Книга: Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1

Городок Монтрёй

Городок Монтрёй

Русский альбатрос спасает французского петушка Иван Мозжухин • Старый Жак из Монтрея

Городок Монтрёй (Montreuil), что прилепился к восточной окраине Парижа, знаменит своим блошиным рынком – настоящей, а не туристической, как на Клиньянкуре, «вшивкой», с которой и начинается этот городок, – начинается довольно убого и неопрятно. Так что если кто при парижанине назовет Монтрёй «городом искусства», то это вызовет только кривую усмешку. А между тем напрасно он усмехается, гордый парижанин – именно Монтрёй каких-нибудь три четверти века тому назад прославил хотя и не слишком древнюю, а все же любимую народом музу и сыграл важную роль в спасении одного из искусств, которое боевитый Ильич назвал когда-то главным орудием партии (мог ли быть выше комплимент в его партийных устах?). Ныне, конечно, роль этой музы поблекла, особенно в России, а все же и нынче остались на свете многие миллионы поклонников кино. Ибо речь, как вы, наверное, уже поняли, идет о кино.

Нынче городок Монтрёй, с его виллами, многоэтажками, с роскошной мэрией, прекрасным парком и итальянского вида Музеем живых искусств в парке – нынче Монтрёй уже не сотрясает основ мирового искусства, хотя он и нынче не чужд новаторства. В историю кинематографии городок Монтрёй, без сомнения, вписал яркую страницу, и притом соединил свое имя не только с мировым или французским кино, но и с русским – может, в первую очередь с русским. Впрочем, начну по порядку…

Лидером французского кино в начале XX века была фирма «Пате», у которой в Монтрёе имелась студия «Альбатрос», а задорный галльский петушок на афишах фильмов «Пате» был тогда знако?м любому поклоннику кино. Но Первая мировая война нанесла знаменитой французской фирме урон – казалось даже, непоправимый. К концу войны «Пате» отставала от американской промышленности уже лет на пять. Американцы выбросили к тому времени на кинорынок три тысячи высокопрофессиональных дешевых фильмов. Американцы привили кинозрителям, не только своим, но и европейским, и русским, новые вкусы. Французам оставалось только сложить оружие и сойти на нет. И тут в судьбу «Пате» вмешались счастливые обстоятельства. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Французам помогли русские беды – война, революция и, наконец, октябрьская катастрофа 1917 года, за которой последовали незабываемый 1918-й, а потом незабываемый и непереносимый 1919-й. Среди прочих отраслей человеческой деятельности в России загнано было в тупик великолепное русское кино. Снимать было больше нельзя, выжить тоже, оставалось бежать. Вот тогда-то в Париже и появилась киногруппа Ермольева, старого, довоенного еще русского партнера «Пате». Фирма «Пате» уступила русской группе простаивающую свою студию в Монтрёе, и русские вселились в съемочный павильон на улице Сержанта Бобийо – он и нынче стоит среди каких-то пакгаузов во дворе дома № 52 свидетельством чуда, которое свершилось здесь 90 лет тому назад. Чудо заключалось в том, что здешний «Альбатрос» (поначалу это было «Товарищество Ермольева», а после 1922 года и отъезда Ермольева – «Альбатрос»), русский альбатрос сумел спасти галльского петушка фирмы «Пате» от всемогущего голливудского льва. Выяснилось, что русские умеют делать все то же, что американцы. У них не только гениальные актеры и режиссеры, операторы и художники, сценаристы, портнихи и декораторы, у них еще и передовая техника. Оказалось, что они могут создать на радость публике любой «постановочный» фильм – какую-нибудь «Шахерезаду». И стало видно, что этот русский «Альбатрос» не хуже Голливуда взялся за воспитание собственной публики, что он задает тон в искусстве и воспитывает для французского кино новых гениев. Разве не об этом свидетельствуют воспоминания знаменитейшего французского режиссера Жана Ренуара, который был сыном прославленного художника Огюста Ренуара и, естественно, с молодых лет шел по стопам отца, занимался художественной керамикой, а русскими из Монтрёя был совращен на дорогу кинематографа? Вот поразительное свидетельство Ренуара о воздействии мозжухинского фильма, показанного в Париже:

«Однажды в кинотеатре «Колизей» я увидел «Пылающий костер»… Зал вопил, шикал, свистел, шокированный этим зрелищем, столь непохожим на обычную киношную жвачку.

