Книга: Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Петербургский роман – «Княгиня Лиговская»

Петербургский роман – «Княгиня Лиговская»

В 1834–1835 годах, когда Лермонтов еще жил в Петербурге, произошло два события, сильно повлиявших на него. Во-первых, он познакомился с Андреем Александровичем Краевским, редактором «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду». Краевский познакомил Лермонтова с литераторами и издателями. Итогами этого знакомства стали первые публикации поэта: «Хаджи Абрек» в «Библиотеке для чтения», «Бородино» в «Современнике». И уже в 1839 году Белинский пишет Станкевичу: «На Руси явилось новое могучее дарование – Лермонтов», а в другом письме характеризует молодого литератора как «дьявольский талант».

А во-вторых, его давняя московская подруга Варвара Лопухина, предмет его пылкой страсти, в 1835 году вышла замуж за некого Бахметьева, человека состоятельного, но, по мнению Лермонтова, совершенно пустого. Именно Варваре и ее «вероломству» посвящено процитированное выше стихотворение «Я не унижусь пред тобой», именно о ней Лермонтов упоминает в поэме «Сашка», написанной в том же 1835 году. Представляя героиню поэмы, он пишет:

Именно она, по-видимому, является прообразом Веры в «Княгине Лиговской» и в «Княжне Мери». Но это – дело будущего.

А пока Михаил Юрьевич пытается «свести счеты» с Лопухиной на страницах своей пьесы «Два брата». Героя зовут Юрий Радин, героиню – княгиня Вера Лиговская, когда-то в юности она любила Радина, а потом вышла за князя Лиговского.

«Дмитрий Петрович [отец Радина]. Разве не знаешь!.. Веринька Загорскина вышла за князя Лиговского! твоя прежняя московская страсть.

Юрий. А! так она вышла замуж, и за князя?

Дм. Петр. Как же, 3000 душ и человек пречестный, предобрый, они у нас нанимают бель-этаж, и сегодня я их звал обедать.

Юрий. Князь! и 3000 душ! – а есть ли у него своя в придачу.

Дм. Петр. Он человек пречестный и жену обожает, старается ей угодить во всем, только пожелай она чего, на другой же день явится у ней на столе… все ее родные говорят, что она счастлива как нельзя более».

В. А. Лопухина

Теперь Радин мучает свою неверную возлюбленную, пересказывая при ничего не подозревающем муже историю их любви: «С самого начала нашего знакомства я не чувствовал к ней ничего особенного, кроме дружбы… Говорить с ней, сделать ей удовольствие было мне приятно – и только. Ее характер мне нравился: в нем видел какую-то пылкость, твердость и благородство, редко заметные в наших женщинах: одним словом, что-то первобытное, что-то увлекающее. Частые встречи, частые прогулки, невольно яркий взгляд, случайное пожатие руки – много ли надо, чтоб разбудить таившуюся искру?.. Во мне она вспыхнула; я был увлечен этой девушкой, я был околдован ей, вокруг нее был какой-то волшебный очерк; вступив за его границу, я уже не принадлежал себе; она вырвала у меня признание, она разогрела во мне любовь, я предался ей, как судьбе; она все не требовала ни обещаний, ни клятв, когда я держал ее в своих объятиях и сыпал поцелуи на ее огненное плечо; но сама клялась любить меня вечно. Мы расстались – она была без чувств; все приписывали то припадку болезни – я один знал причину… Я уехал с твердым намерением возвратиться скоро. Она была моя – я был в ней уверен, как в самом себе. Прошло три года разлуки, мучительные, пустые три года; я далеко подвинулся дорогой жизни, но драгоценное чувство следовало за мной. Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье; но после первой вспышки, я тотчас замечал разницу, убийственную для них – ни одна меня не привязала, и вот, наконец, вернулся на родину.

Князь. Завязка романа очень обыкновенна.

Юрий. Для вас, князь, и развязка покажется обыкновенна… Я ее нашел замужем – я проглотил свое бешенство из гордости… Но один Бог видел, что происходило здесь.

Князь. Что ж? Нельзя было ей ждать вас вечно.

Юрий. Я ничего не требовал – обещания ее были произвольны.

Князь. Ветреность, молодость, неопытность ее надо простить.

Юрий. Князь, я не думал обвинять ее… но мне больно.

Княгиня (дрожащим голосом). Извините, но, может быть, она нашла человека еще достойнее вас.

Юрий. Он стар и глуп.

Князь. Ну, так очень богат и знатен.

Юрий. Да.

Князь. Помилуйте – да это нынче главное! Ее поступок совершенно в духе века.

