Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей
Петербург «Евгения Онегина»
Петербург «Евгения Онегина»
Пушкин начал писать «Онегина» в мае 1823 года в Кишиневе, во время своей ссылки. В первой главе романа читаем:
Кстати, с этими строками, а точнее, с иллюстрацией к ним в первом издании романа, связан забавный литературный анекдот. «Евгений Онегин» выходил отдельными выпусками, содержащими каждый одну главу. Одновременно главы публиковались в литературных журналах и альманахах. Это усиливало интригу: каждой главы с нетерпением ждали, а потом подолгу обсуждали на светских вечерах и в литературных салонах. Первую главу опубликовали в 1825 году, когда поэт был в ссылке в своем имении. Из Михайловского Пушкин прислал в Петербург брату Льву набросок иллюстрации к первой главе, написав при этом: «Брат, вот тебе картинка для „Онегина“ – найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб все в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно. Да пришли мне калоши – с Михайлом». На картинке, прилагавшейся к этому письму, Пушкин изобразил Онегина и себя самого стоящих на берегу Невы и глядящих на Петропавловскую крепость. Чтобы иллюстратор не ошибся, Пушкин даже сделал под рисунком подписи. Под одной мужской фигурой – «1 хорош», под другой «2 должен быть опершися на гранит» (в комментариях к главе поэт процитирует последнюю строфу стихотворения Муравьева «Богине Невы»: «Въявь богиню благосклонну, Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит»), «3 лодка, 4 крепость Петропавловская». Будем надеяться, что калоши прибыли в срок, но художник – Александр Нотбек – определенно оплошал. Желая, чтобы читатели безошибочно узнали в одном из силуэтов Пушкина, он развернул его прямо на зрителя. В таком виде картинку напечатали в «Невском альманахе». Пушкин откликнулся на нее эпиграммой:
«Кокушкин мост» – это мост через Екатерининский канал, соединяющий Столярный и Кокушкин переулки. И мост, и переулок получили свое название от питейного заведения, владельцем которого был купец Василий Кокушкин. Дом Кокушкина в середине XVIII века находился на углу этого переулка и Садовой улицы.
А упоминание Миллионной улицы в предыдущем отрывке дает нам понять, что Онегин и Пушкин любовались Невой и крепостью, стоя где-то на Дворцовой набережной.
Кокушкин мост
Кажется, Пушкин немного скучает о Северной столице, во всяком случае, ему явно доставляет большое удовольствие припоминать все подробности «однообразной и пестрой» петербургской жизни.
* * *
Онегин просыпается за полдень. Обычно дворяне вставали раньше – около 10 часов утра, но Онегин, кажется, вовсе обходится без завтрака. Проснувшись, он начинает просматривать приглашения, чтобы составить расписание своего вечера.
Он не завтракает (по крайней мере, Пушкин об этом не упоминает). Отказ от завтрака мог быть очередным чудачеством Онегина (впрочем, и сейчас многие холостяки пропускают утренний прием пищи). Утром полагалось отправиться «с визитами»: посетить тех людей, в чьих домах недавно побывал на рауте, званом обеде или на балу (особенно если ушел с него рано и не прощаясь). Визиты представляли собой своеобразную эстафету, позволяющую поддерживать постоянную связь между всеми членами светского общества. «Визит – это светское поклонение, дань уважения летам, званию, влиянию, красоте, таланту», – писали учебники хороших манер. Визитам обычно отдавались утренние часы от окончания завтрака до начала обеда, то есть приблизительно с 13 до 16 часов. На визит следовало ответить визитом в течение ближайших трех-пяти дней, таким образом колесо светской жизни вертелось непрерывно. Визит являлся свидетельством того, что хозяев дома не забывают, а также хорошей возможностью для гостя показать себя во всей красе.
«Несмотря на скоротечность церемонного визита, светский молодой человек найдет время рассказать несколько новостей, упомянуть о модной опере, бросить в разговор пары остроумных колкостей и уедет, очаровав хозяев своею фейерверочною болтовнею», – наставлял учебник. Если визит наносил какой-нибудь высокопоставленный, знатный или прославленный человек, это поднимало статус хозяев дома. Точно так же для молодого человека было очень важным, что он «входим в лучшие дома».
