Книга: На все четыре стороны

Один день в яслях

Один день в яслях

Вифлеем, декабрь 1999 года

Нас встретили не слишком любезно. Все началось с жесткого допроса в моссадовском духе, учиненного нам парочкой двенадцатилетних девиц-иммигранток в аэропорту Бен-Гуриона. Почти всякий представитель власти низшего звена в Израиле оказывается невероятно молодой женщиной с лицом и фигурой из «Песни песней» и манерами, недвусмысленно говорящими о том, что подлым филистимлянам не стоит засыпать в ее присутствии, если они не хотят, чтобы им проткнули голову колышком от палатки. «Так почему вам не нужен израильский штамп в паспорте?» Да нет, лично я был бы счастлив его иметь, но во многих других странах этого не оценят. «Значит, вы журналист?» К сожалению. «С кем собираетесь разговаривать?» Боже святый.

Потом в гостинице не нашлось места. Зато с юмором у этих израильтян все в порядке. У вас что, совсем нет номеров? «Совсем. Мы не получили от вас подтверждения, и вообще – знаете, какой сейчас сезон?» Только не говорите, что у вас перепись. Это прекрасное начало для рассказа о Вифлееме, о подлинном истоке и сердце миллениума. Забудьте о соборах, аттракционах и отпуске в пятизвездочном тропическом отеле с видом на восход прямо из бассейна и поезжайте в Вифлеем, которому все это обязано своим появлением на свет. Останься он обыкновенным пастушьим оазисом посреди пустыни, и первого января нам пришлось бы отмечать разве что сбой во Всемирной компьютерной сети. Я прибыл сюда, дабы провести один день в лоне Господа. Воскресный день – божий. Наконец мне удается раздобыть номер в Hyatt. «Простите, но вы сможете занять его только в семь тридцать. Что поделаешь – суббота». Ну да, конечно, – день божьего папаши. По большей части Hyatt населен жертвами групповых экскурсионных туров, и атмосфера в нем тосклива до чрезвычайности. Здесь кишмя кишат баптисты с американского юга в набитых деньгами поясах и бейсбольных шапках с нравоучительными сентенциями. За завтраком я слышу, как стриженый пенсионер в полном христианском боевом облачении интересуется: «Тут что, одни евреи живут?» Кто бы мог подумать.

На свете не найти уголка, на который возлагалось бы больше ослепительных надежд, чем на Святую землю. В этом тигле выплавились две величайшие истории из всех, что были когда-либо поведаны людям: Библия и повесть о долгом возвращении на родину еврейской диаспоры. По части крови и слез, веры и вдохновения у этого края нет достойных конкурентов. Естественно, что я не только хотел, но и рассчитывал увидеть здесь зримые проявления духовных начал: шпили и колокольни, золоченые купола и римские колонны в сочетании с мудростью довоенного еврейского быта, то бишь скрипичной музыкой, струящейся из окон верхних этажей, шахматными кафе, коврами и бриллиантами – словом, всей этой пыльной, бархатно-винной сентиментальной роскошью. Я ждал поднятых в приветствии ладоней, философии, сырных пирогов, куриного супа и Барбры Стрейзанд. Но их здесь нет. Абсолютно. Ничего похожего. И глупо было воображать, будто меня ждет что-то подобное.

Израиль – молодая ближневосточная страна, наспех построенная полвека назад на зыбкой почве конфликта. Это малоэтажки из шлакобетона с известняковой облицовкой. Это пыль и мусор. Неоновая какофония, издерганные нервы и самоубийственная езда в окружении колючей проволоки, сторожевых вышек и бетонных пропускных пунктов. Местные строители явно предпочитают импровизацию в стиле тяп-ляп. Израиль – нескончаемая стройка, где архитектурные проекты составляются уже после закладки фундамента. Да еще масштаб. Конечно, нехорошо пенять на размеры, но Израиль очень мал, а если судить по Библии, должен быть огромен – вспомните только все эти скитания и блуждания в древнюю эпоху. Сорок дней в пустыне? За этот срок можно обойти всю страну вдоль и поперек.

