Книга: Течет река Мойка... От Фонтанки до Невского проспекта

Мойка, 12, последний приют «невольника чести»

Мойка, 12, последний приют «невольника чести»

Дом № 12 на набережной реки Мойки вошел в русскую историю наряду с Дворцовой площадью, Зимним дворцом и Эрмитажем. Он стал мемориальной достопримечательностью этой территории.

В начале сентября 1836 года в него переехал А.С. Пушкин. В стенах дома № 12 на Мойке прошли последние драматические четыре месяца жизни великого русского поэта. В этом старинном петербургском особняке написаны его последние творения.

В 1700–1710 годах на этом участке располагался небольшой временный дом зодчего Доменико Трезини, приглашенного в Россию Петром I. Швейцарец по национальности, он стал автором первых проектов городских строений в новой российской столице. По его замыслам построили Летний дворец Петра I, собор Петропавловской крепости, здание Двенадцати коллегий (ныне – Санкт-Петербургский университет), Петровские ворота Петропавловской крепости и Благовещенскую церковь Александро-Невской лавры.

С берегов реки Мойки Д. Трезини перебирается в новый дом, построенный для него на Пятой линии Васильевского острова, а его земельный участок тогда перешел старожилу набережной речки Мьи – секретарю и сподвижнику русского императора Петра Великого И.А. Черкасову, ставшему после смерти царя Петра заведующим кабинетом императрицы Екатерины I.

На подаренном участке Черкасов построил каменный солидный барский особняк в три этажа на подвалах с двухэтажными каменными флигелями. Кабинет-секретарь, вероятно, был человеком состоятельным, поскольку все его строения на набережной Мойки выглядели превосходно, ибо были возведены из прекрасного по качеству и внешнему виду «лицевого голландского кирпича». Историк архитектуры и градостроительства М.Н. Микишатьев в своей последней работе (2010 г.) с удовлетворением отмечал, что конюшни этого замечательного усадебного комплекса и капитальные стены барского дома на Мойке, 12, прекрасно сохранились до наших дней, одновременно он делает вывод, что «судя по документам конца 1730 – начала 1740-х годов, застройка усадебного барского комплекса И.А. Черкасова к этому времени полностью определилась».

Александр Сергеевич Пушкин, изучая историю своего рода, обнаружил, что в этот дом на Мойке приходили письма, написанные рукой его знаменитого прадеда Абрама (Ибрагима) Петровича Ганнибала. Письма адресовали Ивану Антоновичу Черкасову, первому владельцу особняка, человеку петровского круга, из тех, кого отличал Петр Великий – не по происхождению, а по уму и делам. И.А. Черкасов – сподвижник в делах царя Петра, становится его кабинет-секретарем, а его приятель царский арап Абрам (Ибрагим) Ганнибал в это время возвратился в Россию из Франции после изучения инженерного дела.

В царствование императрицы Анны Иоанновны Россия, избавившаяся от временщика князя А.Д. Меншикова, получила других, гораздо более алчных и менее одаренных фаворитов царицы. На целое десятилетие фактическим распорядителем при императорском дворе стал граф Э.И. фон Бирон. Не доверяя никому, он тогда организовал в империи собственную сеть полицейского сыска и надзора. Любое недовольство, часто даже мнимое, жестоко каралось. Громкие политические расследования, грубые способы наведения дисциплины в армии, многочисленные казни, происходившие от имени Анны Иоанновны, усиливали недовольство засильем иноземцев. Недовольных казнили и высылали из столицы. В списке противников временщика Бирона оказался и И.А. Черкасов, отправленный в сибирскую ссылку. Правда, Елизавета Петровна, взойдя на российский престол, немедленно вернула Ивана Антоновича из ссылки и назначила своим кабинет-секретарем, щедро возместив ему материальный и моральный ущерб, нанесенный Бироном. Императорское финансовое вознаграждение позволило кабинет-секретарю быстро восстановить пришедшее в упадок в период ссылки владельца хозяйство и даже перестроить свой каменный особняк на Мойке, оформив его фасад и апартаменты в голландском стиле. Соответственно облик дома № 12 на набережной реки Мойки во многом изменился, он превратился в огромный каменный особняк дворцового типа с фасадом, красиво выложенным блестящими голландскими кирпичами.

Жизнь вошла в спокойное деловое русло. Ивана Антоновича по-прежнему высоко ценили на службе и уважали, ибо он оставался неизменен в преданности своим друзьям, особенно тем из них, к кому судьба бывала неблагосклонна. К нему в дом № 12 на Мойке приходили письма от И.П. Ганнибала с просьбами о помощи по праву старой дружбы. Прадед А.С. Пушкина тогда служил в Ревеле в должности обер-коменданта и не мог примириться со своеволием армейского командования в обращении с солдатами. С негодованием он писал своему старому приятелю: «Солдатства многие употребляемы были яко собственные холопы, а когда зима придет, то солдаты немалую бедность претерпевали за неимением к топлению печей дров. А за жалобы в Петербург на непорядки эстляндский губернатор паче злится».

Дом № 12 на Мойке является свидетелем жизни его обывателей и владельцев, в том числе курьезных случаев и, казалось бы, совсем невозможных жизненных коллизий.

После смерти Ивана Антоновича Черкасова, для которого, вероятно, не было во всем мире более ненавистного и презренного имени, чем временщик Бирон, его любимый сын и наследник А.И. Черкасов, президент Медицинской коллегии, вдруг женился на дочери заклятого недруга своего отца Эрнста Иоганна графа Бирона – создателя реакционнейшего режима в России («бироновщины»). Бирона арестовали в 1740 году и заключили в Шлиссельбургскую крепость, сначала приговорили к смертной казни, а затем заменили ее на пожизненную ссылку в Сибирь. И вот теперь принцесса Бирон, в замужестве Черкасова, становится полновластной хозяйкой дома № 12 на набережной реки Мойки. Мало того, в 1762 году в этом доме остановился ее отец – герцог Бирон, помилованный императором Петром III. Реабилитированный временщик возвращался тогда из сибирской ссылки к себе в Курляндию и уже не искал в столице ни власти, ни почестей. А временное пристанище обрел в доме человека, безвинно им осужденного и жестоко наказанного. В особняке любимца Петра Великого на обширном участке дома № 12, согласно легенде, в период пребывания Ивана Антоновича Черкасова в суровой сибирской ссылке, временщик, большой любителей лошадей построил здесь конюшни, оставшиеся в народной памяти под именем «Бироновых».

Однако вернемся к наследнику дворцового особняка на Мойке под № 12, сыну Ивана Антоновича Черкасова – президенту Медицинской коллегии А.И. Черкасову, тот в 1762 году с выгодой для себя продал отчий дом в казну. В 1785 году императрица Екатерина II подарила этот особняк на набережной Мойке, 12, обер-гофмаршалу Г.Н. Орлову – двоюродному брату фаворита императрицы Григория Орлова.

В конце XVIII века домом уже владела графиня Е.П. Шувалова, продавшая особняк купцу 1-й гильдии Алексею Жадимировскому (брату владельца соседнего дома № 8 на набережной реки Мойки). Новый владелец капитально перестроил здание. Фасад главного корпуса, выходящий на набережную Мойки, получил облик, характерный для раннего русского классицизма. Центральный ризалит здания украсили шесть коринфских канелированных пилястр. Филенки под окнами третьего этажа украшены лепными гирляндами. В результате многократных перестроек внутренняя архитектурная отделка дома, относящаяся к периоду XVIII – начала XIX столетия, к нашему времени не сохранилась. При перестройке дома в 1909 году строители уничтожили даже парадную лестницу особняка. Фасады дворового корпуса, в котором размещались конюшни с каретными сараями, обрамлены широкими открытыми аркадами в первом и втором этажах. Ныне простенки между арками застеклены и декорированы плоскими пилястрами. Внешний облик этого утилитарного сооружения, так называемых «Бироновых конюшен», на Мойке, 12, – архитектурный объект, типичный для зодчества Санкт-Петербурга 1730–1740-х годов.

В 1806 году купец первой гильдии Алексей Жадимировский продал особняк княгине Александре Николаевне Волконской, передавшей в 1835 году этот дом по завещанию своей дочери княгине Софье Григорьевне Волконской. Осенью 1836 года многочисленная семья Пушкиных переехала на новую квартиру, оповестив родных и знакомых о своем новом адресе: «На Мойке близ Конюшенного моста, в доме княгини Волконской». А.С. Пушкин хорошо знал этот район Мойки и дом княгини Волконской. В соседнем доме № 14 когда-то жил его лучший друг Иван Пущин. За углом, у Зимней канавки, в казармах лейб-гвардии Преображенского полка квартировал поэт Павел Катенин. На Миллионной улице в доме № 30 жила знаменитая актриса Екатерина Семенова и «полночная княгиня» – героиня стихотворных пушкинских экспромтов Евдокия Ивановна Голицина – юношеская любовь Александра Сергеевича, одна из самых красивых и образованных женщин того времени. Истинная русофилка периодически удивляла весьма крайними и неожиданными формами проявления своего патриотизма. Например, она публично объявила войну картофелю, в котором, видела скрытую угрозу русской самобытности. На своем надгробии в Александро-Невской лавре Евдокия Ивановна просила написать: «Прошу православных русских и проходящих здесь помолиться за рабу Божию, дабы услышал Господь мои теплые молитвы у Престола Всевышнего для сохранения духа русского».

Семейство князей Волконских было давно известно Александру Сергеевичу. Первым, с кем из них Пушкин свел дружеское знакомство, стал князь Сергей Волконский, будущий декабрист. Их дружба зародилась не в Петербурге, а в Киеве в 1820 году, где молодой поэт останавливался по дороге в ссылку в Кишинев. Позже князь Сергей Волконский – один из руководителей тайного общества на юге России, имел даже поручение от коллег-заговорщиков принять Александра Сергеевича в противоправительственную организацию, однако, согласно семейной легенде, этого поручения не исполнил «щадя талант российского поэта».

Осенью 1824 года С.Г. Волконский известил А.С. Пушкина о своей помолвке с младшей дочерью героя войны с Наполеоном генерала Раевского – Марией. Последний раз в столицу она приезжала в декабре 1826 года, получив долгожданное разрешение следовать за мужем в Сибирь, при запрете брать с собой детей. В тот приезд в дом на Мойке, 12, она оставила малолетнего сына на попечение своей свекрови – княгини Александры Николаевны Волконской.

Тогда Марии Николаевне отвели три самые теплые комнаты в квартире нижнего этажа особняка, а через десять лет эти три барских покоя станут частью арендованной квартиры А.С. Пушкина, в которой расположатся его любимый кабинет, детская и передняя.

В 1836 году начнется особая полоса в истории этого старинного петербургского особняка и взаимоотношениях поэта с Волконскими. С новой хозяйкой особняка на Мойке – княгиней Софьей Григорьевной у Пушкина и членов его семьи отношения сложились скорее светские, нежели дружеские. В доме она не жила, а вместе с мужем на семейном совете решила сдавать квартиры в особняке поэтажно. Известие о сдаче нижнего этажа в доме № 12 на набережной реки Мойки Пушкин получил совершенно случайно от приятелей на одном из дружеских обедов, а вечером сообщил супруге новость: «Волконские сдают этаж…»

Особняк княгини С.Г. Волконской на Мойке – последняя квартира А.С. Пушкина. Современное фото

С Софьей Григорьевной Волконской, сестрой князя Сергея и новой хозяйкой дома, Александр Сергеевич о найме квартиры в нижнем этаже жилого здания не говорил, ибо она в ту осень отдыхала в Италии, а ее имущественные дела вел гофмейстер двора его императорского величества, сенатор и кавалер Лев Алексеевич Перовский, доверенное лицо князя. Именно с ним А.С. Пушкин оговаривал подробно все условия найма квартиры в княжеском доме на набережной Мойки, 12.

Софья Григорьевна, находясь в Италии, вряд ли интересовалась подобными скучными делами и, вероятно, даже не знала о том, что квартиру в ее фамильном особняке снял поэт А.С. Пушкин.

Оговорив условия и порядок найма квартиры, гофмейстер Л.А. Перовский подготовил наиподробнейший документ – «Контракт на наем квартиры в доме княгини С.Г. Волконской», не упустив в его весьма объемном содержании ни одной, даже мелкой, детали, касающейся ответственности и обязанностей квартиросъемщика, камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина.

Договор заключили сроком на два года. Деньги вперед за первые четыре месяца внесла супруга камер-юнкера госпожа Наталья Николаевна Пушкина. Ее супруг расписался на договоре о найме квартиры: «К сему титулярный советник Сергеев сын Пушкин руку приложил».

Позволю себе познакомить читателей с подлинным содержанием этого необычного для моих современников исторического документа о найме квартиры в нашем городе 175 лет тому назад. Отмечу, что в нем полностью сохранена исходная редакция документа, составленного в 1836 году.

Естественно, особняк уже утратил прежние черты дома времен владения им «птенца гнезда Петрова» – царского секретаря Ивана Антоновича Черкасова. Исчез приятный глазу фасад, отделанный в голландском стиле. В 30-е годы XIX столетия дом капитально перестроили в моде и духе нового времени, а в отделке его фасадов уже торжествовал строгий стиль русского классицизма. Одни конюшни и дворовые участки еще стойко сохраняли облик и отделку, ушедшего «осьмнадцатого столетия». Дом № 12 разделялся на две половины. Часть его комнат, составляющих парадную анфиладу, окнами выходила на набережную Мьи, другая (жилая), отделанная менее богато и пышно, смотрела в старый двор. Кстати, квартира нижнего этажа дома Волконской из одиннадцати комнат своей планировкой напоминала Пушкину его предыдущую съемную квартиру в доме Баташова на Гагаринской набережной Невы, 32, близ Фонтанки: «Прожив в ней два года, я вынужден был покинуть этот дом, управляющий которого негодяй», – писал Пушкин отцу в Москву.

