Книга: Московские слова, словечки и крылатые выражения

Прозвища

Прозвища

«Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света». Справедливо и точно сказано. Но прибавим за Гоголем, что останется это словцо и на страницах истории на долгие века. Петр Андреевич Вяземский в одной из своих статей-воспоминаний о Москве писал: «Москва всегда славилась прозвищами и кличками своими».

На первой же странице письменной истории Москвы появляется князь Юрий Владимирович по прозвищу Долгорукий. Прозвище, необычайно выразительно определившее его политику и закрепившееся за ним в истории. Правда, дано оно было ему не в Москве и после его смерти.

А вот московский князь, сделавший Москву столицей княжества, — Иван, по прозвищу Калита, был прозван так москвичами при его жизни.

Н. М. Карамзин в «Истории государства Российского» приводит надпись на обнаруженной им в Синодальной библиотеке рукописной книге — Требнике, — гласящей, что эта книга переведена с греческого «по повелению же Великого князя Иоанна Даниловича, по реклу Калиты… в лето от сотворения мира 6837, а по плоти Рождества Христова 1329, месяца августа в 27 день…»

Князя прозвали Калитой за то, что он постоянно носил с собой кожаный кошелек-калиту с деньгами. Такой кошелек-калита, найденный при раскопках, экспонируется в Музее истории Москвы. Государственная политика князя Ивана Даниловича, который копил средства и в основном не завоевывал земли, а «прикупал», присоединяя их к Московскому княжеству, способствовала закреплению за ним этого прозвища.

Традиция давать прозвища в Москве приобрела особую виртуозность и всеобщность: в различных списках XVI–XVII веков при официальных христианских именах домовладельцев, ремесленников и прочих горожан часто приводятся прозвища.

Прозвища сопровождали быт всех сословий. П. А. Вяземский вспоминает, какие бытовали прозвища в грибоедовской Москве — в московском свете начала XIX века. «Помню в Москве одного Раевского, лет уже довольно пожилых, — пишет Вяземский, — которого не звали иначе как Зефир-Раевский, потому что он вечно порхал из дома в дом. Порхал он и в разговоре своем, ни на чем серьезно не останавливаясь. Одного Василия Петровича звали Василисой Петровной… Был князь Долгоруков-балкон, так прозванный по сложению губ его. Был князь Долгоруков-каламбур, потому что он каламбурами так и сыпал… Была красавица княгиня Масальская (дом на Мясницкой) — „прекрасная дикарка“, потому что она никуда не показывалась. Муж ее Князь-мощи, потому что он был очень худощав. Всех кличек и прилагательных не припомнишь. В Москве и дома носили клички. На Покровке дом князя Трубецкого по необычной архитектуре прозывался домом-комодом. А по дому и семейство князя называли Трубецкие-комод. Дом, кажется, не сгорел в пожаре 1812 года, и в официальном донесении о пожаре упоминается как „дом-комод“».

Не всегда прозвища нравились их обладателям, бывали обиды. В «Наставлениях для благородных воспитанников Московского университетского пансиона» специальным параграфом оговорено: «Вообще в поступках с начальниками и товарищами должно быть вежливым, не заводить никаких между собой споров и не делать ни малейшего никому неудовольствия; не давать друг другу прозвищ».

Однако это запрещение не соблюдалось. Между прочим, известное литературное общество «Арзамас», начала XIX века, все члены которого имели прозвища, взятые из баллад В. А. Жуковского, на две трети состояло из бывших воспитанников Московского университетского благородного пансиона.

