Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Царская свадьба

Царская свадьба

Человек Москва женился в Кремле — это правда. Лев Николаевич Толстой венчался с Софьей Андреевной Берс в Кремле, в церкви Рождества Богородицы (праздник Рождества Богородицы мы еще рассмотрим отдельно, это важнейший день, как для Толстого, так и для самой Москвы). Отец Софьи, Андрей Берс, служил в Кремле лейб-медиком. Свадьбу играли по месту работы тестя. Но для Толстого важнее сам факт кремлевского (царского) венчания. Впечатления его были сложны, он отметил их в дневнике двумя словами: «Торжество обряда». Так состоялось его прикосновение к месту, которое во всей Москве ближе всего к небу. (Венчание было не в июле, а в сентябре, 23-го числа 1862 года; это еще одна тема, к которой мы вернемся.)

Только после этой «царской свадьбы», как будто для начала работы над романом ему нужна была кремлевская санкция, Толстой почувствовал в себе силу не просто для писания книги, но для совершения чего-то гораздо большего. Для собирания в узел всего московского времени, для оформления его в пределах некоего целостного всеобъемлющего мифа, для совершения чуда.

После этого, уже в процессе работы над романом, Толстой несколько раз приходил в Кремль, словно сверял первоначальное впечатление, сравнивал уже возведенное бумажное строение с исходным замыслом.

Он оглядывал панораму Замоскворечья, однако более смотрел куда-то вверх, словно чертеж книги был нарисован на небесах.

Есть еще один сюжет, интереснейший, но достаточно пространный. Он может увести рассуждение в сторону, поэтому вкратце. Сам Толстой, не акцентируя на том внимания, но довольно определенно говорил, что замысел романа, его «зрелище», общая композиция, явились ему не в Кремле, и даже не в России, а в Швейцарии, в городе Люцерне.

В июле 1857 года.

Об этом он написал по горячим следам рассказ «Люцерн. (Из записок князя Дмитрия Нехлюдова)». Рассказ на другую тему, он полон филиппик против англичан и настроения в целом антиевропейского. Это также скажется в романе, но здесь речь о другом. Речь о видении, которое Толстого посетило в тамошней гостинице.

Июльским вечером он стоял у окна и наблюдал озеро и Альпы. Горная гряда отражалась в озере, также и небо было «удвоено» –оно было сверху и снизу. Верх и низ пейзажа были полны звезд. Внезапно Толстой пришел в состояние, близкое ясновидению. Вся жизнь нарисовалась перед его внутренним взором одной совершенной фигурой, притом не одна его жизнь, но жизнь вообще, в виде паутины расходящихся во все стороны светлых связей родства. Преломление небес в зеркале воды было только одной из форм этой всеобщей фигуры; звезды были крайние точки по контуру фигуры, их также соединяла бесконечная паутина родства. Все было связано со всем, чудная паутина пронизывала весь мир, всю толщу времен. Сам Толстой помещался в центре рисунка, через него текли слова и смыслы; он был весь растворен в этом рисунке. Нервы его напряглись: они также проникали мир, возвращая наблюдателю ощущения вселенские. Восторг, переполнивший Льва Николаевича, напомнил о детстве. Дух его захватило, он едва не лишился чувств.

В одно мгновение он провидел и понял всю жизнь.

И еще он понял, что такое композиция романа, того романа, написание которого он уже тогда считал главным делом своей жизни. Это звездное небо, сумма фокусов, существующих каждый сам по себе и все вместе, как эти звезды.

Эта мерцающая, единораздельная композиция понравилась ему чрезвычайно. Она была хороша тем, что воспринималась мгновенно, вся целиком, и в то же время как будто распадалась на эпизоды, самодостаточные фокусы, каждый из которых был центром своего собственного пространства.

В том же июле 1857 года Толстой записывает в дневнике, что дело искусства — устраивать фокусы. Не цирковые, разумеется, но именно такие, мнимопространственные, самодостаточные, мгновенно воспринимаемые образы и сюжеты.

Россыпь таких фокусов, каждый из которых собирал бы вокруг себя самостоятельное помещение времени, и которая россыпь в то же самое время могла бы восприниматься в целом, мгновенно — такой была искомая композиция его главной книги.

Но это же и есть: а) мгновенное и яркое и потому целостное воспоминание всей своей жизни и б) россыпь этой жизни на самостоятельные события-фокусы, времяобразующие, самосветящие точки: на праздники.

Человек вспоминает свою жизнь как сумму праздников, не оттого что она так весела и разноцветна, тем более, что бывают праздники печальные, крашенные темной краской, но оттого, что она в принципе состоит из мгновений, каждое их которых способно «одеться» собственным временем, собственным сюжетом. Так и оформляют время праздники, обладающие способностью кристаллизовать вокруг себя наши хаотически разбросанные воспоминания.

Простота этой композиции, этого «голографического» приема поразила Толстого.

Далее ему оставалось только собрать эти фокусы-праздники и нанизать их на нить общего воспоминания.

Таким был случай в Люцерне. Небо взглянуло на него сверху вниз, он на него снизу вверх — и увидел свой будущий роман.

Прошло несколько лет, и вот он венчается в Кремле. В том именно Кремле, который (см. выше) не имеет фасада, но только вид сверху. Композицию Кремля — храмового ансамбля, где каждый храм есть округ-событийный праздник, — легко прочитать при взгляде сверху как сумму, созвездие таковых праздников. Она воспринимается разом и одновременно рассыпается по эпохам и временам мерцающим собранием фокусов (времени).

Венчание ощутимо приблизило его к небу. Можно представить, как воспарил Толстой, с его амбициями и тщеславием, во время своей кремлевской свадьбы. Одно мгновение он был царь. У него была царская свадьба.

Начиная с этого момента и с этого места, от Кремля он мог собирать свою чудокнигу — собирать из праздников.

В Кремле, на свадьбе 1862 года, «архитектурный» замысел московского романа Толстого был оформлен окончательно.

И тут все просто: Кремль есть вершина московской композиции, в пространстве и во времени — в июле.

Оглавление книги