Онегин, однако, вовсе не собирается «мотаться с визитами», поражая петербуржцев своей «фейерверочной болтовней». Вместо этого он отправляется на прогулку на Невский проспект. До весны 1820 года Невский проспект в Петербурге был засажен посредине и в бытовой речи именовался бульваром. Около двух часов дня сюда приходили на «променад» люди «хорошего общества». Другим популярным местом для прогулок являлся Адмиралтейский бульвар, окаймляющий с трех сторон здание Адмиралтейства. Здесь «дамы щеголяли модами», здесь раскланивались друг с другом знакомые (и поклон знатного лица мог быть воспринят как большая удача и высокая почесть), здесь обменивались светскими слухами. «И чем невероятнее и нелепее был слух, тем скорее ему верили, – рассказывали современники. – Спросишь, бывало „Где вы это слышали?“ – „На бульваре“, – торжественно отвечал вестовщик, и все сомнения исчезали».
Адмиралтейский бульвар
По поводу названия «бульвар» Юрий Лотман делает в своем комментарии к «Евгению Онегину» такое примечание: «Название Невского проспекта „бульваром“ представляло собой жаргонизм из языка петербургского щеголя, поскольку являлось перенесением названия модного места гуляний в Париже». Разумеется, такие променады были практически во всех крупных городах России и Европы.
* * *
Прогулку Онегина прерывает звон «Брегета» – часов фирмы парижского механика Абрахама-Луи Бреге. Фирма была знаменита тем, что каждые часы, произведенные ею, – уникальны. А Онегин наконец решает перекусить…
Действие первой главы происходит зимой (недаром воротник Онегина покрыт инеем), очевидно, в ноябре или декабре, потому что в обеденное время – между 16 и 17 часами дня – уже стемнело. Холостяк Онегин едет обедать с приятелями в модный ресторан Talon. В меню – английский ростбиф с трюфелями, консервированный паштет из гусиной печени (консервы были модной новинкой), сыр, фрукты, шампанское.
Обедать в ресторанах в XIX веке (как, впрочем, и в XXI) – дело рискованное. Иногда можно было пообедать вкусно и дешево, иногда дорого и вовсе не вкусно. Юрий Лотман приводит в комментарии отрывок из дневника молодого дворянина, который последовательно изучает петербургские рестораны.
«1-го июня 1829 года. Обедал в гостинице Гейде, на Васильевском острову, в Кадетской линии, – русских почти здесь не видно, все иностранцы. Обед дешевый, два рубля ассигнаций, но пирожного не подают никакого и ни за какие деньги. Странный обычай! В салат кладут мало масла и много уксуса.
2-го июня. Обедал в немецкой ресторации Клея, на Невском проспекте. Старое и закопченное заведение. Больше всего немцы, вина пьют мало, зато много пива. Обед дешев; мне подали лафиту в 1 рубль; у меня после этого два дня болел живот.
3-го июня обед у Дюме. По качеству обед этот самый дешевый и самый лучший из всех обедов в петербургских ресторациях. Дюме имеет исключительную привилегию – наполнять желудки петербургских львов и денди…
5-го. Обед у Леграна, бывший Фельета, в Большой Морской. Обед хорош; в прошлом году нельзя было обедать здесь два раза сряду, потому что все было одно и то же. В нынешнем году обед за три рубля ассигнациями здесь прекрасный и разнообразный. Сервизы и все принадлежности – прелесть. Прислуживают исключительно татары, во фраках».
Для женатого человека обедать в ресторане уже немного неприлично – это означало, что жена не может как следует о нем позаботиться. Вот красноречивая цитата из письма Пушкина Наталье Николаевне, уехавшей весной 1834 года в Полотняный Завод: «…явился я к Дюме, где появление мое произвело общее веселие: холостой, холостой Пушкин! Стали подчивать меня шампанским и пуншем и спрашивать, не поеду ли я к Софье Астафьевне? Все это меня смутило, так что я к Дюме являться уж более не намерен и обедаю сегодня дома, заказав Степану ботвинью и beaf-steaks».
Женщина могла появиться в ресторане только на курорте или путешествуя со своей семьей. Зайти в ресторан в одиночестве и сделать заказ для дворянки означало мгновенно и непоправимо скомпрометировать себя.
Впрочем, правила для того и существуют, чтобы их нарушать. Вот какую историю рассказывает нам Анна Керн: «Прасковье Александровне (Осиповой) вздумалось состроить partie fine[9], и мы обедали вместе все у Дюме, а угощал нас Александр Сергеевич и ее сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. За десертом „les quatres mendiants“[10] г-н Дюме, воображая, что этот обед и в самом деле une partie fine, вошел в нашу комнату un peu cavalierement[11] и спросил: „Comment cela va ici?“[12] У Пушкина и Алексея Николаевича немножко вытянулось лицо от неожиданной любезности француза, и он сам, увидя чинность общества и дам в особенности, нашел, что его возглас и явление были не совсем приличны, и удалился. Вероятно, в прежние годы Пушкину случалось у него обедать и не совсем в таком обществе».