В новой съемной квартире Пушкина кроме детей, жены и ее сестер обретались крепостные дворовые люди: две няни, кормилица, лакей, четыре горничные, три служителя, повар, прачка, полотер и кроме них «старый дядька» Александра Сергеевича, слуга Никита Козлов и несколько человек иных доверенных слуг. В общей сложности 20 крепостных людей, обслуживавших семью русского поэта. Анфиладу комнат в съемной пушкинской квартире на набережной Мойки, выходящих окнами на речку, составляли буфетная, столовая, гостиная, спальная и комнаты старших сестер Гончаровых.

Детская комната, кабинет А.С. Пушкина, передняя, помещения прислуги были обращены окнами во двор, там находились здания конюшен, каретных сараев и сеновала. В каретном сарае во дворе находился «транспорт» Пушкиных: кабриолет, двухместная коляска и большой четырехместный экипаж, исколесивший на своем веку многие дороги Российской империи. В последний раз старой дорожной коляской Александр Сергеевич пользовался при своей поездке в Москву весной 1836 года, а в марте того же года ездил в свое родовое имение Михайловское на похороны матери. К нанятой в доме квартире в соответствии с контрактом также относился целый ряд хозяйственных помещений, расположенных в подвальном этаже дома (кухня с комнатой при ней, прачечная с двумя комнатами и кладовая, сухой погреб для вин и место в дворовом леднике).

А.С. Пушкин. Гравюра Т. Райта. 1837 г.

Вскоре после переезда на Мойку жизнь семейства Пушкиных вошла в привычный ритм. Александр Сергеевич кроме прозаических и поэтических трудов увлекся издательским делом, взяв на себя руководство журналом «Современник». 30 сентября 1836 года в столице вышел из печати третий том популярного журнала, в котором Пушкин опубликовал объявление, уведомляющее подписчиков о том, что «„Современник“ будет издаваться и в следующем, 1837 году», что каждые три месяца предполагается выпускать один том журнала, а подписка на него в Санкт-Петербурге принимается во всех столичных книжных лавках. Подобная реклама тогда стала своеобразным вызовом царю, наложившему в те дни запрет на издание любого нового журнала. Кроме того, поэт не имел тогда права гарантировать выпуск «Современника» в следующем, 1837 году, поскольку высочайшее разрешение на издание этого журнала действовало только в течение 1836 года.

Николай I высказал по поводу дерзких объявлений поднадзорного поэта крайнее неудовольствие, гневно заявив министру народного просвещения: «Довольно! И без того много!» Однако, несмотря на столь эмоциональную реакцию императора, Александр Сергеевич жил заботами следующего, 1837 года, не зная, что жить ему осталось всего четыре с половиной месяца. Светские пересуды о его личной жизни, постоянные объяснения с близкими, предательство старых друзей, принявших сторону его врагов, откровенное злопыхательство недругов, пасквильные письма.

Пушкин следовал законам чести, самоуважения и человеческого достоинства. Перед новым, 1837 годом, вышла из печати его повесть «Капитанская дочка» со знаменитым эпиграфом, жизненным кредо поэта: «Береги честь смолоду». В молодости Пушкин даже бретерствовал. Глубоко уважаемая поэтом Е.А. Карамзина писала сестре о нем, что «у Пушкина каждый день дуэли», она достаточно точно описывала впечатление, производимое молодым человеком в обществе. 29 состоявшихся и несостоявшихся дуэлей. Но в те годы оскорбления и клевета касались его одного, а сейчас задевали семью.

Как ни странно, но, по воспоминаниям близких друзей и родных, А.С. Пушкин верил в предзнаменования, гадания и народные приметы, не раз, по свидетельству поэта, предостерегавших его от крупных неприятностей и бед. Н.А. Синдаловский в книге очерков «Мифология Петербурга» приводит историю предсказания поэту известной гадалки, немки Шарлоты Кирхгоф. Автор очерков утверждает, что «ее популярность была настолько велика, что накануне войны с Наполеоном к ней даже обращался Александр I. Позднее прорицательница предсказала декабристу М.И. Пущину, младшему брату друга Пушкина, разжалование в солдаты, а за две недели до восстания предрекла смерть генерала Милорадовича». Лицеисту Пушкину гадалка обозначила все основные вехи его жизни, среди которых особо выделила его высокую популярность у соотечественников, две ссылки и, наконец, предсказала долгую жизнь, но при условии, что на тридцать седьмом году его земного существования не произойдут беды от белой лошади, белой головы или белого человека, коих он должен будет опасаться. Предыдущие предсказания гадалки сбывались одно за другим. Наступило тридцатисемилетие поэта. Присутствующий на церемонии развода Кавалергардского полка Пушкин увидел среди офицеров поручика Жоржа Дантеса и странно пошутил: «Я видел недавно процедуру развода и четкие кавалерийские эволюции этой красивой церемонии. Вы прекрасный наездник, Дантес, но знаете ли, эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы на вашей голове и белую строевую лошадь, я невольно припомнил одно страшное предсказание. Одна известная гадалка в дни моей юности предупреждала остерегаться в мои тепершние лета белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?»

Мрачные предчувствия овладели Пушкиным, и, как оказалось, не напрасно. С лета 1836 года в столичных светских кругах распространились слухи об ухаживании за Натальей Николаевной кавалергарда, приемного сына голландского посланника барона Геккерна – Дантеса.

Ж. Дантес

Барон Егор (Жорж) Петрович (Осипович) Дантес (1812– 1895) жил в посольской квартире. Дом, где в те годы размещалась дипломатическая миссия Нидерландов, стоял на Невском проспекте, там, где сейчас находится здание универмага «Пассаж».

Вездесущая народная молва утверждала, что приемный сын голландского посланника выполнял довольно пикантные для своего пола семейные обязанности… Жорж Дантес приехал в Петербург в 1833 году, а в 1834 поступил корнетом в Кавалергардский полк. В январе 1836 года произведен в поручики. Считался одним из самых недисциплинированных офицеров – за три года службы получил 44 взыскания.

Он был статен, красив. Князь А.В. Трубецкой вспоминал, что «Жорж Дантес как иностранец был образованнее нас, пажей, и, как француз, – остроумен, жив и весел. И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой мы узнал гораздо позднее. Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккерном, или Геккерн жил с ним… Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккерном он играл только пассивную роль. Он был очень красив и постоянный успех в дамском обществе избаловал его; он относился к дамам вообще как иностранец: смелее, развязнее, чем мы, русские, а как избалованный ими – требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже принято в нашем обществе. Дамы вырывали его одна у другой».

Л.Н. Павлищев со слов О.С. Павлищевой вспоминал, что «Дантес обладал безукоризненно правильными, красивыми чертами лица, но ничего не выражающими, что называется, стеклянными глазами. Ростом он был выше среднего. К нему очень шла полурыцарская, нарядная кавалергардская форма. К счастливой внешности следует прибавить неистощимый запас хвастовства, самодовольства, пустейшей болтовни. Дантесом увлекались женщины не особенно серьезные и разборчивые, готовые хохотать всякому вздору».

Барон Луи ван Геккерн. Художник Крихубер. 1843 г.

С.А. Панчулидзев писал, что «Дантес по поступлении в полк оказался не только весьма слабым по фронту, но и крайне недисциплинированным офицером. Таким он оставался в течение всей своей службы в полку».

Генерал Р.Е. Гринвальд добавлял к сказанному: «Это был столь же ловкий, как и умный человек, но обладал особенно злым языком».

Впоследствии внук Дантеса Луи Метман писал, что: «Дантес сам рассказывал, что в бытность свою поручиком Кавалергардского полка русского языка не знал. Он только заучил наизусть несколько готовых фраз, без которых нельзя было обойтись при несении службы в эскадроне. Правда, по приезде в Петербург он принялся было за занятия русским языком, но вскоре оставил их. Леностью он отличался еще в детстве. Вообще же ни в молодости, ни зрелом возрасте он не проявлял почти никакого интереса к литературе».

Князь П. А. Вяземский вспоминал, что «старик Геккерн являлся человеком хитрым, расчетливым, еще более чем развратным; молодой же Геккерн всегда был практический, добрый малый, балагур, вовсе ни ловелас; ни дон жуан, а приехавший в Россию сделать карьеру. Волокитство его не нарушало великосветских петербургских приличий».

Молодая жена Пушкина сразу же становится центром внимания великосветского Петербурга. 16 ноября 1834 года Надежда Осиповна Пушкина пишет дочери: «Вместо новости сообщу тебе, что представление Наташи ко двору прошло с огромным успехом – только о ней и говорят. На балу у Бобринских император танцевал с ней, а за ужином она была восхитительна». И далее: «...Наташа бывает на всех балах, всегда прекрасна, элегантна, всюду принята с восторгом. Она каждый день возвращается в 4 или 5 ч. утра, встает из-за стола, чтобы принять свой туалет и мчаться на бал».

Н.Н. Пушкина. Акварель А. Брюллова

В начале 1836 года в свете обсуждается новость об увлечении Дантеса женой поэта. В это же время Дантес признается своему приемному отцу «в безумной любви дамы, чей муж „бешено ревнив“», а через месяц Дантес рассказывает Геккерну об объяснении с женой Пушкина: «…Когда я ее видел в последний раз, у нас было объяснение. Оно было ужасно, но облегчило меня. Эта женщина, у которой обычно предполагают мало ума, не знаю, дает ли его любовь, но невозможно внести больше такта, прелести и ума, чем она вложила в этот разговор; а его было очень трудно поддерживать, потому что речь шла об отказе человеку, любимому и обожаемому, нарушить ради него свой долг: она описала мне свое положение с такой непосредственностью, так просто просила у меня прощенья, что я в самом деле был побежден и не нашел ни слова, чтобы ей ответить. Если бы знал, как она меня утешала, потому что она видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно; а когда она мне сказала „Я люблю Вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит и я не могут быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так, как Вы любите сейчас, моя любовь будет Вашей наградой“, – право, я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать, если б я был один…».

При разговоре с Натальей Николаевной Дантес обещал ей с уважением относиться к ее «долгу». Обязался нигде не называть имени предмета своей любви. Он просит Геккерна не предпринимать попыток разузнать, за кем он ухаживает. Но все это в конечном счете оказалось лишь красивой позой. Дантес продолжал вести себя таким образом, что его влюбленность и ее предмет вскоре стали достоянием светской публики. Фрейлина М. Мердер заметила, что во время мазурки Ж. Дантес своими пылкими изъявлениями чувств к жене Пушкина невольно привлекает к себе внимание большинства гостей. А наблюдательная Д.Ф. Фикельмон специально записала в свой дневник о приемном сыне нидерландского посланника: «…Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, вопреки всем светским приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине <…>, он был решителен в намерении довести ее до крайности».

Д.Ф. Фикельмон. 1826 г.

Когда осенью 1836 года Дантес продолжил свое настойчивое ухаживание за женой Пушкина, поэт уже не мог совладать со своими эмоциями. В эти дни окружающим он казался «безумным зверем с блуждающим, диким и опустошенным взглядом».

В те осенние месяцы года старик Геккерн начинает преследовать Наталью Николаевну, убеждая ее оставить мужа и выйти замуж за своего приемного сына. Он излагает даже план бегства за границу, до мелочей продуманный и гарантированный дипломатической неприкосновенностью.

4 ноября 1836 года, рано утром, Пушкину и еще шести адресатам приносят анонимные письма оскорбительного для его чести и чести Натальи Николаевны содержания: «Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий капитул под председательством высокопочтеннейшего Великого магистра Ордена Рогоносцев, его превосходительства Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем Великого магистра Ордена и историографом Ордена. Непременный секретарь: гр. И. Борх».

Подобные послания получили Е.М. Хитрово, А.И. Васильчикова, П.А. Вяземский, М.Ю. Виельгорский, К.О. Россет и Карамзины.

Когда же к Пушкину на Мойку с таким же письмом пришел Соллогуб, поэт спокойно, с большим достоинством сказал: «Я уже знаю, это мерзость против жены моей, безыменным письмам я обижаться не могу. Жена моя – ангел, никакое недоверие коснуться ее не может…»

Почти все друзья А.С. Пушкина уничтожили полученные ими анонимные пасквили. Лишь в 1917 году обнаружили единственный экземпляр, хранящийся в секретном архиве III отделения. Правда, несколько позже в Музей А.С. Пушкина на Мойке, 12, доставили еще один экземпляр пасквиля. Сегодня оба они хранятся в Пушкинском Доме Российской академии наук.

Известный исследователь и прекрасный графолог П.Е. Щеголев произвел с помощью судебных экспертов тщательную графологическую экспертизу связанных с пасквилем документов и писем. Тщательная судебная экспертиза (в 1927 г.) четырнадцати писем и документов, написанных теми, кого Пушкин подозревал в авторстве и рассылке пасквиля – дипломата Геккерна и двух живших вместе представителей великосветской молодежи – князя И.С. Гагарина и князя П.В. Долгорукова, отвергнувших в 1836 году свое авторство этого позорного письма, официально удостоверила, что «пасквильные письма об Александре Сергеевиче Пушкине в ноябре 1836 года написаны несомненно собственноручно князем Петром Владимировичем Долгоруковым».

Оскорбительные письма тогда все же привели к серьезному объяснению супругов Пушкиных между собой и по воспоминаниям приятеля поэта П.А. Вяземского «…заставили невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености, которые побуждали ее относиться снисходительно к навязчивым ухаживаниям молодого Геккерна; она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккернов по отношению к ней; последний старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть. Пушкин был тронут ее доверием, раскаянием и встревожен опасностью, которая ей угрожала, но, обладая горячим и страстным характером, не мог отнестись хладнокровно к положению, в которое он с женой был поставлен; мучимый ревностью, оскорбленный в самых нежных, сокровенных своих чувствах, в любви к своей жене, видя, что честь его задета чьей-то неизвестной рукой, он послал вызов молодому Геккерну, как единственному виновнику в его глазах, в двойной обиде, нанесенной ему в самое сердце. Необходимо при этом заметить, что как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерна и умер с этой уверенностью».