Юрий (подумав). С этим не спорю.

Князь. На вашем месте я бы теперь за ней поволочился; если ее муж таков, как вы говорите, то, вероятно, она вас еще любит.

Княгиня (быстро). Не может быть.

Юрий (пристально взглянув на нее). Извините, княгиня! Теперь я уверен, что она меня еще любит».

Но его брат Александр, тоже влюбленный в Веру, еще коварнее, еще изощреннее…

Садовая ул., 61

«Двух братьев» Лермонтов писал в Тарханах, а затем в Петербурге, в начале 1836 года, но результат его не удовлетворил. Тогда он вместе с приятелем Сергеем Афанасьевичем Раевским, который и познакомил товарища с Краевским, снимал квартиру на Садовой улице (современный адрес – Садовая ул., 61). Во времена Лермонтова это трехэтажный дом, над которым надстроили еще два этажа. Бабушке, задержавшейся в Тарханах, Лермонтов писал: «Квартиру я нанял на Садовой улице в доме князя Шаховского, за 2000 рублей, – все говорят, что недорого, смотря по числу комнат. Карета также ждет вас… а мы теперь все живем в Царском; государь и великий князь здесь; каждый день ученье, иногда два».

Осенью того же года, по окончании летних военных учений, Лермонтов перебрался в Петербург на квартиру бабушки и жил здесь, уезжая в полк только на дежурство. Вместе с ним жили друзья: Раевский и еще один закадычный приятель – троюродный брат поэта Аким Павлович Шан-Гирей, учившийся в артиллерийском училище.

Перечтя вместе пьесу, друзья решили, что она никуда не годится, но Лермонтову не хотелось бросать тему. Теперь он уже не подражал Шекспиру, а вслед за Грибоедовым и Пушкиным нащупал собственную тему, собственный образ – молодого дворянина со скептическим умом, того, которого позже Иван Сергеевич Тургенев назовет «лишним человеком».

Как герои Байрона, герой Лермонтова презирает светское общество, но, как Онегин у Пушкина, не способен порвать с ним. И вскоре у этого героя появится фамилия – Печорин. А потом Белинский, анализируя роман Лермонтова и сравнивая его с романом Пушкина, скажет: «Различие их гораздо меньше, чем расстояние между Онегою и Печорою».

Сразу же после «Двух братьев», весной 1836 года Лермонтов начинает писать роман «Княгиня Лиговская», в котором впервые появляется Григорий Александрович Печорин – коренной москвич, переселившийся в Петербург, который служит в полку и влюблен в княгиню Веру, подругу юных дней, вышедшую замуж за немолодого князя Степана Степановича Лиговского.

«Княгиня Лиговская» – настоящий петербургский роман. Вот как он начинается: «В 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни по Вознесенской улице, как обыкновенно, валила толпа народу, и между прочим шел один молодой чиновник; заметьте день и час, потому что в этот день и в этот час случилось событие, от которого тянется цепь различных приключений, постигших всех моих героев и героинь, историю которых я обещался передать потомству, если потомство станет читать романы».

Заметим не только время, как просит нас автор, но и место. Вознесенский проспект – один из трех расходящихся лучей, берущих свое начало от Адмиралтейства и появившихся благодаря планировке архитектора Еропкина. По сути, это одна из трех главных артерий города, ведущая к Коломне и далее – на окраину города в рабочие кварталы. Чуть позже мы узнаем, что чиновник по фамилии Красинский – бедный дворянин, который живет на жалование вместе со старой матерью около Обуховского моста на окраине города и служит в Департаменте государственного имущества в здании Главного штаба. Идет он пешком не ради моциона, а потому, что ему не по средствам нанять экипаж: «Самые же ужасные мучители его были извозчики, – и он ненавидел извозчиков; „Барин! куда изволите? – прикажете подавать? – подавать-с!“ Это была пытка Тантала, и он в душе глубоко ненавидел извозчиков».

И все же Красинский не упускает случая поглазеть по сторонам: «…казалось, он не торопился домой, а наслаждался чистым воздухом морозного вечера, разливавшего сквозь зимнюю мглу розовые лучи свои по кровлям домов, соблазнительным блистаньем магазинов и кондитерских; порою подняв глаза кверху с истинно поэтическим умиленьем, сталкивался он с какой-нибудь розовой шляпкой и смутившись извинялся; коварная розовая шляпка сердилась, – потом заглядывала ему под картуз и, пройдя несколько шагов, оборачивалась, как будто ожидая вторичного извинения; напрасно! молодой чиновник был совершенно недогадлив!.. но еще чаще он останавливался, чтоб поглазеть сквозь цельные окна магазина или кондитерской, блистающей чудными огнями и великолепной позолотою. Долго, пристально, с завистью разглядывал различные предметы, – и, опомнившись, с глубоким вздохом и стоическою твердостью продолжал свой путь».

