Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Геометрия «Годунова»

Геометрия «Годунова»

Два круга начертились: год Пушкина и год Толстого.

Различие двух рисунков, двух пространств — толстовского романа и пушкинской драмы — в том, что Толстой, образно говоря, пишет Москву изнутри, оформляя в первую очередь ее душевный и духовный интерьер; Пушкин же наблюдает ее извне, чертит круг, огибая по контуру ее округлую «планету».

Еще отличие: Пушкин на своей космической скорости совершает один виток вокруг Москвы. Один год, 1825-й, посвящен у него околомосковскому путешествию. Более он не повторяет такого опыта. Толстой, напротив, постоянно окружает себя Москвой, лепит вокруг себя одну за другой семилетние «китайские» сферы, до тех пор, пока его не закрывает с головой московский кокон, совершенная фигура времени и сознания. В ней он поселяется навечно, внутри этого кокона принимается вести свою круглогодичную службу.

Но есть и несомненное сходство: обе композиции по одному способу своего «производства» цикличны. Оба произведения обнаруживают скрытое пространство: помещение времени.

Еще одно занятное сходство: оба сочинения рассказывают о завоевании Москвы — кем? В одном случае бастардом, в другом самозванцем. Бастард и самозванец движутся к центру волшебной русской сферы; оба побеждают. Прежде этого побеждают, берут Москву сами сочинители. Как побеждают? Во времени: они помещают ее каждый в свое время, каждый в свой год.

Пушкинский очерк праздничного года замечателен своей скоростью, тем, как он включает свет в голове читателя: раз — и всю Москву видно. Сию секунду, сейчас видно. Через прозрачный, все-пространственный его язык.

В этом состояло поэтическое задание Пушкина: связать язык с пространством.

Для него это было, помимо литературной, жизненной необходимостью: Пушкин так был стиснут, сжат в своем теснейшем Пскове, что прежде всего ему нужно просто вдохнуть воздуха, раздвинуть (в помещении сочинения, в воображаемой Москве) те ледяные пределы, что окружали поэтп наяву и уже готовы были погубить.

Зимой на рубеже 1824 и 1825 годов Александр Сергеевич готов к самоубийству. Таково его «дно» года.

С этого начинается его спасительный московский цикл.

Ему помог Пущин звуком своего колокольца, на который как будто отозвались приподнявшиеся небеса, но более того тем, что привез Шекспира и Карамзина. Последний сообщил Пушкину достаточно определенно, что прежде русского пространства нужно растить русское время.

Пушкин посвящает свое сочинение Карамзину. Карамзин умер в мае следующего, 1826 года; тогда и было написано посвящение. В тот момент поэту было уже окончательно ясно — видно — что за путешествие он совершил.

Пушкин проделал круг в истории, увидел другое время, различил настоящую Москву.

Замечательно — как одинаково, в одной и той же обстановке возникают замыслы поэта и его героя. Замысел драмы у Пушкина, так же, как замысел переворота в голове самозванца, являются обоим после общения с историками. Тому и другому путь указывает историк: Пушкину — Карамзин, Отрепьеву — Пимен.

После этого автор и герой шагают во время.

Синхронность их движения прямо обозначена в тексте, причем автор, нимало сумняшеся, как будто самого себя помещает в текст. Пушкин (Гаврила, пращур поэта) все время рядом с Отрепьевым.

Этот «другой» Пушкин заявляет о Димитрии, пускает о нем слухи, говорит о нем с Лобного места. Этот Пушкин, герой пьесы сочиняет легенду о новом царе по ходу пьесы. Все, кто есть на сцене, понемногу, вольно или невольно, начинают верить в эту легенду. Действие пьесы нарастает и насыщается драмой по мере того, что Москва все более начинает верить в пушкинскую легенду.

Концентрическая синхронность: Александр Пушкин сочиняет историю о том, как Гаврила Пушкин сочиняет историю про самозванца.

