Книга: Прогулки по Петербургу с Виктором Бузиновым. 36 увлекательных путешествий по Северной столице

Лахта – Ольгино

Лахта – Ольгино

На современных картах Лахта – это название муниципального образования (бывшего поселка) и железнодорожной станции. Есть еще Лахтинский разлив, глубоко врезающийся в сушу, и Лахтинский проспект. Но ни на одной карте не обозначено, что Лахта расположена на берегу Маркизовой лужи.

Маркизова лужа – часть акватории Финского залива от устья Невы до острова Котлин. Таким забавным названием мы обязаны морскому министру Жану-Франсуа де Траверсе, при котором русский флот (вернее, то, что от него оставалось) за Котлин не заходил. Ничем больше в морской истории России маркиз не прославился, разве что стал героем исторического анекдота.

В приемную министра явился старый моряк, хлопочущий о пенсии для детей своего погибшего сослуживца. По каким-то причинам маркиз отказал ему, но моряк упорно продолжал приходить на прием каждый день. После второго или третьего отказа импульсивный (как все французы!) де Траверсе разгневался и влепил надоедливому просителю пощечину. Старый морской волк со слезами на глазах стойко перенес оскорбление и только спросил: «Ваше высокоблагородие, это мне, а что же сиротам?». Сентиментальный (как все французы!) де Траверсе устыдился, обнял моряка, и пенсия была тут же назначена.

А задолго до переменчивого маркиза существовало в этих местах Литориновое море, сменившееся впоследствии Древне-Балтийским. Оно покрывало все острова, на которых стоит Петербург, Ораниенбаум, Петергоф, Стрельну, Лахту, Лисий Нос и Сестрорецк. Береговые валы этого моря еще можно разглядеть вдоль побережья Финского залива. Теплое мелководное море, обилие рыбы «…вследствие слабой солености Финского залива в нем живут рыбы проходные или такие, которые с одинаковым успехом живут и в соленой, и в пресной воде; таковы килька, ряпушка, корюшка, невский сиг, салакушка, – случайная гостья – треска и т. д.»[89] – что еще надо человеку, чтобы освоиться на прибрежных землях. Он и осваивается – несколько стоянок первобытных людей найдено и в самой Лахте, и в ее ближайших окрестностях.

Первое упоминание деревни Лахта относится к 1500 году, и до начала XVIII века жизнь местных обитателей текла по веками заведенному порядку. Хоть и переходили эти земли из рук в руки, но рыба ловилась, птица водилась, небогатая почва исправно давала урожай. Но вот, проехал по берегу залива Петр Великий, основал Сестрорецкий завод, не забыл и Лахту: неподалеку у небольшой деревушки Верпелево посадил дубовую рощу и приказал построить деревянный домик – усадьбу «Ближние Дубки». Много позднее остатки этой рощи запечатлел на своих полотнах «Дубовая роща на Лахте» и «Дубки на Лахте» Иван Иванович Шишкин.

Одно из деревьев, связанных с именем Петра Великого, конечно, знаменитый петровский дуб на Каменном острове. Он погиб от старости совсем недавно, но на его месте уже зеленеет молодое деревцо, выращенное из желудя того, прежнего дуба. А вот второе дерево – лахтинская сосна – простояло боле 200 лет и погибло в страшную бурю 1924 года. Эту сосну называли «единственным свидетелем подвига Петра». Считается, что в ноябре 1724 года яхта Петра попала возле лахтинского берега в жестокий шторм. Ей пришлось стать на якорь, чтобы переждать непогоду. Вдруг неподалеку заметили севший на мель бот с матросами и солдатами. Петр отдал приказ – идти на помощь, и сам, стоя по колено в ледяной воде, возглавил спасательные работы, сильно простудился и вскоре умер. Историки считают, что достоверность легенды сомнительна – она окончательно оформилась только спустя полвека после события. Впрочем, зная характер Петра…

Лахта. Часовня и петровская сосна на берегу. 1900-е годы

Лахта. Станция Приморской железной дороги. 1900-е годы

Так или не так, но лахтинские жители точно указывали место, где сел на мель бот с солдатами, а старую сосну на берегу называли «петровской». На историческом дереве укрепили киот с иконами и лампадой, а позднее на берегу поставили чугунную на гранитном фундаменте часовню в память о событии 1724 года. Авторы проекта часовни – Василий Иванович и Василий Васильевич Шаубы, долгое время жившие в Лахте.

