в человеке, храм в храме, несущий в глубине своей свет несказанный и будущий.

Опять же, воцерковление творчества надобно Москве по сезону — она творит всю осень, учится творить, лепить время. В ноябре у нее выходили опыты самые рискованные.

*

Для Москвы, возможно, оттого, что сюжет так хорошо упрятан, Введение остается праздником, условно говоря, непопулярным.

Может быть, внешние атрибуты праздника (вход, вверх, трехлетнее дитя, пятнадцать ступеней) представлялись горожанам слишком обыкновенными. Внутреннее содержание оставалось, как правило, от них отстранено. Слишком отвлечен и абстрактен был предмет поднебесной геометрии. Что такое черчение нового храма по грядущему новочеловеку? Которого и нет, он закрыт, неразличим в будущем.

Сюжет сложен и лишен ярких примет. Первосвященник вводит ребенка в храм и затем, движимый не очевидным, но явственным знаком налетающего времени, направляется с ним в Святая Святых, куда, кроме него одного, и входить-то никто не может, да и сам он — раз в год по великому празднику. Осознать это в должной полноте было совершенно невозможно, и тем более невозможно было представить себе, как сей ребенок-перекресток (эпох) включает наш день — декабрьский, нынешний, сумеречный и промозглый.

К тому же большей частью название праздника воспринималось ошибочно: как Введение во храм, посвященный Богородице, — Казанской, Смоленской или Донской. То, что в «Богородицкий» храм входила сама же Пресвятая Богородица, никого особо не волновало. Одного ее присутствия в любой ипостаси было достаточно; присутствие духа тем обеспечивалось. Это отслоение внешней оболочки праздника от его сложной сути и попутная словесная путаница были по-своему характерны для Москвы, предпочитающей образы яркие, запоминаемые с первого раза.

На фоне Рождества и Пасхи, Троицы и Покрова Введение остается почти незаметно.

Приходских Введенских храмов в Москве почти не было.

Были храмы в монастырях, Николо-Введенском и Новинском, в двух Мариинских женских училищах, где полагались «по штату» (оба размещались в верхних этажах, с восточной стороны — и здесь словно прятался, уходил от улицы, замыкался в невидении таинственный предмет Введения).

Были церкви в подмосковных селах, Черкизове и Семеновском, — семеновская в 1728 году сгорела — селяне же, крестясь, рассудили, что «не сгорела, но вознеслась».

Туда же — в недоступность, в невидение.

Итак, монастыри, училища, отдаленные села, даже тюрьмы — все, что отнесено за безопасную преграду, замкнуто под замок.

В пределах Садового кольца Введенских храмов было всего два. Первый на Большой Лубянке, снесенный большевиками, второй в Подсосенском (Введенском) переулке, в Барашах.

Первый стоял на перекрестке Кузнецкого Моста и улицы Большая Лубянка (площадь Воровского) — там, где сейчас стоянка машин. Храм был знаменит тем, что первоначальное его здание возвел в 1514 — 1518 годах Алевиз Новый, строитель Кремля (в середине XVIII века на средства богатых прихожан, купцов Кондаковых, его перестроил архитектор Постников). В 1551 году церковь была утверждена одним из семи главнейших соборов, поставленных во главе семи же московских церковных сороков, на которые первоначально были разделены все московские храмы. В ней до построения Казанского собора на Красной площади была поставлена чудотворная икона Казанской Божьей Матери.

Икона — спутница освободителя Москвы от поляков, князя Дмитрия Пожарского на всем его славном пути. После освобождения столицы князь поселился в приходе Введенского храма, здесь его отпевали в 1642 году. Кстати, здесь же в 1826 году москвичи провожали еще одного знаменитого своего защитника — губернатора, графа Федора Ростопчина, устроившего с приходом французов в 1812 году пожар до небес. Но никакие знаменитости и славная история церкви не помогли — в 1924 году она была снесена в целях «улучшения движения».

С ней связан сюжет, который можно отнести к теме воцерковления московского творчества.

*

История, записанная в середине XVIII века Павлом Пономаревым, преподавателем, впоследствии (с 1782 года) ректором Московской академии.