И тут он едва не погибает. «Спустясь с Вознесенского моста и собираясь поворотить направо по канаве, вдруг слышит он крик: „Берегись, поди!..“ Прямо на него летел гнедой рысак; из-за кучера мелькал белый султан, и развевался воротник серой шинели. – Едва он успел поднять глаза, уж одна оглобля была против его груди, и пар, вылетавший клубами из ноздрей бегуна, обдал ему лицо; машинально он ухватился руками за оглоблю и в тот же миг сильным порывом лошади был отброшен несколько шагов в сторону на тротуар… раздалось кругом: „задавил, задавил“, извозчики погнались за нарушителем порядка, – но белый султан только мелькнул у них перед глазами и был таков».

Конечно же это Печорин! Это он сбил по пути зазевавшегося чиновника и даже не подумал остановиться, «скрывшись с места происшествия». Где это произошло? Печорин, офицер лейб-гвардии конного полка, едет к себе домой «вдоль канала» (имеется в виду Екатерининский канал), затем его сани «поворотили на Невский», оттуда – на Караванную (возможно, улица получила это название в связи с тем, что на ней вместо нынешнего дома № 12 находился Слоновый двор, где обитали слоны, подаренные императрице Елизавете Петровне в 1741 году персидским шахом Надиром, а рядом – караван-сарай, жилые постройки их погонщиков), оттуда – на Симеоновский мост и направо по Фонтанке, «и тут остановились у богатого подъезда, с навесом и стеклянными дверьми, с медной блестящею обделкой». Чиновника он сбивает, когда тот спускается с Вознесенского моста, перекинутого через Екатерининский канал.

«Когда чиновник очнулся, боли он нигде не чувствовал, но колена у него тряслись еще от страха; он встал, облокотился на перилы канавы, стараясь придти в себя; горькие думы овладели его сердцем, и с этой минуты перенес он всю ненависть, к какой его душа только была способна, с извозчиков на гнедых рысаков и белые султаны».

Вознесенский мост (как и проспект) получил свое название по Вознесенской церкви, возведённой рядом с ним в 1760-х годах по проекту Антонио Ринальди (церковь разрушили в 1936 г.).

Наб. р. Фонтанки, 32

Где живет Печорин? Симеоновский мост перекинут через Фонтанку, в створе Симеоновской улицы, получившей свое название от церкви Святых Симеона и Анны – замечательного памятника архитектуры XVIII века. Ныне и мост, и улица носят имя Белинского, так как «неистовый Виссарион» жил поблизости – одно время на набережной Фонтанки (дом № 17), в другое время на углу Невского и Фонтанки, у Аничкова моста (дом № 68/40). Но где же подъезд «с навесом и стеклянными дверьми, с медной блестящею обделкой»? Возможно, Лермонтов имел в виду угловое здание с широким балконом (современный адрес – наб. р. Фонтанки, 32).

В 1830-х годах он принадлежал генерал-лейтенанту, участнику Русско-турецкой войны графу Г. Г. Кушелеву. А по воле Лермонтова там поселился Печорин вместе с матерью и сестрой Варенькой. Как замечает Лермонтов: «У родителей его было 3 тысячи душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, – последнее я прибавляю, чтоб немного скрасить его наружность во мнении строгих читателей!».

