Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Роман – календарь

Роман – календарь

От конца к началу

В начале работы Толстого было чудо; трудно датировать (чертить) чудо. Еще труднее выстроить на таком основании хронологию создания романа. Тем более, что сам Толстой отрицал строгую хронологию, предпочитая делить время семилетними сферами, которые не следуют одна за другой, а растут одна в другой, наподобие китайских. Он так жил, так же и писал свой роман. Как найти начало на поверхности сферы романа? Тут каждая точка есть начало.

Проще начать с конца. В конце концов сам Толстой и начал с конца, поместив в заключении все вспоминающего Пьера.

И все же есть определенные указания на то, что в начале романа «Война и мир» было чудо сентября. Рождение писателя, встреча с Москвой, праздник Рождества Богородицы, венчание в Кремле: все эти толстовские праздники показательно плотно сходятся в сентябре, на пике московского года. В преддверии Покрова — здесь очень важен Покров: он собирает Москву в один сплоченный «предмет света», концентрирует его в точку. Пусть это и будет точка начала.

С этого начинается цикл праздников, тайных и явных, круг переживаний и соощущений Толстого с Москвой (в данном случае Москва не город, но идеальное помещение времени, образец композиции, — разумеется, сферической, — в которую Толстому нужно вписаться, с которой совпасть общим очерком романа).

«Графическое» предположение таково: на Покров, после совершения таинств закладки главного московского храма (1839) и венчания в Кремле (1862) Толстому является идеальный замысел книги.

За Покровом начинаются муки воплощения идеального замысла, когда единое, мгновенно ощущаемое пространство бытия надобно раскладывать на дни, на их арифметический сухой счет. Несовпадение ужасно: так начинается спуск в роман — Казанский спуск.

Толстой уезжает из Москвы, лишается ее, обесцвечивает свою жизнь; также и октябрьские события в его романе так или иначе связаны с ощущениями утраты и спуска.

В два счета роман валится на дно; еще не начавшись, он готов уже закончиться. Ноябрьские сцены в нем большей частью мрачны (исключение — победа при Шенграбене, 16 ноября). Это склонение времени вниз в какой-то момент делается уже вертикально, и в конце концов сам Толстой не выдерживает этого календарного «наклона», срывается вниз, умирает в ноябре.

Это не совпадение, но со-бытие, и даже со-небытие сочинителя с предметом сочинения, идеальною Москвой.

Далее уже не предположения, но доказанное событие.

Возрождение замысла, твердого плана действий приходится на Николу, 19 декабря, в праздник прожектера, заводителя времени Николая Чудотворца, которому надобно только правильно помолиться, и в дальнейшем все выйдет хорошо; здесь же конец романа, сцена воспоминания (озарения) Пьера.

Работа над романом начинается с конца: в канун Николы 1862 года (указывают также на Николу 1863-го) и заканчивается с боем часов в Никольскую полночь 1869 года.

— Рождество есть уже свет: дело пошло, слово легло на бумагу, все связывается, все встречаются на Рождество: герои и прототипы, мысли, буквы и собственно слова;

— Петербург на Наташином балу готов украсть этот праздник, перевести его в «счетный» Новый год; и начинается…

— соблазны Святок, когда у светлого мира обнаруживается темный двойник (у Николая — Долохов);

— опасность Сретения, когда вот-вот Наташу похитят из Москвы (Москву из Москвы!);

— качания света и тьмы на равноденствие, когда на развилке времен, в пучине Страстной заканчивается романы Пьера и Элен, Андрея и Лизы;

Здесь же разрыв Наташи и Андрея, конец первой половины романа и начало второй;

— пасхальные сцены обозначены у Толстого неявно; можно заподозрить, что приезд Пьера в Богучарово и разговор его с Марией Болконской и странницей Пелагеюшкой приходятся на Пасху, но это только предположение

— путешествие князя Андрея через апрельский, «некрещеный», до-георгиевсский лес, где не ему, но слуге его и кучеру Петру лёгко;

