Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Гусарский Петербург

Гусарский Петербург

В своей статье Белинский приводит один из ранних отрывков поэта, сопровождая его таким комментарием: «Как бы в утешение в ранней потере, публика, – уже ничего не ожидавшая от музы Лермонтова, – нечаянно увидела появление в печати («Отеч. зап.», 1843, № 3) новой большой поэмы покойного поэта „Измаил-Бей“, существования которой дотоле никто и не подозревал. „Измаил-Бей“, вероятно, одно из самых ранних юношеских произведений Лермонтова: это видно и по незрелости плана, и по растянутости, прозаичности многих выражений и оборотов, и, наконец, по самим стихам, между которыми нередко попадаются слабые и неловкие; но, несмотря на все недостатки, „Измаил-Бей“ – в высшей степени интересное и важное дополнение к материалам, которые имеем мы для поэтической биографии поэта в его сочинениях. Даже безотносительно, как поэтическое произведение, означенная поэма не лишена интереса, ибо, невыдержанная и слабая в целом, содержит в себе отдельные места, поражающие глубиною и оригинальностию, и не чужда сильных, по мысли и выражению, стихов, каковы, например, следующие, заключающие в себе изображение характера героя».

Вот эти строки:

Не правда ли, этот отрывок живо напоминает нам строки, которые мы читали в школе:

Тема сиротства была одной из постоянных тем Лермонтова, ей посвящено немало страниц его творчества. Тема эта, безусловно, автобиографическая. После смерти дочери бабушка Арсеньева, никогда не любившая своего зятя, поставила перед ним условие: мальчик станет ее наследником, только если останется с нею. Юрий Петрович Лермонтов, потомок легендарного шотландского барда Томаса Лермонта, был небогат и ради блага сына согласился на условия наследницы муромских дворян Столыпиных. И маленький Мишель переселился в Пензенскую губернию, в бабушкины Тарханы, где его воспитывали как принца.

Тем не менее он тосковал и по умершей матери, и по отцу, о котором, вероятно, слышал от бабушки мало лестного. И свою тоску он превратил в стихи.

Это строки написаны после смерти Юрия Петровича в 1831 году.

Стихами Лермонтова зачитывались даже те, кто не ладил со своими родителями и порой желал им смерти. Такова сила романтической поэзии: она бросает на обыденную жизнь отсвет величия, придает каждому чувству, каждому поступку что-то значительное. Лермонтов едко высмеивал романтические порывы окружавших его людей как в книгах (вспомните беднягу Грушницкого), так и в жизни. (И одна такая шутка привела к роковой дуэли.) Но он был молод и не мог устоять перед очарованием романтики, превращая, к примеру, бытовую и не очень красивую ссору с возлюбленной в высокую трагедию непонятой души.

Ссора с Мартыновым была далеко не первой в жизни Лермонтова. Еще когда он учился в Московском университете, то прославился своей дерзостью в разговорах с профессорами. Вот что рассказывал один из его однокашников: «Перед рождественскими праздниками профессора делали репетиции, то есть проверяли знания своих слушателей за пройденное полугодие и, согласно ответам, ставили баллы, которые брались в соображение на публичных переходных экзаменах. Профессор Победоносцев, читавший изящную словесность, задал какой-то вопрос Лермонтову. На этот вопрос Лермонтов начал отвечать бойко и с уверенностью. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:

– Я вам этого не читал. Я бы желал, чтобы вы мне отвечали именно то, что и проходили. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?

– Это правда, господин профессор, – отвечал Лермонтов, – вы нам этого, что я сейчас говорил, не читали и не могли читать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь научными пособиями из своей собственной библиотеки, содержащей все вновь выходящее на иностранных языках.

Мы переглянулись. Ответ в этом роде был дан уже и прежде профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику».

За эту браваду профессора, вероятно, были готовы с лихвой отплатить на публичном экзамене. Но Лермонтов на экзамен не явился и решил переводиться в Петербургский университет.