Я был в восторге. Наконец-то я увидел хороший фильм, поставленный во Франции. Конечно, он был поставлен русскими, но все же он был поставлен в Монтрёе, во французской атмосфере, в нашем климате: и этот фильм шел в хорошем кинотеатре, он не имел успеха, но все же он шел.

Я решил забросить свой промысел керамиста и делать кино».

Фильм «Пылающий костер» поставили Волков и Мозжухин. При этом Иван Мозжухин написал сценарий фильма, великий Мозжухин в нем играл. И это был сложный фильм, где видения переплетаются с действительностью, это не был коммерческий фильм. Иные из русских критиков усматривали в фильме влияние немецкого экспрессионизма и даже французского авангарда, но французская критика увидела в нем чисто русское кино. Она видела в нем русское смятение и русские поиски. Французы говорили тогда – «русское кино», «русская школа», «русская школа Монтрёя». И конечно, над всеми определениями и воспоминаниями маячил неизменно один удивительный мужской лик. Где же, как не в пригородном Монтрёе, не на тихой улице Сержанта Бобийо, близ былого альбатросовского павильона, или в монтрёйском музейном парке, вспомнить о нем? Начнем с музея…

Сравнительно недавно, года три-четыре назад, монтрёйский Музей живого искусства, что уютно разместился в тенистом парке, вдали от живописных мусорных куч блошиного рынка, от цыганских трущоб и от унылых пролетарских улиц этого пригорода, устроил выставку «Русское кино – Монтрёй» и поведал забывчивой французской публике о нежданном взлете франко-русского эмигрантского кинематографа в 20-е годы XX века и о его монтрёйских подвигах. Самым заметным символом этой поразительно интересной выставки были птичка альбатрос, фирменный знак, так сказать, логотип монтрёйской киностудии, и загадочный лик русского красавца, который в пору выставки маячил везде и во всех видах на афишах, расклеенных по маленькому Монтрёю, – то под восточным тюрбаном, то над пышным жабо Казановы, то под офицерской фуражкой русской императорской армии. И посетителей выставки, и прохожих на улицах Монтрёя преследовал в те дни взгляд светлых стальных глаз этого, может быть, первого в мировом кино мужчины-премьера, которого звали Иван Мозжухин.

Об этом кумире мирового кино первых десятилетий XX века написано довольно много. Друзья-собутыльники, вроде знаменитого шансонье Александра Вертинского, писали о его щедрой бесшабашности и любви к цыганам, его малообразованности и якобы равнодушии к кино, о его любовях и браках. Критики и киноведы, противореча Вертинскому, напротив, писали о преданности Ивана Мозжухина театру и кинематографу, о школе театра, которую он прошел в России, о его самоотверженной работе над ролями в кино, которые чуть не с 1916 года – вскоре после его прихода в кинематограф и первых его успехов – стали «высшими достижениями мирового кинематографа». Мозжухин был не только исполнителем главных ролей в знаменитых фильмах – он часто выступал в них в роли сценариста и режиссера. Скажем, в фильме «Дитя карнавала», снятом в Монтрёе в 1921 году, Мозжухин выступает сразу как актер, сценарист и режиссер. Мозжухин любил рассуждать о кинематографе, в частности, сценариях, об особой «кинематографической литературе», которая, как в его сценарии «Пылающий костер», должна «подметить у людей их подлинное лицо и перенести на экран фарс жизни, смешанный с ее интимной драмой».

Фильмы Мозжухина и роли Мозжухина потрясали современников – и его «Кин», и «Лев моголов», и «Покойный Маттиа Паскаль» по мотивам Пиранделло, итальянского драматурга, который назвал Мозжухина «великим актером», и его «Казанова», и его Мишель Отрогов, имевший бешеный успех во Франции и надолго оставивший французам легенду о русском характере.