Но не только в мужских учебных заведениях учащиеся давали друг другу и преподавателям прозвища. Надежда Прокофьевна Суслова, известная тем, что стала первой дипломированной русской женщиной-врачом, в юности в 1850-е годы училась в Пансионе благородных девиц Юлии Пенигкау, помещавшемся на Тверской улице в доме княгини Белосельской (ныне магазин «Елисеевский»). Это был привилегированный пансион, в нем в то время учились девочки из аристократических семей: княжны Гагарины, Трубецкая, Олсуфьева и другие. В своих воспоминаниях Суслова рассказывает, что классные дамы имели прозвища: «Кобра» (за ядовитый и злобный характер), «Фифишка» (она каждое свое замечание начинала словами: «Фи, девочки, как это некрасиво!»), директриса — «Бурбонка», учитель немецкого языка — «Коршун», у воспитанниц также были прозвища: «клякса», «мовешка», «цыпочка». Саму Суслову прозвали «супонь», она однажды во время прогулки на Страстной площади развязала на упавшей лошади чересседельник и супонь и помогла ей подняться.

Среди москвичей были особо прославленные умельцы по изобретению остроумных прозвищ. Славился этим друг Пушкина С. А. Соболевский; из-за его склонности к острому словцу приятели называли Зубовский вал, на котором он жил, Зубоскальским.

Во многих литературных кружках Москвы конца XIX — начала XX века был обычай награждать прозвищами его членов. В «Среде» — писательском объединении, которое собиралось у Н. Д. Телешова, — давались прозвища сугубо московские. О них рассказывает Н. Д. Телешов в книге «Записки писателя»:

«Прозвища давались только своим постоянным товарищам, и выбирать эти прозвища дозволялось только из действительных тогдашних названий московских улиц, площадей и переулков. Это называлось у нас „давать адреса“. Делалось это открыто, то есть от прозванного не скрывался его „адрес“, а объявлялся во всеуслышание и никогда „за спиной“.

Например, Н. Н. Златовратскому дан был сначала такой адрес: „Старые Триумфальные ворота“, но потом переменили на „Патриаршие пруды“; редактору „Русской мысли“ В. А. Гольцеву дали адрес: „Девичье поле“, но после изменили на „Бабий городок“; Н. И. Тимков-ский назывался „Зацепа“; театральный критик С. С. Голоушев — „Брехов переулок“; Е. П. Гославский — за обычное безмолвие во время споров — „Большая Молчановка“, а другой товарищ, Л. А. Хитрово, наоборот, за пристрастие к речам — „Самотека“; Горький за своих босяков и героев „Дна“ получил адрес знаменитой московской площади „Хитровка“, покрытой ночлежками и притонами; Шаляпин был „Разгуляй“. Старший Бунин — Юлий, работавший всю жизнь по редакциям, был „Старо-Газетный переулок“; младший — Иван Бунин, отчасти за свою худобу, отчасти за острословие, от которого иным приходилось солоно, назывался „Живодерка“, а кроткий Белоусов — „Пречистенка“; А. С. Серафимович за свою лысину получил адрес „Кудрино“; В. В. Вересаев — за нерушимость взглядов — „Каменный мост“; Е. Н. Чириков — за высокий лоб — „Лобное место“; А. И. Куприн — за пристрастие к лошадям и цирку — „Конная площадь“, а только что начавшему тогда Л. Н. Андрееву дали адрес „Большой Новопроектированный переулок“, но его это не удовлетворило, и он просил дать ему возможность переменить адрес, или, как у нас это называлось, „переехать“ в другое место, хоть на „Ваганьково кладбище“.

— Мало ли я вам про покойников писал, — говорил, бывало, Андреев. — У меня что ни рассказ, то два-три покойника. Дайте мне адрес „Ваганьково“. Я, кажется, заслужил.

Не сразу, но просьбу его все-таки уважили, и он успокоился.

Над этими адресами хохотал и потешался А. П. Чехов, когда однажды в его ялтинском кабинете мы рассказывали о них.

— А меня как прозвали? — с интересом спрашивал Антон Павлович, готовясь смеяться над собственным „адресом“.

— Вас не тронули, вы без адреса.

— Ну, это нехорошо, это жалко, — разочарованно говорил он. — Это очень досадно. Приедете в Москву, непременно прозовите меня. Только без всяких церемоний. Чем смешнее, тем лучше. И напишите мне — как. Доставите удовольствие».

Оглавление книги