Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Царство фантазии

Царство фантазии

А между тем в столице кипят страсти совсем иного рода. «Блеск огней, блеск алмазов, нарядов и красоты, сборное место страстей, которые расхаживают в праздничных полумасках, кому это неизвестно? Образ жизни, образ желаний, бал! Кому не представлялся он в очаровательном виде накануне, за час, за минуту, когда, расправляя смятые шляпою волосы, между двумя рядами ливрейных лакеев, по лестнице, украшенной миртами и олеандрами, он входил в залу и с минуту был как бы обаян ослепительным блеском искусственного дня, звуками музыки, шумом бала, запахом цветов, и кто по окончании бала не садился в карету утомленный, иногда раздосадованный и всегда почти недовольный, с пустотою в душе и с чувством обманутых ожиданий? – так описывает петербургские балы уже знакомая нам Мария Жукова в своей повести «Барон Эйхман» и добавляет: – Иной вспоминает, что кто-то поклонился ему сухо, другой бранит судьбу и тентере[7], одна жалуется, что наряд ее был не из первых, другая – на безотчетную грусть, что значит в переводе: была не замечена. Иногда в карете отъезжающих начинается уже домашняя ссора, приправа однообразной супружеской жизни. Муж упрекает дражайшую половину в излишней веселости и легкомыслии, в кокетстве… О! Мужья всегда откровенны, особенно в подобных случаях. Они – сама искренность, когда дело идет не о них. Иногда супруга жалуется на судьбу, давшую ей в удел неизвестность и ничтожество, между тем как подруги ее та важнее, та значительнее, та богаче; во всем этом виновата судьба, а виноватая судьба сидит, прижавшись в уголок кареты, и молчит, и пыхтит, пока, наконец, потеряв терпение, выскочит из кареты, и вслед за сим утром рано верхом скачет к доктору! Нервическими припадками страдает много женщин!».

Балы воплощали собой, говоря словами Пушкина, «однообразный и бездумный… вихорь жизни молодой», но одновременно и искусственную, фальшивую, как говорили в XIX веке, «казовую» (то есть показную), светскую жизнь. Неслучайно толстовская Анна Каренина скажет: «Для меня уж нет таких балов, где весело… Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно…».

Писатели-романтики быстро стали придавать балам демонические и инфернальные черты. Так, например, в рассказе Валериана Олина «Странный бал», вошедшем в сборник новелл «Рассказы на станции», герой, мучимый бессонницей, гуляет по ночному Петербургу: «Взявши дорогу, без цели и без намерения, по набережной Фонтанки и сделав несколько шагов, он стал дышать свободнее, освеженный воздухом. Ночь была тихая, но темная: порою выплывал из-за туч месяц, сребря фантастические края их или рассыпая перламутровый блеск по дымчатому их руну, и снова застилался тучами. Генерал шел, шел, шел, все прямо по набережной, и, наконец, поворотив на Чернышев мост к переулку, ведущему к Гостиному двору, пошел другою стороною Фонтанки, пробираясь уже домой. Время приближалось к двенадцати часам, стук экипажей уже изредка прерывал безмолвие ночи; свету в окнах большей части домов уже не было, пешеходы начали встречаться реже и реже, многие из фонарей уже догорали, и самые даже наши гостеприимные Фрины… молились уже дома перед лампадкою». Неожиданно он встречает своего приятеля, с «говорящей фамилией» Вельский, который приглашает его на бал в роскошном петербургском особняке. «Генерал обернулся и в нескольких от себя шагах, в стороне, увидал в самом деле прекрасно освещенный дом, мимо которого, в своей задумчивости, прошел он без всякого внимания. У подъезда стояло несколько экипажей; в окнах третьего этажа горело множество свеч, и, если бы кто-нибудь в это время, с противуположной стороны набережной, взглянул на это здание, – глазам его представилась бы картина прелестная: дом, опрокинутый в воду, отражался в зеркальных зыбях ее с своим освещением, со всеми своими формами и даже с самым цветом стен своих: поэтому-то осенью блистательные иллюминации в Петербурге весьма живописны по набережным; иногда, по временам, раздавалась музыка, сквозь цельные стекла, с разноцветными гардинами, видны были горящие лампы, люстры и канделябры, картины в золотых рамах, бронза, вазы с цветами и проч.; в окнах мелькали иногда, как бы китайские тени, человеческие фигуры».