Читателю, наверное, интересно, что это за «четверо нищих», которых подавали на десерт в ресторане Дюме. Это десерт французского происхождения, состоящий из лесных орехов, изюма, вяленых фиг и миндаля, выложенных на блюдо. Легенда рассказывает, что этим лакомством угощали заблудившегося на охоте короля Генриха IV четверо нищих. Подробно ее излагает Александр Куприн в рассказе, который так и называется – «Четверо нищих».
* * *
После обеда Евгений Онегин с друзьями отправляются в театр. Спектакль начинается в 6 часов вечера. Онегин приезжает с опозданием и «идет меж кресел по ногам». «Кресла» – это не просто места в партере – это несколько первых рядов, перед сценой, которые, как правило, абонировались вельможной публикой. Именно эти вельможные ноги и оттаптывает (возможно, с некоторым злорадством) Евгений. Позади кресел размещались более дешевые стоячие места для смешанной публики.
Меж тем Онегин не унимается. Он совершает новую продуманную бестактность:
Женщины в театре могли появляться только в ложах. Обычно ложи абонировала семья на весь сезон. Хотя женщины, приходя в театр, в глубине души рассчитывали поразить публику своей красотой, нарядами и драгоценностями, но откровенно «лорнировать» их, то есть рассматривать в лорнет, считалось вызывающим поведением. Все учебники хорошего тона строжайшим образом запрещали это. Дамам, в свою очередь, не рекомендовалось лорнировать публику, а молодым девушкам – слишком долго задерживать взгляд на актерах-мужчинах и слишком пристально смотреть на подмостки во время любовных сцен.
* * *
Постояв немного за креслами, Онегин покидает театр и едет домой переодеваться. Он собирается на бал. На часах где-то между семью и восемью вечера. Бал начнется около десяти. Онегин будет «наводить красоту» часа два-три и приедет на бал ближе к полуночи.
По традиции балы начинались с полонеза – «ходячего разговора», а точнее, торжественного танца-шествия, который создавал в зале особую бальную атмосферу. Если на бале присутствовала императорская семья, то император возглавлял полонез рука об руку с хозяйкой дома, во второй паре шла императрица с хозяином. Если бал обходился без присутствия высоких гостей, полонез возглавлял хозяин вместе с самой почетной дамой, следом шла хозяйка с наиболее почтенным из приглашенных гостей. Вместе муж с женой не танцевали никогда – это считалось дурным тоном. На русских балах были популярны полонезы Огинского, Шопена и особенно полонез из оперы Михаила Глинки «Жизнь за царя».
За полонезом следовали более легкие и эротичные танцы: вальсы, польки, кадрили, галопы, вершиной бала была мазурка. Именно к мазурке приезжает на бал Онегин.
Позже, описывая деревенский бал в поместье Лариных, Пушкин снова посвящает несколько строк мазурке:
Здесь все очень точно. В мазурке – танце храбрых польских офицеров – мужчины имитировали движения всадника (правда, очень условно): подпрыгивали, ударяя одной ногой о другую, сильно ударяли каблуками об пол, словно пришпоривая невидимого скакуна, падали на одно колено, словно помогая своей даме сойти с коня.
Приятельница Пушкина Александра Осиповна Смирнова-Россет пишет: «Шик мазурки состоит в том, что кавалер даму берет себе на грудь, тут же ударяя себя пяткой в centre de gravit? (чтоб не сказать задница), летит на другой конец зала и говорит: „Мазуречка, пане“, а дама ему: „Мазуречка, пан Храббе“. Тогда неслись попарно, а не танцевали спокойно, как теперь, и зрители всегда били в ладоши, когда я танцевала мазурку».
Разумеется, все эти резкие и чересчур темпераментные па были не слишком уместны в светских гостиных. И мазурку стали танцевать по-новому, как писали современники, «легко, зефирно и вместе с тем увлекательно». Но по-прежнему мазурка оставалась любимейшим танцем россиян, и по-прежнему в финале дамы, словно в изнеможении, падали в объятия своих кавалеров. Недаром мазурка считалась танцем интимным, принять приглашение на мазурку можно было только от хорошо знакомого человека. Если молодой человек и девушка знакомились на балу (при помощи хозяйки дома или иного посредника), они могли танцевать вместе кадриль, но не мазурку и не котильон.
