Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Повесть о петербургском призраке

Повесть о петербургском призраке

«Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям», – эта цитата из последней по времени написания петербургской повести Гоголя – «Шинель».

Н. В. Гоголь

«Шинель» – повесть небольшая, но ей как нельзя лучше подходит пушкинское название «маленькой трагедии». И если у Пушкина в его «Маленьких трагедиях» можно найти, как и полагается в трагедиях, события значительные, как чумная эпидемия, или весьма значительные характеры вроде гениального Моцарта, великого завистника Сальери, великого и гениального обольстителя Дон Жуана, то смерть скромного чиновника Акакия Акакиевича, незаметная и не замеченная никем («И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп»), именно благодаря своей будничности и незаметности превращается в событие поистине космического масштаба. Недаром сам автор предупреждает в своей повести: «Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание». Неслучайно в конце XIX века по всему миру пошла гулять фраза, то ли придуманная, то ли процитированная Достоевским: «Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя». Под «всеми» подразумевались русские писатели-гуманисты, такие как Лев Толстой, Тургенев и Достоевский. «Шинель» Гоголя совершила с ними такое же чудо, какое совершил при жизни сам Акакий Акакиевич с одним из своих юных сослуживцев. Совершил, по своей кротости и погруженности в себя, не заметив и не осознав этого.

Гоголь пишет: «Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: „Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?“. И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: „Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?“ – и в этих проникающих словах звенели другие слова: „Я брат твой“. И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным…».

Кто был этот молодой человек? Разгадка проста. Конечно же, Гоголь имеет в виду себя. Был ли у Акакия Акакиевича прототип, или Гоголь просто обобщил впечатления, почерпнутые им во время службы в III отделении, куда он поступил по протекции Булгарина, или в Департаменте уделов, куда Николая Васильевич перевелся из III отделения и где послужил два года (1830–1832 гг.)?

2 февраля 1830 года Гоголь пишет матери из Петербурга: «Месяц назад я был нездоров, но теперь поправился, слава Богу. Снова хожу каждый день в должность и в силу, в силу перебиваюсь. Еще недавно взял у Андрея Андреевича[22] сто пятьдесят рублей на обмундировку. Думал, что останется что-нибудь в присоединение к моему содержанию; напротив, еще должен прибавить. Жалованья получаю сущую безделицу. Весь мой доход состоит в том, что иногда напишу или переведу какую-нибудь статейку для гг. журналистов, и потому вы не сердитесь, моя великодушная маменька, если я вас часто беспокою просьбою доставлять мне сведения о Малороссии или что-нибудь подобное. Это составляет мой хлеб. Я и теперь попрошу вас собрать несколько таковых сведений, если где-либо услышите какой забавный анекдот между мужиками в нашем селе, или в другом каком, или между помещиками. Сделайте милость, описуйте для меня также нравы, обычаи, поверья. Да расспросите про старину хоть у Анны Матвеевны или Агафьи Матвеевны[23]: какие платья были в их время у сотников, их жен, у тысячников, у них самих, какие материи были известны в их время, и все с подробнейшею подробностью; какие анекдоты и истории случались в их время смешные, забавные, печальные, ужасные. Не пренебрегайте ничем, все имеет для меня цену. В столице нельзя пропасть с голоду, имеющему хотя скудный от Бога талант».

Из этого письма видно, как в духоте и пыли петербургских департаментов рождался замысел «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Вероятно, Гоголю очень хотелось хоть в мечтах вдохнуть теплый, ароматный, живительный воздух родной, любимой Малороссии. И оказалось, что он обладает даром передавать эту любовь своим читателям. «Вечера на хуторе» принесли Гоголю известность, ввели его в круг литераторов, познакомили с Пушкиным, вырвали из заточения государственной службы. А бесталанный Акакий Акакиевич так и остался вечным узником департамента («Ничего нет сердитее всякого рода департаментов», – замечает Гоголь в первых строках повести), вечным титулярным советником, который никогда не поднимется на следующую ступеньку «Табели о рангах», дающую наследственное дворянство и существенную прибавку к зарплате, вечным предметом насмешек молодых чиновников. Заметим, однако, что ему удалось дойти до максимально доступного для него чина. Я хотела сначала написать «добиться», но Акакий Акакиевич ничего не добивался – он просто обожал механически переписывать буквы, а дальше его карьера шла сама собой. «Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец, сказал: „Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь“. С тех пор оставили его навсегда переписывать», – рассказывает Гоголь. Такой вот непритязательный герой.