В воскресенье спозаранку я отправился в Вифлеем, по сути, пригород Иерусалима. «Не хотите сначала заехать на Масличную гору?» – спрашивает мой шофер-палестинец, который получил разрешение крутить баранку от британцев. Восход на Масличной горе – это, должно быть, чудесно! Оказалось, не очень. Масличная гора – всего лишь автостоянка. Точнее, стоянка автобусов плюс транспортная развязка. Причем еще не законченная – ее окаймляют горы щебня и макраме из торчащей дыбом стальной арматуры. Грузовики и бульдозеры уже поднимают клубы пыли. Араб, ранняя пташка, сидит у строительного вагончика в ожидании потока любителей-фотографов. Рядом скучает ишак. Внизу, в жидкой утренней дымке, лежит невзрачный Иерусалим. Только золотой «Купол скалы» сияет в рассветных лучах, выделяясь на фоне серого города, всползающего на редкие серые холмы. Эта мечеть – третье по значению священное место ислама, и после Шестидневной войны ее едва не отправили в царствие небесное разъяренные израильские минеры. Где-то на склоне под нами, на ступенчатом кладбище, ожидает судного дня Роберт Максвелл[17]. Двух минут на площади более чем достаточно. Гефсиманский сад тут же, за углом. Он тоже крошечный – жалкий скверик с узловатыми оливами и муниципальным кустарником, располагающий к возвышенному созерцанию примерно в той же мере, что детская площадка у придорожного ресторана.

Чтобы попасть в Вифлеем, нужно миновать израильский охранный заслон, где нервные, угрюмые, чисто выбритые молодые израильтяне в зеленой униформе курят сигареты и баюкают комбинированные винтовки, стреляющие резиновыми пулями. Через несколько ярдов – еще один пропускной пункт. Здесь нас встречают усатые молодые люди в черной форме. Они тоже курят, но вооружены калашниковыми; это уже палестинцы. На плечах у них нашивки с надписью «Tourist Police». Понимайте как хотите – то ли туристская полиция, то ли полицейские-туристы.

Вифлеем – арабский городок, образчик пестрых сегрегированных гетто протопалестинского государства. Я выхожу на Ясельную площадь в центре города. Сейчас Вифлеем дождался своего часа, и он это знает. Такой шанс выпадает лишь раз в тысячу лет, и здешние жители намерены использовать его на полную катушку. Вокруг царит строительный хаос – все лихорадочно готовятся к вожделенному наплыву туристов, запланированному на миллениум. Ведется строительство многоэтажной автостоянки и автовокзала, а также Центра арабского культурного наследия. Улицы мостят заново. Сувенирные лавки и закусочные, торгующие фалафелью, драпируют новыми занавесями. Вывески поясняют, что вся эта бурная деятельность финансируется норвежцами и шведами, японцами и Европейским союзом. Палестина – странное государство, существующее исключительно на средства филантропов из-за рубежа. Как и Израиль, собственно говоря.

«О град Вифлеем, как прекрасен ты» – гремит под звон кувалд и скрежет рычагов. Никогда больше не смогу петь рождественские песни без горьковатого привкуса иронии и цементной пыли. Церковь Рождества, стоящая в точности на том месте, где родился Спаситель, – самая древняя цель паломничества во всем христианском мире. Первым ее инвестором была матушка императора Константина: она приехала сюда и построила часовню, вокруг которой позднее возвели вторую церковь, побольше. Хотя почти все культовые постройки в этих краях пострадали в бурях религиозных конфликтов, вифлеемские, как это ни удивительно, остались практически нетронутыми. И все же церковь Рождества не назовешь красивой – это бесформенная громада с наобум прилепленными к ней пристройками и тремя слабо подсвеченными крестами наверху. Дверь смахивает на раздаточное окошко в столовой: чтобы пройти в нее, надо согнуться в три погибели. Как они рассчитывают пропустить туда и обратно миллион пилигримов – тайна. Впрочем, здесь все овеяно тайной. Попав внутрь, я был глубоко разочарован величием и возвышенностью этого места, напоминающего старый амбар с толстыми столбами, грубым кафелем и по-восточному сумрачными, скорбно взирающими на меня с обтрепанных аллигаторовых шкур образами изможденных святых, халтурой безвестных богомазов-поденщиков. Впереди блестел чеканным серебром пышно разукрашенный иконостас; сотни электрических и масляных лампад вроде тех, какие часто видишь в шашлычных, освещали парадоксальную путаницу веревок и проводов.