Михаил Юрьевич подробно описывает внутреннюю обстановку дома. Вот кабинет Печорина: «Я опишу вам комнату, в которой мы находимся. – Она была вместе и кабинет и гостиная; и соединялась коридором с другой частью дома; светло-голубые французские обои покрывали ее стены… лоснящиеся дубовые двери с модными ручками и дубовые рамы окон показывали в хозяине человека порядочного. Драпировка над окнами была в китайском вкусе, а вечером, или когда солнце ударяло в стеклы, опускались пунцовые шторы, – противуположность резкая с цветом горницы, но показывающая какую-то любовь к странному, оригинальному. Против окна стоял письменный стол, покрытый кипою картинок, бумаг, книг, разных видов чернильниц и модных мелочей, – по одну его сторону стоял высокий трельяж, увитый непроницаемою сеткой зеленого плюща, по другую кресла, на которых теперь сидел Жорж… На полу под ним разостлан был широкий ковер, разрисованный пестрыми арабесками; – другой персидский ковер висел на стене, находящейся против окон, и на нем развешаны были пистолеты, два турецкие ружья, черкесские шашки и кинжалы, подарки сослуживцев, погулявших когда-то за Балканом… на мраморном камине стояли три алебастровые карикатурки Паганини, Иванова и Россини… остальные стены были голые, кругом и вдоль по ним стояли широкие диваны, обитые шерстяным штофом пунцового цвета; – одна единственная картина привлекала взоры, она висела над дверьми, ведущими в спальню; она изображала неизвестное мужское лицо, писанное неизвестным русским художником, человеком, не знавшим своего гения и которому никто об нем не позаботился намекнуть. – Картина эта была фантазия, глубокая, мрачная. – Лицо это было написано прямо, безо всякого искусственного наклонения или оборота, свет падал сверху, платье было набросано грубо, темно и безотчетливо, – казалось, вся мысль художника сосредоточилась в глазах и улыбке… Голова была больше натуральной величины, волосы гладко упадали по обеим сторонам лба, который кругло? и сильно выдавался и, казалось, имел в устройстве своем что-то необыкновенное. Глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут живые глаза сквозь прорези черной маски; испытующий и укоризненный луч их, казалось, следовал за вами во все углы комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более презрительная, чем насмешливая; всякий раз, когда Жорж смотрел на эту голову, он видел в ней новое выражение; – она сделалась его собеседником в минуты одиночества и мечтания – и он, как партизан Байрона, назвал ее портретом Лары. – Товарищи, которым он ее с восторгом показывал, называли ее порядочной картинкой».

Лара – герой поэмы Байрона и поистине «байронический герой». Гордый аристократ, надломленный жизнью, «раб всех безумств, у крайностей в цепях», вождь народного восстания, демоническая личность, обуреваемая мстительными демонами.

А каков же сам Печорин? Его «безумства» выглядят гораздо скромнее: «На балах Печорин с своею невыгодной наружностью терялся в толпе зрителей, был или печален – или слишком зол, потому что самолюбие его страдало. Танцуя редко, он мог разговаривать только с теми дамами, которые сидели весь вечер у стенки, – а с этими-то именно он никогда не знакомился… У него прежде было занятие – сатира, – стоя вне круга мазурки, он разбирал танцующих, – и его колкие замечания очень скоро расходились по зале и потом по городу; – но раз как-то он подслушал в мазурке разговор одного длинного дипломата с какою-то княжною… Дипломат под своим именем так и печатал все его остроты, а княжна из одного приличия не хохотала и во всё горло; – Печорин вспомнил, что когда он говорил то же самое и гораздо лучше одной из бальных нимф дня три тому назад – она только пожала плечами и не взяла на себя даже труд понять его; с этой минуты он стал больше танцевать и реже говорить умно; – и даже ему показалось, что его начали принимать с большим удовольствием», а самым «байроническим» его поступком было то, что он скомпрометировал бедную Негурову – и тоже для того, чтобы в свете о нем заговорили.

Несколько позже мы попадаем в столовую, где дает званый обед мать Печорина: «Столовая была роскошно убранная комната, увешанная картинами в огромных золотых рамах: их темная и старинная живопись находилась в резкой противуположности с украшениями комнаты, легкими, как всё, что в новейшем вкусе. Действующие лица этих картин, одни полунагие, другие живописно завернутые в греческие мантии или одетые в испанские костюмы – в широкополых шляпах с перьями, с прорезными рукавами, пышными манжетами. Брошенные на этот холст рукою художника в самые блестящие минуты их мифологической или феодальной жизни, казалось, строго смотрели на действующих лиц этой комнаты, озаренных сотнею свеч, не помышляющих о будущем, еще менее о прошедшем, съехавшихся на пышный обед, не столько для того, чтобы насладиться дарами роскоши, но чтоб удовлетворить тщеславию ума, тщеславию богатства, другие из любопытства, из приличий, или для каких-либо других сокровенных целей. В одежде этих людей, так чинно сидевших вокруг длинного стола, уставленного серебром и фарфором, так же как в их понятиях, были перемешаны все века. В одеждах их встречались глубочайшая древность с самой последней выдумкой парижской модистки, греческие прически, увитые гирляндами из поддельных цветов, готические серьги, еврейские тюрбаны, далее волосы, вздернутые кверху ? la chinoise[27], букли ? la S?vign?[28], пышные платьи наподобие фижм, рукава, чрезвычайно широкие, или чрезвычайно узкие. У мужчин, прически ? la jeune France, ? la Russe, ? la moyen ?ge, ? la Titus[29], гладкие подбородки, усы, испаньолки, бакенбарды и даже бороды, кстати было бы тут привести стих Пушкина: „какая смесь одежд и лиц!“ Понятия же этого общества были такая путаница, которую я не берусь объяснить».