Генерала ждет радушная встреча, все вроде бы складывается хорошо, вот только гостя смущают отражения в зеркалах: «Генерал и Вельский вошли в залу, где мужчины, на нескольких столах, играли в карты – статские, военные, придворные. Восковые свечи на ломберных столах горели в серебряных шандалах и, отражаясь в хрустале зеркал, украшавших простенки, представляли какую-то мечтательную галерею других фантастических гостей, со всеми их тело движениями, или, лучше сказать, одушевленную космораму существ оптических или идеальных». Генерал видит людей в маскарадных костюмах, которые веселятся и наслаждаются танцем, становящимся все чувственнее, все безумнее. И постепенно бал превращается в настоящий бесовский шабаш: «Наконец все хлопнули в ладоши, и из степенных, медленных тонов оркестр слился в живые и быстрые звуки вальса; и все закружились – и все кружились, кружились, кружились. Генералу казалось, что вихорь уносит его, что под ногами его исчез пол – он смотрит на свою даму… Творец небесный! У нее, как флюгер, вертится головка на плечах – и какая головка! Она хохочет, мчит, увлекает его, не выпускает из своих объятий, кружит как водоворот; он едва дышит, он готов уже упасть… Французская кадриль развилась во всей своей прелести; когда же она обратилась наконец в вакхический тампет, то все зашумело, захлопало, запрыгало: оркестр гремит, шпоры бренчат, стук, хлопотня, топот – настоящая буря! Генерал прыгает, хлопает в ладоши, скачет как сумасшедший; из окон, с улицы, кивают ему какие-то безобразные рожи; в глазах у него все летит, все мчится… Глядь на стены: рамы пусты; смотрит: на пьедесталах нет статуй. Иаков II прыгает с Анною Бретанскою, Генрих IV скачет с прабабушкою хозяйки, Людовик XIV поймал Семирамиду, Аполлон Бельведерский пляшет вприсядку с Царицею Савскою, фельдмаршал Миних ударил трепака с Венерою Медицийскою; стены трясутся, стеклы звенят, свечи чуть-чуть не гаснут, пол ходит ходнем… кутерьма да только – точь-в-точь дьявольский шабаш».

А в стихотворении Александра Одоевского поэта на балу посещает и вовсе страшное видение:

А. И. Одоевский

В последней трети XIX века этот сюжет вернется в литературу, и одно из «Стихотворений в прозе» Тургенева, написанное в 1878 году, будет озаглавлено «Черепа»:

«Роскошная, пышно освещенная зала; множество кавалеров и дам.

Все лица оживлены, речи бойки… Идет трескучий разговор об одной известной певице. Ее величают божественной, бессмертной… О, как хорошо пустила она вчера свою последнюю трель!

И вдруг – словно по манию волшебного жезла – со всех голов и со всех лиц слетела тонкая шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы.

С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались, лоснясь при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары и как вертелись в них другие, меньшие шары – шары обессмысленных глаз.

Я не смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть на себя в зеркало.

А черепа поворачивались по-прежнему… И с прежним треском, мелькая красными лоскуточками из-за оскаленных зубов, проворные языки лепетали о том, как удивительно, как неподражаемо бессмертная… да, бессмертная певица пустила свою последнюю трель!».

Александр Одоевский был, как и Бестужев, литератором «голубых кровей» и декабристом. Эта семья вела свой род от Рюрика, через черниговских князей. Одно из княжеств, образовавшихся после распада Черниговского княжества (во второй половине XIII – начале XIV веков), так и называлось Одоевским, по своей столице – городу Одоеву (ныне – село в западной части Тульской области России). В XVI веке Одоевское княжество было ликвидировано, а князья Одоевские перешли на положение служилых князей.

Советским школьникам Александр Одоевский более всего известен по своему поэтическому ответу на стихи Пушкина «Во глубине сибирских руд», а особенно по одному четверостишию из этого ответа:

Но своим современникам он запомнился, прежде всего, как романтический поэт. В 1827–1837 годах Александр отбывал каторгу и ссылку в Сибири. Там, видимо, и написал стихотворение «Бал», опубликованное в 1831 году в альманахе «Северные цветы». Затем, по приказу царя, отправлен рядовым в действующую армию на Кавказ, где сблизился с М. Ю. Лермонтовым и Н. П. Огаревым.