П.В. Анненков в своих записках рассуждал более резко: «Геккерн был педераст, ревновал Дантеса и поэтому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма и его сводничество».

Подозрение пало также на двух молодых людей – князя Петра Долгорукова и князя Ивана Гагарина, особенно – на последнего. Они дружили со старым Геккерном и, следуя его примеру, усиленно распускали слухи.

4 ноября Пушкин отправил вызов Дантесу на квартиру Геккерну. Направляя его, поэт считал, что в глазах общества он в первую очередь оскорблен назойливыми ухаживаниями Дантеса, сделавшего его, по мнению света, «рогоносцем». Восстановление чести могло быть достигнуто, по мнению поэта, только вызовом на дуэль.

Дантес в этот день являлся дежурным по полку, вызов получил барон Геккерн. Встревоженный за судьбу приемного сына, посланник сразу же отправился в дом Пушкина, где заявил, что картель (картель – вызов на дуэль) принимается, но просит отложить решение на одни сутки.

Известие о ссоре Пушкина с семейством нидерландского посланника и предстоящем поединке с Жоржем Дантесом обеспокоило не только близких поэта, но и родственников Натальи Николаевны.

На семейном совете решили обратиться за советом и помощью к Василию Андреевичу Жуковскому. Тот моментально приехал из Царского Села и вместе с теткой сестер Гончаровых – Е.И. Загряжской отправился на переговоры к барону Геккерну. Старый интриган, спасая жизнь и честь своего приемного сына, стремился заручиться доверием друга Пушкина и влиятельного человека, с мнением которого поэт всегда считался.

Призвав себе в помощь дипломатический опыт и красноречие, Геккерн для ликвидации сложившейся конфликтной ситуации ознакомил Жуковского и Загряжскую со своей версией и конкретным планом действий.

В.А. Жуковский. Художника П.Ф. Сколова с оригинала К.П. Брюллова. Акварель. 1837 г.

7 ноября, к удивлению своих гостей, посланник заявил, что подозрения господина Пушкина абсолютно необоснованны, ибо его приемный сын действительно страстно влюблен, но не в Наталью Николаевну, а в ее сестру Екатерину, и только природная застенчивость и нерешительность Жоржа не позволили ему до сего времени сделать официального предложения предмету своей пылкой любви и просить ее руки у главы семейства Гончаровых. Пораженный этой новостью Василий Андреевич посоветовал Геккерну для разрешения конфликтной ситуации порекомендовать Дантесу поторопиться, преодолеть свою стеснительность и сделать как можно скорее предложение свояченице оскорбленного поэта.

Заметим, что совет Жуковского оказался и впрямь своевременным, ибо безумно влюбленная в красавца Дантеса Екатерина Николаевна после случившегося бурного романа с ним на даче в последних числах августа уже носила под сердцем плод их страсти.

В.А. Жуковский писал Пушкину: «Я не могу еще решиться почитать наше дело конченным. Еще я не дал никакого ответа старому Геккерну; я сказал ему в моей записке, что не застал тебя дома и что, не видавшись с тобою, не могу ничего отвечать. Итак, есть еще возможность все остановить. Реши, что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно все кончит. Но, ради бога, одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления. Жду ответа. Я теперь у Вильегорского, у которого обедаю…»

Через несколько дней Геккерн пустил слух о предстоящем браке молодого Дантеса с Екатериной Гончаровой. Нидерландский посланник уверил светское общество, что Пушкин ошибался. Его приемный сын влюблен не в жену Пушкина, а в ее сестру Екатерину и давно добивается ее руки. Только недавно ее уважаемый батюшка наконец согласился на их брак. Именно страстная любовь к свояченице Пушкина заставляла Дантеса столь часто посещать их дом.

Е.Н. Гончарова. Портрет работы Ж.-Б. Сабатье. 1838 г.

И действительно, решение о свадьбе Дантеса и Екатерины Гончаровой приняли на семейном совете. Пушкин в переговорах не участвовал и своего вызова на поединок не отменял. На семейных переговорах Геккерн заявил, что приступать к оформлению брачного проекта невозможно, пока Александр Сергеевич не отменит вызова на поединок, который несовместим с намерением его приемного сына совершить обряд венчания с Екатериной.

Пушкин не стал противиться уговорам уважаемых им людей – Василия Андреевича Жуковского и Екатерины Ивановны Загряжской. 14 ноября поэт встретился с Геккерном у Е.И. Загряжской. Голландский посланник еще раз прилюдно подтвердил намерение Дантеса жениться на Екатерине Гончаровой. Пушкин пошел на уступки и согласился отменить вызов. Все вздохнули с облегчением: выход был найден и цель многодневных усилий достигнута. Предстоящая женитьба Дантеса решала все проблемы – честь Натальи Николаевны Пушкиной восстановлена в глазах света, вызов на дуэль отменен, а у поэта исчезали основания считать себя оскорбленным. В 1991 году «Лениздат» выпустил в свет книгу «Пушкин в Петербурге». Ее авторы Раиса Владимировна Иезуитова и Янина Леоновна Левкович поведали не только о трагических и волнующих эпизодах последнего года жизни поэта, но и заставили читателей по-иному относиться к некоторым рассуждениям и предположениям, связанным с его трагической гибелью.

Е.И. Загряжская. Тетка сестер Гончаровых, фрейлина двора. Художник А. П. Брюллов. 1830-е гг.

Ссылаясь на книгу Франсуа Суасо «Поэт. Дама. Дипломат. Последний год Александра Пушкина», вышедшую в Нидерландах в 1986 году, Р.В. Иезуитова и Я.Л. Левкович полагают, что некоторые факты и обстоятельства, связанные с этим периодом жизни поэта, выглядели несколько иначе и могли трактоваться по-иному. Особенно это следует отнести к двум историческим документам тех лет.

Первый – это письмо Екатерины Ивановны Загряж ской, тетки сестер Гонча ровых, отправленное В.А. Жуков скому в середине ноября 1836 года. В это время в столицу приехал старший брат сестер Гончаровых, Дмитрий Николаевич. В дневнике Жуковского читаем: «Сватовство. Приезд брата, Загряжская писала: „Слава Богу, кажется, все кончено. Жених и почтенный его батюшка были у меня с предложением. К большому счастию, за четверть часа перед этим из Москвы приехал старший брат Гончаров, и он объявил им родительское согласие, и так все концы в воду. Сегодня жених подаст по форме о позволении женитьбы и завтра от невесты просьба поступает к императрице. Теперь позвольте мне от всего сердца принести вам свою благодарность и простите все мучения, которые вы перетерпели во все сие бурное время, я бы сама пришла к вам, чтоб отблагодарить, но право сил нету. Честь имею быть с истинным почтением и с чувствительною благодарностью по гроб мой. К. Загряжская“».

Письмо это, по словам авторов книги, произвело на них странное впечатление, особенно в том месте, где родная тетка сестер Гончаровых просит у Жуковского прощения. Почему и за кого? Странно, если к этому отнести фразу: «…и так концы в воду». Загряжская никогда не считала виновной в конфликте супругу Пушкина. Может быть, она подразумевала драму Екатерины Николаевны, безумно влюбленной в красавца-кавалергарда? Об этом, кстати, давно знали в свете.

Второй документ – письмо об Екатерине Гончаровой от Александра Карамзина, написанное брату Андрею в середине марта, – в определенной степени приближает нас к ответу: «Та, которая так долго играла роль посредницы, стала в свою очередь любовницей, а затем и супругой». Этой фразе долгое время не придавали серьезного значения.

Франс Суасо попытался расшифровать суть отношений Екатерины Гончаровой и Дантеса, выдвинув предположение, или, точнее, версию, по поводу событий, происходивших тогда в доме Пушкина. Он убежден, что в ноябре Екатерина Николаевна уже была беременна. Кроме того, вряд ли в те далекие времена дворянин Александр Карамзин решился бы писать о Катрин Гончаровой как о любовнице Дантеса без достаточно веских оснований.

А чем же подтверждал свое предположение Франс Суассо? Во-первых, тщательным анализом переписки Екатерины Николаевны с Геккерном, Дантесом, сестрами и братом Дмитрием, во-вторых, донесениями посланника Геккерна, хранящимися в нидерландских архивах, министру ван Суллену, и наконец, данными книги регистрации новорожденных из городской ратуши Сульца – родины Дантеса. Изучение документов позволило исследователю по-новому взглянуть на события тех тревожных дней. В частности, обращение Екатерины Николаевны к брату о материальной помощи для оплаты счета портнихи, запросившей за пошив корсетов для нее и для сестры Натальи на 25 рублей дороже. Дело в том, что на этот раз обеим сестрам изготовлялись специальные корсеты, позволяющие скрывать беременность. А 24 марта Екатерина Николаевна и старик Геккерн пишут уже высланному из Петербурга Дантесу, что Екатерине было плохо, боялись выкидыша, но, к счастью, все закончилось благополучно. Из точного перевода писем следовало, что «беременность переступила положенные два с половиною месяца после свадьбы». Посланник шлет ван Суллену донесение, полное озабоченности и тревоги. Он не знает, какое влияние на его карьеру окажет столь значительная по сроку беременность жены его приемного сына, фрейлины императора, и смерть поэта. Сетует, что вскоре ему придется содержать семью, в которой ожидается прибавление.

А.Н. Гончарова

Ознакомившись с книгой актов гражданского состояния в Сульце, Франц Суасо убедился, что в записках о новорожденных обязательно стоит подпись врача, принимавшего роды. У четы Дантесов-Геккерн было четверо детей. Трое зарегистрированы по всем правилам, с подписью местного врача-акушера, и лишь при регистрации первого ребенка – дочери Матильды-Евгении, подобная подпись отсутствовала.

Екатерина Николаевна действительно ждала ребенка от Дантеса, а тот в это время пытался соблазнить ее сестру. Тогда бешенство поэта и «его слезы», на которые обратил внимание Жуковский, поведение Пушкина при встрече с негодяем получают более убедительные объяснения вызова.

Кроме того, согласие Пушкина на просьбу Е.И. Загряжской отозвать свой вызов можно, вероятно, объяснить тем, что Александр Сергеевич, ненавидя Дантеса, щадил барышню Гончарову, ее репутацию, и не хотел бы помешать свадьбе. Поэтому, когда на следующий день молодой граф В.А. Соллогуб предложил своему знакомому услуги секунданта, Пушкин ответил: «Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека мне желательно для надлежащего заявления, в случае надобности».

Екатерина Николаевна после бракосочетания в письмах к братьям пишет о своем нежданном-негаданном счастье. Ее сестра Александрина писала брату Дмитрию, что «Катя выиграла, я нахожу, в отношении приличия…»

Однако буквально накануне своей свадьбы Жорж Дантес осложнил вроде бы наладившуюся ситуацию. Считая себя невиновным, стараясь реабилитироваться в высшем свете, он вдруг направил к поэту секунданта – атташе французского посольства, виконта д’Аршиака с письменным заявлением, глубоко оскорбившим Пушкина: «Барон Геккерн сообщил мне, что он уполномочен уведомить меня, что все те основания, по которым вы вызвали меня, перестали существовать и что посему я могу смотреть на этот ваш поступок, как на не имевший места.

Виконт д’Аршиак, секундант Дантеса. Рисунок Ф. Бюлера. 1837 г.

Когда вы вызвали меня без объяснения причин, я без колебаний принял этот вызов, так как честь обязывала меня это сделать. В настоящее время вы уверяете меня, что вы не имеете более оснований желать поединка. Прежде, чем вернуть вам ваше слово, я желаю знать, почему вы изменили свои намерения, не уполномочив никого представить вам объяснения, которые я располагал дать вам лично. Вы первый согласитесь с тем, что прежде чем взять свое слово обратно, каждый из нас должен представить объяснения для того, чтобы впоследствии мы могли относиться с уважением друг к другу».

Пушкин бы взбешен. П.А. Вяземский, навестивший в этот день поэта в доме на Мойке, застал его в глубоком раздумье. Он отметил, что послание «легло горячей отравой на сердце Пушкина. Ему нужно было выбросить этот яд со своей кровью или с кровью того, который был причиною или предлогом нанесенного ему оскорбления».

В этот же день Пушкин просит графа Соллогуба встретиться с д’Аршиаком и условиться «насчет материальной стороны дуэли», причем поэт настаивал на том, «чем кровавее она будет, тем лучше». Ни на какие объяснения Соллогуб как секундант Пушкина соглашаться быть не должен. 17 ноября 1836 года В.А. Соллогуб встретился во французском посольстве с д’Аршиаком. Позже граф вспоминал: «Каково же было мое удивление, когда с первых слов д’Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, что он хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва просмотреть все документы, относящиеся до порученного нам дела. Затем он мне показал: 1) Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина. 2) Вызов Пушкина Дантесу после получения диплома. 3) Записку посланника барона Геккерна, в которой он просил, чтобы поединок был отложен на две недели. 4) Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке, Е.Н. Гончаровой.

Я стоял пораженный, как будто свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не слыхал, ничего не ведал и только тут понял причину вчерашнего белого платья, причину двухнедельной отсрочки, причину ухаживания Дантеса. Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безыменного негодяя, Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже при первом подозрении, он не стал бы дожидаться подметных писем. Одному Богу известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в большом свете, преследовавшем его мелкими, беспрерывными оскорблениями. Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом. Я твердо убежден, что если бы С.А. Соболевский был тогда в Петербурге, он, по влиянию его на Пушкина, один мог бы удержать его. Прочие были не в силах.

– Вот положение дела, – сказал д’Аршиак. – Вчера кончился двухнедельный срок, и я был у г. Пушкина с извещением, что мой друг Дантес готов к его услугам. Вы понимаете, что Дантес желает жениться, но не может жениться иначе, как если г. Пушкин откажется просто от своего вызова без всякого объяснения, не упоминая о городских слухах. Г. Дантес не может допустить, чтобы о нем говорили, что он был принужден жениться и женился во избежание поединка. Уговорите г. Пушкина безусловно отказаться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится и мы предотвратим, может быть, большое несчастие».