В том-то и трагедия Печорина, что, презирая мнение света, он остается рабом его и для него очень важно, какие разговоры будут вести гости в этой модной столовой, сумеет ли он уязвить княгиню Лиговскую, которая скоро придет сюда. Его демоны – это тщеславие, уязвленная гордость и знаменитая онегинская «русская хандра».

Но пока наш герой, получив напоминание о свадьбе своей бывшей возлюбленной в виде общей с мужем визитной карточки: «Князь Степан Степаныч Лиговский, с княгиней», вскоре покидает дом. Последуем за ним и мы.

Действие второй главы происходит в Александринском театре на Невском проспекте. Там Печорин встречает свою бывшую пассию Негурову – увядшую красавицу (рассказывая о ее романе с героем, Лермонтов еще раз походя «свел счеты» с Сушковой), здесь же он любуется Верой, облокотившейся на алый бархат ограждения ложи, здесь снова сталкивается с Красинским, и дело едва не доходит до дуэли. Встреча происходит в ресторане «Феникс».

Александринский театр

Лермонтов пишет: «Феникс – ресторация весьма примечательная по своему топографическому положению в отношении к задним подъездам Александринского театра. Бывало, когда неуклюжие рыдваны, влекомые парою хромых кляч, теснились возле узких дверей театра, и юные нимфы, окутанные грубыми казенными платками, прыгали на скрыпучие подножки, толпа усастых волокит, вооруженных блестящими лорнетами и еще ярче блистающими взорами, толпились на крыльце твоем, о Феникс!».

Строительство нового здания Александринского театра по проекту Карла Росси было закончено совсем недавно – в 1832 году. Театр получил свое название в честь императрицы Александры Федоровны. В том же году открылся и трактир «Феникс» за театром, со стороны Аничкова дворца.

Наконец, в 4-й главе Печорин отправляется к Лиговским.

«Он отправился на Морскую, сани его быстро скользили по сыпучему снегу: утро было туманное и обещало близкую оттепель. Многие жители Петербурга, проведшие детство в другом климате, подвержены странному влиянию здешнего неба. Какое-то печальное равнодушие, подобное тому, с каким наше северное солнце отворачивается от неблагодарной здешней земли, закрадывается в душу, приводит в оцепенение все жизненные органы. В эту минуту сердце неспособно к энтузиазму, ум к размышлению. В подобном расположении находился Печорин… Чрез несколько минут он должен быть увидеться с женщиною, которая была постоянною его мечтою в продолжение нескольких лет, с которою он был связан прошедшим, для которой был готов отдать свою будущность – и сердце его не трепетало от нетерпения, страха, надежды. Какое-то болезненное замирание, какая-то мутность и неподвижность мыслей, которые подобно тяжелым облакам осаждали ум его, предвещали одни близкую бурю душевную. Вспоминая прежнюю пылкость, он внутренне досадовал на теперешнее свое спокойствие.

Вот сани его остановились перед одним домом; он вышел и взялся за ручку двери, но прежде чем он отворил ее, минувшее как сон проскользнуло в его воображении, и различные чувства внезапно, шумно пробудились в душе его. Он сам испугался громкого биения сердца своего, как пугаются сонные жители города при звуке ночного набата. Какие были его намерения, опасения и надежды, известно только Богу, но, по-видимому, он готов был сделать решительный шаг, дать новое направление своей жизни. Наконец дверь отворилась, и он медленно взошел по широкой лестнице. На вопрос швейцара, кого ему угодно, он отвечал вопросом: „Дома ли княгиня Вера Дмитриевна?“»

Итак, Лиговские живут на Морской улице. А на какой – на Большой или на Малой? Вопрос не такой простой, каким может показаться на первый взгляд. Дело в том, что обе Морские улицы возникли в Петербурге с момента его рождения и получили свое название от того, что здесь селились моряки и работники Адмиралтейства, за последующие годы они не раз меняли свое название. Так, в 1737 году Большая Морская называлась Большой Гостиной, а неофициально – Бриллиантовой. Эти названия связаны с тем, что в 1736–1737 годах пожары уничтожили практически всю первоначальную деревянную застройку и на улице начали строиться каменные дома для знати и торговые ряды. Одно время на улицу торцом выходил Зимний дворец Елизаветы Петровны, протянувшийся вдоль Невского от Мойки до Малой Морской (а вернее, Большой Гостиной). Правда, он был деревянным, а не каменным, но зато его возводили по проекту Растрелли, и он был очень наряден: 12 больших окон вдоль фасада, золото и зеркала в интерьерах, сотня парадных залов и дворцовый театр. Именно в нем Екатерина, тогда еще великая княгиня, родила дочь Анну, а Елизавета скончалась, так и не увидев законченным свой новый каменный Зимний дворец.