Ул. Союза Печатников, 10а/Лермонтовский пр., 8

Он приехал в столицу вместе с бабушкой летом 1832 года, они поселились в Коломне, неподалеку от католического костела, в доме генерал-майора Никиты Васильевича Арсеньева, родного брата деда М. Ю. Лермонтова (современный адрес – ул. Союза Печатников, 10а/Лермонтовский пр., 8). Тогда дом был двухэтажным, позже его надстроили четырьмя этажами, и он стал доходным.

Но оказалось, что в Петербургском университете не хотят засчитать годы учебы в Москве и предлагают поступать на первый курс. Кроме того, Лермонтов узнал, что готовится законопроект об увеличении срока обучения с трех до четырех лет. Эта перспектива его вовсе не радует, и он записывается в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Поворот довольно резкий, и среди московских родственников Лермонтова начинают циркулировать разные слухи.

Сашенька Верещагина, кузина и задушевная подруга Мишеля, пишет ему из Москвы: «Аннет Столыпина пишет П., что вы имели неприятность в университете и что тетка моя[25] от этого хворала; ради Бога напишите мне, что это значит? У нас все делают из мухи слона, – ради Бога успокойте меня. К несчастью, я вас знаю слишком хорошо, чтобы быть спокойной. Я знаю, что вы способны резаться с первым встречным из-за первого вздора. Фи, стыд какой!.. С таким дурным характером вы никогда не будете счастливы».

Лермонтов отвечает ей: «Несправедливая и легковерная женщина! (Заметьте, что я в полном праве так назвать вас, дорогая кузина!) Вы поверили словам и письму молодой девушки, не подвергнув их критике. Annette говорит, что никогда не писала, что я имел неприятность, но что мне не зачли, как это было сделано для других, годы, проведенные мною в Московском университете. Дело в том, что вышла реформа для всех университетов, и я опасаюсь, чтоб от нее не пострадал также и Алексис (Лопухин), ибо к прежним трем невыносимым годам прибавили еще один».

И несколькими днями позже: «Теперь, конечно, вы уже знаете, что я поступаю в школу гвардейских юнкеров… Если бы вы могли представить себе все горе, которое я испытываю, вы бы пожалели меня. Не браните же более, а утешьте меня, если обладаете сердцем».

В письме перед другой своей приятельницей, Марией Александровной Лопухиной, он не упускает случая представить ситуацию в более романтическом и даже трагическом свете: «Не могу представить себе, какое действие произведет на вас моя великая новость: до сих пор я жил для поприща литературного, принес столько жертв своему неблагодарному идолу, и вот теперь я – воин. Быть может, тут есть особая воля Провидения: быть может, этот путь всех короче: и если он не ведет к моей первой цели, может быть, по нем дойду до последней цели всего существующего: ведь лучше умереть со свинцом в груди, чем от медленного старческого истощения».

Но у бабушки Арсеньевой другое мнение. Павел Висковатов, биограф Лермонтова, рассказывает такой эпизод: «Позднее еще, когда Лермонтов юнкером лейб-гвардии Гусарского полка стоял в Петергофе и в лагерное время захворал, выказалась, по рассказам очевидцев, вся нелюбовь Арсеньевой к военной карьере внука. Бабушка приехала к начальнику Лермонтова полковнику Гельмерсену просить отпустить больного домой. Гельмерсен находил это лишним и старался уверить бабушку, что для внука ее нет никакой опасности. Во время разговора он сказал:

– Что же вы сделаете, если внук ваш захворает во время войны?

– А ты думаешь, – бабушка, как известно, всем говорила „ты“, – а ты думаешь, что я его так и отпущу в военное время?! – раздраженно ответила она.

– Так зачем же он тогда в военной службе?

– Да это пока мир, батюшка!.. А ты что думал?».

Итак, Лермонтов стал петербуржцем. Приказом по школе от 14 ноября 1832 года он зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк на правах вольноопределяющегося унтер-офицера и после экзаменов поступил в Школу гвардейских юнкеров и прапорщиков.