Приблизительно в 1750 году, во время очередного перестроения первого Введенского храма, имел место любопытный эпизод. Некий Кондаков, двоюродный брат Андрея Кондакова, богатого купца, стараниями которого в основном и осуществлялась перестройка церкви, решил устроить спектакль духовного содержания на этот именно странный и сокровенный введенский сюжет. Но как! Он решил ввести собственную дочь наподобие всевышнего прототипа в соседний храм (в настоящий Введенский его не пустили).

Искренность Кондакова не вызывает сомнения. Видимо, и в самом деле он желал помочь благому делу, насытив происходящее личным, показательным примером. Это удалось вполне — картины, встающие за пономаревским анекдотом, рисуются отчетливо и ярко, словно специально для того, чтобы утолить интерес горожан к драматическому зрелищу, недостающему компоненту праздника.

Трещал мороз. С самого утра к церкви принесены были комнатные дерева и пальмы, в неохватных мерных бочках и кадках. На тесном церковном дворе, согласно сценарию, была выстроена шаткая лестница о пятнадцати ступеньках, которая поднялась едва ли не выше храма, коим оказался один из многочисленных московских Никол. Наибольшее неудобство обнаружилось с возрастом отроковицы, каковой в тот год, согласно общей сплетне, исполнилось четырнадцать. Можно себе представить, как в ворохе протобиблей-ских одежд взбиралась на помост бедная дева, готовая обернуться снежной бабой, но никак не исходной невесомостью. Можно представить, как запыхавшийся, всклокоченный Кондаков уламывал священника продолжить действие строго по сценарию. Но вводить девицу в Святая Святых тот отказался наотрез.

Далее фантазии. Девица, возвышаясь над окрестностями, плакала в голос, пальмы одевались понемногу инеем, а заполонившая двор толпа зевак хохотала и крестилась одновременно. Хочется думать, что праздник все же вышел славный, без потерь и жертв, если не считать погибшую инозелень.

Но интересно продолжение, и его особо отмечает в своих записках Пономарев. Обсмеявшая чудака Кондакова и его дочку Москва затем на протяжении многих лет относилась к ним со странным пиететом. Несмотря на то что мнимая Мария не осталась в храме, и в дальнейшем решительно уклонилась от образца, разродившись в законном браке несметной толпой детей, она осталась в глазах соседей существом таинственно отдельным, по-своему возвышенным.

Так — счастливо — был завершен анекдот о праздном представлении 21 ноября 1750 года, связанный с исчезнувшим храмом, да и как связанный? косвенно, каким-то отражением, бликом. Но это только оттеняет нестойкость и сложность предмета, видение Введения как жеста прикосновения к чему-то безусловно существенному, неподвластному времени, и вместе с тем обыкновеннейшему, ежесекундно происходящему.

*

Второй Введенский храм в центре Москвы сохранился. Странный, разновозрастный: пристройки и надстройки вокруг некоего исходного ядра представляют собой в самом деле как будто храм во храме. Он стоит в двух шагах от центра, у Покровки, — но словно и нет его: он задвинут в угол в одном из малых переулков.

Храм был построен в Барашах (слободе царских шатерников, барашей); церковь Введения под сосенками, в переулке Подсосенском, построена между 1688 и 1701 годами (колокольня XVIII века); обновлена в 1869 году, закрыта в 1932, обезображена заводской перестройкой, но к 1990 году восстановлена в правах и приблизительно прежнем виде.

Однажды, прочитав историю о Введенском представлении купца Кондакова, в самый праздник Введения я решил пойти в этот Введенский, подсосенский храм. И, разумеется, опоздал. Служба в нем прошла в час дня, мне же достались в шесть часов вечера закрытые ворота, прыгающий свет фонаря над вывеской и осклизлые сбоку ступеньки. Декабрь. На ступеньках маялась пожилая женщина, которая, как и я, опоздала, и теперь обходила храм со всех сторон, стремясь найти в сокровенной сфере хоть щелочку. Куды! Все было запечатано и заснежено и облито сверху теменью. Женщину я наверняка напугал. Неудивительно — несмотря на то, что это самый центр Москвы, от Китай-города десять минут пешком и далее шаг в переулок, место производит впечатление пустынной и заброшенной окраины. Москва по-прежнему не видит этот праздник, словно он в самом деле слишком для нее сложен.

В другой раз, уже без всякого плана, я шел в центр от Курской, от Садового кольца и вдруг вышел к той же церкви. Ворота были открыты, я вошел во двор. Малый боковой придел к большой красной (неоштукатуренной) церкви один был выбелен. Он помещался точно подмышкой у большого красного храма.

