Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Бунт во имя Лазаря

Бунт во имя Лазаря

Начиная с Лазаревой субботы (за ней Вербное) чтение Евангелия на службах делается синхронно с происходившими в Иерусалиме событиями. Это добавляет драмы Страстной неделе; в субботу читается Евангелие от Иоанна, глава XI, с 1 по 45 стих, повествующие о воскрешении Лазаря.

Даже церковные толкователи именуют это Христово действие бунтом. Евангелие, Иоанн: «Сам восскорбел духом и возмутился» (11, 33). У первых трех евангелистов об этом эпизоде нет ничего. Но, так или иначе, для перехода от странствий Иисуса к Страстной неделе, к последнему витку Евангелия, необходим существенный повод. Этим поводом становится случай с Лазарем; с него начинается бунт.

Есть и другая точка зрения. Иисус возмутился маловерием близких. В его присутствии не должно сокрушаться о смерти. Но он плачет о Лазаре, этого не отрицает никто.

И все больше веса приобретает версия самая простая: он восскорбел при виде смерти, он возмутился ею, наглой и курносой.

В самом деле, Иисус столкнулся со смертью ближнего, в определенном смысле неприкосновенного, своего. Скорбь сестер и плачущих по Лазарю иудеев трудно воспринимать, как упрек учителю или следствие маловерия. Другое дело, что подобные жесты (восстание, бунт, открытый бой), возможно, слишком очеловечивают его. И поэтому Матфей, Марк и Лука молчат о возмущении Христа, упоминая перед входом в Иерусалим только об исцелении им слепого и предсказании собственной участи.

Но церковь не молчит, напротив, делает акцент на возмущении Спасителя.

Пост заканчивается, начинается неделя, полная событий и страстей; церемония меняет знак. Все возмущены вместе с Христом, долгое ожидание заканчивается, на его место является сопереживание, яркое проявление эмоций.

Даже праздничные обряды субботы меняются для друга Лазаря. На трапезе разрешается вкушение рыбной икры.

(Икра есть еда «запредельная», мы поглощаем будущее время, жизнь, по сути, не начавшуюся.) С другой стороны, говорят комментаторы, Христос не ищет войны, так как во время входа в Иерусалим он садится не на коня (символ войны), но на осленка, потому что идет с миром. О том же свидетельствуют пальмовые ветви в руках сопровождающих.

Наверное, правы и те и другие. Ситуация колеблется, Христос в эти дни несколько раз уходит из Иерусалима и возвращается. События некоторое время следуют в ритме маятника; или это качаются весы, на которых он взвешивает свое близкое будущее?

В Вербное воскресенье, за неделю до Пасхи, проводилось пробное гулянье на Красной площади, своего рода репетиция праздника. Против Гостиного Двора выстраивались полотняные палатки, у которых начинался торг всякой праздной мелочью: детскими игрушками, искусственными цветами, бракованной, битой посудой. Праздник понарошку. Здесь продавались также старые книги и лубки, но это на Спасском мосту весь год было занятие обыкновенное.

Греки продают рахат-лукум, французы пекут вафли. Все вперемешку с облаками верб. Их светящиеся, плывущие в воздухе корпускулы делают этот игрушечный мир еще более ненастоящим. Проектным? Во всяком случае, выдуманным.

О погоде: Вербохлест — бей до слез. А может, не о погоде. Тогда что это — о страстях Христовых?

Страстная неделя в Москве XV — VII веков с первого же дня насыщалась показным противостоянием и неразберихой. Шествие патриарха «на осляти» в Вербное воскресенье, въезд его в Иерусалим (Кремль) через Спасские ворота и самый крестный ход дополнялись странными ночными играми: толчею природы представляли мальчишки, гоняющие вокруг крепости с колокольчиками на шее. Преображенные в овец и телят, они бодались, блеяли и мычали, и вслед за тем стройною шеренгой забегали в те же ворота, дабы впоследствии скотина прямо шла с пастбища домой и не плутала. Все предрассветные бдения, предваряющие главный Воскресный день, обозначены были демонстративным смешением человечьей и иной природы. Тем самым великие сомнения и тьма Страстной были явлены московитам несравненно резче и болезненнее.