Современный адрес того здания, в котором находилась Школа, – Исаакиевская пл., 6. Но вы тщетно будете искать на этом месте скромное здание в классическом стиле. Вместо него вы увидите роскошный Мариинский дворец, принадлежавший любимой дочери Николая I красавице Марии, вышедшей замуж за герцога Лейхтенбергского и пожелавшей остаться в России. Дворец для новобрачных построил архитектор Штакеншнейдер, использовав при этом часть кладки бывшей юнкерской школы.

Во времена Лермонтова рядом со зданием Школы располагались плац для строевых учений, а дальше сад, конюшни, манеж. (Хорошо всем известный Манеж на Исаакиевской площади, построенный по проекту Джакомо Кваренги в 1804–1807 гг., принадлежал Конногвардейскому полку, казармы которого располагались позади здания, вдоль Конногвардейского бульвара.)

Мариинский дворец

Манеж на Исаакиевской площади

В бельэтаже главного корпуса находились классы, конференц-зал и столовая. На третьем этаже был лазарет. Это место упоминается в воспоминаниях выпускников Школы, но совсем не в связи с болезнями. Иван Васильевич Анненков, один из соучеников Лермонтова, вспоминает: «Лазарет этот большей частью был пустой, а если и случались в нем больные, то свойство известной болезни не мешало собираться в нем юнкерам для ужинов и игры в карты. Доктор школы Гасовский известен был за хорошего медика, но был интересан и имел свои выгоды мирволить юнкерам. Старший фельдшер школы Ушаков любил выпить, и юнкера, зная его слабость, жили с ним дружно. Младший фельдшер Кукушкин, который впоследствии сделался старшим, был замечательный плут. Расторопный, ловкий и хитрый, он отводил заднюю комнату лазарета для юнкеров, устраивал вечера с ужинами и карточной игрой, следил за тем, чтобы юнкера не попались, и надувал их сколько мог. Не раз юнкера давали ему потасовку, поплачивались за это деньгами и снова дружились. Понятно при этом, что юнкера избрали лазарет местом своих сборищ, где и велась крупная игра».

Впрочем, Лермонтов попал в лазарет именно из-за травмы. На занятиях в манеже он сел на плохо объезженную лошадь, упал с нее и повредил ногу. Вера Ивановна Бухарина, вышедшая замуж за Николая Николаевича Анненкова, дальнего родственника Лермонтова, по просьбе бабушки посещала поэта в лазарете. Позже она вспоминала: «В первый раз я увидела будущего великого поэта Лермонтова. Должна признаться, он мне совсем не понравился. У него был злой и угрюмый вид, его небольшие черные глаза сверкали мрачным огнем, взгляд был таким же недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст и некрасив, но не так изысканно и очаровательно некрасив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и несколько даже неблагородно. Мы нашли его не прикованным к постели, а лежащим на койке и покрытым солдатской шинелью. В таком положении он рисовал и не соблаговолил при нашем приближении подняться. Он был окружен молодыми людьми, и, думаю, ради этой публики он и был так мрачен по отношению к нам, пришедшим его навестить. Мой муж обратился к нему со словами привета и представил ему новую кузину. Он смерил меня с головы до ног уверенным и недоброжелательным взглядом. Он был желчным и нервным и имел вид злого ребенка, избалованного, наполненного собой, упрямого и неприятного до последней степени».

Но, кажется, Вера Ивановна все-таки произвела впечатление на поэта, причем давно, еще в Москве, год назад, когда она еще только вышла в свет и не была замужем. Тогда Лермонтов посвятил ей мадригал:

Возможно, это известие о том, что красавица вышла замуж за его родственника, вызвало у юноши такое раздражение? А возможно, он просто был смущен, встретившись с нею при подобных обстоятельствах. Или хотел показаться суровым и загадочным, но, как это часто бывает, добился прямо противоположного впечатления.

Чем еще занимались юнкера в свободное время, кроме карточных игр? Во-первых, курили. Это был настоящий ритуал. Анненков вспоминает: «Замечу, что папиросок тогда не существовало, сигар юнкера не курили, оставалась, значит, одна только трубка, которая, в сущности, была в большом употреблении во всех слоях общества. Мы щеголяли чубуками, которые были из превосходного черешневого дерева, такой длины, чтобы чубук мог уместиться в рукаве, а трубка была в размере на троих, чтобы каждому пришлось затянуться три раза. Затяжка делалась таким образом, что куривший, не переводя дыхания, втягивал в себя табачный дым, сколько доставало у него духу. Это отуманивало обыкновенно самые крепкие натуры, чего, в сущности, и желали».

