Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Роман-календарь

Роман-календарь

Рождество

Если весь роман «Война и мир» разложен по праздникам (разным, веселым и печальным — а так оно и есть, в нем всё праздники, фокусы времени, Толстой сам так говорил: фокусы), если так, то первый из этих праздников, по количеству упоминаний, — Рождество.

Причем непременно в Москве. Московского Рождества в «Войне и мире» больше, чем всего праздничного остального. Первый же зимний эпизод: приезд Николая Ростова из армии домой с Денисовым по умолчанию приходится на Рождество. Это прямое излияние счастья. Том II, часть II, глава I.

…что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто…

Наверное, это время, его приход: что-то стремительно, как буря. Так на Рождество в нас входит время. В них — в Ростовых. Никакими средствами передать это невозможно, только рядом стоять и плакать. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.

Лев Николаевич сам стоит рядом, весь в слезах.

Таково у него московское Рождество 1806 года.

Главное — это что-то. Что-то выскочило, обняло, поцеловало. Это — удивительное целое, одновременно множество и единство — семья. Николай не возвращается, а вливается в это многажды одно, в целое.

Через год то же чудо. Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников.

Воздух, атмосфера, целое, одно — что-то.

И вот другой праздник, во-первых, не Рождество, а Новый год, и, во-вторых, в Петербурге.

В Петербурге у Толстого, у человека Москвы, не может произойти ничего положительного и надежного. Новый год и первый бал Наташи, а именно это и ожидается на Новый 1810-й год, по сути, есть праздник-перевертыш. Что случается (соединяется в одно) на этом балу? Наташа встречается с князем Андреем, мало этого — Пьер знакомит ее с Андреем.

Если весь роман в одно мгновение вспоминает Пьер, то как он может вспомнить этот бал, где он знакомит с другим человеком свою будущую жену, притом зная наперед (задом наперед, вспоминая), что у них непременно начнется роман? Только как несчастье, роковую ошибку. И Пьер на этом балу необыкновенно мрачен: он знает заранее, что это знакомство приведет к беде. Оно и приводит к беде, к разрыву и трагедии: неудивительно, если все начиналось на таком (петербургском) балу.

Пьер, незаконнорожденый, знающий, что такое праздник без семьи — как это знает потерявший семью Толстой — наблюдает в тот Новый год двойной семейный распад: свой собственный, с Элен, и потенциальный, у Наташи, у которой выйдут одни несчастья с князем Андреем (он-то, Пьер, об этом знает, он сам и будет устраивать в памяти эти распады и несчастья). Это противусемейный праздник, день не вовнутрь, а вовне, распадающийся, исходящий ложным блеском. А мы все любуемся на этот бал!

Таков (по сравнению с Москвой и Рождеством) у Толстого Новый год в Петербурге.

Здесь, как и в Европе, все счет и цифры. Здесь делят время на много единиц, здесь нет единственности. Такой формуле Толстой не верит, как не верит собственно Москва.

Толстой предваряет Наташин бал в Петербурге одним словом, оно тут, как пароль: revellon. (Почему-то в моем издании это переведено как сочельник; неверно — это именно Новый год — по европейскому, новому счету времени, в ночь с 31 декабря на 1 января.) Буквальный перевод слова: повторно входящий. Первый раз праздник приходит к европейцу в Рождество, 25 декабря. На Новый год он входит к нему снова, и это уже малый праздник, скромный, семейный, который случается только по поводу смены чисел в календаре, не по поводу чуда.

Чудо возможно на Николу, когда выдумывается роман длиной в одну секунду, или в Рождество — чудо слияния со временем. В Петербурге (для Толстого) такие чудеса невозможны: тут только смена чисел, механика, расчет и сверкающая ложным светом поверхность праздника.

Толстой вообще не любил Петербурга; тем более царя Петра. После «Войны и мира» он начал о нем большой роман, но скоро бросил: сам процесс творчества у Толстого не мог начаться без внутренней санкции, без установки на чудо. Как же можно было признать чудо в Петре, когда он весь был анти-чудо? Петр совершил великий грех: он расчленил, сосчитал Москву, вообразил, что может что-то существовать важнее и выше Москвы. Он изменил ее рождественской (царской) единственности.

Это важная тема. Москва и Петербург подходят к новогодним праздникам очень поразному; они всерьез двоят метафизическое русское целое.

Нужно понять, что такое это целое. Вот главный Рождественский вопрос: что такое это «многажды единство», это (хотя бы на мгновение) слияние с временем, когда оно в нас, когда мы и есть время? Москве известно это мы, но вдруг является долговязый Петр, человек-единица — и дробит московское мы. Разрушает ее чудесную единственность, расфокусирует ее — и в итоге крадет Рождество, крадет время. (Один из самых распространенных сюжетов всего христианского мира: похищение Рождества.) Царь выносит путеводную звезду вон: в Москве начинается беспутство времени, безвременье.

Кстати, это один из любимых приемов Грозного, первого русского царя, то и дело выносящего «Я» из Москвы, напускающего на нее безвременье. Но тот как будто играл, забирал время на время, а этот-то увел навсегда. Завязывается драма, которая, начиная с XVIII века, окрашивает всю новую историю России: перетягивание столичности, единственности между Петербургом и Москвой. Это рождественское представление, оно и началось под новый 1700-й год (см. ниже). Суть его — в схватке за власть над временем, в соревновании за право вести счет времени.

Где совершается чудо начала бытия, в центре московской сферы или в пересечении питерских идеальных осей? Ирония судьбы в том, что нам это неизвестно. Начало нового русского времени есть начало большого московско-питерского спора. Москва убеждена, что Петр есть похититель Рождества — он проглотил звезду; он не царь, а крокодил. Он осмелился выдумать новое начало времени: неслыханная дерзость для Москвы. Еще он рассчитал его на немецкий манер! Нельзя, невозможно рассчитать начало. Преступно дробить его, рассыпать целое на единицы, мертвить время счетом. Питер заявляет в ответ право человеко-единицы затворять, заводить свое время. Новогодний русский спор полон огня, искр, содержания самого глубокого: но оттого наш праздник делается вдвое более праздничен, увеличен, умножен.

Оглавление книги