Увы, до нашего времени часовня не сохранилась, ее разрушили в 1920-е годы. Уже в 1919 году Александр Блок, любивший эти места, увидел заколоченную часовню и записал в дневнике: «Из двух иконок, прибитых к сухой сосне, одна выкрадена, а у другой – остался только оклад. Лица святых не то смыты дождем, не то выцарапаны».[90]

В 2000 году на месте погибшей сосны посадили молодую сосенку и поставили памятный знак, напоминающий о подвиге Петра. Восстановить бы часовню…

Лахта. Вокзальная улица. 1900-е годы

Если вы решили прогуляться по берегу от Лахты до Ольгина, то еще издали заметите у воды громадную гранитную скалу. Это остатки знаменитого Гром-камня, найденного в здешних местах, и ставшего пьедесталом для «Медного всадника». (Когда-то были две скалы, но одна уже давно превратилась в груду камней.) Здесь, возле пристани, от Гром-камня откололи «лишние» куски, погрузили на специально спроектированный понтон и отправили в Петербург. А котлован, из которого вынули Гром-камень, заполнился водой и образовался пруд, который, конечно же, назвали Петровским. Южный конец пруда вытянут в широкую прямую канаву – это след, оставленный Гром-камнем. Найти пруд нелегко, да и подходы к нему не самые удобные. Но вот не так давно в Интернете[91] появилась игра, суть которой состоит в том, чтобы добраться до какого-то конкретного места, достать приз из тайника, и, оставив там что-нибудь для следующего игрока, описать свои впечатления на сайте. В качестве одного из таких мест был выбран Петровский пруд.

Но вернемся в далекое прошлое. Скажем прямо – криминальное. В 1736 году в густых лахтинских лесах завелись разбойники. Одетые в матросскую одежду люди на небольших, но хорошо оснащенных лодках грабили купеческие суда, перевозившие припасы из Питера в Кронштадт. Они же уводили скот и нападали на местных лавочников, причем, иногда доходило до того, что несчастных жертв ограбления вместе с женами и детьми сжигали в их же домах. Узнав об этом, правительство направило из Петербурга несколько эскадронов драгун, а вдоль побережья начали крейсировать военные катера. Разбойников в количестве свыше 50 человек удалось обнаружить, переловить и достойно наказать. Их притоны разорили, а награбленное имущество частично вернули владельцам, частично передали в казну.

Сначала Лахту приписали к дворцовой конторе, затем Екатерина Вторая пожаловала эти земли своему фавориту Григорию Орлову. После Лахта перешла к Якову Брюсу, от него – к другим владельцам, а с 1844 го да до революции принадлежала графам Стенбок-Ферморам.

Представители шведско-английского дворянского рода Стенбок-Ферморов часто играли видную роль в российской истории. Среди них были полководцы, дипломаты, предприниматели, повесы и «роковые женщины». Якову Эссен-Стенбок-Фермору мы обязаны строительством петербургского «Пассажа». А одна дама из этого рода «прославилась» скоропалительным браком с «русским Кином», великим трагиком Мамонтом Дальским. Последний владелец Лахты, Александр Владимирович, тоже не был чужд романтики. Взять хотя бы историю его женитьбы.

Лахта. Спасательная станция и вид от нее на залив. 1900-е годы

Во время Русско-японской войны, находясь в Ляояне, будущий «красный командир», а тогда – офицер Генерального штаба – А. А. Игнатьев встретил своего давнего знакомца корнета, лихого спортсмена, Сашу Стенбока. «Саша держит себя как-то загадочно, чего-то не договаривает и производит впечатление человека чем-то подавленного <…> уже на второй день он просит отпустить его в полк».[92] Через несколько дней Игнатьев разговорился с протоиереем Голубевым, и тот сообщил ему, что на молодого полкового священника отца Шавельского поступил донос: якобы он за взятку обвенчал Стенбок-Фермора с дамой полусвета Ольгой Ножиковой (Игнатьев называет ее Носиковой). Мать Саши Стенбока, урожденная Апраксина, опасаясь «вредного влияния женщины» на молодого человека, выхлопотала у императора учреждение опеки над сыном. Молодой Стенбок был отправлен подальше от Петербурга, в действующую армию. Но влюбленных это не остановило: Ольга Ножикова перекрасилась в брюнетку и с чужим паспортом через Румынию и Китай добралась-таки до Маньчжурии, где и обвенчалась со своим милым.

