Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Обнажение души Христофора Галовея

Обнажение души Христофора Галовея

Вот что еще случилось однажды в московской жизни Христофора Галовея. После долгих уговоров он склоняет кремлевское начальство к тому, чтобы на верхней площадке Спасской башни, рядом с часами, в проемах аркады установлены были статуи европейской работы, которые кстати же привезли в Москву итальянцы. (Эту верхнюю часовую площадку инженер полагал за истинно выставочную, откуда открывающейся внизу мглистой текучей стране можно было демонстрировать отчетливые достижения науки.) Статуи устанавливают, но по причине обнаженного их состояния немедленно одевают в специально сшитые суконные костюмы.

Наверное, хороши были эти костюмы! Впрочем, говорят, что это были просто свитки грубой ткани. Жаль, если было так. С костюмами вышло бы веселее.

Но вот приходит несуразная Страстная, и как-то раз, непроглядной ночью у подножия башни начинается страшный ералаш. Галовей поднимается, смотрит в окно.

Сквозь Спасские ворота льет неразличимая, вооруженная огнями толпа, стонет, мычит и блеет, иные бегут на четвереньках. С зажженным факелом и полной пастью проклятий, точно Мальволио, Галовей идет в аркаду, дабы с высоты небес обрушить на буянов свой гнев. И тут в голове его мутится окончательно. В прыгающем пламени факела часовой мастер видит статуи, обнаженные донага. Одно мгновение они ему кажутся живыми — этого достаточно, чтобы мир иной ему открылся, — тот, где камень жив, тепел и словно истекает желтком: мраморная скорлупа треснула в пляске.

Далее всю сплошную Седмицу итальянские статуи сияют над городом, великолепно обнажены; Галовей не решается даже взглянуть на них и успокаивается только после того, как их снова одевают в сукно.

Трещина между мертвым и живым в это мгновение не видна. Живы кремлевские башни, и самый Боровицкий холм под ними есть кит. Нет смерти. Свет сплочен, лег на землю, как скатерть, не пропуская никого под землю, ибо все мы теперь бессмертны.

Вообразить это нетрудно, если представить себе «ткань» света, составленную из тех отдельных «лучей», что Москва с момента Сретения уже во множестве начертила во времени: с начала года она только и делала, что лучилась.

Вспомним исходную последовательность: точка Рождества на Сретение раздвоилась, протянулась лучом: и понемногу начало расти московское время.

Так, «вдоль по времени» каждый человек принимается жить, скользить по желобу собственной отдельной жизни. Черепок, скорлупка, завернутая в рубаху-смерть. Его жизнь — ниточка, лучик, штришок. Но вот его оголила Пасха, его луч пересекся, переплелся с другими; он уже не один, он составная часть ткани света, которая не боится единичного разрыва, чьей-то смерти.

Ничьей, ни большой, ни малой не боится: ткань света бессмертна. Такова несложная метафора плоскости, «скатерти» света.

Но как важен этот переход — мгновенный, разом перемещающий человека в новое измерение, добавляющий ему в жилы новой жизни.

Оглавление книги