Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Коварный портрет

Коварный портрет

«„Портрет“ есть неудачная попытка г. Гоголя в фантастическом роде. Здесь его талант падает, но он и в самом падении остается талантом. Первой части этой повести невозможно читать без увлечения; даже, в самом деле, есть что-то ужасное, роковое, фантастическое в этом, таинственном портрете, есть какая-то непобедимая прелесть, которая заставляет вас насильно смотреть на него, хотя вам это и страшно. Прибавьте к этому множество юмористических картин и очерков во вкусе г. Гоголя; вспомните квартального надзирателя, рассуждающего о живописи; потом эту мать, которая привела к Чарткову свою дочь, чтобы снять с нее портрет, и которая бранит балы и восхищается природою, – и вы не откажете в достоинстве и этой повести. Но вторая ее часть решительно ничего не стоит; в ней совсем не видно г. Гоголя. Это явная приделка, в которой работал ум, а фантазия не принимала никакого участия», – писал В. Г. Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», вышедшей в 1835 году.

В самом деле, «Портрет» словно бы написан двумя писателями, двумя Гоголями. Один из них – сатирик, другой – романтик.

Действие повести начинается на «Щукином дворе» – так назывался крытый рынок на улице Садовой рядом с Апраксиным двором, его границы – Чернышев переулок (ул. Ломоносова), Садовая, Апраксин переулок и набережная реки Фонтанки.

Название «Щукин двор» происходит от фамилии купца Щукина, который в 1750-х годах купил усадьбу графа Чернышева, построил лавки и сдал их внаем.

Во второй половине XIX века на его территории построили каменные магазины и деревянные лавки в пять рядов: мучной, семенной, холщовый, башмачный, меховой, всего около 650 лавок и 40 корпусов. Эта торговая площадь являлась одной из крупнейших в Европе. В мае 1862 года чудовищный пожар полностью уничтожил его, а отстроенный рынок постепенно сросся с Апраксиным.

Но в 1830-е годы, когда происходит действие «Портрета», рынок вовсю трудится: кричат зазывалы, шумят покупатели, торгуясь с продавцами, и даже безденежным зевакам там есть на что посмотреть. «Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека, – вот их обыкновенные сюжеты. И этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей – куча. Какой-нибудь забулдыга лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит», – так начинает свою повесть Гоголь.

Именно здесь главный герой повести, художник Чартков, и находит таинственный портрет старика, и с этого момента вся его жизнь меняется.

Чартков живет на Васильевском острове, «в Пятнадцатой линии» – не в царстве нищеты Галерной гавани и, разумеется, не на парадной набережной Невы, а как раз посередине: там, где живут бедные чиновники, мелкие торговцы. Мимоходом Гоголь рисует протрет его домовладельца, который приходит к Чарткову требовать денег за квартиру, взяв с собой для устрашения неплательщика того самого квартального, который «не чужд художественным впечатлениям» и рассуждения которого понравились Белинскому. Вот этот портрет, он также, надо думать, пришелся по душе строгому критику, так как является портретом социальным, изображением одного из типичных «маленьких людей», каких немало на улицах Петербурга: «Хозяин небольшого дома, в котором жил Чартков, был одно из творений, какими обыкновенно бывают владетели домов где-нибудь в Пятнадцатой линии Васильевского острова, на Петербургской стороне или в отдаленном углу Коломны, – творенье, каких много на Руси и которых характер так же трудно определить, как цвет изношенного сюртука. В молодости своей он был капитан и крикун, употреблялся и по штатским делам, мастер был хорошо высечь, был и расторопен, и щеголь, и глуп; но в старости своей он слил в себе все эти резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был уже вдов, был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только пить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате, поправлял сальный огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам за деньгами; выходил на улицу с ключом в руке, для того чтобы посмотреть на крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он запрятывался спать; одним словом, человек в отставке, которому после всей забубенной жизни и тряски на перекладных остаются одни пошлые привычки».

Чартков беден, ему нечем платить за квартиру. Тем не менее у художника есть слуга, правда, весьма нерадивый. «С трудом и с отдышкой взобрался он по лестнице, облитой помоями и украшенной следами кошек и собак. На стук его в дверь не было никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и расположился ожидать терпеливо, пока не раздались наконец позади его шаги парня в синей рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов, пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень назывался Никитою и проводил все время за воротами, когда барина не было дома. Никита долго силился попасть ключом в замочную дырку, вовсе не заметную по причине темноты. Наконец дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю, нестерпимо холодную, как всегда бывает у художников, чего, впрочем, они не замечают. Не отдавая Никите шинели, он вошел вместе с нею в свою студию, квадратную комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими окнами, уставленную всяким художеским хламом: кусками гипсовых рук, рамками, обтянутыми холстом, эскизами, начатыми и брошенными, драпировкой, развешанной по стульям. Он устал сильно, скинул шинель, поставил рассеянно принесенный портрет между двух небольших холстов и бросился на узкий диванчик, о котором нельзя было сказать, что он обтянут кожею, потому что ряд медных гвоздиков, когда-то прикреплявших ее, давно уже остался сам по себе, а кожа осталась тоже сверху сама по себе, так что Никита засовывал под нее черные чулки, рубашки и все немытое белье. Посидев и разлегшись, сколько можно было разлечься на этом узеньком диване, он наконец спросил свечу.