Александр и Ольга Стенбок-Ферморы большей частью жили за границей, поскольку вряд ли бывшую Ножикову тепло приняли в высшем свете. Но, кажется, граф оставил о себе в Лахте добрую память – он жертвовал немалые средства на содержание местной школы и церкви, поддерживал благотворительные мероприятия. Приезжая в Лахту, Александр и Ольга жили в Охотничьем замке, построенном еще отцом графа. Романтичное здание с башенкой[93] стоит среди остатков старинного парка, но, увы, увидеть его не просто. В советское время там долгое время находились «глушилки», бдительно охранявшие нас от вредоносной пропаганды «Голоса Америки» и «БиБиСи». Секретный объект, обнесенный забором и рядами колючей проволоки, до сих пор недоступен.

Лахта. Замок Стенбок-Ферморов. 1900-е годы

Жизнь в Париже требовала немалых средств, и дела Александра Стенбок-Фермора пошатнулись. Поэтому он решил заняться дачным строительством и основал поселки Владимировку, Ольгино и Александровку, назвав их, соответственно, в честь отца, жены и себя любимого. В Уставе Бельгийского акционерного общества[94] под названием «Анонимное общество Лахта» говорится: «Граф Стенбок-Фермор владеет на берегу Финского залива (Балтийское море) недвижимою собственностью пространством приблизительно девять тысяч десятин, простирающимся вдоль моря на протяжении около пятнадцати километров. <…> Граф Стенбок-Фермор, влекомый желанием создать вблизи Российской столицы купальную местность, предоставил <…> право <…> на приобретение участка в приблизительно триста сорок десятин…». Тогда же были выработаны и Условия деятельности общества в России. Будущее нового курорта обговаривалось до малейших подробностей. «Незапрещенные законом игры, музыка и другие тому подобные развлечения в устраиваемых обществом заведениях допускаются с соблюдением установленного на сей предмет законом порядка».

Первая мировая война не позволила Лахте и Ольгину стать престижным приморским курортом, они остались дачными поселками. Да и графу Стенбоку особых доходов курортный проект не принес. Он все больше жил во Франции, где его и застала революция. Как многие эмигранты пошел работать – выдавал разрешения на право управления легковыми автомобилями в Париже, поражая французов своими техническими познаниями, а главное – неподкупностью.

Добавим еще, что Александра Стенбок-Фермора может помянуть добрым словом и палеонтологическая наука: на его средства откапывали мамонта, найденного в вечной мерзлоте Большого Ляховского острова. Граф не только оплатил экспедиционные расходы, но и предоставил первый этаж своего Охотничьего замка для препарирования мамонта.

Дачная жизнь в Лахте и Ольгине мало отличалась от, скажем, териокской или вырицкой. Дачи бывали разные – и собственные, довольно затейливые, с эркерами, башенками, цветными стеклами, и обычные крестьянские дома, сдаваемые хозяевами на лето. Близость Лахты к Петербургу и удобство сообщения с ним способствовали строительству постоянных дач. Состоятельные люди могли себе позволить заказать проект известному архитектору. Причем внимание обращали не только на красивый фасад и рациональную планировку, но и на современные удобства – электрическое освещение, канализацию, отопление. До сих пор в Ольгине и Лахте сохранились дачи в стиле «модерн», по которым можно судить о том, насколько уникальна страница, вписанная петербургскими архитекторами конца XIX—начала XX века в пригородное дачное зодчество.[95]

Интересно то, что само понятие «дача» – чисто питерское, и появилось оно примерно в 1830-х годах. До этого существовали имения, куда выезжали на все лето с чадами и домочадцами, попугаями и болонками. Но родовое поместье находилось где-нибудь в Тверской или Самарской губернии, и не всегда служивый человек мог позволить себе отлучиться из столицы на три месяца. А покинуть душный пыльный город, ох, как хотелось!