Впрочем, так ему буквально на роду написано. Недаром странно и смешно звучащее для нашего уха имя Акакий означает в переводе с греческого «не делающий зла, кроткий, безлобный». А разве кроткому человеку под силу не то чтобы пробиться во власть, а хотя бы отпугнуть своих мучителей?

Вот еще одно из писем юного Гоголя матери: «Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей». Обратим внимание: Гоголь платит восемьдесят рублей за переделку шинели и новый воротник, те же восемьдесят рублей – все, что накопил за долгие годы Акакий Акакиевич, сидевший ради этого без чая и свечей, – он выложил за новую шинель, и ясно, что это – последняя обновка в его жизни, больше ему не скопить таких денег. Воротник он мечтал сделать из куницы, но оказалось дорого, пришлось из кошки. Интересно, какой был воротник у шинели Гоголя?

Как жить в таком городе бедному человеку? Съежиться, стать совсем незаметным и стараться не замечать то, что происходит вокруг, чтобы не удивляться его контрастам и парадоксам и не травить лишний раз себе душу.

Акакий Акакиевич живет в Петербурге, Петербурга практически не видя. Гоголь рассказывает: «Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, – что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.

Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы».

Но вот он приглашен в гости в дом к более состоятельному и удачливому коллеге.

«Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не можем сказать: память начинает нам сильно изменять, и все, что ни есть в Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде. Как бы то ни было, но верно, по крайней мере, то, что чиновник жил в лучшей части города, – стало быть, очень не близко от Акакия Акакиевича. Сначала надо было Акакию Акакиевичу пройти кое-какие пустынные улицы с тощим освещением, но по мере приближения к квартире чиновника улицы становились живее, населенней и сильнее освещены. Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники, реже встречались ваньки с деревянными решетчатыми своими санками, утыканными позолоченными гвоздочками, – напротив, всё попадались лихачи в малиновых бархатных шапках, с лакированными санками, с медвежьими одеялами, и пролетали улицу, визжа колесами по снегу, кареты с убранными козлами. Акакий Акакиевич глядел на все это, как на новость. Он уже несколько лет не выходил по вечерам на улицу. Остановился с любопытством перед освещенным окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень недурную; а за спиной ее, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой. Акакий Акакиевич покачнул головой и усмехнулся и потом пошел своею дорогою. Почему он усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе не знакомую, но о которой, однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье, или подумал он, подобно многим другим чиновникам, следующее: „Ну, уж эти французы! что и говорить, уж ежели захотят что-нибудь того, так уж точно того…“ А может быть, даже и этого не подумал – ведь нельзя же залезть в душу человека и узнать все, что он ни думает».

Один лишь раз он решился высунуть нос из своего угла и поплатился за это, лишившись самого дорогого – новой шинели. Дорогого в прямом и переносном смыслах, потому что на шинель были истрачены сбережения многих лет, практически всей жизни Акакия Акакиевича, и потому что только в ней он на короткие мгновения почувствовал себя человеком. Ограбление это происходит в странном, почти потустороннем месте.

«Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и днем не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались еще глуше и уединеннее: фонари стали мелькать реже – масла, как видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души; сверкал только один снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки. Он приблизился к тому месту, где перерезывалась улица бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее домами, которая глядела страшною пустынею.

Вдали, Бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшей на краю света. Веселость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась. Он вступил на площадь не без какой-то невольной боязни, точно как будто сердце его предчувствовало что-то недоброе. Он оглянулся назад и по сторонам: точное море вокруг него. „Нет, лучше и не глядеть“, – подумал и шел, закрыв глаза, и когда открыл их, чтобы узнать, близко ли конец площади, увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить».

