Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Неоконченная повесть

Неоконченная повесть

В 1858 году Евдокия Ростопчина пишет длинное письмо своему знакомому французскому писателю Александру Дюма и по его просьбе поверяет французу свои воспоминания о Лермонтове. В числе прочего она пишет о том, каким изменившимся она увидела поэта после его возвращения в Петербург, и, прежде всего, о том, как повлияло путешествие на Кавказ на его творчество: «Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась в значительной степени в его пользу: оторванный от пустоты петербургской жизни, поставленный в присутствие строгих обязанностей и постоянной опасности, перенесенный на театр постоянной войны, в незнакомую страну, прекрасную до великолепия, вынужденный, наконец, сосредоточиться в самом себе, поэт мгновенно вырос, и талант его мощно развернулся… Только со времени пребывания его на Кавказе начинается полное обладание им самим собой, знакомство с своими силами и, так сказать, правильная эксплуатация способностей… На Кавказе юношеская веселость уступила место у Лермонтова припадкам черной меланхолии, которая глубоко проникла в его мысли и наложила особый отпечаток на его поэтические произведения. В 1838 году ему разрешено было вернуться в Петербург, а так как талант, а равно и ссылка уже воздвигли ему пьедестал, то свет поспешил его хорошо принять».

Ул. Чайковского, 20

14 мая 1838 года Лермонтов вновь прибыл в Царское Село. Благодаря ходатайствам бабушки, которой удалось завербовать в свои защитники самого Бенкендорфа, ее внука возвратили в Гусарский полк. Приезжая в город, Михаил Юрьевич жил в доме Хвостовой на Сергиевской улице, который заранее сняла его бабушка (современный адрес – ул. Чайковского, 20).

В августе 1839 года он закончил поэму «Мцыри», позже доработан «Демон», в котором тоже появились кавказские сцены (в первой редакции Демон влюблялся в монахиню-испанку). В феврале 1840 года вышло первое отдельное издание романа «Герой нашего времени».

13 апреля 1840 года поэта арестовали и предали под суд за «недонесение о дуэли» с Эрнестом де Барантом, сыном французского посла, состоявшейся 18 февраля на окраине города в Сосновском лесу (ныне – парк Сосновка).

Арестованного поэта поместили в комнату караульного офицера Ордонансгауза (Садовая ул., 3), где он написал стихотворение «Соседка»:

По словам Акима Павловича Шан-Гирея, который навещал Лермонтова, «она действительно была интересная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а, вероятно, дочь какого-нибудь чиновника, служащего при Ордонансгаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем точно стоял у двери…». Есть свидетельства о том, что Лермонтов нарисовал и портрет этой девушки, подписав: «La jolie fille d’un sous-officier» (хорошенькая дочь унтер-офицера).

В Ордонансгаузе поэта навестил Белинский. «Недавно я был у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого… Каждое его слово – он сам, вся его натура во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества…», – писал критик В. П. Боткину в апреле 1840 года.

Е. П. Ростопчина

По окончании военно-судного дела (в середине апреля) поручика Лермонтова перевели в Тенгинский полк тем же чином.

«В начале 1841 года его бабушка, госпожа Арсеньева, выхлопотала ему разрешение приехать в Петербург для свидания с нею и получения последнего благословения, – рассказывает далее Ростопчина, – года и слабость понуждали ее спешить возложить руки на главу любимого детища. Лермонтов прибыл в Петербург 7 или 8 февраля, и, горькою насмешкою судьбы, его родственница, госпожа Арсеньева, проживавшая в отдаленной губернии, не могла с ним съехаться по причине дурного состояния дорог, происшедшего от преждевременной распутицы.

Именно в это время я познакомилась лично с Лермонтовым, и двух дней было довольно, чтобы связать нас дружбой; одним днем более, чем с вами, любезный Дюма, а потому не ревнуйте. Принадлежа к одному и тому же кругу, мы постоянно встречались и утром, и вечером; что нас окончательно сблизило, это мой рассказ об известных мне его юношеских проказах; мы вместе вдоволь над ними посмеялись, и таким образом вдруг сошлись, как будто были знакомы с самого того времени. Три месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как я полагаю, самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа проснулось в нем опять в этой дружественной обстановке, он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе благодаря его неисчерпаемой веселости».