Невский пр., 18

Во-вторых, кутили. Вино в стенах Школы, разумеется, было запрещено, и, разумеется, его проносили по вечерам тайком. Кроме лазарета, для пиров хорошо подходила баня. Анненков пишет: «Обычными местами сходок юнкеров по воскресеньям были Фельет на Большой Морской, Гане на Невском, между двумя Морскими, и кондитерская Беранже у Зеленого моста. Эта кондитерская Беранже была самым любимым местом юнкеров по воскресеньям и по будням; она была в то время лучшей кондитерской в городе, но главное ее достоинство состояло в том, что в ней отведена была отдельная комната для юнкеров, за которыми ухаживали, а главное, верили им в долг. Сообщение с ней велось в школе во всякое время дня; сторожа непрерывно летали туда за мороженым и пирожками. В те дни, когда юнкеров водили в баню, этому Беранже была большая работа: из его кондитерской, бывшей наискось от бани, носились и передавались в окно подвального этажа, где помещалась баня, кроме съестного, ликеры и другие напитки. Что творилось в этой бане, считаю излишним припоминать, скажу только, что мытья тут не было, а из бани зачастую летали пустые бутылки на проспект».

Кондитерская Вольфа и Беранже хорошо известна всем петербуржцам. Она находилась на Невском проспекте в доме Котомина, у Зеленого моста (современный адрес – Невский пр., 18). Здесь часто бывал Пушкин, привлеченный не только лакомствами, но и разложенными в кондитерской газетами и журналами.

Позже, накануне роковой дуэли, он будет встречаться здесь со своим секундантом Константином Карловичем Данзасом. Потом, весной 1846 года, именно в этой кондитерской познакомились Ф. М. Достоевский и М. В. Петрашевский. А пока здесь весело кутят юнкера и мечтают о подвигах, о славе, о благосклонности дам и о блестящих военных карьерах.

Но, к сожалению, были у юнкеров и не такие невинные развлечения. Другой однокашник Лермонтова вспоминает: «В общественных заведениях для детей существует почти везде обычай подвергать разным испытаниям или, лучше сказать, истязаниям вновь поступивших новичков. Объяснить себе этот обычай можно разве только тем, как весьма остроумно сказано в конце повести Пушкина „Пиковая дама“, что Лизавета Ивановна, вышед замуж, тоже взяла себе воспитанницу; другими словами, что все страдания, которые вынесли новички в свое время, они желают выместить на новичках, которые их заменяют.

В юнкерской школе эти испытания ограничивались одним: новичку не дозволялось в первый год поступления курить, ибо взыскания за употребление этого зелья были весьма строги и отвечали вместе с виновными и начальники их, то есть отделенные унтер-офицеры и вахмистры. Понятно, что эти господа не желали подвергать себя ответственности за людей, которых вовсе не знали и которые ничем еще не заслужили имя хороших товарищей. Но тем и ограничивалась разница в социальном положении юнкеров; но Лермонтов, как истый школьник, не довольствовался этим, любил помучить их способами более чувствительными и выходящими из ряда обыкновенно налагаемых испытаний. Проделки эти производились обыкновенно ночью. Легкокавалерийская камера была отдельная комната, в которой мы, кирасиры, не спали (у нас были свои две комнаты), а потому как он распоряжался с новичками легкокавалеристами, мне неизвестно; но расскажу один случай, который происходил у меня на глазах, в нашей камере, с двумя вновь поступившими юнкерами в кавалергарды… Как скоро наступало время ложиться спать, Лермонтов собирал товарищей в своей камере; один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал и себя, и лошадь своею простыней, а в руке каждый всадник держал по стакану воды; эту конницу Лермонтов называл „Нумидийским эскадроном“[26]. Выжидали время, когда обреченные жертвы заснут, по данному сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою камеру. Можно себе представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с головы до ног и не имеющего под рукой белья для перемены…