Снова тот же контраст, что и у Пушкина в «Медном всаднике»: из «города пышного» – в «город бедный», который теряет свою определенность, очерченность и где маленький, беззащитный человек попадает во власть инфернальных сил.

И лишь после смерти Акакия Акакиевича то пространство, в котором он провел свою жизнь, а теперь существует в виде мстительного призрака, приобретает определенность: «По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели…».

Калинкин, или Калинкинский, мост (ныне – Старо-Калинкин) перекинут через реку Фонтанку у самого ее устья, построен в 1786–1787 годах инженерами П. К. Сухтеленом и И. К. Герардом. Название свое получил (так же как и расположенные рядом Мало-Калинкинский мост через Екатерининский канал и Ново-Калинкинский мост через Обводный канал) от финской деревни Каллина, существовавшей здесь еще в XVII веке.

Старо-Калинкин мост

Но эта реальность оказывается невсамделишной, поддельной. Например, Гоголь сообщает нам: «В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва было даже не успели. Именно будочник какого-то квартала в Кирюшкином переулке схватил было уже совершенно мертвеца за ворот на самом месте злодеяния, на покушении сдернуть фризовую шинель с какого-то отставного музыканта, свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, он вызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил держать его, а сам полез только на одну минуту за сапог, чтобы вытащить оттуда тавлинку с табаком, освежить на время шесть раз на веку примороженный нос свой; но табак, верно, был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Не успел будочник, закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть левою полгорсти, как мертвец чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всем троим глаза. Покамест они поднесли кулаки протереть их, мертвеца и след пропал, так что они не знали даже, был ли он, точно, в их руках». История, кажется, претендует на подлинность, не в последнюю очередь из-за точной «географической привязки». Но на самом деле никакого Кирюшкинского переулка не существовало. Многие переулки и улочки на окраинах города называли по именам самых состоятельных домовладельцев: Зеленков переулок, Вяземский переулок, Карловская улица, улица Карташихина… А вот никакого Кирюшинского переулка в городе нет.

«Шинель» впервые опубликовали в 1842 году, однако, по свидетельству П. В. Анненкова, первоначальный замысел повести возник у Гоголя еще до отъезда за границу, в 1836 году. Анненков вспоминает, как «однажды при Гоголе рассказан был канцелярский анекдот о каком-то бедном чиновнике, страстном охотнике за птицей, который необычайной экономией и неутомимыми, усиленными трудами сверх должности накопил сумму, достаточную на покупку хорошего лепажевского ружья». В первый же раз на охоте чиновник потерял ружье и из-за этого слег в постель с горячкой. Его товарищи, узнав об этом, купили ему новое ружье и тем самым возвратили бедного чиновника к жизни, однако о страшном событии тот уже не мог вспоминать «без смертельной бледности на лице». «Все смеялись анекдоту, имевшему в основании истинное происшествие, исключая Гоголя, который выслушал его задумчиво и опустил голову», – писал Анненков. В то время Гоголь уже выбрался из своего департамента, а потом и вовсе уехал за границу. «Шинель» он начал писать летом 1839 году в Мариенбаде. Потом ему пришлось вернуться в Петербург, чтобы пристроить сестер, вышедших из института. Здесь он закончил историю бедного чиновника. Затем Гоголь снова уезжает в Вену, а оттуда – в Италию. И кажется, только в этой благословенной стране, вспоминая об оставленной России с умилением, а не с проклятием, он нашел в себе силы не просто изложить эту историю как анекдот из времен своей юности, но и рассказать ее так, что его рассказ тронул многие души. Он сумел рассказать о «маленьком человеке» и его маленькой трагедии так проникновенно, что целое литературное направление «вышло из гоголевской „Шинели“», повторяя непроизнесенные слова Акакия Акакиевича: «Я – брат твой».

Оглавление книги