Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Петербург в незаконченных прозаических отрывках Пушкина

Петербург в незаконченных прозаических отрывках Пушкина

Незаконченные произведения Пушкина привлекают не меньшее внимание, чем его канонические тексты. В них есть загадка, интрига, а те, кто любит «шифры и тайные знаки», с удовольствием угадывают скрытые в них смыслы.

Один из самых знаменитых и загадочных отрывков – «Гости съезжались на дачу…», написанный в 1828–1830 годах. Гости приезжают из театра и любуются петербургской белой ночью: «На балконе сидело двое мужчин. Один из них, путешествующий испанец, казалось, живо наслаждался прелестию северной ночи. С восхищением глядел он на ясное, бледное небо, на величавую Неву, озаренную светом неизъяснимым, и на окрестные дачи, рисующиеся в прозрачном сумраке. „Как хороша ваша северная ночь, – сказал он наконец, – и как не жалеть об ее прелести даже под небом моего отечества?“ – „Один из наших поэтов, – отвечал ему другой, – сравнил ее с русской белобрысой красавицей; признаюсь, что смуглая, черноглазая итальянка или испанка, исполненная живости и полуденной неги, более пленяет мое воображение. Впрочем, давнишний спор между брюнетками и блондинками еще не решен“».

«Один из наших поэтов» – это Николай Иванович Гнедич, «преложитель слепого Гомера», как называл его Пушкин, и лирический поэт, автор элегии «Рыбаки», в которой речь о двух рыбаках, которые жили «на острове Невском, омытом рекою и морем».

Там есть и такие строки:

На них-то, по всей вероятности, и намекает Пушкин. А где происходит эта сцена? А где находилась та самая дача?

Исследователи творчества Пушкина полагают, что он имел в виду дачу Лавалей на Аптекарском острове, располагавшуюся примерно на месте нынешнего Дворца молодежи. Парк, окружавший эту дачу, простирался от нынешней улицы Грота на запад до устья Карповки. Усадебный дом в стиле ампир построил в 1800-е годы Тома де Томон; в 1830-е Реймерс и Боссе возводят на берегу Карповки еще один дачный особняк, кухонный корпус, домик садовника и скотный двор – все это в стиле неоготики. Хозяином дома был французский эмигрант, член Главного правления училищ, а позднее – управляющий 3-й экспедицией особой канцелярии Министерства иностранных дел Жан (Иван Степанович) Лаваль, женатый на Александре Григорьевне Козицкой, хозяйке знаменитого на весь Петербург литературного салона, который собирался в городском доме Лавалей, на Английской набережной (современный адрес – Английская наб., 4). Здесь подолгу жил зять Лаваля Сергей Петрович Трубецкой и принимал у себя в гостях будущих декабристов, здесь бывали Пушкин, Жуковский, Грибоедов, Адам Мицкевич, позже – Лермонтов и Тютчев.

В повести Пушкина гости, собравшиеся на даче, обсуждают, в числе всего прочего, скандальное поведение некой Зинаиды Вольской – красавицы «в первом цвете молодости», которую «погубят страсти». Она компрометирует себя, у всех на глазах на три часа уединяясь на балконе с одним из гостей. Впрочем, как замечают наблюдатели, «она слишком счастлива, чтобы быть скомпрометированной».

Аптекарский остров. Дача Лаваля

Английская наб., 4

Позже был написан еще один отрывок – «Мы проводили вечер на даче…», обыгрывающий те же темы. Прототипом Вольской была, как полагаю, уже знакомая нам Аграфена Закревская. В отрывке появляется еще одна тема – царица Клеопатра, требующая самоубийства от своих любовников.

Отрывок заканчивается так:

«– Вы думаете, – сказал Алексей Иваныч голосом, вдруг изменившимся, – вы думаете, что в наше время, в Петербурге, здесь, найдется женщина, которая будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной, чтоб предписать любовнику условия Клеопатры?

– Думаю, даже уверена.

– Вы не обманываете меня? Подумайте, это было бы слишком жестоко, более жестоко, нежели самое условие…

Вольская взглянула на него огненными пронзительными глазами и произнесла твердым голосом: Нет».