В свой последний приезд Михаил Юрьевич жил на Шпалерной (дом этот не сохранился, теперь на этом месте стоит дом № 33). Благодаря архивным изысканиям последних лет мы знаем, что бабушке все же удалось приехать в Петербург и увидеться с внуком.

Лермонтов и Ростопчина встречались в доме Карамзиных, который стоял неподалеку, на Гагаринской улице (дом № 6). Софья Николаевна Карамзина, дочь великого историка и приятельница Пушкина и Гоголя, собирала вокруг себя писателей и поэтов. Ее литературный салон был известен всему Петербургу. Лермонтов читал здесь повести, составившие роман «Герой нашего времени», и поэму «Демон».

Гагаринская ул., 6

У Карамзиных Лермонтов был и в день отъезда во вторую ссылку на Кавказ в начале мая 1840 года. Павел Висковатов рассказывает: «Карамзины жили у „Соляного городка“ против Летнего сада. Из окна можно было видеть и часть Невы… Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение… Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его… Поэт двинулся в путь прямо от Карамзиных. Тройка, увозившая его, подъехала к подъезду их дома… Пьеской поэт заключил и первое издание своих стихотворений, вышедших в конце 1840 года».

Все мы знаем эти строки:

На очередном вечере у Карамзиных вернувшийся с Кавказа Лермонтов придумал новую забаву.

«Однажды он объявил, что прочитает нам новый роман под заглавием „Штос“, – рассказывает Евдокия Ростопчина, – причем он рассчитал, что ему понадобится, по крайней мере, четыре часа для его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером рано и чтобы двери были заперты для посторонних. Все его желания были исполнены, и избранники сошлись числом около тридцати: наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу, двери заперли, и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне; написано было около двадцати страниц, а остальное в тетради была белая бумага. Роман на этом остановился и никогда не был окончен».

Этому неоконченному произведению суждено было стать едва ли не последними строками, написанными Лермонтовым в Петербурге. Однако оно не представляет собой чего-то значительного, как свидетельствует Ростопчина, это просто одна из романтических или даже готических повестей с петербургским колоритом, предназначенная для развлечения друзей, не более того. Сюжет ее прост, хотя и, как положено романтической повести, таинственен. Художник-любитель Лугин, мучимый сплином и никак не могущий окончить очередную картину, изображение «своего идеала» – некой воображаемой женщины, слышит таинственный голос, который все время повторяет: «В Столярном переулке, у Кокушкина моста, дом титулярного советника Штосса, квартира номер двадцать семь». Отправившись туда, Лугин не без труда находит нужный дом. Квартира, о которой говорил таинственный голос, пустует, но на стене висит мужской портрет, «изображающий человека лет сорока в бухарском халате, с правильными чертами, большими серыми глазами; в правой руке он держал золотую табакерку необыкновенной величины. На пальцах красовалось множество разных перстней. Казалось, этот портрет писан несмелой ученической кистью, – платье, волосы, рука, перстни – все было очень плохо сделано; зато в выражении лица, особенно губ, дышала такая страшная жизнь, что нельзя было глаз оторвать: в линии рта был какой-то неуловимый изгиб, недоступный искусству и, конечно, начертанный бессознательно, придававший лицу выражение насмешливое, грустное, злое и ласковое попеременно». Внизу портрета Лугин разглядел едва заметную надпись «середа», то есть «среда».

После полуночи, в среду, к нему является старик, изображенный на портрете, и предлагает сыграть в карты (штосс – название карточной игры), а ставкой служит некая бледная прозрачная тень, которая неотступно следует за стариком. По-видимому, старик был заядлым картежником и когда-то проиграл в карты свою дочь, за что осужден теперь каждую ночь в среду играть в карты, пока кто-то у него не выиграет. Дочь – та самая бледная тень, но Лугину все же удается краем глаза разглядеть ее: «Он на мгновенье обернул голову и тотчас опять устремил взор на карты: но этого минутного взгляда было бы довольно, чтоб заставить его проиграть душу. То было чудное и божественное виденье: склонясь над его плечом, сияла женская головка; ее уста умоляли, в ее глазах была тоска невыразимая… она отделялась на темных стенах комнаты, как утренняя звезда на туманном востоке. Никогда жизнь не производила ничего столь воздушно-неземного, никогда смерть не уносила из мира ничего столь полного пламенной жизни: то не было существо земное – то были краски и свет вместо форм и тела, теплое дыхание вместо крови, мысль вместо чувства; то не был также пустой и ложный призрак… потому что в неясных чертах дышала страсть бурная и жадная, желание, грусть, любовь, страх, надежда, – то была одна из тех чудных красавиц, которых рисует нам молодое воображение, перед которыми в волнении пламенных грез стоим на коленях, и плачем, и молим, и радуемся Бог знает чему, – одно из тех божественных созданий молодой души, когда она в избытке сил творит для себя новую природу, лучше и полнее той, к которой она прикована. В эту минуту Лугин не мог объяснить того, что с ним сделалось, но с этой минуты он решился играть, пока не выиграет: эта цель сделалась целью его жизни, – он был этому очень рад».