Был в мазурке еще один приятный момент: когда в центре зала распорядитель и несколько пар исполняли очередную фигуру, остальные пары могли немного посидеть на стульях, выпить лимонада, угоститься мороженым. Отдых был желанным, ведь мазурка продолжалась больше часа, но не менее желанной была возможность побыть вдвоем, Пушкин пишет:
Он имеет в виду именно «мазурочную болтовню», когда кавалер мог нашептывать любезности на ушко девице и даже замужней даме.
За мазуркой следовал легкий ужин, потом могло быть еще несколько кадрилей и вальсов.
Завершался бал обычно котильоном – веселым танцем-игрой, в котором первая пара придумывала па и фигуры, а остальные пары следовали за нею. В котильон включали элементы из других танцев – польки, мазурки, вальса, использовали и специальные котильонные аксессуары – серсо, хлопушки, маски, сачки, вожжи (для игры в «лошадки»), мячики на длинных нитках (дама тащила этот мячик за собой, а кавалер должен был раздавить его ногой) и т. д. Веселье в котильоне было столь непринужденным, а котильонные затеи столь непредсказуемыми, что люди, не желавшие терять достоинства, уезжали с бала еще до него.
* * *
Можно было провести время и по-другому. Весьма популярны были рауты – вечерние собрания без танцев, где все время посвящалось разговорам. Современник Пушкина П. А. Вяземский называл вечера в одной из петербургских гостиных «изустной, разговорной газетой». В домах образованных людей, в кругу друзей не только обменивались светскими новостями, но и обсуждали последние новинки литературы, новые изыскания историков, последние политические новости. Именно таковы были литературные вечера у директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств Алексея Оленина, у поэта Василия Жуковского, у издателей журналов А. Ф. Воейкова и Н. И. Греча, но это скорее исключения. В большинстве гостиных шли «разговоры ни о чем». В этом последнем искусстве больших успехов достиг Евгений Онегин.
Популярными оставались музыкальные вечера. На вечеринках гости сами запросто развлекали друг друга музыкой и пением (такой домашний концерт описан, к примеру, в повести Л. Толстого «Крейцерова соната»), более изысканные ценители музыки приглашали выступить у себя дома известных исполнителей. Особенно славились в Петербурге концерты Филармонического общества в доме В. В. Энгельгардта.
* * *
«Но был ли счастлив мой Евгений?».
Ответ вы уже знаете. Веселая светская жизнь ввергла Онегина в жесточайшую депрессию, от которой он, кажется, так и не нашел лекарства. И неудивительно: ведь в ней не было главного – смысла. Онегин не собирался делать карьеру, не нуждался в дружбе с «сильными мира сего», не хотел найти невесту с приданым, а больше в светских гостиных искать было нечего.
«Свет не простит естественности, свет не терпит свободы, свет оскорбляется сосредоточенной думой, он хочет, чтобы вы принадлежали только ему, чтоб только для него проматывали свое участие, свою жизнь, чтобы делили и рвали свою душу поровну на каждого… – писал в XIX веке прозаик, поэт, критик и хозяин литературного салона Николай Филиппович Павлов. – Заройте глубоко высокую мысль, притаите нежную страсть, если они мешают вам улыбнуться, рассмеяться или разгрустнуться по воле первого, кто подойдет. Свет растерзает вас…».
* * *
Онегин возвращается в Петербург в последней, восьмой, главе романа. И вместе с ним в свет возвращаются Пушкин и его Муза.
И затем следуют очень неожиданные для современников поэта строки:
Мы уже хорошо знаем, что в романтической поэзии светского общества было принято чураться, бунтовать против него, проклинать его и насылать разные кары. Последняя глава романа (тогда – девятая, а в публикации ставшая восьмой) закончена в Болдине накануне свадьбы. Может быть, поэт примирился с тем, против чего бунтовал в юности и, по своим собственным словам, искал «счастья на проторенных дорогах»? Может быть, но не забудем, однако, что петербургский свет нравится не поэту, а его Музе, это она с интересом наблюдает за «жизнью избранных».
А поэт с грустью замечает:
И под следующей строфой с удовольствием подписался бы любой поэт-романтик, если бы у него, конечно, хватило таланта ее написать:
Онегин не может стать своим в высшем свете, но не может и покинуть его, он принужден влачиться за светской толпой, и «корчить чудака», являться перед ней «Мельмотом, Космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, иль маской… иной». И в этих строках – приговор не только Онегину, но и всему романтическому движению: бунтуя против света, они становятся еще одним «аттракционом». Занимают свое место в «живой картине» в «космораме»[13] светского общества. И Пушкин здесь – не исключение. Хоть он и писал в отрывках из «Путешествия Онегина»:
но простая, буколическая жизнь была ему не по карману. Его имения практически не давали дохода. Для того чтобы прокормить семью, он должен был зарабатывать деньги. Зарабатывать их он мог только литературным трудом. Для этого нужно было жить в Петербурге, быть «модным автором», тратить уйму денег на одежду, украшения, экипажи, дачи. Тратить уйму времени на светские развлечения, отдавать свету свой талант и душу. И неслучайно в «Евгении Онегине» он молит:
* * *
Не было выбора и у Татьяны. Измены были отнюдь не редкостью в светском обществе, но женщины, которые пытались жить «по воле сердца», обычно заканчивали плохо, особенно если были небогаты.