Я обошел эту обнявшуюся пару; повсюду были следы стройки, не городской, но какой-то сельской, где в одном углу двора тачка, в другом кирпичи, в третьем под деревянной треногой подвешен спящий колокол.

Вход в храм оставил ощущение казенное; длинный коридор был пуст, за ним в двери виднелся разоренный зал, дыры, крытые фанерой. Главная церковь остается пуста; собственно храм помещается в приделе — том самом, выбеленном снаружи. Неожиданно изнутри этот придел оказался одомашнен, выстлан тертыми коврами; по стенам висели иконы, в беспорядке, точно как в старом доме. Это меня поразило; мигом я перенесся мыслью в деревню; Москва за окнами исчезла. Сердце заныло. Кроме меня, в храме не было никого, только на звук моих шагов вышел священник. Он остановился поодаль, и стоял ко мне спиной, пока я в «деревенском» приделе обходил, разглядывая, иконы. Я нашел Введенскую, видимо, написанную недавно, довольно интересную, но разглядеть ее не удалось, какие-то предметы внутри меня заслоняли зрение.

Как ни странно, опыт наблюдения удался: здесь и был воплощенный храм во храме; и справедливо я был отторгнут — я оставался вне Введенского помещения. Невидимое, оно осталось недоступно моему грубому зрению.

*

Вот, нашел в заметках запись о дне, который предшествует Введению (предисловие к введению).

3 декабря в церкви поминается Прокл, архиепископ Константинопольский (V век). В народном календаре к нему добавляется некая Прокла, особа женского рода, подвиг которой неизвестен.

Прокл и Прокла — пара самая прочная.

Настоящее время, стоящее по колено в хляби ноября, и будущий, следующего года календарь требует прочности. Время еще не началось, это чаяние о нем: чтобы оно было прочно. Его готовят впрок; во всяком начинании должен быть прок — об этом напоминают тезки Прокл и Прокла. В этот день нужно сидеть дома и чинить сбрую и прочие предметы путешествия. Нет прока в дороге. На Прокла начиналась торговля зимней одеждой в Охотном Ряду. И тут были свои приметы: если ветер прибивает дым к земле, торг будет плохой, неприбыльный.

*

В народе Введение было отмечено настроением некоторой повышенной ответственности (я погорячился с обвинением Москве в нелюбви к введенскому сюжету: тут другое дело, тут речь идет о воплощенной тайне — Москва умалчивает о тайне).

В этот день происходила проверка запасов перед зимою. Капусту подвешивали над землей, свеклу закапывали в кружок в песок.

В этот день в Москве происходили ярмарки. На Никольской улице торговали преимущественно платками, в Охотном Ряду — санями. Обязательны были подарки. Введение рассматривали как верную примету календаря: Введение в зиму. Введенье пришло — зиму привело. По этому празднику судили о всех грядущих зимних праздниках. Введение с морозом, все праздники будут морозны. С теплом — все теплые будут.

Обновляли сани. Особое внимание было саням молодых, тех, что женились за год, минувший с прошлого Введения. Сани им подбирались расписные, украшенные всем, чем только можно было их украсить. Муж «казал молодую». Казал — прежде невидимая, она теперь становилась видна.

Праздник имел в древности некоторые прототипы. У древних персов это был праздник огня. Ничего удивительного, в такую стужу и темень.

Введенье ломает леденье. Еще и оттепель. Общая сумятица и сомнение в природе.

Опять вспоминается Аустерлиц и в этот день взломанный лед.

*

Введение: незаметный (один из главнейших), сложно читаемый праздник в храме, в настоящий момент отсутствующем. Что такое этот праздник, как праздновать такое?

Так же, многослойно, неявно; многажды человек в человеке, Бог в человеке, Богочеловек. На пятнадцать ступенек вверх.

Если ноябрь «Москводно», то эти пятнадцать ступенек суть первое над ним возвышение. Ненастоящее, невидимое, сочиненное, отложенное на будущее.

Во Введении предугадывается подъем к Рождеству; он не виден, но тайно ощущаем.

Его главный сюжет — подъем (невидимый в невидимое). Такова сумма рассуждений о празднике Введения.

Оглавление книги


Генерация: 1.079. Запросов К БД/Cache: 4 / 1
поделиться
Вверх Вниз