Анна Андреевна Ахматова писала об этом тексте: «Если вдуматься в отрывок „Мы проводили вечер…“, нельзя не поразиться сложностью и даже дерзостью его композиции. Во-первых, это „мы“, ничем не выдавшее своего присутствия. Да и отрывок ли это? Все, в сущности, сказано. Едва ли читатель вправе ждать описания любовных утех Минского и Вольской и самоубийства счастливца. Мне кажется, что „Мы проводили…“ – нечто вроде маленьких трагедий Пушкина, но только в прозе. Представьте все это в стихах и в драматургической форме, и вам просто в голову не придет ждать продолжения. Его просто не может быть. Смелость (дерзость) и необычность поражает и в деталях. Ал. Ив. говорит, что советовал бы сделать из этого поэму – затем читает куски этой поэмы – следовательно, стихи, а стихи-то Пушкина!

Кажется, нельзя достоверно определить, что к этому следует прибавить, что светское общество (салон) дано так же, как в VIII главе „Онегина“ <…> между прочим, разговор после стихов ведется как в драматическом произведении, то есть не обозначено, кто именно говорит. Очень существенно, что этот кусок пушкинской прозы ничем не похож на другие два куска светской повести („На углу… и „Гости съезжались“). Я не согласна с мнением, что это просто обрамление „Клеопатры“ (стихи и проза), но головокружительный лаконизм здесь доведен до того, что совершенно завершенную трагедию более ста лет считали не то рамкой, не то черновиком, не то обрывком чего-то. Неужели рассуждения Ал. Ив. о ценности жизни светская болтовня. Разве мы не узнаем в них самых сокровенных, глубинных и дорогих для Пушкина мыслей (разве жизнь уж такое сокровище – vivre est – le don Cheniezs si doux? A. Ch?nier[21]). Повторяю, если бы это было сказано в стихах, никто бы не усомнился в законченности этого произведения».

Уже после смерти Пушкина в журнале «Современник» (№ 8, 1837) опубликована еще одна незавершенная его повесть – «Египетские ночи», в которой снова обыгрывается сюжет о Клеопатре, приговаривавшей своих любовников к смертной казни. Там появляются новые персонажи: молодой и модный поэт Чарский, итальянец-импровизатор – и снова обсуждается смертоносный каприз Клеопатры. И снова оборванный буквально на полуслове сюжет не давал покоя поэмам и литературоведам. Валерий Брюсов в 1914–1916 годах дописал поэму о ночах Клеопатры. Филолог и поэт Модест Людвигович Гофман полагал, что повесть должна была окончиться так же, как и отрывок «Мы проводили вечер на даче», – «повторение египетского анекдота в современных условиях жизни».

А отрывок «Гости съезжались на дачу…» послужил источником вдохновения для другого романа. 25 марта 1873 года Лев Толстой пишет Н. Н. Страхову, что его вдохновил этот отрывок Пушкина: «…Я как-то после работы взял этот том Пушкина и, как всегда (кажется, седьмой раз), перечел всего, не в силах был оторваться и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но ничем я, кажется, никогда я так не восхищался: „Выстрел“, „Египетские ночи“, „Капитанская дочка“!!! И там есть отрывок „Гости собирались на дачу“. Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если Бог даст здоровья, через две недели». Речь идет об «Анне Карениной».

Другой отрывок, «На углу маленькой площади…», относится к концу 1829 – началу 1831 годов, и сюжет его, вероятно, связан с тем же замыслом, что и отрывок «Гости съезжались на дачу…».

Снова перед нами женщина, не только страстная, но и искренняя, а поэтому обреченная. Мы видим ее живущей в деревянном домике на окраине Петербурга, в Коломне. Она больна и бедна, и тем не менее ее комната убрана «со вкусом и роскошью», а сама она «одета довольно изыскано», поскольку хочет удержать внимание любовника, ради которого оставила мужа. А любовник уже начал тяготиться ею и своим двусмысленным положением.