Деревянный дворец разобрали в 1767 году, уже при Екатерине II. Историческое название Морская улица вернула себе только в конце XIX – начале XX веков, чтобы сменить его в 1918 году на улицу Герцена и снова стать Большой Морской в 1993 году.

Малой Морской во второй половине XVIII века назывался отрезок Большой Морской за Исаакиевской площадью. А той улице, которую мы сейчас называем Малой Морской, в середине XVIII века присвоили имя Большой Луговой. Она шла как раз по краю Адмиралтейского луга. Параллельно существовали названия Большая Луговая линия, Луговая Адмиралтейская улица, Луговая улица против Адмиралтейства, Новая Исаакиевская улица (включая теперешнюю улицу Якубовича), Новоисаакиевская улица, Исаакиевская улица, Морская Исаакиевская улица. К 1820-м годам все названия вытеснил современный вариант Малая Морская улица.

К сожалению, Лермонтов не дает никаких примет расположения дома Лиговских, ни описания его фасада или интерьера. Только один короткий, но многозначительный абзац: «Сквозь полураскрытую в залу дверь Печорин бросил любопытный взгляд, стараясь сколько-нибудь по убранству комнат угадать хотя слабый оттенок семейной жизни хозяев, но увы! в столице все залы схожи между собою, как все улыбки и все приветствия. Один только кабинет иногда может разоблачить домашние тайны, но кабинет так же непроницаем для посторонних посетителей, как сердце; однако же краткий разговор с швейцаром позволил догадаться Печорину, что главное лицо в доме был князь. „Странно, – подумал он, – она вышла замуж за старого, неприятного и обыкновенного человека, вероятно, для того, чтоб делать свою волю, и что же, если я отгадал правду, если она добровольно переменила одно рабство на другое, то какая же у нее была цель? Какая причина?.. но нет, любить она его не может, за это я ручаюсь головой“».

На званом вечере у Печориных в 6-й главе романа некий дипломат, «говоривший по-русски хуже всякого француза» и тем не менее являющийся страстным патриотом, рассказывает княгине: «Так как вы недавно в Петербурге… то, вероятно, не успели еще вкусить и постигнуть все прелести здешней жизни. Эти здания, которые с первого взгляда вас только удивляют как все великое, со временем сделаются для вас бесценны, когда вы вспомните, что здесь развилось и выросло наше просвещение, и когда увидите, что оно в них уживается легко и приятно. Всякий русский должен любить Петербург: здесь все, что есть лучшего русской молодежи, как бы нарочно собралось, чтоб подать дружескую руку Европе. Москва только великолепный памятник, пышная и безмолвная гробница минувшего, здесь жизнь, здесь наши надежды…». И разгорается извечный спор о преимуществах Петербурга или Москвы, спор, в котором, по словам дипломата, виновата «старая сплетница Москва, которая из зависти клевещет на свою молодую соперницу».

Возможно, дипломат намекает на знаменитые слова Пушкина из «Медного всадника»:

Но – вот беда! – поэма, написанная осенью 1833 года в Болдине, опубликована только в следующем, 1834 году. Допустил ли Лермонтов небольшой анахронизм? Или это сравнение Москвы и Петербурга с двумя женщинами – увядающей и торжествующей в своей юной красе – уже давно бытовало в обеих столицах, а Пушкин и Лермонтов только его озвучили?

Так или иначе, а Печорин вскоре попадет в совсем другой Петербург: «На другой день Печорин был на службе, провел ночь в дежурной комнате и сменился в 12 часов утра. Покуда он переоделся, прошел еще час. Когда он приехал в департамент, где служил чиновник Красинский, то ему сказали, что этот чиновник куда-то ушел; Печорину дали его адрес, и он отправился к Обухову мосту. Остановясь у ворот одного огромного дома, он вызвал дворника и спросил, здесь ли живет чиновник Красинский.

– Пожалуйте в 49 нумер, – был ответ.

– А где вход?

– Со двора-с.