Два писателя – американец русского происхождения Владимир Набоков и француз русского происхождения Ромен Гари – оставили свидетельства необычайной славы и влияния Мозжухина на современников. Старшим из них был Набоков. Сочиняя в Америке свой до последнего слова продуманный автобиографический роман (русское название его – «Другие берега»), зрелый Набоков дважды вводит туда Мозжухина. Экран петербургской киношки с изображением Мозжухина бросает отсвет в темный зрительный зал, где томится в любовной истоме гимназист Володя Набоков со своей первой подружкой. Позднее, в крымских главах романа, живой Мозжухин, загримированный под Хаджи-Мурата, вдруг вываливается из зарослей Крымской яйлы под Ялтой во время съемок…

Младший из этих двух писателей, безотцовщина, безродный беженец Роман Кацев (позднее – Ромен Гари), придумал себе самого великолепного из вообразимых отцов – Ивана Мозжухина и водрузил его портрет на тумбочку в комнатке отеля в Ницце, где его мать была консьержкой. Гари почти удалось убедить Ниццу и целый свет, что он был сыном Мозжухина. Мне самому доводилось слышать про такое в Ницце от старожилов. Чуть дальше я расскажу, как другой поклонник Мозжухина, романтический священник с русского эмигрантского кладбища, разыграл в его славу воистину шекспировскую сцену, но пока нам надо обратиться к раннему увяданию и ранней смерти этого русского гения. По мнению многих, его карьеру погубил приход в мировой кинематограф звука, слова, которое Мозжухин считал на экране грубым и безвкусным, «как разрисованное красками мраморное изваяние». Звук погубил кинематографическую карьеру Мозжухина. На «ихних» языках он научиться говорить не мог. Личная жизнь тоже не удалась: в 1927 году он разошелся с Натальей Лисенко, потом разошелся и с женой-шведкой, наконец, и с актрисой Таней Федор. Он обнищал, больше не мог помогать брату-певцу, не мог и себя прокормить. Скоротечная чахотка добила его на 50-м году жизни. Он умер в клинике Нёйи под Парижем и поначалу был похоронен там же, в Нёйи. Вертинский утверждает, что на похоронах за гробом Мозжухина шли одни только парижские цыгане.

Позднее поклонник великого актера, энергичный русский священник-похоронщик отец Борис Старк перевез тело Ивана в Сент-Женевьев-де-Буа, перезахоронил его и даже оставил описание этой мрачной процедуры совершенно в стиле эпизода из шекспировского «Гамлета»:

«И вот, я стою перед раскрытым гробом того, кто считался одним из самых красивых мужчин своего времени. В гробу – сухие кости и почему-то совершенно сохранившиеся синие шерстяные плавки. С благоговением я взял в руки череп того, кто был нашим кумиром в дни моего детства… В этот момент мне почудилось нечто шекспировское… нечто от Гамлета. Я поцеловал этот череп и аккуратно положил в новый гробик вместе со всеми другими косточками, которые бережно вынул из старого гроба, покрыв их синими плавками. Бог помог и могилу достать, и выкопать ее поглубже, чтобы в эту могилу смог лечь и брат и невестка покойного. Удалось поставить и простенький каменный крест».

Невестка покойного, впрочем, обманула ожидания доброго отца Бориса: она всех пережила, вернулась в Ленинград и доживала свой век в доме для престарелых артистов.