Не уполномоченный на ведение переговоров Соллогуб составил Пушкину записку следующего содержания: «Я был, согласно вашему желанию, у г. д’Аршиака, чтобы условиться о времени и месте. Мы остановились на субботе, так как в пятницу я не могу быть свободен, в стороне Парголова, ранним утром, на 10 шагов расстояния. Г. д’Аршиак добавил мне конфиденциально, что барон Геккерн решил объявить о своем брачном намерении, но, удерживаемый опасением показаться желающим избежать дуэли, он может сделать это только тогда, когда между вами все будет кончено и вы засвидетельствуете словесно перед мной или г. д’Аршиаком, что вы не приписываете его брака расчетами, недостойным благородного человека.

Не имея от вас полномочия согласиться на том, что я одобряю от всего сердца, я прошу вас, во имя вашей семьи, согласиться на это предложение, которое примирит все стороны. Нечего говорить о том, что д’Аршиак и я ручаемся за Геккерна. Будьте добры дать ответ тотчас».

Д’Аршиак прочитал внимательно записку, но не показал ее Дантесу, несмотря на его требование, а передал Соллогубу и выразил согласие с написанным.

Пушкин ответил следующей запиской: «Я не колеблюсь написать то, что я могу заявить словесно. Я вызвал г. Ж. Геккерна на дуэль, и он принял ее, не входя ни в какие объяснения. Я прошу господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов, как не существовавший, осведомившись по слухам, что г. Ж. Геккерн решил объявить свое решение жениться на m-lle Гончаровой после дуэли. Я не имею никакого основания приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека. Я прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом по вашему усмотрению».

Из воспоминаний Соллогуба: « – Этого достаточно, – сказал д’Аршиак, ответа Дантесу не показал и поздравил его женихом. Тогда Дантес обратился ко мне со словами:

– Ступайте к г. Пушкину и поблагодарите его, что он согласен кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видеться, как братья.

Поздравив со своей стороны Дантеса, я предложил д’Аршиаку лично повторить эти слова Пушкину и ехать со мной к Пушкину на набережную Мойки. Д’Аршиак и на это согласился. Мы застали Пушкина за обедом. Он вышел к нам несколько бледный и выслушал благодарность, переданную ему д’Аршиаком.

– С моей стороны, – продолжал он (д’Аршиак. – Г. З.), – я позволил себе обещать, что вы будете обходиться со своим зятем, как со знакомым.

– Напрасно, – воскликнул запальчиво Пушкин. – Никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может.

Мы грустно переглянулись с д’Аршиаком. Пушкин затем немного успокоился.

– Впрочем, – добавил он, – я признал и готов признать, что г. Дантес действовал как честный человек.

– Больше мне и не нужно, – подхватил д’Аршиак и поспешно вышел из комнаты».

В тот же вечер, на балу у С.В. Салтыкова официально объявили о помолвке, а 10 января 1837 года – о церемонии бракосочетания «фрейлины Двора Ея Императорского величества, дочери коллежского асессора Гончарова Екатерины Николаевны и приемного сына нидерландского посланника, поручика Кавалергардского Ея Величества полка барона де Геккерна».

Первого декабря 1836 года на имя его сиятельства господина обер-прокурора Святейшего синода графа Н.А. Протасова поступили два прошения. В первом указывалось, что «пребывающий здесь нидерландский посланник, барон Геккерн, просит исходатайствовать дозволенье усыновленному им барону Карлу Геккерн, служащему поручиком в Кавалергардском ее Императорского Величества полку, вступить в законный брак с фрейлиной Екатериною Николаевною Гончаровой с разрешением, чтобы имеющие родиться в сем браке дети были крещены и воспитуемы в исповедуемой бароном Георгом-Карлом Геккерном вере. Покорнейше прося ваше сиятельство сделать зависящее от вас распоряжение по домогательству нидерландского посланника и о последующем почтить меня уведомлением, имею честь быть с совершенным почтением и преданностью Вашего сиятельства покорнейшим слугою гр. Нессельроде. 1 декабря 1836 г.».

Второе, более краткое прошение на то же имя поступило обер-прокурору Святейшего синода от фрейлины Екатерины Гончаровой:

10 января 1837 года, в воскресенье, состоялся акт бракосочетания, как гласит соответствующий документ: «Брачное свидетельство г. Жоржа Шарля барона де Геккерна, приемного сына Е<го> П<ревосходительства> барона Луи де Геккерна, сына Жозефа Конрада барона д’Антеса и Анны Марии-Луизы, графини де Хатцфельд, и фрейлины Екатерины Гончаровой, дочери Николая Гончарова и Натальи Загряжской, заключенное в 1837, 10 января».

Молодожены поселились в доме голландской миссии на Невском проспекте. Пушкин на свадебной церемонии отсутствовал и не нанес визит в дом новобрачных.

Теперь поэт решил нанести удар тому, кого считал своим главным обидчиком, посягнувшим на его честь и достоинство. Секундант Пушкина граф Соллогуб вспоминал: «Он пригласил меня в свой рабочий кабинет, запер дверь и сказал: „Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте…“. Тут он зачитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику».

Второе письмо Пушкин написал для Бекендорфа, причем его содержание являлось иным по сравнению с первым и, вероятно, должно было остановить обязательный вызов Геккерна после прочтения им оскорбительного послания поэта.

В.А. Соллогуб вспоминал о страшном впечатлении, произведенным на него Пушкиным при оглашении текста письма голландскому посланнику: «Губы его дрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что я мог возразить против такой сокрушительной страсти, и невольно промолчал».

Соллогуб, зная, что в этот день Жуковский должен быть у князя Одоевского, после визита к Пушкину помчался к нему и рассказал об услышанном от поэта. Василий Андреевич предпринял меры, позволившие убедить Пушкина воздержаться и не отправлять оба письма адресатам. Мнение Жуковского для Пушкина всегда было достаточно авторитетным и значимым. Поэтому на этот раз Пушкин, успокоившись, задержал отправление писем, но сберегал их в своем кабинете на всякий случай. Поводов же для подобного случая в последний месяц жизни поэта появилось предостаточно. Ухаживания Дантеса за его женой не прекращались, городские сплетни вокруг семьи Пушкиных не только возобновились, но стали более изощренными. М.К. Мердер в своем дневнике 22 января 1837 года записала: «Рассказывают <…>, что Пушкин, вернувшись как-то домой на Мойку, застал Дантеса наедине со своей супругою.

Предупрежденный друзьями, муж давно уже искал случая проверить свои подозрения; он сумел совладеть с собою и принять участие в разговоре. Вдруг у него явилась мысль потушить лампу. Дантес вызывался снова ее зажечь, на что Пушкин отвечал: „Не беспокойтесь, мне, кстати, нужно распорядиться насчет кое-чего…“

Ревнивец остановился за дверью, и через минуту до слуха его долетело нечто похожее на звук поцелуя…»

Е.Н. Мещерская-Карамзина писала княжне М.И. Мещерской: «Необходимость для Пушкина беспрерывно вращаться в неблаговолящем свете, жадном до всяческих скандалов и пересудов, щедром на обидные сплетни и язвительные толки; легкомыслие его жены и вдвойне преступное ухаживание Дантеса после того, как он достиг безнаказанности своего прежнего поведения непонятною женитьбой на невестке Пушкина, – вся эта туча стрел, против огненной организации, против честной, гордой и страстной его души, произвела такой пожар, который мог быть потушен только подлою кровью врага его или же собственной его благородной кровью.

Собственно говоря, Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, в роковой самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала той борьбы и тех мучений, какие выносил ее муж. Она никогда не изменяла чести, но она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина. В сущности, она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых, однако ж, из-за этого принимают не хуже прежнего, но она не так искусно умела скрыть свое кокетство, и что еще важнее, она не поняла, что ее муж иначе был создан, чем слабые и снисходительные мужья этих дам».

После своей женитьбы Дантес стал более развязен по отношению к Наталье Николаевне. От поединка Пушкина еще удерживало понимание, что дуэль могла скомпрометировать его супругу значительное сильнее, чем многочисленные пасквили Геккернов.

Чуть позже Пушкин пишет нидерландскому посланнику: «Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел наконец меня из затруднения. Я получил анонимное письмо». Поэт и до этого говорил друзьям, что если так дальше и пойдет, он решится на поединок. И в этот раз Пушкин выбирает несколько иной, более оригинальный путь – он сам наносит оскорбление. На свет извлекается написанное ранее, но не отправленное письмо старому Геккерну:

Геккерн назвал направленное ему письмо «чудовищным собранием гнусности», констатировав при этом, что при такой ситуации «дуэль не могла не состояться». Речь шла о смертельной дуэли. Пушкин не собирался умирать, он хотел убить Дантеса, и его не устраивало просто обменяться с ним ритуальными выстрелами.

Вечером 26 января 1837 года Пушкины, Дантес с женой и А.Н. Гончарова стали гостями дома Вяземских. В.Ф. Вяземская вспоминала, что «Пушкин вечером, смотря на Жоржа Геккерна, сказал мне: „Что меня забавляет, так это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что его ожидает по возвращении домой“. – „Что же именно? – сказала я. – Вы ему написали?“ Он сделал утвердительный знак и прибавил: „Его отцу“. – „Как, письмо уже послано?“ Он сделал тот же знак. Я сказала: „Сегодня?“ Он потер себе руки, опять кивая головой. „Неужели вы думаете об этом? – сказала я. – Мы надеялись, что все уже кончено“».

Николай I писал брату: «Последний выход к дуэли, которую никто не постигнет, и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина Геккерну, сделал Дантеса правым в сем деле». А сестре Марии Павловне царь с возмущением сказал: «Пушкин оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой иной исход дела был невозможен». Геккерн советовался с графом Г.А. Строгоновым, демонстрировал ему письмо Пушкина и услышал от него, что после подобной нанесенной обиды поединок может быть единственным исходом, но вызов на дуэль должен последовать от Дантеса. Его секундантом, как и раньше, согласился стать виконт д’Аршиак, секретарь французского посольства в России, который в тот же день передал вызов на дуэль от лица Дантеса и письмо от нидерландского посла Геккерна.

Пушкин, приняв от секунданта д’Аршиака ответ на свое письмо Геккерну, бросил его на стол не читая, но вызов, сделанный от имени Дантеса, принял.

Воспитанный на четких и обязательных требованиях европейских дуэльных кодексов, секундант Дантеса виконт д’Аршиак немедленно приступил к своим обязанностям. Пушкин получил от него первое письмо, в котором поэта извещали, что секундант его противника «будет ждать у себя до одиннадцати часов вечера, а после этого на балу у графини Разумовской, лицо, которому будет поручено вести дело, долженствующее окончиться завтра».

26 января, на балу графини Разумовской Пушкин предложил быть своим секундантом советнику при английском посольстве Магенису. Тот поинтересовался причиной дуэли. Пушкин не счел нужным сообщить что-либо по этому поводу, и англичанин отказал поэту.

В 9 часов утра 27 января Пушкину вновь доставили письмо виконта д’Аршиака, в котором тот писал: «Я настаиваю еще сегодня утром на просьбе, с которой я имел честь обратиться к вам вчера вечером. Необходимо, чтобы я имел свидание с секундантом, которого вы выберете, притом в самое ближайшее время. До полудня я буду дома; надеюсь, раньше этого времени увидеться с тем, кого вам угодно будет ко мне прислать».

Позже секундант Пушкина подполковник К.К. Данзас вспоминал, что затруднения с подбором секундантов он относил к обстоятельству «нежелания Александра Сергеевича вовлечь в ответственность по своему собственному делу никого из соотечественников; и только тогда, когда вынужден был к тому противниками, он решился наконец искать меня, как товарища и друга детства, на самоотвержение которого он имел более права считать».

После отказа сотрудника английского посольства, Пушкин раздраженно ответил д’Аршиаку: «Я не имею никакого желания вмешивать праздный петербургский люд в мои семейные дела; поэтому я отказываюсь от разговоров между секундантами. Я приведу своего только на место поединка. Так как г. Геккерн меня вызывает и обиженным является он, то он может сам выбирать мне секунданта, если увидит в том надобность: я заранее принимаю его, если бы даже это был его егерь. Что касается часа, места, я вполне к его услугам. Согласно нашим русским обычаям, этого вполне достаточно... Прошу вас верить, виконт, – это мое последнее слово, мне больше нечего отвечать по поводу этого дела, и я не двинусь с места до окончательной встречи».

Однако не таков был виконт д’Аршиак, любивший «методу из чувства», и в этот день на квартиру Пушкина на Мойке поступает третье письмо уже достаточно раздраженного ответами поэта секунданта Дантеса: «Оскорбив честь барона Жоржа Геккерна, вы обязаны дать ему удовлетворение. Это ваше дело – достать себе секунданта. Никакой не может быть речи, чтоб его вам доставили. Готовый со своей стороны явиться в условленное место барон Жорж Геккерн настаивает на том, чтобы вы держались принятых правил. Всякое промедление будет рассматриваться им как отказ в удовлетворении, которое вы ему обязаны дать, и как попытка огласкою этого дела помешать его окончанию. Свидание секундантов, необходимое перед встречей, становится, если вы еще отказываете в нем, одним из условий барона Жоржа Геккерна; вы же мне говорили вчера и писали сегодня, что принимаете все его условия».

Пушкин велел заложить сани и поехал искать себе секунданта. Он наметил для этого две кандидатуры: К.О. Россета и своего лицейского однокашника, тридцатисемилетнего подполковника Константина Карловича Данзаса, сына генерал-майора, происходившего из дворян Курляндской губернии. Он запомнился Пушкину как шумный, живой, вспыльчивый и драчливый мальчик. Но в то же время эти качества сочетались у него с добродушием и любовью к рисованию. Вместе с Дельвигом Данзас издавал в Лицее журнал «Лицейский мудрец», в котором, по словам Матюшкина, вся проза принадлежала Данзасу. К.К. Данзас закончил Лицей вместе с А.С. Пушкиным и был выпущен в армию, в Инженерный корпус. Участвовал во многих военных походах и сражениях.