Анна Петровна Керн писала в своих мемуарах: «Вот те места, в 8-й главе Онегина, которые относятся к его воспоминаниям о нашей встрече у Олениных:
Угадала ли Анна Петровна работу воображения поэта, мы не знаем, но продолжим цитату еще на несколько строк:
А. Ф. Закревская
Кто такая эта Нина Воронская? В. В. Вересаев высказал предположение, что Пушкин имел в виду Аграфену Федоровну Закревскую. Набоков ехидно прокомментировал: «Некоторые любители прототипов ошибочно связали этот обобщенный образ красавицы с реальной женщиной – графиней Аграфеной Закревской (1799–1879). Баратынский, влюбившийся в нее зимой 1824 года в Гельсингфорсе (ее муж генерал-губернатор Финляндии) и, вероятно, летом 1825 года ставший ее любовником, признается в письме другу, что представлял себе именно ее, описывая в своей безвкусной поэме „Бал“ (февраль 1825 – сентябрь 1828), как героиня уступает своего возлюбленного Арсения некоей Оленьке и кончает жизнь самоубийством. Но „Нина“ было распространенным литературным именем, и тот факт, что героиню Баратынского зовут княгиня Нина, еще не доказывает, что ее прославленный прототип стал образцом и для „Нины Воронской“ Пушкина (отвергнутые варианты фамилий в беловой рукописи – «Волховская» и «Таранская»)».
Исаакиевская пл., 5
Но как бы там ни было, а судьба Закревской очень поучительна, и если Пушкин имел в виду именно ее, то совсем не случайно посадил ее рядом с Татьяной. Аграфена Федоровна Закревская – жена министра внутренних дел Арсения Аркадьевича Закревского, жившая с мужем в роскошном доме на Исаакиевской площади (современный адрес – Исаакиевская пл., 5), прославилась своей красотой и эпатажными выходами. Это о ней Пушкин написал знаменитые строки:
Мужа Грушенька, как звали все А. Ф. Закревскую, не любила, хотя он был ей предан. Вскоре она прославилась в Петербурге и Москве своими романами. А. Булгаков писал в 1823 году своему брату: «Ох, жаль мне Закревского! Я давно об ней слышу дурное; все не верил, но, видно, дело так. Она была влюблена страстно в Шатилова; но этот, не успев ее образумить ничем, сказал мужу. И теперь, говорят, много проказ. Нет, брат, видно, карьера Арсения завершилась».
Уехав в Италию на лечение от «нервических припадков», она завела роман с князем Кобургским, будущим королем Бельгии. Но князь вскоре порвал с ней и, как отмечали наблюдатели, глубоко ранил сердце Грушеньки. В Россию полетели письма: «Я слышал, что на бале во Флоренции Кобургский объявил А.Ф., что не может ехать за нею в Ливорно; она упала в обморок и имела обыкновенные свои припадки».
В конце концов Аграфена вернулась к мужу, он ее простил, они уехали в Финляндию, где Аркадий Аркадьевич стал губернатором, а Грушенька – музой ссыльного поэта Баратынского. Тот посвятил ей такие строки:
А позже вывел в своей поэме образ женщины, публично осуждаемой за легкомыслие и безнравственность, но на самом деле страдавшей от неутоленной тоски, постоянно менявшей любовников в поисках своего идеала.
- Петербург: вы это знали? Личности, события, архитектура
- Музей истории Санкт-Петербургской государственной консерватории им. Н.А. Римского-Корсакова
- Исторические районы Петербурга от А до Я
- «Есть в России город Луга Петербургского округа…»
- География, территория и население Санкт-Петербурга
- Вокруг Петербурга. Заметки наблюдателя
- Глава 1 Чудотворные иконы в Петербурге
- Род Дервизов в Петербурге и в России
- Население Санкт-Петербурга
- «Нет Петербурга без „Донона!“»
- Новая Ладога – «сестра Петербурга»
- Самые известные храмы Санкт-Петербурга