Наша камера пришла в негодование от набегов нумидийской кавалерии, и в следующую ночь несколько человек из нас уговорились блистательно отомстить за нападение. Для этого мы притворились все спящими, и, когда ничего не знавшие об этом заговоре нумидийцы собрались в комплект в нашу комнату, мы разом вскочили с кроватей и бросились на них. Кавалеристы принуждены были соскочить со своих лошадей, причем от быстроты этого драгунского маневра и себя, и лошадей препорядочно облили водой, затем легкая кавалерия была изгнана со стыдом из нашей камеры. Попытки обливать наших новичков уже после этого не возобновлялись».

Кто был автором этих воспоминаний? Николай Мартынов, познакомившийся с Лермонтовым еще в Школе. Он написал их на склоне лет, назвав «Моя исповедь», и начал так: «Сегодня минуло ровно тридцать лет, как я стрелялся с Лермонтовым на дуэли. Трудно поверить! Тридцать лет – это почти целая жизнь человеческая, а мне памятны малейшие подробности этого дня, как будто происшествие случилось только вчера. Углубляясь в себя, переносясь мысленно за тридцать лет назад и помня, что я стою теперь на краю могилы, что жизнь моя окончена и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием самых заветных помыслов и движений сердца по поводу этого несчастного события. Для полного уяснения дела мне требуется сделать маленькое отступление: представить личность Лермонтова так, как я понимал его, со всеми его недостатками, а равно и с добрыми качествами, которые он имел». К сожалению, Мартынов так и не закончил своих мемуаров, и мы никогда не узнаем его версию долгих и сложных отношений с Лермонтовым, которые закончились так неожиданно и трагически.

Вздорный, жестокий, неуживчивый – именно таким запомнился Лермонтов однокашникам. Сам же поэт впоследствии назвал время, проведенное в Школе юнкеров, «двумя страшными годами». Ведь, кроме кутежей и веселых посиделок, была еще учеба: подъем в шесть часов по барабанному бою (бабушка Арсеньева приказала денщику Лермонтова осторожно будить барина заранее, чтобы от звуков барабана не расстроились его нервы, но, узнав об этом, Мишель побил денщика и строго запретил ему исполнять приказ), строевая подготовка на плацу, придирки преподавателей, придирки великого князя Михаила, который был назначен начальником всех военно-учебных заведений. Павел Висковатов рассказывает: «Неудовольствия великого князя на школу начались с неудачного представления ординарцев, явившихся в один из воскресных дней. Сделав по этому поводу строжайший выговор командиру роты, великий князь приказал арестовать офицеров, которые, по его мнению, мало внушали юнкерам правильное понятие о дисциплине и обязанностях нижних чинов в этом отношении к офицерам. Последнее замечание вызвано было тем, что великий князь встретил на Невском проспекте подпрапорщика Тулубьева, который шел рядом с родным своим братом, офицером Преображенского полка. Другие юнкера также неоднократно замечались Его Высочеством в разговоре с офицерами на улице. Все они немедленно отправлялись в школу, под строгий арест, и, наконец, великий князь приказал объявить свою волю, что за подобные проступки, как нарушающие военное чинопочитание, виновные будут выписываться им в армию. Заметив также, что воспитанники школы часто отлучаются со двора в будни, и приписывая это слабости ближайшего начальства, он приказал на будущее время такие отпуски прекратить.

Желая подтянуть дисциплину и искоренить беспорядки, великий князь наезжал в школу невзначай. Так, приехав однажды, он прямо вошел в роту и приказал раздеться первому встречному юнкеру. О, ужас! На нем оказался жилет – в то время совершенно противозаконный атрибут туалета, изобличавший, по понятиям строгих блюстителей формы, чуть ли не революционный дух. На других воспитанниках великим князем были замечены „шелковые или неисправные галстуки“. Это было поводом к сильнейшему гневу его высочества. Он приказал отправить под арест командира роты и всех отделенных офицеров, а подпрапорщиков не увольнять со двора впредь до приказания. На другой день великий князь опять приехал в школу и, к крайнему удивлению своему, вновь застал те же беспорядки в одежде. На этот раз гроза разразилась уже над командиром школы, генерал-майором, которому объявлен был строгий выговор».