49 нумер, и вход со двора! Этих ужасных слов не может понять человек, который не провел, по крайней мере, половины жизни в отыскивании разных чиновников, 49 нумер есть число мрачное и таинственное, подобное числу 666 в Апокалипсисе. Вы пробираетесь сначала через узкий и угловатый двор, по глубокому снегу, или по жидкой грязи; высокие пирамиды дров грозят ежеминутно подавить вас своим падением, тяжелый запах, едкий, отвратительный, отравляет ваше дыхание, собаки ворчат при вашем появлении, бледные лица, хранящие на себе ужасные следы нищеты или распутства, выглядывают сквозь узкие окна нижнего этажа. Наконец, после многих расспросов вы находите желанную дверь, темную и узкую, как дверь в чистилище; поскользнувшись на пороге, вы летите две ступени вниз и попадаете ногами в лужу, образовавшуюся на каменном помосте, потом неверною рукой ощупываете лестницу и начинаете взбираться наверх. Взойдя на первый этаж и остановившись на четвероугольной площадке, вы увидите несколько дверей кругом себя, но увы, ни на одной нет нумера; начинаете стучать или звонить, и обыкновенно выходит кухарка с сальной свечой, а из-за нее раздается брань, или плач детей».

Печорину приходится подняться аж до четвертого этажа – здесь, под крышей, расположены самые дешевые квартиры: «Чем выше вы взбираетесь, тем хуже. Софист наблюдатель мог бы заключить из этого, что человек, приближаясь к небу, уподобляется растению, которое на вершинах гор теряет цвет и силу. Помучившись около часу, вы наконец находите желанный 49 нумер или другой столько же таинственный, и то если дворник не был пьян и понял ваш вопрос, если не два чиновника с одинаковым именем в этом доме, если вы не попали на другую лестницу и т. д. Печорин претерпел все эти мучения и наконец, вскарабкавшись на 4-й этаж, постучал в дверь; вышла кухарка, он сделал обычный вопрос, ему отвечали: „Здесь“. Он взошел, снял шинель в кухне и хотел идти далее, как вдруг кухарка остановила его, сказав, что господин Красинский не воротился еще из департамента. „Я подожду“, – отвечал он и взошел. Кухарка следовала за ним и разглядывала его с видом удивления. Белый султан и красивый кавалерийский мундир были, по-видимому, явление необыкновенное на четвертом этаже. При входе Печорина в гостиную, если можно так назвать четыреугольную комнату, украшенную единственным столом, покрытым клеенкою, перед которым стоял старый диван и три стула, низенькая и опрятная старушка встала с своего места и повторила вопрос кухарки».

Чиновник Красинский нужен Печорину потому, что он ведет тяжбу об имуществе, которую затеял князь Лиговской. Кажется, у Печорина созрел какой-то коварный план, он хочет сблизиться с князем, услужив ему, и отомстить и своему счастливому сопернику, и бывшей возлюбленной. Но в Красинском он неожиданно узнает того самого молодого человека, которого сбил на набережной Екатерининского канала и с которым имел ссору в «Фениксе». Красинский также живет на набережной Фонтанки (возможно, имелся в виду дом № 16 на углу Московского проспекта и набережной). Но какой контраст!

Обуховский мост

Обуховский мост – один из самых старых в Петербурге – построен на Царскосельской дороге. Мы уже знаем, что он получил свое имя от фамилии строившего его «посадского человека» Павла Матвеевича Обухова. Первый мост был деревянным, но во времена Печорина здесь выстроили каменный трехпролетный мост с деревянным разводным пролетом в центре, который заменили кирпичным сводом только в 1865 году.

Этот район Фонтанки, как и Коломна, стал прибежищем неимущих. Красинский – поляк, его отец служил в Петербурге, потом потерял большую часть своего имения в результате проигрыша в тяжбе, «а остатки разграблены были в последнюю войну» (речь, скорее всего, идет о Польском восстании 1830–1831 года), поэтому у Красинского есть причины с неприязнью относиться к русским, особенно к русским офицерам. Красинский ненавидит Печорина за пережитое унижение, а тот также испытывает неприязнь к своей невольной жертве, так как Красинский красив и обладает даром вызывать к себе симпатию с первого взгляда. Так завязывается еще один конфликт, еще один узел ткани романа.

В 9-й главе мы снова попадаем в «город пышный» – на бал к «баронессе Р**», жене «курляндского барона, который каким-то образом сделался ужасно богат». (Курляндия – это прибалтийское герцогство, присоединенное к России в ходе третьего раздела Польши (1795).)

Разбогатевший курляндский барон живет не где-нибудь, а на Миллионной улице – рядом с Зимним дворцом. Миллионная – одна из самых старых улиц города, где в течение двух веков жили самые знатные сановники, приближенные к двору. Конечно, барон Р… и его жена живут роскошно. «…Она жила на Мильонной в самом центре высшего круга. С 11 часа вечера кареты, одна за одной, стали подъезжать к ярко освещенному ее подъезду: по обеим сторонам крыльца теснились на тротуаре прохожие, остановленные любопытством и опасностию быть раздавленными…» Зеваки смотрели «на разных господ со звездами и крестами, которых длинные лакеи осторожно вытаскивали из кареты, на молодых людей, небрежно выскакивавших из саней на гранитные ступени».