Лугина преследует неудача, и он видит, что с каждым проигрышем «она, казалось, принимала трепетное участие в игре; казалось, она ждала с нетерпением минуты, когда освободится от ига несносного старика; и всякий раз, когда карта Лугина была убита и он с грустным взором оборачивался к ней, на него смотрели эти страстные, глубокие глаза, которые, казалось, говорили: „Смелее, не упадай духом, подожди, я буду твоя, во что бы то ни стало! я тебя люблю“…».

Постепенно Лугин спускает старику все свое состояние. Повесть заканчивается «на самом интересном месте» словами: «Надо было на что-нибудь решиться. Он решился».

Теперь, когда мы уже знаем, что произойдет, попробуем пройти по следам героя повести.

Начинается повесть так: «У графа В… был музыкальный вечер. Первые артисты столицы платили своим искусством за честь аристократического приема; в числе гостей мелькало несколько литераторов и ученых; две или три модные красавицы; несколько барышень и старушек и один гвардейский офицер. Около десятка доморощенных львов красовалось в дверях второй гостиной и у камина; все шло своим чередом; было ни скучно, ни весело».

Граф В… – это, вероятно, граф Виельгорский, на концертах в доме которого часто бывал Лермонтов. Жил граф на Михайловской площади (современный адрес – пл. Искусств, 5). Уже после смерти Лермонтова М. Ю. Виельгорский написал несколько романсов на слова поэта: «Романс Нины» (из драмы «Маскарад»), «Отчего?» («Мне грустно») и «Тучи» («Тучки небесные»).

Пл. Искусств, 5

Но последуем за Лугиным, который уже приближается к таинственному дому: «Сырое ноябрьское утро лежало над Петербургом. Мокрый снег падал хлопьями, дома казались грязны и темны, лица прохожих были зелены; извозчики на биржах дремали под рыжими полостями своих саней; мокрая длинная шерсть их бедных кляч завивалась барашком; туман придавал отдаленным предметам какой-то серо-лиловый цвет. По тротуарам лишь изредка хлопали калоши чиновника, да иногда раздавался шум и хохот в подземной полпивной лавочке, когда оттуда выталкивали пьяного молодца в зеленой фризовой шинели и клеенчатой фуражке. Разумеется, эти картины встретили бы вы только в глухих частях города, как, например… у Кокушкина моста».

Почему Лермонтов говорит о том, что Кокушкин мост расположен в «глухой части города»? Мы ведь помним, что через него переходили герои пушкинской эпиграммы, чтобы полюбоваться Петропавловской крепостью с Дворцовой набережной. Дело в том, что Кокушкин мост был расположен в непосредственной близости от Сенного рынка. Визит на Сенную площадь нас еще ожидает в главе о Достоевском, и там мы сможем убедиться в справедливости слов Лермонтова.

Лугин спрашивает дорогу. «– Столярный? – сказал мальчик, – а вот идите прямо по Малой Мещанской, и тотчас направо, первый переулок и будет Столярный». Описание не очень точное: Столярный переулок находится прямо за Кокушкиным мостом и служит продолжением Кокушкина переулка, а Малая Мещанская улица (ныне – Казначейская) пересекает его под прямым углом. Разве что Лугин успел отойти от моста вдоль по набережной Екатерининского канала. Название «Малая Мещанская» улица носила с 20 августа 1739 года, Казначейской она стала в 1882 году, с появлением на этой улице Губернского казначейства.