Энгельгардт писал Матюшкину: «Данзас-рыжий, который, впрочем, уже теперь сделался темно-бурым, недавно получил к своему Владимиру с бантом еще золотую шпагу „За храбрость“».

К.К. Данзас, секундант А.С. Пушкина

По словам современников, Данзас – весельчак по натуре, имел совершенно французский склад ума, любил острить и сыпать каламбурами. Бывая проездом в Петербурге, он неоднократно встречался с Пушкиным, всегда принимал активное участие в праздничных лицейских годовщинах. По воспоминаниям К.К. Данзаса, в день дуэли, 27 января 1837 года, он, проходя по Пантелеймоновской улице, встретил Пушкина, ехавшего в санях. Поэт предложил ему последовать с ним во французское посольство и быть свидетелем одного разговора. Данзас, не задавая вопросов, сел в сани к Пушкину, и они поехали. По дороге поэт говорил о литературных столичных новостях и только во французском посольстве, беседуя с д’Аршиаком, Пушкин указал рукой на своего лицейского приятеля, представил его и сказал: «Вот мой секундант». После этого он обратился к Константину Карловичу, спросив: «Вы согласны?» – и получив утвердительный ответ, уехал из посольства, оставив двух секундантов вырабатывать условия предстоящего поединка. Дуэль должна была состояться в этот же день, в пятом часу пополудни.

Во французском посольстве Пушкин успел посвятить подполковника во все детали конфликта, зачитал копию своего письма к Геккерну и сказал, что если дело не окончится сегодня же, то при первой встрече с Геккерном – отцом или сыном – он плюнет им в лицо. Прощаясь с секундантами, поэт потребовал включить в письменный документ наиболее жесткие условия поединка.

После ухода Пушкина первым вопросом Данзаса к д’Аршиаку был: «Нет ли средств окончить дело миром?» На что секундант решительно заявил: «В данном случае примирение противников невозможно».

В результате обсуждения вероятных условий поединка секунданты единодушно решили, что для него следует назначить удобный участок за Черной речкой, возле Комендантской дачи. Оружием выбрали пистолеты.

По требованию д’Аршиака условия поединка записали на бумаге в двух экземплярах для ознакомления дуэлянтов и согласования с ними.

Дуэль, состоявшаяся 27 января 1837 года на Черной речке, полностью соответствовала выработанным секундантами правилам поединка.

Данзас с подписанной бумагой возвратился к Пушкину на набережную Мойки. Он застал его дома одного. Не прочитав условий дуэли, поэт согласился на все. В разговоре с Александром Сергеевичем Данзас высказал свое недоумение по кандидатуре второго участника поединка. Как секундант он считал, что к барьеру должен выйти старший Геккерн, в адрес которого поэт направил оскорбительное письмо, а не Дантес. На это Пушкин ответил, что нидерландский посланник по своему официальному положению драться не может. Договорившись с поэтом встретиться позже в кондитерской Вольфа на Невском проспекте, Данзас отправился делать необходимые приготовления к поединку: нанял парные сани и затем заехал в оружейный магазин Куракина за пистолетами, заблаговременно заказанными Пушкиным.

Кстати, небезынтересные подробности об истории пистолетов, на которых дрались противники. Пистолеты, для того времени самого новейшего образца, делались на известной фабрике оружия Лепажа в Париже. Это знаменитое производство в свое время изготовляло оружие для Наполеона. В отличие от старых кремниевых пистолетов Пушкин приобрел капсульные (пистонные) образцы дуэльного оружия, типичные для начала 1830-х годов. Барон Жорж Геккерн на вопрос следственной комиссии военного суда: «Какие пистолеты были у вас на дуэли?» ответил: «Пистолеты, из коих я стрелял, были вручены моим секундантом на месте дуэли. Пушкин же имел свои». То есть на поединке у секунданта Пушкина К.К. Данзаса и секунданта Дантеса О. д’Аршиака имелась своя пара пистолетов, схожих по своим боевым качествам. К.К. Данзас, сопровождая смертельно раненного друга, привез на квартиру поэта и его дуэльные пистолеты. После смерти А.С. Пушкина эта пара оказалась в Варшаве, а затем в Познани, у майора Альбина Земецкого.

В 1937 году, в столетнюю годовщину гибели поэта, в одном польском журнале появилось сообщение об этих пистолетах и их фотография. Оружие и все принадлежности находились в деревянном полированном ящике, отделанном металлическими накладками. На накладке, укрепленной на середине крышки, выбили инициалы «A. S. P.» На внутренней стороне крышки, на кожаной квадратной наклейке, выполнена тисненая каллиграфическая надпись: «Type cree pour monsier Pouchkine, 1836, a Lepage, a Paris» («Образец, сделанный для господина Пушкина, 1836 год. Лепаж в Париже».) Автор статьи сообщал читателям, что «в ящике еще и сейчас найдется литая оловянная пуля, а также капсуля, которые использовались в поединке с Дантесом. В одной же из угловых ячеек обнаружили билет благотворительной лотереи от января 1837 года, приготовленный для пыжа». Выяснилось, что дуэльные пистолеты Пушкина майор А. Земецкий приобрел по случаю в Варшаве у некоего русского офицера.

Вскоре началась Вторая мировая война, и в настоящее время местонахождение этого уникального оружия неизвестно.

В 1993 году в «Невском журнале» появилась статья Сергея Некрасова о пути другой пары пистолетов, участвовавших в дуэли на Черной речке. Секундант Дантеса виконт д’Аршиак позже приобрел их у будущего противника М.Ю. Лермонтова, сына французского посла в Петербурге барона Амбаль-Гильом-Проспер-Брюжьер де Баранта – Эрнеста де Баранта.

С. Некрасов отмечал, что «в 1937 году на юбилейной пушкинской выставке в Париже, в зале Плейль, дуэльное оружие да Баранта работы известного дрезденского оружейника Карла Ульриха заинтересовало многих. Подробно описал эти пистолеты в каталоге выставки С.М. Лифарь. Три десятилетия спустя один из потомков А.С. Пушкина – Г.М. Воронцов-Вельяминов – попытался даже купить их, но хозяин музея категорически отказался продать этот экспонат.

После смерти хозяина экспонаты музея в Лимре по его завещанию переданы в Амбуаз, в музей почты. На стенде этого музея в специальном футляре, кроме двух пистолетов, хранятся также пороховница, шомпол, молоток, свинцовые круглые пули. Рядом с ними выставлено французское издание „Станционного смотрителя“ А.С. Пушкина и краткая аннотация, „объясняющая“ появление этого экспоната в музее почты: „Пистолеты дуэли Пушкина (автора «Станционного смотрителя») с Дантесом“».

Интересно, что дуэльные пистолеты Э. де Баранта в конце XX века вновь побывали в России. Во время визита М.С. Горбачева во Францию летом 1989 года президент Французской республики Ф. Миттеран любезно вручил ему ящик с этими пистолетами для временного экспонирования в СССР. Некоторое время они выставлялись на обозрение в последней квартире А.С. Пушкина на Мойке, 12, к великому неудовольствию работников музея, считавших, что по этическим соображениям абсолютно невозможно пребывание этих «орудий гибели» поэта в комнатах особняка, где он мучительно умирал.

Вернемся к событиям 27 января (8 февраля) 1837 года. Константин Карлович Данзас, выполнив все необходимые приготовления, в четыре часа пополудни приехал в кондитерскую Вольфа, где его уже ждал поэт. Друзья сели в парные сани и отправились к месту дуэли, на Черную речку. Позже Данзас с горечью вспоминал, что в тот миг он фактически провожал своего лицейского товарища на верную смерть. У него еще теплилась надежда на то, что дуэль еще может расстроиться или кто-нибудь по счастливой случайности ее остановит.

Граф А.Х. Бенкендорф с супругой Елизаветой Андреевной. Литография Е. Риджби. 1840 г.

Николай I, получив донесение о намечавшемся поединке, все же отдал распоряжение Бенкендорфу принять меры для его предупреждения. Александр Христофорович в беседе с княгиней Белосельской, размышляя о задании царя, произнес: «Что делать мне теперь?» – «А вы пошлите жандармов в другую сторону», – посоветовала она.

Действительно, в столице тогда существовало четыре речки с похожими названиями, в том числе одна из Черных речек как раз протекала по территории Екатерингофа, излюбленного места петербургских дуэлянтов. Шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения Александр Христофорович Бенкендорф позже отрапортует царю, что по его приказанию на Екатерингофской першпективе отряд конных драгун тщательно прочесал всю территорию парка и пресечь дуэль не смог из-за отсутствия таковой.

Вероятно, следует также отметить просчет секундантов, не обеспечивших присутствие на подобной «жесткой» дуэли опытного доктора и вместительной кареты на случай тяжелого ранения одного из противников. Д’Аршиак позднее объяснял это не только поспешностью, с которой шло приготовление к дуэли, но и нежеланием увеличивать число лиц, вовлеченных в противозаконные действия.

Итак, в четыре часа пополудни А.С. Пушкин и его секундант К.К. Данзас отправились на Черную речку. Данзас вспоминал, что день выдался холодный, ясный. С Невского повернули к Дворцовой, выехали на набережную Невы. На льду реки тогда обустроили высокие деревянные катальные горы. Гулянье в разгаре, смех, молодецкие выкрики, звуки шарманки. На Дворцовой набережной им встретился экипаж Натальи Николаевны. Данзас ее узнал, но она была близорука, а Пушкин глядел в другую сторону.

Графиня А.К. Воронцова-Дашкова не могла без горечи вспоминать о том, что она встретила Пушкина, едущего на острова с Данзасом, и направляющихся туда же Дантеса с д’Аршиаком.

Не доезжая до Троицкого плашкоутного моста, у Иорданского подъезда Зимнего дворца, сани по сходням спустились на лед и переправились на другой берег Невы. «Не в крепость ли ты везешь меня?» – спросил Пушкин своего секунданта. «Нет, через крепость на Черную речку самая близкая дорога», – ответил Данзас. Миновали строения Каменноостровского проспекта Петербургской стороны, пересекли Аптекарский остров, Каменный остров, промчались по пустынной набережной Большой Невки, конец пути был близок. Шел пятый час. Через Большую Невку по Строгановскому мосту сани выехали на дорогу к Комендантской даче. По Чернореченскому, или Пограничному, мосту выехали к деревушке Никольской, к месту дуэли – треугольнику между Ланским и Коломяжским шоссе.

Пушкин прибыл раньше своего противника, выбрался из саней, лег в своей медвежьей шубе прямо на снег и принялся насвистывать. Везде снегу по колено. Данзас и д’Аршиак обнаружили небольшую ровную площадку неподалеку от Комендантской дачи. Крупный густой кустарник и молодая березовая роща надежно скрывали место дуэли от глаз прохожих и возниц, проезжавших по дороге неподалеку от выбранной площадки. Ветер и снежная метель усиливались. Секунданты, проваливаясь в снег, протаптывали площадку.

К ним присоединился и Дантес. Пушкин терпеливо ждал, поплотнее укутавшись в шубу. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д’Аршиаком место, он ответил: «Мне это совершенно безразлично, только постарайтесь сделать все возможно скорее».

Место дуэли А.С. Пушкина близ Комендантской дачи. Рисунок И.В. Красицкого. 1858 г.

Отмерив шагами расстояние, предусмотренное условиями поединка, секунданты обозначили своими шинелями барьеры и начали заряжать пистолеты. Во время этой процедуры Пушкин нетерпеливо спросил: «Все ли наконец кончено?»

Противников расставили по местам, раздали заряженные пистолеты и по сигналу Данзаса, махнувшего шляпой, дуэлянты начали сходиться. Пушкин первый подошел к барьеру и, остановившись перед ним, начал наводить пистолет. Он опоздал на секунду. Дантес в этот миг, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил первым. Он метил в живот противника и попал. Пушкин покачнулся, рука с пистолетом опустилась, и он упал на шинель Данзаса, лицом в снег. Поэт не понял сначала куда ранен. Лежа на окровавленной шинели, он приподнял голову и сказал: «Мне кажется, что у меня раздроблено бедро...» Секунданты бросились к нему, Дантес намеревался последовать за ними, но Пушкин удержал его словами: «Подождите, у меня еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел». Дантес остановился у барьера и ждал ответного выстрела, прикрыв грудь правой рукой и пистолетом.

27 января 1837 г. Дуэль Пушкина с Дантесом. Художник П.Ф. Пирожков

При падении Пушкина его пистолет попал в снег, ствол заполнился им, поэтому Данзас подал ему другой. Кстати, замена Пушкиным оружия впоследствии оспаривалась дотошным д’Аршиаком. В письме к князю П.А. Вяземскому секундант Дантеса отмечал: «Я бы мог на это сделать возражение, но протест барона Жоржа Геккерна меня остановил тогда». Данзас, ознакомившись с этим письмом, заметил: «Обмен пистолетами не мог подать повода во время поединка ни к какому спору. По условию каждый из противников имел право выстрела, пистолеты были с пистонами, следовательно, осечки быть не могло; снег, забившийся в дуло пистолета Александра Сергеевича, усилил бы только удар выстрела, а не отвратил бы его; никакого знака со стороны господина д’Аршиака, ни со стороны Геккерна подано не было».

Собрав последние силы, опершись на левую руку, Пушкин произвел свой выстрел. Его пуля попала в руку противника, которой тот прикрывал грудь, и лишь слегка контузила. Дантес упал. На вопрос поэта у Дантеса, куда он ранен, тот отвечал: «Я думаю, что я ранен в грудь». «Браво!» – вскрикнул Пушкин и отбросил пистолет в сторону, затем упал в снег и потерял сознание. Придя в себя, спросил Константина Карловича: «Он убит?» – и, получив отрицательный ответ, заметил: «Странно, я думал, что мне будет приятно убить его, но чувствую, что нет. Впрочем, все равно, если мы оба выздоровеем, то надо начать сызнова».