Наверно, среди престарелых артистов помирать забавнее, чем среди католических монахинь, но тут уж редко приходится выбирать. Один из самых незаурядных жителей городка Монтрёй умер недавно в маленьком польском монастыре, что на улице Шевальре в XIII округе Парижа (в пяти минутах от моего парижского дома). В монастырь он переехал в самом конце XX столетия, и ему было уже за 90. А до того он долго-долго жил в новом муниципальном доме в Монтрёе и удивлял посетителей среднеазиатскими порядками: в ботинках по улице ходишь, а дома разуйся. Средняя Азия была лишь не слишком долгим и вполне симпатичным эпизодом в его долгой жизни, а удивить здешних провинциалов он мог многим. Когда, оторвавшись от увлеченной игры в петанк, здешние старики (казавшиеся ему малыми детьми) спрашивали его: «А ты, Жак, ты что делал до пенсии?», он спокойно отвечал: «Я был тайный агент Коминтерна». Старики пожимали плечами и возвращались к петанку. Они знали, что у этого нелюдима странное чувство юмора. Он мог бы еще сказать, что потом он был почетный зэк – иностранец в лагерях коммунистического Гулага, но этого бы уж и вовсе никто не понял в коммунистическом Монтрёе. В конце концов он встретил на улице Монтрёя русскую Галю из Израиля – она все поняла и угостила его русским борщом. Я тоже ему поверил, часто звонил ему со своего хутора в Шампани, и мы подолгу разговаривали по телефону, не рискуя больше ни сумой, ни тюрьмой…

А Жак и правда был в молодые годы агентом – и Коминтерна, и ГРУ, а может, еще и ГПУ, в общем, шпионом. Родился он во Франции, но детство провел в Польше: маменька его вышла замуж за польского аристократа, так что Жак Росси подрастал в богатом поместье, где его юное сердце ранило социальное неравенство и крестьянская привычка целовать при встрече милому шляхтичу ручку. Когда Жак подрос, он стал коммунистом, Москва, отметившая его лингвистические способности, подучила его на шпиона и отправила по свету. Последней страной, где он шкодничал, была Испания 1936 года, после этого его и посадили в стране Гулага на долгие 17 лет. Выпустили его, когда помер Гуталинщик (в «Справочнике», написанном Жаком, есть еще полдюжины прозвищ усатого палача). Потом он отбывал ссылку в Самарканде, сумел вернуться в простившую его Польшу (где стал преподавать что-то полезное), добрался со временем до США (там он преподавал «науку выживания» в университете), а оттуда в не слишком жаждавшую его увидеть родную, но как всегда революционную Францию. В коммунистическом Монтрёе он был главный знаток коммунизма, но поделиться своими грустными знаниями ему было не с кем (французы не любят, чтобы их огорчали). И тогда Жак сел за работу. Он написал замечательный «Справочник по ГУЛАГу». Это научный труд и это художественное произведение о концентрационном мире, который явился результатом построения коммунизма, увенчанием «Иллюзии, которая была так прекрасна» (так он назвал свою новую книгу, дописать которую ему не хватило и долгой жизни). Конечно, его учителями были Домбровский, Солженицын, Шаламов (особенно – безжалостный гений Варлам Шаламов), и так как он не обладал ни их талантом, ни их знанием родного языка (выучив в лагере великое множество языков), ему помогала с французским милая переводчица Софи Бенеш, но книгу он написал замечательную. Не думаю, чтоб ее жестокий юмор дошел до пожилых аборигенов, играющих в петанк, или потревожил спокойствие монтрёйских коммунистов-троцкистов, но книги не горят, а свой московский (русский) экземпляр на нищенской бумаге я иногда снимаю с полки, чтоб вернуться к точке отсчета. Построена книга как словарь: ищи на любую букву. Хотя бы на столь любимую монтрёйским р-райкомом коминтер-р-новскую букву Р. Вот и мы: откроем на Р. Статья «РУКИ»:

«РУКИ – 1

Подпункт 1

«Руки назад!» или «Руки!» – команда или оклик надзирателя, сопровождающего заключенного на территории тюрьмы. В Правилах внутр. распорядка сказано, что вне камеры заключенный «обязан держать руки назад, обнимая пальцами правой руки запястье левой». Большинство заключенных, не дожидаясь команды, «берут руки назад», как только выйдут за порог камеры.