Его дальний родственник – князь Владимир Одоевский, также прославившийся как романтический и фантастический писатель. Будучи уроженцем Москвы, свое детство и юность он провел в Малом Козловском переулке, где его отцу принадлежали практически все строения по нечетной стороне. Позже, учась в Московском университетском благородном пансионе, а потом трудясь в архиве Коллегии иностранных дел, Одоевский жил в маленькой квартире в Газетном переулке, в доме своего родственника, князя Петра Ивановича Одоевского.

В. Ф. Одоевский

В 1826 году Одоевский переезжает в Санкт-Петербург, где женится на Ольге Степановне Ланской, дочери гофмаршала, и поступает на службу в Цензурный комитет Министерства внутренних дел. Позже, в 1846 году, Одоевский был назначен помощником директора Императорской Публичной библиотеки и директором Румянцевского музея.

Он живет в доме Ланского в Мошковом переулке (точный номер дома неизвестен, одни источники указывают на дом № 1а, другие – на дома № 3 или № 5). Летом они с супругой бывают на даче за Черной речкой на Ланском шоссе (современный адрес – пр. Энгельса, 4). Там Владимир Федорович ставит алхимические опыты (позже он опишет их в своих повестях «Сильфида» и «Саламандра») и угощает приехавших к нему друзей глинтвейном по средневековому рецепту и причудливыми блюдами собственного изобретения. В 1844–1845 годах он опубликует некоторые из своих рецептов в «лекциях по кухонному искусству», издававшихся как приложение к «Литературной газете», под именем профессора Пуфа, «доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве».

Из дома Ланского Одоевский переедет в дом Серебряниковых (наб. р. Фонтанки, 35), оттуда – в дом Шлипенбаха (Литейный пр., 36), позже – в доходный дом А. В. Старчевского (Английская наб., 44), а в 1861 году вернется в Москву, где будет исполнять обязанности директора Румянцевского музея, к тому времени также перевезенного сюда.

В одном из своих ранних рассказов, который так и называется «Бал» (1833), Одоевский описывает пышный праздник по поводу грандиозной победы (в это время Россия вела боевые действия на Кавказе). Рассказ начинается с торжествующих кликов: «Победа! победа! Читали бюллетени! важная победа! историческая победа! особенно отличились картечь и разрывные бомбы; десять тысяч убитых; вдвое против того отнесено на перевязку; рук и ног груды; взяты пушки с бою; привезены знамена, обрызганные кровью и мозгом; на иных отпечатались кровавые руки. Как, зачем, из-за чего была свалка, знают немногие, и то про себя; но что нужды! победа! победа! во всем городе радость! сигнал подан: праздник за праздником; никто не хочет отстать от других. Тридцать тысяч вон из строя! Шутка ли! все веселится, поет и пляшет…».

Герою рассказа, наблюдающему за танцующими, кажется, что «к каждому звуку присоединялся другой звук, более пронзительный, от которого холод пробегал по жилам и волосы дыбом становились на голове; прислушиваюсь: то как будто крик страждущего младенца, или буйный вопль юноши, или визг матери над окровавленным сыном, или трепещущее стенание старца, – и все голоса различных терзаний человеческих явились мне разложенными по степеням одной бесконечной гаммы, продолжавшейся от первого вопля новорожденного до последней мысли умирающего Байрона: каждый звук вырвался из раздраженного нерва, и каждый напев был судорожным движением.

Этот страшный оркестр темным облаком висел над танцующими, – при каждом ударе оркестра вырывались из облака: и громкая речь негодования; и прорывающийся лепет побежденного болью; и глухой говор отчаяния; и резкая скорбь жениха, разлученного с невестою; и раскаяние измены; и крик разъяренной торжествующей черни; и насмешка неверия; и бесплодное рыдание гения; и таинственная печаль лицемера; и плач; и взрыд; и хохот… и все сливалось в неистовые созвучия, которые громко выговаривали проклятие природе и ропот на провидение; при каждом ударе оркестра выставлялись из него то посинелое лицо изнеможденного пыткою, то смеющиеся глаза сумасшедшего, то трясущиеся колена убийцы, то спекшиеся уста убитого; из темного облака капали на паркет кровавые капли и слезы, – по ним скользили атласные башмаки красавиц… и все по-прежнему вертелось, прыгало, бесновалось в сладострастно-холодном безумии…

Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре. Если сквозь колеблющийся туман всмотреться в толпу, то иногда кажется, что пляшут не люди… в быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело… и пляшут скелеты, постукивая друг о друга костями… а над ними под ту же музыку тянется вереница других скелетов, изломанных, обезображенных… но в зале ничего этого не замечают… все пляшет и беснуется как ни в чем не бывало».

