Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Погиб поэт!

Погиб поэт!

Именно в квартире на Садовой улице Лермонтова застигла весть о смерти Пушкина. Довелось ли двум поэтам лично познакомиться? Первый биограф Лермонтова Павел Висковатов пишет: «Лермонтова… страшно поразила смерть Пушкина. Он благоговел перед его гением и весьма незадолго до дуэли познакомился с ним лично: поэты встретились в литературных кружках». Литературоведы полагают, что Висковатов имел в виду «показания» Н. Д. Юрьева и В. А. Соллогуба, считавших, что это знакомство случилось в салоне Александры Осиповны Смирновой-Россет, жившей с мужем, Николаем Михайловичем Смирновым, чиновником Министерства иностранных дел, на набережной р. Мойки (современный адрес – наб. р. Мойки, 78).

Наб. р. Мойки, 78

Лермонтов был хорошо знаком со Смирновой, часто бывал в ее доме и посвятил ей мадригал «Без вас хочу сказать так много…». Кажется, именно Смирнову изобразил Лермонтов в своей неоконченной повести «Штосс»: «На плече, пришпиленный к голубому банту, сверкал бриллиантовый вензель[31]; она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях; черные, длинные, чудесные волосы оттеняли ее еще молодое, правильное, но бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли».

Но, к сожалению, скорее всего, эта встреча не могла состояться, так как в 1836–1837 годах Смирнова жила за границей.

В 1835 году Лермонтов пишет в ответ на антирусскую кампанию французских газет, связанную с жесткой политикой Николая I в Польше:

В черновике последняя строфа звучала еще комплиментарнее по отношению к царю:

А два года спустя, в финале своего знаменитого стихотворения «На смерть поэта» он пишет:

А впрочем, стихотворению был предпослан эпиграф:

Висковатов пишет: «Как известно, Лермонтов написал стихотворение свое на смерть Пушкина сначала без заключительных 16 строк. Оно прочтено было государем и другими лицами и в общем удостоилось высокого одобрения. Рассказывали, что великий князь Михаил Павлович сказал даже: „Этот, чего доброго, заменит России Пушкина“; что Жуковский признал в них проявление могучего таланта, а князь В. Ф. Одоевский по адресу Лермонтова наговорил комплиментов при встрече с его бабушкой Арсеньевой. Толковали, что Дантес страшно рассердился на нового поэта и что командир лейб-гвардии гусарского полка утверждал, что, не сиди убийца Пушкина на гауптвахте, он непременно послал бы вызов Лермонтову за его ругательные стихи. Но сам командир одобрял их. Да и нельзя было иначе, раз сам государь выразил относительно стихов довольство свое».

Биограф рассказывает, что эти слова появились после спора с Алексеем Аркадьевичем Столыпиным, там самым Монго, родственником, однокашником, сослуживцем и другом Лермонтова, который в то время уже служил дипломатом и рассматривал роковую дуэль прежде всего с точки зрения внешней политики (Дантес – приемный сын французского посла, и его нельзя было судить по законам Российской империи).

Как бы там ни было, но именно эти 16 последних строк возмутили Николая. На докладе Бенкендорфа император написал: «Приятные стихи, нечего сказать. Я послал Веймарна в Царское Село, осмотреть бумаги Лермонтова, и буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он, а затем мы поступим с ним согласно закону».

Казармы, где квартировал Лермонтов в Царском Селе, находились на углу Большой и Гусарской улиц (теперь на этом месте сквер). При обыске ящики письменного стола нашли пустыми. На допросе Лермонтов дал следующие пояснения: «Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых принесли ее и ко мне, обезображенную разными прибавлениями; одни, приверженцы нашего лучшего поэта, рассказывали с живейшей печалью, какими мелкими мучениями, насмешками, он долго был преследуем и, наконец, принужден сделать шаг, противный законам земным и небесным, защищая честь своей жены в глазах строгого света. Другие, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив, дурен собой – они говорили также, что Пушкин негодный человек, и прочее… Не имея, может быть, возможности защищать нравственную сторону его характера, никто не отвечал на эти последние обвинения.

Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукой Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; – и врожденное чувство в душе неопытной защищать всякого невинно осуждаемого зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезненно раздраженных нервов. Когда я стал спрашивать, на каких основаниях так громко они восстают против убитого, – мне отвечали, вероятно, чтоб придать себе более весу, что весь высший круг общества такого же мнения. – Я удивился – надо мной смеялись. Наконец после двух дней беспокойного ожидания пришло печальное известие, что Пушкин умер: вместе с этим известием пришло другое – утешительное для сердца русского: Государь Император, несмотря на его прежние заблуждения, подал великодушно руку помощи несчастной жене и малым сиротам его. Чудная противоположность его поступка с мнением (как меня уверяли) высшего круга общества, увеличила первого в моем воображении и очернила еще более несправедливость последнего. Я был твердо уверен, что сановники государственные разделяли благородные и милостивые чувства Императора, Богом данного защитника всем угнетенным; но тем не менее я слышал, что некоторые люди, единственно по родственным связям или вследствие искательства, принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, – некоторые не переставали омрачать память убитого и рассеивать разные невыгодные для него слухи. Тогда, вследствие необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу, преувеличенными, неправильными словами выразил нестройное столкновение мыслей, не полагая, что написал нечто предосудительное, что многие ошибочно могут принять на свой счет выражения вовсе не для них назначенные. Этот опыт был первый и последний в этом роде, вредном (как и прежде мыслил и ныне мыслю) для других еще более, чем для себя. Но если мне нет оправданья, то молодость и пылкость послужат хотя объяснением, ибо в эту минуту страсть была сильнее холодного рассудка. Прежде я писал разные мелочи, быть может, еще хранящиеся у некоторых моих знакомых. Одна восточная повесть, под названием „Хаджи-Абрек“, была мной помещена в Библиотеке для чтения; а драма „Маскарад“, в стихах, отданная мною на театр, не могла быть представлена по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней добродетель недостаточно награждена.

Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения, и по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому – и таким образом они разошлись. Я еще не выезжал, и потому не мог вскоре узнать впечатления, произведенного ими, не мог вовремя их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней, – и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней, как единственной защитнице благородного человека перед лицом Царя и лицом Божиим.

Корнет Лейб-гвардии Гусарского полка, Михаил Лермонтов».

В итоге Лермонтова арестовали и посадили на гауптвахту, а позже перевели на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк.

Оглавление книги