В Лахте проводили лето чиновники, приезжающие на воскресенье к семье, актеры, продолжавшие играть до самого закрытия сезона, и вообще все, кто не хотел слишком уж отрываться от городской жизни на лето. И, как повелось с давних пор: «Едва только петербургские улицы очистятся от снега <…>, со всех сторон Петербурга – несмотря ни на холод, ни на отсутствие правильного летнего сообщения с дачами – вереницы возов с мебелью и разной домашней рухлядью потянутся по направлению за город».[96]

А как шумно и весело проходили дачные празднества. Конечно, это ведь не чопорная гостиная, здесь нравы (да и одежда) легче, общество – смешаннее. Часто устраивались фейерверки – хотя забава эта была довольно пожароопасной, дачи ведь строились, в основном, деревянные. Случались пожары не только из-за фейерверков, но и из-за позабытого прислугой самовара. Поэтому в дачных поселках начали появляться добровольные пожарные дружины.

Итак, дачная жизнь била ключом. Устраивались танцевальные вечера, благотворительные балы. Можно было купаться, удить рыбу, плавать под парусом, играть в лаун-теннис… Пресловутая дачная свобода, столько раз описанная в романах, диктовала и более свободный образ жизни. Одежда становилась легче, этикет соблюдался не так строго, завязывались «сомнительные знакомства». Дачный флирт превращался почти в обязательную часть летнего отдыха. Появилась в сатирических куплетах и юмористических рассказах фигура «дачного мужа». Это обычно чиновник, отправивший жену с детьми на дачу, а сам тянущий служебную лямку в душном пыльном городе. Он приезжает в выходной день, обвешанный коробками и пакетами, получает выговор от жены за то, что купил не то и не там, и дремлет на террасе, прикрыв лицо газетой, пока не настанет время возвращаться в город. Супруга же в это время заводит легкий флирт с соседом-студентом, участвует в любительском спектакле или просто лежит в гамаке, читая что-нибудь душераздирающее, скажем, роман Андрея Ростовцева «Черные сны женщины».

Конечно, принято было иронизировать «над скукой загородных дач», как делали это Александр Блок или Иннокентий Анненский.

Впрочем, кто только не отдал дань «дачной теме». И Чехов, и Аверченко, и Саша Черный, не говоря уже о бесчисленных газетных фельетонистах. И все-таки переезда на дачу ждали, ему радовались, и, несмотря на мух, комаров и прочие прелести зябкого петербургского лета, умудрялись отдохнуть и вернуться в город, мечтая о следующем дачном сезоне…

«Не дай вам бог жить в эпоху перемен», – кажется, так говорят мудрые китайцы. Справедливость этого высказывания Россия ощущала неоднократно, но особенно явно – в 1917 году. Рушился привычный уклад, становились ненужными вековые жизненные ценности. «Чего нельзя отнять у большевиков – это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей», – записал в своем дневнике Александр Блок.[98] Правда наивный поэт еще сомневался: «Не знаю плохо это или не особенно». Кажется, история ответила на этот вопрос однозначно.

Лахту и Ольгино не обошла общая беда. Опустели дачи. Кто-то из лахтинцев уехал, кто-то затаился до лучших времен – не может же это сумасшествие продолжаться долго! А кто-то даже в новой фантастической обстановке продолжал работать, придумывать и воплощать в жизнь новые проекты и, несмотря на аресты и нелепые указы новой власти, делал свое дело. Это в полной мере относится к Павлу Владимировичу Виттенбургу – геологу, полярному исследователю, естествоиспытателю. Именно он вписал в историю Лахты новую страницу.

В Павле Виттенбурге причудливо перемешались немецкая, польская, шведская и английская кровь. Он родился во Владивостоке, окончил гимназию в Либаве, поступил в Рижский политехнический институт, но из-за студенческих забастовок вынужден был продолжить учебу в Германии в Тюбингенском университете. Здесь выбор курса лекций и практических занятий предоставлялся самим студентам. Павел остановился на общей и исторической геологии, химии и ботанике. Кроме того, он занимался в лаборатории и посещал лекции по физике и зоологии. Профессор К. Запер заведовал кафедрой географии и вел специальный курс географических наблюдений в полевых условиях. Как вспоминал позднее Виттенбург, именно этот профессор привил ему любовь к путешествиям и научным исследованиям.