Бал, действительно, был роскошным, что дает Лермонтову возможность всласть позлословить: «Между тем в зале уже гремела музыка, и бал начинал оживляться; тут было всё, что есть лучшего в Петербурге: два посланника, с их заморскою свитою, составленною из людей, говорящих очень хорошо по-французски (что впрочем вовсе неудивительно) и поэтому возбуждавших глубокое участие в наших красавицах, несколько генералов и государственных людей, – один английский лорд, путешествующий из экономии и поэтому не почитающий за нужное ни говорить, ни смотреть, зато его супруга, благородная леди, принадлежавшая к классу blue stockings[30] и некогда грозная гонительница Байрона, говорила за четверых и смотрела в четыре глаза, если считать стеклы двойного лорнета, в которых было не менее выразительности, чем в ее собственных глазах; тут было пять или шесть наших доморощенных дипломатов, путешествовавших на свой счет не далее Ревеля и утверждавших резко, что Россия государство совершенно европейское, и что они знают ее вдоль и поперек, потому что бывали несколько раз в Царском Селе и даже в Парголове. Они гордо посматривали из-за накрахмаленных галстухов на военную молодежь, по-видимому, так беспечно и необдуманно преданную удовольствию: они были уверены, что эти люди, затянутые в вышитый золотом мундир, неспособны ни к чему, кроме машинальных занятий службы. Тут могли бы вы также встретить несколько молодых и розовых юношей, военных с тупеями, штатских, причесанных ? la russe, скромных подобно наперсникам классической трагедии, недавно представленных высшему обществу каким-нибудь знатным родственником: не успев познакомиться с большею частию дам, и страшась, приглашая незнакомую на кадриль или мазурку, встретить один из тех ледяных ужасных взглядов, от которых переворачивается сердце как у больного при виде черной микстуры, – они робкою толпою зрителей окружали блестящие кадрили и ели мороженое – ужасно ели мороженое. – Исключительно танцующие кавалеры могли разделиться на два разряда; одни добросовестно не жалели ни ног, ни языка, танцевали без устали, садились на край стула, обратившись лицом к своей даме, улыбались и кидали значительные взгляды при каждом слове, – короче, исполняли свою обязанность как нельзя лучше – другие, люди средних лет, чиновные, заслуженные ветераны общества, с важною осанкой и гордым выражением лица, скользили небрежно по паркету, как бы из милости или снисхождения к хозяйке; и говорили только с дамою своего vis-?-vis, когда встречались с нею, делая фигуру.

Миллионная ул., 20

Но зато дамы… о! дамы были истинным украшением этого бала, как и всех возможных балов!.. сколько блестящих глаз и бриллиантов, сколько розовых уст и розовых лент… чудеса природы, и чудеса модной лавки… волшебные маленькие ножки и чудно узкие башмаки, беломраморные плечи и лучшие французские белилы, звучные фразы, заимствованные из модного романа, бриллианты, взятые на прокат из лавки… Я не знаю, но в моих понятиях женщина на бале составляет с своим нарядом нечто целое, нераздельное, особенное; женщина на бале совсем не то, что женщина в своем кабинете, судить о душе и уме женщины, протанцовав с нею мазурку, всё равно, что судить о мнении и чувствах журналиста, прочитав одну его статью».

Советский писатель и исследователь творчества Лермонтова Ираклий Андроников считал, что «дом баронессы Р.» – это дом № 20 по Миллионной улице, принадлежавший в начале XIX века Екатерине Александровне Новосильцевой, вдове сенатора Петра Новосильцева, а позже ее наследникам.

К сожалению, он не сохранился до наших дней, позже на его месте построили жилой дом Союза Печатников. Не удастся нам также узнать окончания романа, так как он никогда и не был дописан. После первой поездки на Кавказ Лермонтов начнет новый роман со многозначительным названием «Герой нашего времени». Княгиня Лиговская появится там под именем Веры, и история их прежнего знакомства с Печориным останется в тени, смутными намеками. Теперь Лермонтова интересует уже не любовная интрига, а герой сам по себе и те отношения «слияния/антагонизма» героя и автора, которые отметил еще Пушкин, когда сказал:

Бросим и мы искать прототипы героев «Княгини Лиговской» и займемся трагедией, которая – увы! – произошла не на страницах романа, а в действительности.

Оглавление книги