Если есть Малая Мещанская, то должна быть и Большая. Она расположена в конце Столярного переулка, у Казанского собора. В 1873 году она стала называться Казанской. Расположенные поблизости от центра города, но в небогатом районе Мещанские улицы славились своими публичными домами. Недаром Пушкин, желая поддеть своего врага, журналиста Фаддея Булгарина, писал:

Была еще и так называемая Средняя, или 2-я Мещанская, улица (ныне – Гражданская ул.), которая шла от пересечения набережной Екатерининского канала и Конного переулка (ныне – переулок Гривцова) до пересечения той же набережной с Вознесенским проспектом.

В один из домов на Малой Мещанской попадает и поручик Пирогов, один из героев повести Гоголя «Невской проспект». На ее страницах мы читаем: «Они вошли темными Казанскими воротами в Мещанскую улицу, улицу табачных и мелочных лавок, немцев-ремесленников и чухонских нимф». Но мы помним, что блондинка оказалась не «нимфой», а честной немкой, женой жестянщика, и Пирогову досталось на орехи.

А вот со Столярным переулком все просто. С 1773 года появляется название Столярная улица, связанное с тем, что на этой и ближайших улицах жили столяры Адмиралтейского ведомства. С начала XIX века Столярная улица была «понижена» до переулка.

А наш герой меж тем продолжает свой путь: «Лугин успокоился. Дойдя до угла, он повернул направо и увидал небольшой грязный переулок, в котором с каждой стороны было не больше десяти высоких домов. Он постучал в дверь первой мелочной лавочки и, вызвав лавочника, спросил: „Где дом Штосса?“».

Наконец художник попадает в «нехорошую квартиру», и совершаются все те чудеса, о которых нам успел поведать Лермонтов. Многие исследователи творчества писателя считают, что дом Штосса – это дом купца И. Д. Зверкова, на углу набережной Екатерининского канала и Столярного переулка (современный адрес – наб. канала Грибоедова, 69/ Столярный пер., 18).

Тогда получается, что Лугину пришлось сделать круг, прежде чем он нашел нужный дом, что, впрочем, неудивительно, ведь он явно попал в заколдованные места. Мы уже бывали здесь: в этом доме когда-то жил Гоголь, сюда он приводил своего Поприщина.

Повесть Лермонтова так и осталась незавершенной, и мы не знаем, на какую именно крайнюю меру решился Лугин. Сохранился черновой план повести: «У дамы; лица желтые. Адрес. Дом: старик с дочерью, предлагает ему метать. Дочь: в отчаянии, когда старик выигрывает – Шулер: старик проиграл дочь чтобы… Доктор: окошко». Возможно, Лугин, так и не выигравший драгоценный заклад, должен был в отчаянии сойти с ума и выброситься в окно больницы. Но возможен и более оптимистичный исход: ведь недаром Лугин заявлен художником, причем художником талантливым. Он мог бы написать портрет таинственной незнакомки и поставить в заклад его. Тогда бы он выиграл, девушка стала бы свободна и воспарила на небеса, а Лугин отделался бы нервной горячкой (доктор), во время которой он не спускал бы глаз с окна. Могу лишь повторить: как жаль, что мы никогда не узнаем, какой конец для своей повести придумал Лермонтов. Хотя, возможно, Михаил Юрьевич и не собирался ее заканчивать, а хотел, чтобы его читатели томились в догадках, предлагая собственные версии окончания.

В последний раз Лермонтов побывал у Карамзиных вечером 12 апреля 1841 года, перед самым своим отъездом на Кавказ. В числе прочих гостей была и Наталья Николаевна Пушкина-Ланская. Когда-то, в роковом 1837 году, Софья Карамзина писала брату Андрею: «Мещерский понес эти стихи Александрине Гончаровой, которая попросила их для сестры, жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать».

Теперь же дочь Натальи Николаевны от второго брака Александра Петровна Арапова вспоминает: «Нигде она так не отдыхала душой, как на Карамзинских вечерах, где всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропитанной симпатией атмосфере один только частый посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность.

Это был Лермонтов.

Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз.

Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходило к настроению ее души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними.

Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке, он приехал провести последний вечер к Карамзиным, сказать грустное прости собравшимся друзьям. Общество оказалось многолюднее обыкновенного, но, уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к великому удивлению матери, завладев освободившимся около нее местом, с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычайностью.

Он точно стремился заглянуть в тайник ее души и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей.

Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением; она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой не заглушило в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления.

В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью, Лермонтов сказал:

– Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным…».

Лермонтову уже не суждено было вернуться в Петербург.

Оглавление книги