Генеалогия автору способствует: Москва верит обоим Пушкиным. Личный тон рассказа Александра Сергеевича взят из памяти его собственной фамилии. Эти фамильные связи весьма таинственны: как вспомнить произошедшее три века назад? Никак, во сне. Эти пути сообщения нам до конца не ведомы. Многое Пушкин угадывал, и только ссылался на память крови как на аргумент, заведомо не проверяемый.

Не так ли и Толстой пишет о (Пьере), подразумевая, «слыша» через пространства четырехсот лет другого бастарда, своего предка, Толстую Голову?

Совершается общая траектория Пушкина и Отрепьева: с литовской границы (Псков как раз на этой границе) самозванец и сочинитель движутся на Москву. Один во главе бунтовского, большей частью иноземного войска, другой во главе войска слов — такого же, ново-говорящего, свободно мыслящего, стало быть, по-своему бунтовского.

Имена полузабытые всплывают на странице; все герои живы, потому что говорят свободно. На перекрестке эпох, в (бунтовском, декабристском) двадцать пятом году бумага подается под пером Пушкина, открывается в другое время, как в свое собственное.

Далее происходит следующее. Оба бунтовщика, Отрепьев и Пушкин, едва вступив в московские пределы, начинают меняться. Мы наблюдаем преображение автора и его героя. Отрепьев меняется в пространстве, Пушкин — во времени (для нас эта метаморфоза важнее). Где у самозванца крепости и города, Путивль и Кромы, у поэта — праздники. По ним, по ступеням календаря Пушкин шагает вглубь России, к центру ее истории.

Совпадения собственного и праздничного календарей сначала веселят поэта. В Великий пост, отмечая годовщину смерти Байрона, Пушкин заказывает по нем панихиду, не посвящая священника в детали. Тот служит по неизвестному ему англичанину и вручает Пушкину просфору в память о болярине Георгии. Байрон на глазах русеет — как же не измениться Пушкину? Уже не в шутку, но всерьез: он должен измениться, иначе повесть о покорении Москвы останется родом приключения заезжего повстанца, и все в его трагедии выйдет дерзость и антирусский анекдот.

Итак, смотрим «схему» его года:

— он поднялся от «Москводна»;

— двинулся от Рождества;

— на Сретение, в диалоге с Карамзиным и Шекспиром ему открылся путь (луч) во сферу времени (в Москву);

— равноденствие покачнуло Александра Сергеевича на весах года, между серьезным и несерьезным, но далее все делалось только серьезно;

— Пасха, страница (света) расстелена, здесь можно обозначить непосредственное начало работы: до того были переводы, опасные качания на линии Великого поста;

— Пятидесятница, Вознесение, где Пушкину — его слову, стало быть, и ему самому — предстоит родиться заново, выйти на свет, в пространство;

— Троица убеждает его в твердости новых координат бытия; лето во всю ширь разворачивает поэтические легкие;

— Девятник, приключение с выходом в народ на празднике Варлаама Хутынского; (В этом месте траектории путешественников — двух прожектеров-самозванцев — расходятся: «европеец» Отрепьев погибает в Москве, как раз в июне, в дни ее двоения на пике солнечного года, русский Пушкин остается, родится заново.);

— июль, письмо Раевскому о полноте авторского опыта и совершенной способности к творению;

Сюда же, в июль следует отнести центральное событие следующего 1826 года, создание «Пророка».

— на Преображение Пушкин уже не вне Москвы, но в (новосозданной, им сотворенной) Москве.

Лето пролилось полным текстом; в сентябре работа и московское время закруглились. Снег пал на Покров, из-под его белейшего платка вылез младенец в бакенбардах.

Хлопал в ладоши и кричал: Ай да Пушкин! Написал драму о потрясении московского времени, комедию о беде Москвы.

Он прямо взглянул (попал) в ее историю.

Страница сделалась словно лаз для перемещений в иные времена и пространства.

«Годунов» в русской литературе стал первой «машиной времени», первым межвременным (округ-московским) странствием, — убедительным, успешным. Убедительным для Москвы; «Годунов» открыл ей пространство времени. Праздничное (связующее время) пространство смысла; в нем она готова поместиться, двинуться, закружиться безразмерною планетой.

Оглавление книги