– Свечи нет, – сказал Никита.

– Как нет?

– Да ведь и вчера еще не было, – сказал Никита».

Чартков много задолжал хозяину, тот вот-вот придет с квартальным, чтобы выселить бедного художника… Но скоро это изменится и, разумеется, благодаря портрету. Чартков переселится в «великолепнейшую квартиру на Невском проспекте, с зеркалами и цельными стеклами», поддастся светским соблазнам, «объестся без меры конфет в кондитерской», в общем, покатится по наклонной.

Во второй части своей повести Гоголь рассказывает нам, кем был этот таинственный смуглый старик – «индеец, грек, персиянин», изображенный на портрете, и откуда вязались его проклятые деньги. Старик жил вовсе не где-то на таинственном Востоке, в Индии или Персии, а… в уже знакомой нам Коломне. Мы видели эту часть города глазами Пушкина, теперь же дадим слово его младшему современнику и другу.

«Вам известна та часть города, которую называют Коломною, – рассказывает персонаж Гоголя, а вместе с ним и писатель. – Тут всё не похоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, всё, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофею да на четыре сахару, и наконец весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни сё, ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных театральных капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с выколотым глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе бесстрастны: идут, ни на что не обращая глаз. Молчат, ни о чем не думая. В комнате их не много добра; иногда просто штоф чистой русской водки, которую они однообразно сосут весь день без всякого сильного прилива в голове, возбуждаемого сильным приемом, какой обыкновенно любит задавать себе по воскресным дням молодой немецкий ремесленник, этот удалец Мещанской улицы, один владеющий всем тротуаром, когда время перешло за 12 часов ночи.

Жизнь в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна смущает всеобщую тишину. Тут всё пешеходы; извозчик весьма часто без седока плетется, таща сено для бородатой лошаденки своей. Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц даже с кофеем поутру. Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии; они ведут себя хорошо, метут часто свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты; при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное существо, гадкая собачонка и стенные часы с печально постукивающим маятником. Потом следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для наслажденья. Они, сидя в халатах, чинят пистолет, клеят из картона всякие вещицы, полезные для дома, играют с пришедшим приятелем в шашки и карты и так проводят утро, делая почти то же ввечеру, с присоединеньем кое-когда пунша. После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь. Их так же трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе. Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые и молятся, и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи таскают с собою старое тряпье и белье от Калинкина мосту до толкучего рынка, с тем, чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом, часто самый несчастный осадок человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние. Я для того привел их, чтобы показать вам, как часто этот народ находится в необходимости искать одной только внезапной, временной помощи, прибегать к займам, и тогда поселяются между ними особого рода ростовщики, снабжающие небольшими суммами под заклады и за большие проценты. Эти небольшие ростовщики бывают в несколько раз бесчувственней всяких больших, потому что возникают среди бедности и ярко выказываемых нищенских лохмотьев, которых не видит богатый ростовщик, имеющий дело только с приезжающими в каретах. И потому уже слишком рано умирает в душах их всякое чувство человечества».

Этот-то ростовщик, перед домом которого «показывались часто самые блестящие экипажи, из окон которых иногда глядела голова роскошной светской дамы», которые позже «оканчивали жизнь несчастным образом», и был заключен в роковой портрет талантом художника и сверхъестественной силой.

Истории эти вполне «в русле» романтической фантастики. Такие писали и Пушкин, и Владимир Одоевский (критики неслучайно сравнивали «Портрет» с рассказом Одоевского «Импровизатор»), и позже мы увидим, что такими сюжетами баловался и Лермонтов. Вероятно, именно эта очевидная фантастичность и рассердила Белинского, ожидавшего от Гоголя, прежде всего, социальной критики или в крайнем случае «описания нравов» с несерьезной, пародийной фантастичностью, как это было в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». А возможно, Белинского раздражало наивное морализаторство Гоголя в духе «художник должен быть голодным, но гордым». В таком случае этот резкий отзыв предвещает знаменитое письмо Белинского в ответ на «Избранные места из переписки с друзьями», его протест против Гоголя-проповедника, его защиту Гоголя-художника.

Как бы там ни было, но в 1841–1842 годах живший в то время в Риме Гоголь значительно переработал повесть. Новую редакцию «Портрета» впервые опубликовали в третьей книжке «Современника» за 1842 год.

Оглавление книги