Пушкин истекал кровью, он был ранен в правую половину живота: пуля, раздробив кость верхней части ноги у соединения ее с тазом, глубоко вошла в брюшную полость.

Данзас и д’Аршиак подозвали извозчиков, с их помощью разобрали забор, мешавший въезду саней к месту падения Пушкина. Общими силами раненого поэта бережно усадили в сани и медленно повезли в город. Данзас пошел пешком подле саней вместе с д’Аршиаком. За ними ехал в своих санях раненый Дантес.

У Комендантской дачи процессию встретила карета старшего Геккерна, присланная им к месту дуэли на всякий случай. Дантес и д’Аршиак предложили Данзасу отвезти на ней раненого поэта. Предложение оказалось кстати, ибо тесные сани и езда по неровной дороге были мучительны для раненного Пушкина. Данзас не сказал другу, кому принадлежит карета. Он удобно разместил в ней Александра Сергеевича и медленно повез в город. В пути к дому Пушкин держался достойно, сдерживал стоны, но уже начал подозревать всю опасность своего ранения, вспомнил о дуэли общего с Данзасом знакомого офицера Московского полка Щербачева, смертельно раненого в живот Дороховым. В перерывах между приступами сильных болей в области живота Александр Сергеевич вдруг сказал своему лицейскому приятелю: «Я боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев». Пушкин также напомнил Данзасу о своей давней кишиневской дуэли с Зубовым и попросил его «сделать все возможное, чтобы по приезде домой на набережную Мойки не напугать жену». У подъезда дома Волконской на Мойке раненый поэт, превозмогая приступы боли, попросил Константина Карловича зайти первым и прислать людей, способных осторожно перенести его из кареты в любимый кабинет. Потом, когда еще почти двое суток поэт лежал в кабинете, когда казалось, что сила духа покидает его, он на уговоры В.И. Даля: «Стонай, тебе будет легче» упорно отвечал: «Нет, не надо, жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил». Понимая, что идут последние часы, поэт делал последние распоряжения: «Не упрекай себя моею смертью, это дело касалось одного меня», – это к заплаканной жене. «Просите за Данзаса, он мне брат», – наставлял доктора Н.Ф. Арендта, В.А. Жуковского и других своих друзей. Вспомнил и продиктовал долги, на которые не было ни векселей, ни заемных писем. Взял с Данзаса честное слово офицера, что тот не будет за него мстить.

Смертельно раненный Пушкин. Возвращение домой. Художник П.Ф. Борель. 1885 г.

«Проживи я тысячу лет, мне не уйти от впечатлений этих двух дней, считая с минуты, когда я узнал об его дуэли, и до его смерти, – вспоминал П.А. Вяземский. – Смерть обнаружила в характере Пушкина все, что было в нем доброго и прекрасного. Она надлежащим образом осветила его жизнь».

А тогда, по приезде на Мойку, из дверей дома выбежали люди, вынесли осторожно своего барина из кареты. Камердинер, как ребенка, принял его на руки и понес в дом. «Грустно тебе нести меня?» – спросил его Пушкин. Внесли в кабинет, он сам велел подать себе чистое белье; разделся и лег на диван. За несколько дней до этого поэт навестил своего приятеля Владимира Ивановича Даля и, указывая на свой сюртук, сказал: «Эту выползину я теперь не скоро сброшу». «Выползиною» в те времена в народе именовали кожу, которую периодически меняли на себе змеи. И поэт действительно не снял этого сюртука. Слуги осторожно, чтобы не причинить боли, срезали его с тела раненого.

Лейб-медик Н.Ф. Арендт

Не зная о поединке, Наталья Николаевна ожидала возвращения мужа домой. Данзас через столовую, где уже был накрыт стол к ужину, прямо, без доклада, вошел в кабинет жены поэта. Она сидела там со своей старшей сестрой Александрой Николаевной Гончаровой. Внезапное бесцеремонное появление Данзаса удивило Наталью Николаевну, но по его виду она догадалась о случившемся. Константин Карлович рассказал ей, как мог спокойнее, что Александр Сергеевич стрелялся с Дантесом, что хотя и ранен, но очень легко. Жена побледнела и бросилась в переднюю, куда в это время люди с предосторожностями вносили Пушкина на руках. Увидев Наталью Николаевну, поэт начал ее успокаивать, говоря, что рана его вовсе не опасна, и попросил уйти, прибавив, что, как только его уложат в постель, он тотчас же позовет ее.

Данзас же вскочил в сани и отправился за доктором. Сначала он поехал к Н.Ф. Арендту, а затем к Х.Х. Саломону, но, не застав дома ни того ни другого, оставил им записки и отправился к доктору Персону, но и того не было. Первым, попавшимся Данзасу в его метаниях по квартирам врачей и госпиталям, оказался крупный специалист по родовспоможению, акушер В.Б. Шольц. Он понял все с полуслова и пообещал тотчас же привезти к Пушкину хирурга. Действительно, вскоре Шольц приехал с Карлом Задлером, который только что успел перевязать рану Дантеса и узнал от него о серьезном ранении Пушкина. Карл Задлер являлся главным врачом придворного конюшенного госпиталя, основанного в конце XVIII века для служб царского двора. Он занимался хирургией, но, по отзыву Н.И. Пирогова, специалистом в этой области считался средним.

Доктор Х.Х. Саломон

В.Б. Шольц впоследствии вспоминал: «Больной просил удалить и не допускать при исследовании раны жену и прочих домашних. Увидев меня, дал мне руку и сказал: „Плохо со мною“. Мы осматривали рану, и г-н Задлер уехал за нужными инструментами. Больной громко и ясно спрашивал меня: „Что вы думаете о моей ране; я чувствовал при выстреле сильный удар в бок и горячо стрельнуло в поясницу; дорогою шло много крови – скажите мне откровенно, как вы рану находите?“ – „Не могу скрывать, что рана ваша опасная“. – „Скажите мне – смертельна?“ – „Считаю долгом вам этого не скрывать, – но услышим мнения Арендта и Саломона, за которыми послано“. – „Благодарю вас, что вы сказали мне правду как честный человек... Теперь займусь делами моими“ – „Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из близких приятелей?“ – „Прощайте, друзья!“ (сказал он, глядя на библиотеку)...

Я трогал пульс, нашел руку довольно холодную – пульс малый, скорый, как при внутреннем кровотечении. Вышел за питьем и чтобы послать за г. Жуковским. Полковник Данзас взошел к больному. Между тем приехали Задлер, Арендт, Саломон – и я оставил печально больного, который добродушно пожал мне руку».

Самым большим авторитетом среди врачей, приехавших к А.С. Пушкину, считался в столице лейб-медик Н.Ф. Арендт, взявший на себя руководство лечением больного. Опытный хирург, он творил чудеса, выхаживая раненых в сражениях.

Александр Сергеевич произнес: «Прошу сказать все откровенно. Любой ответ о ранении меня не испугает. Мне необходимо знать правду, чтобы успеть сделать важные распоряжения».

«Если так, – ответил ему Арендт, – то я должен вам сказать, рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды».

Пушкин поблагодарил Арендта за откровенность и просил только ничего не говорить об этом жене.

Прощаясь, Арендт объявил Пушкину, что по обязанности своей он должен доложить обо всем случившемся государю. В ответ умирающий поручил врачу передать Николаю I его просьбу не преследовать секундантов.

В передней Арендт сказал провожавшему его Данзасу: «Штука скверная, он умрет». Он сделал назначения: абсолютный покой, холод на живот, холодное питье.

Н.Ф. Арендта сменил доктор И.Т. Спасский – домашний врач Пушкиных.

В конце 80-х годов XX века доктор медицинских наук Б.М. Шубин, анализируя последние дни А.С. Пушкина, оценил их с позиций медицины ХХ столетия. Борис Моисеевич в своем исследовании профессионально ответил на вопрос о прогнозе течения заболевания Пушкина, критически оценил мнения врачей, в разные годы писавших о болезни и смерти А.С. Пушкина, зачастую склонных обвинять своих коллег, и в частности лейб-медика Арендта, в бездействии, а возможно – и в содействии гибели поэта. По мнению Б.М. Шубина, доктора, лечившие Пушкина, ничем не уронили достоинства своей профессии. Не их вина, что медицина, и в частности хирургия, того времени не располагала теми возможностями, которые мы имеем в наши дни.

Чтобы лучше разобраться в характере ранения А.С. Пушкина, Шубин попытался рассмотреть траекторию пули в теле раненного поэта.

Ш.И. Удерман, глубоко изучавший классические дуэльные позиции той эпохи, утверждал, что Пушкин в поединке с Дантесом избрал классическую позицию, повернувшись боком, когда правая рука с оружием частично защищала лицо и грудь, но в момент выстрела противника он еще не успел довести тело до точного полуоборота. Это и определило проникновение пули «кнутри от крыла правой подвздошной кости». На первоначальном отрезке своего пути пуля благополучно миновала жизненно важные органы, пройдя ниже почки и позади петель кишечника. Затем, ударившись о крыло правой подвздошной кости с внутренней стороны, скользнула по его вогнутой поверхности, отщепляя острые мелкие осколки, и раздробив крестец, прочно засела в нем. Повреждение костей таза с их богатыми нервными сплетениями, по-видимому, и создало у Пушкина впечатление, что пуля попала в бедро.

В.И. Даль

Профессор Шубин считает, что после ранения поэт потерял много крови. Но это не было кровотечением из крупного сосуда, иначе он, скорее всего, погиб бы на месте дуэли. Правда, В.И. Даль в записке о «Вскрытии тела А.С. Пушкина» указывает на вероятный источник кровотечения из поврежденной бедренной вены. По мнению же Бориса Моисеевича, бедренная вена лежала вне траектории полета пули.

После смерти Александра Сергеевича многие негодовали, как мог опытный и искусный хирург Н.Ф. Арендт оставить поэта без активной медицинской помощи и к тому же прямо сообщить ему правду о безнадежности положения.

По мнению знаменитого русского хирурга Н.И. Пирогова, изложенному им в фундаментальном руководстве «Основы военно-полевой хирургии», в те времена настоятельно не рекомендовалось раненному в живот вскрывать брюшную полость и даже вправлять обратно выпавший наружу сальник, ибо подобная манипуляция обязательно вела к развитию воспаления брюшины – перитониту, и неизбежной смерти больного. Еще долго после гибели Пушкина операции на органах брюшной полости будут находиться под запретом. Опытный хирург Н.Ф. Арендт отказался от мучительной (из-за отсутствия наркоза) и бесперспективной операции, руководствуясь золотым правилом Гиппократа: «При лечении болезней следует иметь в виду принести пользу или по крайней мере не навредить».

И все же, несмотря на безнадежность больного, Арендт несколько раз, днем и ночью, посещал раненного поэта, которому, в сущности, уже ничем не мог помочь. Об этом в своем дневнике написал дежуривший у постели умирающего друга В.А. Жуковский: «Арендт навещал Пушкина по шесть раз днем и несколько раз ночью». На исходе 27 января Н.Ф. Арендт приехал снова и привез Александру Сергеевичу короткое письмо от Николая I, обещавшего позаботиться о жене и детях поэта, оплатить его долги и советовавшего «кончить жизнь по-христиански».

Вечером Пушкину сделалось хуже. В продолжении ночи его страдания до того усилились, что он решил застрелиться. Позвав камердинера, поэт велел ему подать один из ящиков письменного стола. Его воля была выполнена, но, вспомнив, что в этом ящике хранились пистолеты, камердинер предупредил об этом Данзаса. Константин Карлович успел отобрать оружие, а Александр Сергеевич признался другу, что действительно хотел застрелиться, ибо страдания стали невыносимыми.

«Боль в животе возросла до высочайшей степени, – записал доктор И.Т. Спасский. – Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодной испариной, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтобы жена не услышала, чтобы ее не испугать…»

Приехал Арендт, вновь осмотрел Пушкина, выявив картину начинающегося перитонита, назначил болеутоляющее – опий. Пушкин успокоился и заснул.

Набережную Мойки, все ближайшие улицы и переулки вплоть до Дворцовой площади заполнили толпы петербуржцев, пришедших справиться о состоянии поэта. На двери дома № 12 Жуковский вывешивал бюллетень о ходе болезни.

По словам очевидцев, подобного скопления людей на улицах Петербурга не было с 14 декабря 1825 года – дня восстания. В передней дома некий старик промолвил: «Господи, Боже мой! Я помню, как умирал фельдмаршал, а подобного не было!»

Пушкин на смертном одре. Художник А.А. Козлов. 1837 г.

Около двенадцати часов дня 29 января Пушкин попросил зеркало, вгляделся в него и махнул рукой. Пощупав пульс, тихо произнес: «Смерть идет!»

Незадолго до кончины поэту захотелось моченой морошки. Старый верный слуга побежал на другой берег Мойки, в Круглый рынок, за любимой поэтом ягодой, принес ее, но, увидев на лестнице плачущих крестьян, понял, что опоздал.

Почувствовав приближение конца, Александр Сергеевич велел привести детей и жену, простился с ними и со своими друзьями. 29 января в 2 часа 45 минут пополудни сердце поэта перестало биться. Сняв с входной двери дома на Мойке свой последний рукописный бюллетень о состоянии здоровья поэта, Жуковский тихо обратился к народу, заполнившему набережную Мойки, ее мосты, вестибюль и двор дома Волконской: «Пушкин умер». Из толпы с негодованием выкрикнули: «Убит!»

Тайные агенты Третьего отделения докладывали Дубельту: «Двое какие-то закричали, что иностранные лекари нарочно залечили господина Пушкина».

Посмертная маска А.С. Пушкина 29 января 1837 г. С.И. Гальберг.