В другом рассказе, «Насмешка мертвеца», действие опять происходит на петербургском балу, где веселится главная героиня, некогда отвергшая милого, но бедного юношу и вышедшая замуж за богатого старика. «Но послышался шум… вот красавица обернулась, видит – иные шепчут между собою… иные быстро побежали из комнаты и трепещущие возвратились… Со всех сторон раздается крик: „Вода! вода!“; все бросились к дверям: но уже поздно! Вода захлестнула весь нижний этаж. В другом конце залы еще играет музыка; там еще танцуют, там еще говорят о будущем, там еще думают о вчера сделанной подлости, о той, которую надобно сделать завтра; там еще есть люди, которые ни о чем не думают. Но вскоре всюду достигла страшная весть, музыка прервалась, все смешалось».

Наводнение приходит как кара Божья.

«И подлинно: вода все растет и растет; вы отворяете окошко, зовете о помощи: вам отвечает свист бури, и белесоватые волны, как разъяренные тигры, кидаются в светлые окна… Да! в самом деле, ужасно. Еще минута, и взмокнут эти роскошные, дымчатые одежды ваших женщин! Еще минута, и то, что так отрадно отличало вас от толпы, только прибавит к вашей тяжести и повлечет вас на холодное дно. Страшно! страшно! Где же всемощные средства науки, смеющейся над усилиями природы?.. Милостивые государи, наука замерла под вашим дыханием. Где же великодушные люди, готовые на жертву для спасения ближнего? Милостивые государи, – вы втоптали их в землю, им уже не приподняться. Где же сила любви, двигающей горы? Милостивые государи, вы задушили ее в ваших объятиях. Что же остается вам?.. Смерть, смерть, смерть ужасная! медленная!».

И вдруг в распахнутые водой окна вплывает гроб. Это мертвый юноша пришел за своей неверной возлюбленной, чтобы заключить ее в объятия! «Они одни посредине бунтующей стихии: она и мертвец, мертвец и она; нет помощи, нет спасения! Ее члены закостенели, зубы стиснулись, истощились силы; в беспамятстве она ухватилась за окраину гроба, – гроб нагибается, голова мертвеца прикасается до головы красавицы, холодные капли с лица его падают на ее лицо, в остолбенелых глазах его упрек и насмешка. Пораженная его взором, она то оставляет гроб, то снова, мучась невольною любовью к жизни, хватается за него, – и снова гроб нагибается и лицо мертвеца висит над ее лицом, – и снова дождит на него холодными каплями, – и, не отворяя уст, мертвец хохочет: „Здравствуй, Лиза! благоразумная Лиза!..“ – и непреоборимая сила влечет на дно красавицу. Она чувствует: соленая вода омывает язык ее, со свистом наливается в уши, бухнет мозг в ее голове, слепнут глаза; а мертвец все тянется над нею, и слышится хохот: „Здравствуй, Лиза! благоразумная Лиза!..“».

В финале повести оказывается, что все это было лишь горячечным видением, порожденным угрызениями совести.

Возможно, предыдущий рассказ Одоевского показался вам вычурным и манерным. Но в другой его повести, «Саламандра», наводнение – это настоящее наводнение, и оно происходит в Петербурге времен Петра I, куда попадают юная финская ведьма Эльса и ее возлюбленный Якко. Повесть, в отличие от предыдущих, подчеркнуто реалистическая и историческая, она живо рисует быт и нравы первых русских обитателей новой столицы. И на этом сугубо реалистическом фоне разворачивается фантастический сюжет поисков философского камня. Информацию о бытье и нравах финнов Одоевский черпал из трудов Элиаса Лённрота – финского фольклориста, собирателя и издателя песен «Калевалы», – и русского филолога, переводчика «Калевалы» на русский язык Якова Карловича Грота. Вероятно, именно оттуда он взял оригинальную легенду о возникновении Петербурга, которую приводит в своей повести как рассказ старика-финна: «Царь собрал своих вейнелейсов и говорит им: „Постройте мне город, где бы мне жить было можно, пока я корабль построю“. – И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще его города. „Ничего вы не умеете делать“, – сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю».

Оглавление книги