«Полюбив Володского, она почувствовала отвращение от своего мужа, сродное одним женщинам и понятное только им. Однажды вошла она к нему в кабинет, заперла за собой дверь и объявила, что она любит Володского, что не хочет обманывать мужа и втайне его бесчестить и что она решилась развестись,** был встревожен таким чистосердечием и стремительностию. Она не дала ему времени опомниться, в тот же день переехала с Английской набережной в Коломну и в короткой записочке уведомила обо всем Володского, не ожидавшего ничего тому подобного…

Он был в отчаянии. Никогда не думал он связать себя такими узами. Он не любил скуки, боялся всяких обязанностей и выше всего ценил свою себялюбивую независимость. Но все было кончено. Зинаида оставалась на его руках. Он притворился благодарным и приготовился на хлопоты любовной связи, как на занятие должностное или как на скучную обязанность поверять ежемесячные счеты своего дворецкого…» – пишет Пушкин.

Не правда ли, снова приходит на память «Анна Каренина»? Неслучайно Виктор Шкловский в главе, посвященной роману Толстого, вспоминает в числе прочих и этот отрывок: «Судьбу женщины, описанной в прозе Пушкина, он не смог развязать. Он только понял, что эта судьба так же важна, и так же нравственна, и даже удивительна, как судьба Татьяны».

Как жаль, что Пушкин не закончил этот отрывок и мы не знаем, чем завершился бы подобный сюжет веком раньше. Ясно, что конец вряд ли был бы счастливым, но, с другой стороны, сюжет романа подразумевает перегиб, внезапное изменение хода действия. В романе Толстого Анна, вполне устроившая свою жизнь и «удачно вышедшая замуж», искренне и страстно полюбив, становится для светского общества парией. Но героиня Пушкина стала парией еще до начала повествования, когда оставила мужа и переехала с Английской набережной в Коломну. Кроме того, она больна, ее любовник тяготится ею и надеяться ей больше не на что. Чем собирался Пушкин удивить читателя? Как жаль, что мы этого никогда не узнаем.

Сцена, которая открывается перед нами в повести «Уединенный домик на Васильевском», совсем иная. Иной была и судьба этого сюжета. Во всех изданиях над заглавием этой повести стоят два имени: Пушкина и Владимира Павловича Титова. Что же, Пушкин решил поработать в соавторстве? Не совсем так.

В воспоминаниях Анны Петровны Керн приводится панегирик мастерству Пушкина-рассказчика: «Ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про Черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров». Одним из слушателей Пушкина был Владимир Павлович Титов, которому история так понравилась, что он попросил у поэта разрешения записать ее.

Труд Титова опубликован в альманахе «Северные цветы» за 1829 год. Он начинается, как водится, с описания места действия: «Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмем южный берег, уставленный пышными рядами каменных огромных строений, и северную сторону, которая глядит на Петровский остров и вдается длинною косою в сонные воды залива. По мере приближения к этой оконечности каменные здания, редея, уступают место деревянным хижинам, между сими хижинами проглядывают пустыри; наконец строения вовсе исчезают, а вы идете мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкается рощами, он приводит вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями; ров, заросший высокой крапивой и репейником, отделяет возвышенность от вала, служащего оплотом от разлитий; а дольше лежит луг, вязкий как болото, составляющий взморье. И летом печальны сии места пустынные, а еще более зимою, когда и луг, и море, и бор, осеняющий противоположные берега Петровского острова, – все погребено в серые сугробы, как будто в могилу».

Здесь-то и стоял «низкий, но опрятный деревянный домик», который в финале рассказа из-за козней дьявола сгорит синим пламенем.

Анна Ахматова изучала также и этот текст Пушкина. Она считала, что в этом описании Пушкин намекнул на найденное им место захоронения декабристов, и написала по этому поводу две статьи: «Пушкин и невское взморье» и «Пушкин в 1928 году. Уединенный домик на Васильевском».

Многие загадки произведений Пушкина еще не разгаданы, они постоянно привлекают к себе внимание людей, ищущих ответы на сложные и очень простые вопросы, пытающихся найти подтверждение своим теориям или открыть для себя законы жизни и литературы. Видимо, совсем не случайно крылатыми стали слова поэта Аполлона Александровича Григорьева: «Пушкин – наше все».

Оглавление книги