— Отрадное, сцены «под водой», где герои предстают поочередно феями и мертвецами;

— возвращение через лес, крещеный Георгием, в коем разрешено зеленеть и думать о следующей жизни;

— испытания лета, соблазн расчертить (поглотить) Москву светом: так показательно синхронны в июне приходы двух европейцев, завоевателей Москвы, Пьера и Наполеона;

— от Ивана до Петра, спасение (крещение) вчерашней волшебницы Наташи;

— московские сцены: приезд в Москву Александра I;

— спуск с июльской вершины года: постепенное, шаг за шагом отступление русских войск;

— «Преображение» Кутузова и «Успение» старого князя Болконского;

— Бородинское сражение на переломе церковных лет, христианского и финского календарей (бунт воды);

— жертва Москвы в огне на Рождество Богородицы.

Последний пункт составляет кульминацию романа-календаря, после которого начинается его ощутимый спуск (обозначенный в настоящем исследовании как Казанский). События на Казанскую — гибель Пети Ростова, известие о смерти Элен, но главное, освобождение Пьера из плена, читаемое как возвращение его из странного забытья, сна смерти, несостоявшейся во время расстрела, — все это оформление окончания, завершения работы.

Роман, широко шагая (последние пропуски в нем уже не датируются), возвращается к исходному пункту, к никольскому озарению Пьера. Так закругляется время Москвы. Оно рисуется сферой — идеальным календарем, росписью судеб, повествованием, события которого совершаются на праздники.

Толстой пишет роман семь лет (1862 — 1869). Не один, но семь праздничных циклов им пережиты и переложены на семь лет романа (1805 — 1812).

Не поступательно, но круг за кругом, «концентрически», книги романа укладываются одна в другую (так роман Пьера и Элен выглядит внешней фигурой по отношению к роману Пьера и Наташи, нападение Наполеона на Россию «повторяет» появление Пьера в России — то и другое на расстоянии семи лет).

Время собирается кругами, годовыми циклами праздников, чтобы в конце концов связаться идеальным узлом в новом (послепожарном, толстовском) времени Москвы.

Это важно: «Война и мир» есть семижды проверенный новый календарь, обозначающий своим появлением начало новой эры, сотворение новой Москвы.

Роман «Война и мир» есть прежде всего опыт преображения (восприятия) времени, и только после этого «бумажный» роман. Он меняет восприятие читателем всей русской истории: согласно Толстому, она должна не течь, но ложиться кругами, в центре которых неизменно будет помещается Москва. Он пишет не просто книгу, но новомоисееву (московскую) Библию, прописанную на языке новейшей эпохи, как результат озарения автора и его главного героя. Он предлагает Москве откровение о ее Новом Завете — в той степени, в которой она готова в него поверить.

А она поверила, — как не поверить, если в этой книге сказано (показано, связано, сплетено доказательным узлом), что время начинается в Москве?

Эти реконструкции в известной мере условны.

Более того, можно определенно заявить, что оба автора не были до такой степени заражены геометрической идеей, чтобы точно по кругу выстраивать свои московские композиции. Особенно это касается Пушкина (Толстой был в большей мере геометром): пушкинское следование за Шекспиром, скорее, предполагает обратное — принципиальную свободу композиции, разомкнутые круги и рифмы судеб.

Но тогда тем более характерно выглядит рисунок Москвы, невидимо налагаемый ею на произведения обоих авторов.

Если быть точным, Москва подстилает под их свободные рисунки свой незаметный, зацикливающий все и вся «чертеж». По ее хронометрической матрице они пишут свои картины. И если они невольно в своих построениях движутся по кругу, то следует признать сверх-творческую силу влияния этого круга, силу формообразующего предпочтения Москвы.

Москва требует замкнутости, завершенности композиции; она настаивает на единстве (себя) в центре этой композиции — круг чертится сам собой. Круг во времени: неразмыкаемая фигура, способная удержать в своих пределах время: спасенная и спасающая Москва.

Оглавление книги