Уже нечего было ждать и узнавать у дома на набережной реки Мойки, но молчаливые толпы людей по-прежнему теснились у последнего пристанища великого поэта. К дому по распоряжению царя и начальника Третьего тайного отделения стекались жандармы. Они появились на набережной и в квартире, следя за всем и всеми, кто приходил проститься с Пушкиным. «Дом его с утра до вечера наполнен был народом, который видел в прахе этом утрату надежд своих на будущее. У кого из русских с его смертью не оторвалось что-то родное от сердца», – писал В.А. Жуковский в те дни. «Вчера в 2 3/4 мы его лишились, – вспоминал Александр Тургенев, – лишились его Россия и Европа… Потеря, конечно, незаменимая… Великая потеря!»

На следующее утро в городе стали распространяться нелепые слухи об убийстве Пушкина иностранцами. Доктор Станислав Моравский впоследствии вспоминал, что «все население Петербурга, и в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждало отомщения и якобы требовало расправы над французским Дантесом и заморскими лекарями, „залечившими Пушкина“».

В.А. Жуковский, производивший по указанию царя вместе с жандармским генералом Дубельтом «посмертный обыск» в бумагах А.С. Пушкина, имел возможность познакомиться с письмами Бенкендорфа к поднадзорному поэту и удостовериться, что ни один из русских писателей не притеснялся более покойного. Василий Андреевич признавался, что «при этом чтении мое сердце сжалось».

Пушкин умер 29 января. По иронии судьбы, это был день рождения Василия Андреевича. После гибели Александра Сергеевича это был уже не тот осторожный, склонный к компромиссам человек, каким его всегда считали при императорском дворе. В горестные дни прощания со своим самым талантливым учеником Жуковский, отбросив дипломатию, выступил с гневным обличением в адрес Бенкендорфа.

Начальник штаба корпуса жандармов Л.В. Дубельт

«В одном из писем вашего сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена.

Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы слышать их критику? Неужели же он должен до тех пор, пока его произведение еще не позволено официально, сам считать его непозволенным? Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя.

Все позволяли себе его, оно есть дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут.

Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений? Не должен ли был он необходимо, с тою пылкостью, которая дана была ему от природы и без которой он не мог бы быть поэтом, наконец прийти в отчаяние, видя, что ни годы, ни самый изменившийся дух его произведений ничего не изменили в том предубеждении, которое раз навсегда на него упало и, так сказать, уничтожило все его будущее?

Что же касается до политических мнений, которые имел он в последнее время, то смею спросить ваше сиятельство, благоволили ли вы взять на себя труд когда-нибудь с ним говорить о предметах политических?

Правда и то, что вы на своем месте осуждены думать, что с вами не может быть никакой искренности, вы осуждены видеть притворство в том мнении, которое излагает вам человек, против которого поднято ваше предубеждение (как бы он ни был прямодушен), и вам ничего другого делать, как принимать за истину то, что будут говорить вам (о нем) другие.

Одним словом, вместо оригинала вы принуждены довольствоваться переводами, всегда неверными и весьма часто испорченными, злонамеренных переводчиков…»

Смерть Пушкина поразила все общество. Даже старый интриган Геккерн в секретной депеше своему министру иностранных дел вынужден был отметить это: «…долг чести повелевает мне не скрыть от вас того, что общественное мнение высказалось при кончине Пушкина с большей силой, чем мы предполагали…»

Невероятно, но столичные издания практически не отметили гибель поэта. Лишь А.А. Краевский в своих «Литературных прибавлениях» к «Русскому инвалиду» опубликовал печальный некролог к смерти поэта, составленный В.Ф. Одоевским. Статья начиналась печальными словами: «Солнце нашей поэзии закатилось…», вызвавшими неудовольствие министра просвещения С.С. Уварова, нашедшего подобное сравнение неуместным и дерзким: «Пушкин и солнце! Помилуйте, за что такая честь?!»

Выговаривая издателю А.А. Краевскому, министр Уваров с негодованием спрашивал, кто такой Пушкин и почему его сравнивают с солнцем: «Он же не относился к ряду достойных сынов государства, коим вполне могло бы подойти сравнение с солнцем». Такими людьми С.С. Уваров считал лишь полководцев, военачальников, государственных мужей и министров. «Скажите мне, голубчик, что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимающего никого положения на государственной службе. „Солнце поэзии!“ Помилуйте, за что такая честь? Пушкин скончался… „в средине своего великого поприща!“ Какое это такое поприще?.. Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!..»

В день выноса тела покойного поэта из квартиры на Мойке и его отпевания тот же бывший член прогрессивного литературного столичного кружка «Арзамас», а ныне министр народного просвещения России Уваров направил в университет свое строгое распоряжение: «Профессорам в этот день не отлучаться от своих кафедр, студентам быть на лекциях!» Мало того, министр лично тогда даже приехал в университет, дабы проверить, выполняется ли его указание.

В этот день цензор А.В. Никитенко запишет в своем дневнике: «Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться к поэту в гробу, а профессорам университета и русским юношам это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему…»

По набережной реки невозможно было не только проехать, но и пройти. Толпы петербуржцев и многочисленные экипажи с утра до глубокой ночи осаждали особняк. Все хотели проститься с великим русским поэтом. Извозчиков в те дни нанимали, просто говоря: «К Пушкину!» В.А. Жуковский вспоминал: «Десятки тысяч людей всех сословий и состояний побывали тогда у дома и в квартире Александра Сергеевича за время его пребывания после ранения в особняке княгини Волконской на Мойке. Молодые люди и старики, дети и учащиеся, простолюдины в тулупах и армяках, деятели науки, искусства и театра. Все они приходили отдать последний поклон любимому поэту и российскому мэтру от литературы».

Василий Андреевич обратил внимание на старика, неподвижно стоящего у смертного ложа поэта в переполненной квартире. Тот долго вглядывался в лицо Пушкина, слезы текли по его щекам. Потом он повернулся и пошел к выходу, Жуковский пожелал узнать его имя. «Зачем вам? Пушкин меня не знал, и я не видел никогда, но мне грустно за славу России!» – ответил старик.

Отпевание Пушкина было назначено на 1 февраля в церкви при Адмиралтействе. По просьбе вдовы поэта – Натальи Николаевны Пушкиной в типографии отпечатали пригласительные билеты в траурной кайме:

Опасаясь противоправительственных выступлений, связанных с гибелью Пушкина, император повелел тайно перевезти гроб с телом поэта для отпевания в Конюшенную церковь.

Конюшенная церковь. Рисунок художника М.Н. Воробьева. 1830 г.

При выносе тела из особняка Волконской дом и квартиру оцепили мощным кольцом жандармов. В квартиру пропустили всего 12 человек родных и самых близких друзей Александра Сергеевича. Все они собрались там 31 января в гостиной, куда перенесли из передней для прощания гроб с телом Пушкина.

«Нас оцепили, – писал Жуковский Бенкендорфу, – и мы, так сказать, под стражей проводили тело до церкви».

Вся площадь перед зданием Конюшенной церкви была заполнена народом, но в храм пропускали только по пригласительным билетам.

Крылов, Жуковский и Вяземский после отпевания вынесли тело великого российского поэта в подвал при церкви. В морозную ночь на 3 февраля гроб с останками Александра Сергеевича поставили на простые сани, обернули от снега рогожей, увязали веревками, покрыли соломой и тайком увезли в Михайловское.

Проводить Пушкина в его последний путь Николай I разрешил только одному А.И. Тургеневу, с которым выехал дядька поэта Никита Козлов. Траурный санный поезд сопровождал в пути жандармский полковник Ракеев.

6 февраля 1837 года в 6 часов утра в Успенском соборе Святогорского монастыря отслужили панихиду. Крестьяне из Михайловского вместе с Никитой Козловым на плечах вынесли гроб с телом А.С. Пушкина и опустили в могилу, вырытую рядом с захоронением его матери. «Они лежат теперь под одним камнем, гораздо ближе друг к другу после смерти, чем были в жизни», – записал в своем дневнике сын владельца Тригорского имения А.Н. Вульф.

Алексей Иванович Тургенев бросил в могилу горсть земли, другую завернул в платок. Сестры Осиповы возложили на могилу цветы. Присутствовавшие при погребении крестьяне плакали…

Квартира Александра Сергеевича Пушкина на набережной Мойки в доме № 12, принадлежавшем княгине С.Г. Волконской, опустела. Через два месяца после кончины поэта Федор Михайлович Достоевский решил «приехав в город, тот час же сходить на место поединка и пробраться в бывшую квартиру Пушкина, чтобы увидеть ту комнату, в которой он испустил дух». Однако квартиру уже заняли другие жильцы.

После смерти поэта его близкие друзья стали собирать воспоминания о нем. Позже под редакцией В.А. Жуковского их опубликовали в «Современнике».

После похорон квартира быстро пустела. Вначале на жандармский досмотр отправили все рукописи Пушкина. В середине февраля уехала Наталья Николаевна. Последними увезли книги из пушкинской библиотеки, и дом уже ничем не напоминал жилище Александра Сергеевича.

В начале ХХ века пушкинскую квартиру полностью перестроили и только листок бумаги с планом квартиры поэта да сбереженные друзьями вещи Пушкина позволили в феврале 1925 года создать музей великого поэта – один из первых музеев в советской стране. Интерьер квартиры-музея воссоздавался по записям и воспоминаниям современников, друзей поэта, бывавших в доме при его жизни.

Пушкины жили на первом этаже, а на втором этаже дома княгини Волконской с 1833 года квартиру арендовала семья сенатора Ф.П. Лубянского.

Императорский дом Романовых и аристократическую элиту столицы удивляло проявление скорби по случаю смерти поэта.

Александра Федоровна в своем дневнике цинично упоминает о дуэли Пушкина с Дантесом и 28 января 1837 года она писала своей приятельнице графине С.А. Бобринской: «О Софи, какой конец этой печальной истории между Пушкиным и Дантесом. Один ранен, а другой умирает. Что вы скажете? Когда вы узнали? Мне сказали в полночь, я не могла заснуть до трех часов, мне все равно представлялась эта дуэль, две рыдающие сестры, одна жена убийцы другого. Это ужасно, это самый страшный из современных романов. Пушкин вел себя непростительно, он написал наглые письма Геккерну, не оставя ему возможности избежать дуэли. С его любовью в сердце стрелять в мужа той, которую он любит, убить его – согласитесь, что это положение превосходит все, что может подсказать воображение о человеческих страданиях, а он умел любить. Его страсть должна была быть глубокой, настоящей.

Императрица Александра Федоровна

Сегодня вечером, если вы придете на спектакль, как часто мы будем отсутствующими и рассеянными».

В тот же день императрица делает запись в дневнике: «...разговор с Бенкендорфом, целиком за Дантеса, который вел себя как благородный рыцарь, Пушкин – как грубый мужик».

30 января 1837 года Александра Федоровна отправляет письмо Бобринской, в котором снова делится своими впечатлениями о происшедшем поединке: «Этот только что угасший гений, трагический конец гения истинно русского, однако ж иногда и сатанинского, как Байрон. Эта молодая женщина возле гроба, как ангел смерти, бледная как мрамор, обвиняющая себя в этой кровавой кончине, и, кто знает, не испытывает ли она рядом с угрызениями совести, помимо своей воли, и другое чувство, которое увеличивает ее страдания? Бедный Жорж, что он должен был почувствовать, узнав, что его противник испустил последний вздох». И тут же после этого: «...о танцевальном утре, которое я устраиваю завтра, я вас предупреждаю об этом, чтобы Бархат (прозвище кавалергарда А.В. Трубецкого, приятеля Дантеса. – Г. З.) не пропустил и чтобы вы тоже пришли к вечеру».

20 марта 1837 года Александра Федоровна с радостью пишет Бобринской о благополучном завершении суда над Дантесом: «Вчера забыла вам сказать, что суд над Жоржем уже окончен – разжалован, высылается как простой солдат, на Кавказ, но как иностранец отправляется запросто с фельдъегерем до границы и конец. Это все-таки лучшее, что могло с ним статься, и вот он за границей, избавленный от всякого другого наказания».

Всех, кто нарушил российское законодательство, запрещающее поединки, арестовали и предали суду. В допросах и следственной процедуре не участвовали лишь смертельно раненный А.С. Пушкин и секретарь французского посольства виконт д’Аршиак, срочно выехавший за границу. Дело рассматривала комиссия военного суда, учрежденного при лейб-гвардии Конном полку.

По распоряжению председателя военного суда, командира лейб-гвардии Конного полка свиты Его Императорского Величества генерал-майора барона Мейендорфа и штаб-лекаря, коллежского асессора Стефановича медицинскому освидетельствованию подвергся подсудимый поручик Ж. Геккерн. В донесении полкового врача значилось, что «Барон Геккерн имеет пулевую проникающую рану на правой руке ниже локтевого сустава на четыре поперечных перста; вход и выход пули в небольшом один от другого расстоянии. Обе раны находятся в сгибающих персты мышцах, окружающих лучевую кость, более к наружной стороне. Раны простые, чистые, без повреждений костей и больших кровеносных сосудов. Больной может ходить по комнате, разговаривает свободно, ясно и удовлетворительно, руку носит на повязке и, кроме боли в раненом месте, жалуется также на боль в правой верхней части брюха, где вылетевшая пуля причинила контузию, каковая боль обнаруживается при глубоком вдыхании, хотя наружных знаков контузии не заметно. От ранения больной имеет обыкновенную небольшую лихорадку, вообще он кажется в хорошем и надежном к выздоровлению состоянии, но точного срока к выздоровлению совершенному определить нельзя...»