А один из однокашников Лермонтова вспоминает: «В то время в юнкерской школе нам не позволялось читать книг чисто литературного содержания, хотя мы не всегда исполняли это; те, которые любили чтение, занимались им большею частью по праздникам, когда нас распускали из школы. Всякий раз, как я заходил в дом к Лермонтову, почти всегда находил его с книгою в руках, и книга эта была – сочинения Байрона и иногда Вальтер Скотт, на английском языке, – Лермонтов знал этот язык. Какое имело влияние на поэзию Лермонтова чтение Байрона – всем известно; но не одно это, и характер его, отчасти схожий с Байроновым, был причиной, что Лермонтов, несмотря на свою самобытность, невольно иногда подражал британскому поэту».

Впрочем, Лермонтов мог и иронизировать над своими неприятностями, как он это делает в стихах «Юнкерская молитва»:

«Алеха», упомянутый в этих строках, – Алексей Степанович Стукеев, командир эскадрона.

И все же годы, проведенные в Школе, не были вовсе безотрадными. Юнкера издавали свой рукописный журнал, и Лермонтов публиковал там свои стихи, по большей части такого содержания, которое смело можно было назвать «непечатным».

Три поэмы – «Уланша», «Госпиталь» и «Петергофский праздник» – посвящены летним маневрам в Петергофе и приключениям юнкеров во время этих маневров. Эти поэмы создали Лермонтову славу среди однокашников. Еще один из его соучеников, А. М. Меринской, вспоминал: «„Уланша“ была любимым стихотворением юнкеров; вероятно, и теперь, в нынешней школе, заветная тетрадка тайком переходит из рук в руки. Надо сказать, что юнкерский эскадрон, в котором мы находились, был разделен на четыре отделения: два тяжелой кавалерии, то есть кирасирские, и два легкой – уланское и гусарское. Уланское отделение, в котором состоял и я, было самое шумное и самое шаловливое. Этих-то улан Лермонтов воспел, описав их ночлег в деревне Ижорке, близ Стрельны, при переходе их из Петербурга в Петергофский лагерь. Вот одна из окончательных строф, – описание выступления после ночлега:

Надо отдать должное Меринскому: ему удалось отыскать, пожалуй, единственные семь приличных строчек в этой поэме, по сравнению с которой «Гавриилиада» Пушкина покажется образцом целомудрия. Лермонтов вдохновенно описывает насилие юных уланов над крестьянкой как лихую выходку и очень забавную затею. Евдокия Петровна Ростопчина, романтическая поэтесса и писательница, «девушка из хорошей семьи» и еще одна московская приятельница, писала: «Лермонтов импровизировал для своих товарищей целые поэмы, на предметы самые обыденные из их казарменной и лагерной жизни. Эти поэмы, которые я не читала, так как они написаны не для женщины, как говорят, отличаются жаром и блестящей пылкостью автора».

В «Петергофском празднике» больше строк, которые можно цитировать, не боясь оскорбить читателей. Вот как начинается поэма:

Здесь описаны именины супруги Николая I императрицы Александры Федоровны, которые торжественно отмечались при большом скоплении народа.

Вот как вспоминала этот праздник одна из фрейлин императрицы: «1-го июля, в день рождения императрицы, была всякий год громадная иллюминация по всему Петергофскому саду. Тысячи людей стекались со всех окрестностей Петербурга на этот так называемый Петергофский праздник. Весь сад представлял нечто весьма оригинальное, несколько дней до и несколько дней после этого праздника. Публика и народ располагались бивуаком по всему саду; тут были палатки, навесы, столы, стулья, скамейки, койки, самовары, всякая посуда и проч. и проч. Государь и государыня всегда объезжали этот импровизированный лагерь; останавливались, разговаривая с народом и публикой. Тут был восторг и умиление и подавания прошений, и чего, чего тут не было!.. Однако, не существовало в то счастливое время мысли о возможном покушении на жизнь священной особы русского царя! Он и его подданные составляли одну, тесно связанную, семью.