К 1917 году Павел Виттенбург – ученый с мировым именем, проводивший исследования в заливе Петра Великого, Приамурье, на Северном Кавказе. Первое посещение Арктики в 1913 году, ее суровая красота произвели на молодого ученого сильное впечатление. Он понял, что мысли и сердце его теперь будут принадлежать бескрайним просторам Севера. До сих пор одна из возвышенностей Шпицбергена носит имя Виттенбурга. Профессор, человек старой закалки, энциклопедист – Павел Владимирович возглавил Лахтинскую экскурсионную станцию.[99]

Что это такое – экскурсионные станции? Продукт странного времени, которое экскурсоводы называют «золотым веком краеведения». Шла Гражданская война, исход которой был еще неясен. И в это время, в 1918 году, при Народном комиссариате просвещения (Наркомпрос) организуется специальное бюро школьных экскурсий. Инициатива исходила от наркома А. В. Луначарского, который пригласил к себе профессора И. И. Полянского и поручил ему возглавить специальную комиссию ученых, которая должна была подобрать в окрестностях Петрограда подходящие места для создания экскурсионных станций. К маю 1919 года работало уже шесть экскурсионных станций – Павловская, Детскосельская, Лахтинская, Сестрорецкая, Петергофская и при Каменно-островском сельскохозяйственном институте. Видные краеведы, ученые, экскурсионные деятели с энтузиазмом взялись за дело. Как писал Иван Михайлович Гревс, один из создателей русской экскурсионной школы: «Сделать экскурсию необходимым фактором в школьном курсе явилось задачей нового времени». У каждой станции была присущая ей специфика. Стрельнинская знакомила с результатами исследования морского дна и морской фауной, Детскосельская – с бытом ушедшей эпохи. Была еще Центральная станция в Аничковом дворце, где находился какое-то время и Музей города. Естественно, что она организовывала экскурсии по городскому центру. А Лахтинская экскурсионная станция разместилась на берегу Финского залива в бывшем замке Стенбок-Ферморов и открылась 19 мая 1919 года.

Как была организована работа лахтинской станции? Об этом писал в журнале «Экскурсионное дело» за 1922 год П. В. Виттенбург. «Прибывая на станцию к половине десятого утра, экскурсанты получали легкий завтрак, как и на других станциях, состоящий из чая или кофе с хлебом и сахаром или конфетами, затем отправлялись на экскурсию с очередным руководителем; возвращаясь с экскурсии около 3 часов, дети купались в море, занимались до обеда подвижными играми на свежем воздухе или гуляли в парке или на пляже. В четыре часа экскурсанты получали установленный обед, после которого совместно с руководителем подводили итоги проведенной экскурсии, разбирался собранный естественно-исторический материал и демонстрировался музей при станции, где по выставленным коллекциям учащихся знакомили с представителями местной фауны…». Музеем гордилась не только станция, но и местные жители, приносившие Виттенбургу разные редкости. Жемчужиной музейной коллекции было чучело белки-летяги, найденной в окрестностях станции. Этот вид в районе Невской губы ранее не встречался. Специально для музея написал несколько картин с видами Невской губы и Лахты академик живописи А. Н. Бенуа. Для поддержки станции организовывались благотворительные концерты, в который участвовали писатели Т. Л. Щепкина-Куперник и К. И. Чуковский. По воспоминаниям Евгении Павловны Виттенбург,[100] дочери Павла Владимировича, Корней Иванович Чуковский в 1924 году некоторое время жил на Лахтинской экскурсионной станции, чтобы поработать в спокойной обстановке. Привычка во всем видеть смешное и поязвить ему не изменила. Вот запись из его дневника:

«15 апреля 1924. Лахта. Экскурсионная станция. Надо мною полка, на ней банки: „Гадюка обыкновенная“, „acerta vivipara“ (ящерица живородящая) и пр. Я только что закончил целую кучу работ: 1) статью об Алексее Толстом, 2) перевод романа Честертона „Manalive“, 3) редактуру Джэка Лондона „Лунная долина“, 4) редактуру первой книжки № Современника и пр. Здесь мне было хорошо, уединенно. Учреждение патетически ненужное: мальчишки и девчонки, которые приезжают с экскурсиями, музеем не интересуются, но дуются ночью в карты; солдаты похищают банки с лягушками и пьют налитый в банки спирт с формалином. Есть ученая женщина Таисия Львовна, которая три раза в день делает наблюдения над высотой снега, направлением и силою ветра, количеством атмосферных осадков. Делает она это добросовестно, в трех местах у нее снегомеры, к двум из них она идет на лыжах и даже ложится на снег животом, чтобы точнее рассмотреть цифру. И вот, когда мы заговорили о будущей погоде, кто-то сказал: будет завтра дождь. Я, веря в науку, спрашиваю: „Откуда вы знаете?“ – „Таисия Львовна видела во сне покойника. Покойника видеть – к дождю!“ „Зачем же тогда ложиться на снег животом?“»

Ну, насчет «ненужности» станции Корней Иванович явно прибавил «для красного словца». За все время существования станции ее посетило более ста тысяч человек. Для многих мальчишек и девчонок лахтинская экскурсия была первой встречей с наукой, осознанием того, что природой можно не только бездумно пользоваться, но изучать ее и сохранять. Впоследствии некоторые из юных посетителей станции стали видными учеными.

Но, увы, после 1924 года экскурсионные станции стали ликвидировать.

От всех музеев потребовали вести активную политико-воспитательную работу с трудящимися. В частности, Лахтинской станции было предписано изучать экономику края в связи с классовой структурой населения его, изучать формы классовой борьбы в городе и деревне, различные пережитки буржуазного прошлого, начиная с элемента религии, и формы борьбы с этими пережитками. В музее требовалось «отразить победоносное шествие пролетарской революции».

Какое-то время Павлу Владимировичу Виттенбургу удавалось убедить начальство в необходимости сохранения станции и музея, но в 1930 году он был арестован, а в 1932 году закрылась и станция. Ее богатейшие коллекции разошлись по многим организациям, часть экспонатов передали в Сельскохозяйственный музей в Пушкине, часть археологической коллекции – в отдел первобытного искусства Эрмитажа, многие экспонаты погибли на чердаках жителей Ольгина и Лахты, которые пытались их сохранить. Большую картину Альберта Бенуа разорвали при переезде. Социалистическая революция, о которой так долго говорили большевики, победила белку-летягу…

(Недавно прочла статью Дмитрия Быкова «Визг победителей».[101] И во многом согласна с автором, что: «Всякая революция есть в той или иной степени революция графоманов… среди арестованных – во всех сферах – преобладают профессионалы, опытные и качественные работники, тогда как среди следователей и доносчиков – полуграмотные, полуобразованные, многократно менявшие работу, не умеющие толком выдумать обвинение и пробавляющиеся всякого рода туннелями от Бомбея до Лондона».

Так что репрессии 1930, 1937, 1949 годов вполне можно назвать, в том числе и «очередной революцией непрофессионалов – реваншем ничтожеств, и это так бывает всегда».)

Лахта и Ольгино, как и вся страна пережили годы сталинских репрессий и войну, безумные хрущевские постановления в области сельского хозяйства и катавасию перестройки. Замок Стенбок-Ферморов по прежнему за забором, следы парка можно разглядеть с большим трудом. А город наступает, его передовые отряды в виде крепких краснокирпичных коттеджей уже расползаются по Лахте. Но, если поздней осенью выйти в Лахте на песчаный берег Маркизовой лужи и оглядеться, то в памяти всплывут слова другого маркиза… «Что касается меня, я нахожу ландшафты петербургских окрестностей более чем красивыми, – на них лежит отпечаток возвышенной печали, который по глубине впечатления стоит богатства и разнообразия самых прославленных пейзажей на земле» (Маркиз А. де Кюстин, записки вышли в свет в 1843 году, посетил Петербург в 1839 году).

Оглавление книги