5 февраля 1837 года, изучив материалы следственного дела преданных суду поручика Кавалергардского полка барона Ж. Геккерна, камер-юнкера Александра Пушкина и инженер-подполковника Данзаса за произведенную 27-го числа минувшего января между ними дуэль, генерал-аудиториат полагал «Геккерна за вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению инспекторского департамента. Подсудимый же подполковник Данзас виновен в противозаконном согласии быть при дуэли со стороны Пушкина секундантом и в непринятии всех зависящих мер к отвращению сей дуэли <…> генерал-аудиториат <…> достаточным полагает: вменившему, Данзасу, в наказание бытность под судом и арестом, выдержать сверх того под арестом в крепости на гауптвахте два месяца и после того обратить по-прежнему на службу. Преступный же поступок самого камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равного с подсудимым Геккерном наказанию <…> по случаю его смерти предать забвенью».

На всеподданнейшем докладе в 18-й день сего марта последовала собственноручная его величества высочайшая резолюция: «Быть по сему, но рядового Геккерна, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».

Дантес проживет еще 58 лет и не дотянет всего четыре года до столетнего юбилея великого русского поэта.

Данзас, которого вернувшийся из ссылки И.И. Пущин обвинял в недостаточной настойчивости в спасении Пушкина, будет жить еще тридцать три года. В 1857 году боевой офицер выйдет в отставку в чине генерал-майора. Печальна и горька для него «известность секунданта несчастной дуэли Пушкина». Он скончался 3 февраля 1870 года в Петербурге и был похоронен за казенный счет на католическом кладбище Выборгской стороны. В 1936 году прах его перенесут в Некрополь Александро-Невской лавры.

19 марта в 9 часов утра к Дантесу явился жандармский унтер-офицер Яков Новиков, сопровождавший его до границы. В 11 часов ему дозволили свидание с отцом и женой. Об этом Новиков доносил в жандармское ведомство: «По приказанию вашего превосходительства дозволено было рядовому Геккерну свидание с женою его в квартире посланника барона Геккерна. При сем свидании находились: жена рядового Геккерна, отец его – посланник и некто графиня Строганова. При свидании я вместе с адъютантом вашего превосходительства был безотлучно. Свидание продолжалось всего один час. Разговоров, заслуживающих внимание, не велось. Вообще в разжалованном Геккерне незаметно никакого неудовольствия, напротив, он изъявлял благодарность к государю-импе ратору за милость к нему и за дозволение, данное его жене, бывать у него ежедневно во время его содержания под арестом. Между прочим, говорил он, что по приезде его в Баден он тотчас явится к его высочеству вел. кн. Михаилу Павловичу. Во время свидания рядовой Геккерн, жена его и посланник Геккерн были совершенно покойны; при прощании их не замечено никаких особых чувств. Рядовой Геккерн отправлен мною в путь в 1 3/4 по полудни». А.И. Тургенев 19 марта 1837 года встретил Дантеса в санях, запряженных тройкой, с жандармом и сопровождавшим унтер-офицером. До немецкой границы Дантес ехал в придворных санях, а затем на вольных лошадях. Унтер-офицер Новиков по возвращении донес, что Геккерн во время пути вел себя смирно и весьма мало с ним разговаривал, а при пересечении границы дал ему 25 рублей. В Берлине он встретил приемного отца и жену, с которой затем направился в Сулец (в Эльзасе), где поселился в своем фамильном замке. Через три месяца после свадьбы – в апреле 1837 года – Екатерина Николаевна Геккерн родила своего первого ребенка. Позже Е.Н. Гончарова уверяла всех, что поставленная в письме дата рождения ребенка оказалась ошибочной, а первый ребенок, дочь Матильда, родилась 19 октября 1837 года. В ноябре 1838 года Е.Н. Гончарова писала брату из Эльзаса: «Моя маленькая дочка прелестна и составляет наше счастье, нам остается ждать сына». В мае 1840 года, после рождения третьего ребенка, она писала: «Я чувствую себя превосходно... вот что значит хороший климат, не то что в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года до последнего. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я признаю только его. В самом деле, я считаю, что пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в России, где люди прозябают и морально, и физически». Екатерина Николаевна Дантес-Геккерн умерла 15 октября 1843 года после тяжелых родов и похоронена в Сульце.

А.И. Тургенев

Голландский посланник барон Геккерн должен был оставить свое место. Он выехал в начале апреля 1837 года. Николай I отказал ему в традиционной прощальной аудиенции. После подобной демонстрации отношения императора почти все знакомые прервали общение с Геккерном и не принимали больше у себя опального дипломата. Министру иностранных дел графу Нессельроде он заявил, что не представлял в министерство отзывных грамот и что его величество король Голландии не отзывал его, а лишь предоставил ему отпуск.

Перед отъездом барон Геккерн опубликовал объявление о продаже всего своего имущества, а его дом на Невском проспекте превратился в магазин, где восседал уже бывший нидерландский посланник, торговался с покупателями и педантично заполнял реестр проданных вещей. Многие петербуржцы специально заходили в этот своеобразный магазин, чтобы высказать Геккерну свое неудовольствие и даже публично оскорбить. Однажды, открывая распродажу, Геккерн уселся на стул, к которому он приделал ранее картонку с указанной на ней ценой. Один из офицеров, подойдя к нему, расплатился за стул, взял его за спинку и ловко выдернул из-под бывшего посла.

Старший Геккерн, пробыв некоторое время после высылки из Петербурга не у дел, был в 1842 году назначен нидерландским послом в Вену, где проработал непрерывно до 1870-х годов, совмещая этот пост с обязанностями старшины дипломатического корпуса, и умер 27 сентября 1884 года в возрасте 89 лет.

Барон Ф.Ф. Торнау вспоминал, что старый Геккерн всегда оставался дипломатом и при контактах со своими знакомыми и друзьями «о правде имел свои собственные, довольно широкие понятия, чужим же прегрешениям спуску не давал. В дипломатических кругах сильно боялись его языка, и хотя недолюбливали, но кланялись ему, опасаясь от него злого словца».

О Дантесе после его выдворения из России некоторое время еще писали и говорили не только представители светского общества, но и разночинцы. По отзывам современников, это был не злодей, но честолюбивый эгоист, не останавливавшийся никогда и ни перед чем в поисках выгоды и удовольствия. Свои дела в России, а позже и во Франции он всегда устраивал недурно.

Вернувшись во Францию, Дантес не только никогда не испытывал угрызений совести, но, наоборот, даже бравировал и при знакомстве представлялся: «Барон Геккерн (Дантес), который убил Пушкина, выполнив на поединке с ним долг чести».

Жизнь этого человека не стала в практическом отношении удачной. Он поехал в Россию, чтобы сделать блестящую карьеру, а выехал лишенный чинов, российского дворянства и разжалованный в рядовые. Во Франции пытался сделать большую политическую карьеру, но чиновники, с которыми он связывался, уходили в небытие раньше, чем он достигал вершин во властных структурах. Однако, по свидетельствам русских аристократов, бывавших во Франции и встречавшихся с Дантесом, все это абсолютно не мешало ему в течение 60 лет оставаться «душой общества» и веселым человеком.

Вот как писал старый барон Геккерн Дантесу в 1855 году по поводу награждения последнего орденом: «Были три императора (российский, французский, австрийский) и один молодой француз; один из могущественных монархов изгнал молодого француза из своего государства, в самый разгар зимы, в открытых санях, раненого! Два других государя решили отомстить за француза, один назначил его сенатором в своем государстве, другой пожаловал ему ленту большого креста, которую он сам основал за личные заслуги! Вот история бывшего русского солдата, высланного за границу. Мы отомщены, Жорж!»

После падения Второй империи Дантес почти безвыездно жил в замке Сульц в Эльзасе, всегда оставаясь вполне довольным своей судьбой. Знакомым, детям, внукам и правнукам не раз говорил, что только вынужденному из-за дуэли отъезду из России он обязан своей блестящей политической карьерой во Франции, ибо не будь этого поединка – его ждало бы незавидное будущее командира полка где-нибудь в русской провинции, с большой семьей и недостатком средств.

Жорж Шарль Дантес, барон де Геккерн, умер 2 ноября 1895 года в своем родовом замке в Сульце в возрасте 83 лет.

Наталья Николаевна Пушкина 17 февраля 1837 года уехала в деревню брата в Калужской губернии с сестрой Александриной, в сопровождении тетки Загряжской.

Любопытные черты поведения вдовы поэта в момент отъезда из столицы подметила С.Н. Карамзина: «Вчера вечером, мой друг, я провожала Натали Пушкину... Бедная женщина! Но вчера она подлила воды в мое вино – она уже не была достаточно печальной, слишком много занималась укладкой вещей и не казалась особенно огорченной, прощаясь с Жуковским, Данзасом и Далем – с тремя ангелами-хранителями, которые окружали смертный одр ее мужа и так много сделали, чтобы облегчить его последние минуты; она была рада, что уезжает, это естественно; но было бы естественным также выказать раздирающее душу волнение – и ничего подобного, даже меньше грусти, чем до тех пор! Нет, эта женщина не будет неутешной. Затем она сказала мне нечто невообразимое, нечто такое, что, по моему мнению, является ключом всего ее поведения в этой истории, того легкомыслия, той непоследовательности, которые позволили ей поставить на карту прекрасную жизнь Пушкина, даже не против чувства, но против жалкого соблазна кокетства и тщеславия; она мне сказала: „Я совсем не жалею о Петербурге; меня огорчает только разлука с Карамзиными и Вяземскими, но что до самого Петербурга, балов, праздников – это мне безразлично“. О! Я окаменела от удивления, я смотрела на нее большими глазами, мне казалось, что она сошла с ума, но ничуть не бывало: она просто бестолковая, как всегда! Бедный, бедный Пушкин! Она его никогда не понимала. Потеряв его по своей вине, она ужасно страдала несколько дней, но сейчас горячка прошла, остается только слабость и угнетенное состояние, и то пройдет очень скоро.

С.Н. Карамзина. Художник П.Н. Орлов

Проездом она была в Москве, где после смерти жены поселился несчастный старец, отец ее мужа. Так вот она проехала, не подав ему никаких признаков жизни, не осведомившись о нем, не послав к нему детей... Несчастный старец ужасно огорчен, тем более что он объясняет это небрежностью и отсутствием всякого к нему чувства; согласись, что подобное поведение обнаруживает и недостаток сердечности, и недостаток ума; она должна была припасть к стопам Пушкина-отца, чтобы облегчить свое сердце и чтобы сблизиться со всем, что принадлежало Пушкину, а особенно с отцом его, который его обожал всем своим существом. Бедный, бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы-жены, которая, сама того не подозревая, поставила на карту его жизнь против нескольких часов кокетства. Не думай, что я преувеличиваю, ее я не виню, ведь нельзя же винить детей, когда они причиняют зло по неведению и необдуманности».

Вернувшись из деревни, Наталья Николаевна понемногу втянулась в прежнюю светскую жизнь. Император часто осведомлялся о ней и выражал желание по-прежнему видеть ее украшением царских приемов. Появление ее во дворце вызвало волну восхищения. Николай Павлович взял ее за руку, повел к императрице и во всеуслышание заявил: «Смотрите и восхищайтесь!»

Николай I не только заказал большой портрет Натальи Николаевны придворному живописцу, но и небольшое изображение красавицы на эмали. Эту миниатюру по распоряжению императора вмонтировали во внутреннюю крышку его золотых часов.

В начале 844 года состоялось знакомство Натальи Пушкиной с Петром Ланским. Особым знаком царской милости стало назначение Ланского командиром лейб-гвардии Конного полка, шефом которого являлся сам царь. Ланскому предоставили в столице казенную квартиру, ряд прочих благ и материальных возможностей, после чего он, не откладывая, сделал предложение вдове Пушкиной.

18 июля 1844 года Наталья Николаевна стала женой генерал-майора Петра Петровича Ланского. Император Николай I одобрил этот брак и даже вызвался быть посаженным отцом на церемонии их бракосочетания. Однако Наталья Николаевна настояла на более скромной свадьбе в узком кругу близких и знакомых. Император, оценив ее скромность, прислал в день свадьбы в дар прекрасной Натали бриллиантовый фермуар (ожерелье с пряжкой, усыпанной алмазами), велев передать при этом, что от будущего кумовства не откажется. И действительно, год спустя Николай Павлович в Стрельнинской церкви участвовал в обряде крещения старшей дочери Ланских Александры Петровны.

П.П. Ланской. Художник В.И. Гау. 1840 г.

Н.Н. Пушкина-Ланская. Художник В.И. Гау. 1840 г.

Очевидцы и друзья этой супружеской пары считали, что Наталья Николаевна была счастлива во втором браке. В обнаруженном письме к мужу – Петру Петровичу Ланскому, Наталья Николаевна в 1849 году с искренней теплотой сообщала: «Ты стараешься доказать, мне кажется, что ревнуешь. Будь спокоен, никакой француз не мог бы отдалить меня от моего русского. Пустые слова не могут заменить такую любовь, как твоя. Внушив тебе с помощью Божией такое чувство, я им дорожу. Я больше не в таком возрасте, чтобы голова у меня кружилась от успеха. Можно подумать, что я понапрасну прожила 37 лет. Этот возраст дает женщине жизненный опыт, и я могу дать настоящую цену словам. Суета сует, все только суета, кроме любви к Богу и, добавляю, любви к своему мужу, когда он так любит, как это делает мой муж. Я тобою довольна, ты – мною, что же нам искать на стороне, от добра добра не ищут».

С домом № 12 на набережной реки Мойки соседствует старинный петербургский особняк под № 14 с замысловатыми барельефами на своем фасаде, вписанными в старые медальоны. В середине XVIII столетия император и самодержец Павел I за военную доблесть и геройство в боях и морских сражениях подарил знаменитому российскому флотоводцу адмиралу П.И. Пущину дом и большой земельный участок с четырьмя проходимыми дворами между рекой Мойкой и Большой Конюшенной улицей. На старых планах того времени земельный участок адмирала Пущина оказался не только двусторонним, но и имел сложные изломанные контуры с разными по своей ширине выходными размерами по набережной Мойки и Большой Конюшенной. Ширина надела на левом берегу реки оказалась в два раза уже по сравнению с уличной стороной.

Оглавление книги