В высокоторжественный же день 1-го июля, после большого выхода их величеств к обедни, поздравлений, церковного парада перед дворцом Кавалергардского ее императорского величества полка, большого обеденного стола, когда зажигалась иллюминация, вся императорская фамилия, сопровождаемая двором, во всем блеске туалетов, мундиров и ливрей, выезжала церемониальным цугом в блестящих экипажах и линейках для прогулки по иллюминации. Ехали шагом, между шпалерами узко сдвинувшейся толпы, дававшей место только для проезда императорского цуга, потом смыкавшейся и следовавшей за ним, насколько это было возможно (никакой полиции и стеснений не полагалось, – государь был уверен в своем преданном народе).

Перед главной террасой дворца, за Самсоном, горел миллионами шкаликов щит с вензелем виновницы торжества, матушки-царицы. Зрелище было действительно великолепное. По возвращении царского объезда, начинался „маскарад“ в залах дворца. Императорская фамилия вся проходила полонезами по всем залам между своими многочисленными гостями.

Второго июля допускался народ и публика в Александрию – всегдашнее пребывание их величеств летом, куда никто не допускался во время царского присутствия, кроме приближенных и приглашенных специально лиц. Но в этот день скромное, интимное жилище царя отдавалось вполне посещению всех. Было опять царское катание, при звуках музыки, так как хоры военных музыкантов были расположены по саду. Потом царская фамилия кушала чай на украшенном гирляндами из васильков балконе, окруженная толпой. Васильки были одними из любимых цветков императрицы Александры Федоровны, и ко дню ее рождения васильками старались все украшать».

Какая идиллическая картина! Какое рыцарственное отношение к даме!

А поэма Лермонтова, возможно, и без воли ее автора, показывает, каково было истинное отношение к женщине, не защищенной высоким происхождением и знатным родством, что позволяли себе «благородные защитники отечества», что считали они настоящей доблестью. В «Госпитале», разумеется, все то же – грубое насилие и грубые шутки.

По всей вероятности, именно в Петергофе Лермонтов впервые увидел море. И… остался разочарованным. В своем письме С. А. Бахметевой он изливает свое недовольство Петербургом и его окрестностями.

И все же, возможно, именно эта встреча с морем дала Лермонтову вдохновение для того, чтобы написать в 1832 году знаменитое стихотворение «Парус».

Еще одна юношеская поэма, «Монго», появилась позже, в сентябре 1836 года. Но она описывает события, относящиеся ко времени пребывания Лермонтова в Школе юнкеров: поездку с другом, Алексеем Аркадьевичем Столыпиным, на дачу к балерине Екатерине Егоровне Пименовой. Дача располагалась неподалеку от Красного Села, где ежегодно проводились большие армейские маневры. Монго – прозвище А. А. Столыпина, данное ему по имени героя французского романа. Маёшка – это шутливое прозвище Лермонтова, оно происходит от Майё (фр. Mayeux) – популярного в 1830-е годы персонажа, созданного французским карикатуристом Шарлем Травье.

В этой поэме приводится описание уже знакомой нам Петергофской дороги:

Сумасшедший дом – та самая Больница Всех скорбящих Радости, а «Красный кабачок» – знаменитый трактир, располагавшийся на 10-й версте Петергофской дороги, на берегу реки Красненькой, и известный еще со времен Петра I. Во времена Лермонтова его владелицей была весьма примечательная особа – Луиза Кессених, женщина, переодевшаяся в мужскую одежду и принявшая участие в войне 1812–1815 годов. Луиза дослужилась в прусской армии до вахмистра.

Современники рассказывали, что в «Красном кабачке» висел портрет хозяйки, «снятый в молодых летах, на котором она изображалась в мундире прусского фузилёра, с тесаком через плечо».

В поэме «Монго» Лермонтов рисует и свой шутливый портрет:

Легко ли такому человеку будет завести связи в петербургском свете? А эта задача уже становится весьма актуальной.

Оглавление книги