Подпункт 2

Допускаются четыре исключения:

а) если с вещами (но если их можно удержать одной рукой, то вторую нужно взять назад);

б) когда несут парашу (если двое несут тяжелую парашу, то свободной рукой разрешается балансировать);

в) когда избитого заключенного надзиратели волокут с допроса;

г) если заключенный инвалид и у него нет обоих предплечий.

Подпункт 3

«Руки не касаются?!» – окрик надзирателя, когда заключенный забыл «взять руки назад».

РУКИ-2

«Руки на одеяло!», «Выньте руки из-под одеяла!» или «Покажите руки!» – команда тюремного надзирателя, особенно в следственных тюрьмах. Заключенному не разрешается спать с руками под одеялом, чтобы предупредить возможность самоубийства путем перерезывания вен.

РУКИ-3

Сравни со статьей глаз, пункт 4:

«Я должен видеть ваши глаза», замечание, которым тюремный надзиратель будит заключенного, отвернувшегося от яркого света, который горит в камере всю ночь (по глазам, даже спящего, надзиратель якобы может определить, жив ли он еще). Это касается особенно следственных тюрем, но не лагерей. Так же и в дневное время надзиратель должен видеть глаза заключенного (открытые), т. к. тюремные правила запрещают сон днем. И потому заключенному запрещено отворачиваться от волчка»:

Сравни также со статьей самоубийство пункт 2:

«О самоубийстве помышляет иной подследственный, который опасается не выдержать физические или моральные пытки. Но его очень строго стерегут, заглядывая в волчок каждые 10–15 секунд, днем и ночью… В проемах лестничных клеток следственных тюрем растянуты металлические сетки. В Бутырской тюрьме, гласит легенда, они появились в 1925 г., после предполагаемого самоубийства Бориса Савинкова… С царских времен сохранилась песня о том, как «В Александровском централе повесился арестант…» (однажды, в 50-е гг. эта песня долетела с воли к автору через открытую форточку камеры Александровского централа):

Сравни также со статьей выкручивание рук.

«В период ежовщины на допросы водили три надзирателя: один вызывал из камеры, а двое хватали вызванного под руки и выкручивали их, и так вели на допрос и с допроса…»

Такая вот краткая, вполне деловая статейка о том, что такое руки с позиции реального социализма. Есть там и пострашней, скажем, статья «Дети» – такого ни один самый страшный педофил-педофоб не придумает. Впрочем, монтрёйских «левых» и таким не запугаешь. Товарищ Сталин объяснил гостю-гуманисту Роллану, что дети особенно опасны для режима и что расстреливать их можно с 12 лет, а уж сажать – со дня рождения… И Роллан согласился – для пользы мирового коммунизма и собственного спокойствия…

Навещая позднее старого монтрёевского чудака в польском монастыре по соседству с нашим домом, я познакомился там с красивой француженкой, которая издала Жакову биографию. Она пожаловалась мне, что ее 92-летний герой ни за что не хочет рассказать, что же он делал там у них в ГРУ. Раз он больше не верит в «пользу дела», но не рассказывает, значит, он все еще ИХ боится. А еще говорят, что нет ничего страшней смерти. В данном случае смерть была на пороге, похоже, была желанной, но осужденный еще все боялся. ИХ боялся. А может, боялся разочаровать публику: ну что там могло быть интересного? Ну, отвез тайное задание – замочить троцкиста, замочить активиста, замочить отзовиста, замочить таксиста… Отвез или даже сам замочил… Господи – это ж сплошной Судоплатов…

Недавно я побывал с друзьями на панихиде по Жаку Росси в польском монастыре, где он доживал свои дни, наш славный писатель, в прошлом бесславный агент… Пришли, сложили под его фотографией цветочки, посидели на неудобных скамейках, помолчали, порассуждали о том, как поздно приходят в святой монастырь коммунисты… Но вce же приходят…

Никакого гроба вообще не было. И никакого тела не было. Жак завещал отдать свое бедное тело зэка студентам-медикам для упражнений.

Оглавление книги


Генерация: 0.114. Запросов К БД/Cache: 1 / 0
поделиться
Вверх Вниз