Чистый четверг: нужно мыться, чистить дом и дол.

В Москве, в Успенском соборе в этот день освящалось миро. Богослужение совершается не в черных, но в фиолетовых одеждах.

Перед рассветом у Троицких ворот скотину обливали снеговой водой –»чтобы лучше плодилась и не болела». Столпотворение под мостом обращало людей и скот в одно неразличимое, говорящее и рогатое воинство. В самом Кремле мужики являли живые картины пахоты и сева: бегали в темноте вереницей, запряженные в сохи и бороны, цепляя железным когтем едва оттаявшую землю, — растревоженная, она должна была принести обильный урожай.

Все это были обычаи языческие и деревенские — а чем Кремль не деревня? хаос улиц и строений, где-то в глубине хранящий мистическую логику плана. Несомненно, он всегда напоминал (и напоминает до сих пор) деревню, поселение свободное, никаким насильственным черчением не стесненное. В те буколические годы Кремль был полон огородов, свободно гуляющей скотины и птицы — декорации для драматического противостояния грядущего света с шевелящейся многонаселенной тьмой были вполне подходящими.

Весьма любопытны свидетельства Христофора Галовея, английского механика, установившего в 1625 году совместно с Баженом Огурцовым первые в Москве часы на Спасской башне Кремля. Ему, пионеру регуляции и точного расчета, непонятные ночные ворошения казались полной дичью. Можно себе представить его реакцию, к примеру, на рассказ малолетнего подмастерья из часовой команды о том, что при первом заведении на башне часового механизма рыба из Москва-реки попрыгала на берег, а солнце встало поперек неба, отчего последнее закипело. Очевидно, что ночной праздник он воспринимал так же: как проявление темноты непросвещенного кремлевского разума.

Однако долгожданная пасхальная служба, совершаемая в ночь с субботы на воскресенье, и великое при этом пришествие света эти арифметические оценки неизменно опрокидывали, в прямом смысле слова по-новому освещая архаический кремлевский пейзаж.

Согласно праздничному закону, день наступал ночью. Здесь контрастные полюса Пасхи сходились.

Всю неделю ожидаемый среди нескончаемой скорбной тьмы (доходило до того, что в светлое время иные подолгу сидели, зажмурившись), свет налетал мгновенно, в полночь, вместе с крестным ходом, пальбой пушек и оглушительным колокольным звоном.

Зажигались все кремлевские паникадила, присутствующие поднимали свечи — тьма отступала, и, ее раздвигая, росло посреди Кремля золотое яйцо света. Таяли вчерашние глиняные и рогатые идолы, дамские скорлупки, мелкий детский бой.

Все становилось люди.

С этого момента обретало суть христосование — слияние человечьих обломков света, которые до сего момента разделяли чернила Страстной. Становилось понятно само недельное испытание тьмой: она только подчеркивала дробный свет тел, сливающихся теперь в многотело, — тьма была близкая, подошедшая вплотную смерть.

Смерть к телу ближе рубахи.

Также интересны формулы многоочия, взаимного прозрения и приятия друг друга.

Местные художники, бестрепетно переводящие всякое заумное явление в анонимный лубок, так и рисовали участников пасхального объятия: многоокими и разноглазыми, во всю ширину лиц, поверх шапок, платков и бород.

И тьма, покоренная, отступала.

Вчерашние птицы и звери восстанавливались в человеков, постепенно по мере праздника вновь обретая цвет, дробясь, разбегаясь шумной московской толпой. Но неизменно сплочениями света оставались пасхальные яйца, снежные горки куличей и перевернутые творожные стаканчики, которые горожане выносили из крепостных церквей, оберегая от порывов ветра, точно горящие свечи.

Оглавление книги