Причина разнобоя во внутреннем оформлении здания заключается в том, что здесь хозяйничают три конкурирующие церкви: греко-православная, армянская и римско-католическая. Мелочные дрязги, продолжавшиеся добрую пару тысячелетий, вылились в напряженное молчаливое перемирие. Мне пора признаться, что я отношу себя к протестантам пассивной разновидности – тем, кто не слишком увлекается ритуалом. Нам претит эта зацикленность на каменных глыбах, паломническая горячка и грызня над святынями. Но чтобы вы не сочли меня чересчур самодовольным, могу сказать, что когда речь заходит о Библии, то и наш брат не дурак помахать кулаками: Иезекииля мы не уступим ни баптистам, ни методистам.

Службы проводятся согласно строгому расписанию: монахи каждой из древних церквей терпеливо ждут, когда придет пора очищать божественный эфир от очередной порции еретической грязи. У каждой церкви своя ризница. Все еще более запутанно из-за того, что главная святая святых расположена не в самом храме, а в подполе. Именно внизу, в сыром погребе размером с угольную яму (ей-богу, не вру), и находится место, где родился Христос. Оно отмечено звездой с четырнадцатью лучами – по количеству поколений, отделяющих Спасителя от царя Давида. С этим местом соседствует другое, где стояли ясли (провалиться мне, если вру). Чтобы разогнать царящий здесь стигийский мрак, каждая церковь пользуется своим набором лампад, свисающих с потолка, точно в салоне модного дизайнера, специалиста по трансильванским интерьерам XIII века; эти лампады зажигаются и тушатся в соответствии с порядком служб. И это еще не все. У армян и греков общий алтарь и алтарная роспись, но у католиков она своя, так что холсты то и дело снимают, чтобы заменить на другие, не менее жалкие и аляповатые. Католикам же принадлежит исключительное право на ясли – пятачок площадью с обычный лифт, где священник и его присные сбиваются в кучку и поют псалмы в ожидании вознесения. Пока армянский епископ, на деле оказавшийся австралийцем, разворачивал свое хозяйство для раннего причастия, я присел на низкую каменную скамью и попытался проникнуться религиозным духом покоя и благоговения, аурой места. Несколько украинских паломников прошаркали вниз и, с трудом протиснувшись мимо епископской рясы, залезли под алтарь, чтобы приложиться к звезде. Потом выбрались оттуда, крестясь как заводные. На меня зашипел угрюмый монах в капюшоне. Я смотрел на него, не понимая. «Ноги! Вы положили ногу на ногу! Забыли, что вы в церкви?» Очевидно, на Востоке сидение в такой позе считается неискупимым смертным грехом. Пристыженный, я сбежал обратно в душные сумерки, где католики, сгруппировавшиеся по схеме 4–2–4, распевали что-то на свой лад. Православные попы, здоровенные мужики с окладистыми бородами и в жестких черных колпаках вроде поварских, коротали время, покрикивая на туристов, шпыняя и погоняя их. Если Господь – мой пастырь, то они, судя по всему, его овчарки.

Единственное, что роднит между собой всех этих лиц духовного звания, – сильное и плохо скрываемое раздражение, которое вызывают у них туристы. Службы текут бесконечно, но паствы для них нет, и любопытство явно не поощряется: стоит вам замешкаться, как на вас тут же зашипят, а то и пихнут в спину. Заурядные христиане умеренного толка считаются досадной помехой, а то и кощунством, вроде мухи в церковном вине. Я заметил паломника из Америки, обмотавшегося полотенцем: он посмел приехать сюда из своего заокеанского далека, не зная, что вид человека в шортах под крышей православного храма может оскорбить чувства верующих.

В конце только что замощенной Норвежской улицы, поодаль от основных туристических маршрутов, находится Молочная пещера. Должен сознаться, что раньше я никогда о ней не слышал. Однако в нашей конфессии Дева Мария не играет центральной роли. По преданию, здесь она кормила грудью младенца Иисуса перед побегом в Египет. Это грот в меловой породе. Что было раньше – мел или молоко? Спросите католика. Внутри, в окружении роз и китайских фонариков, – застекленный и подсвеченный образ Мамочки, предлагающей Сыну божественную титьку. Это китч запредельного уровня, побивающий все шедевры этого рода, какие только встречались мне в жизни. Мягкие белые стены закопчены свечами и лампадами. Там и сям в них зияют дыры – их проковыряли отчаявшиеся женщины в надежде на то, что священное крошево, будучи съеденным, наполнит их груди долгожданным молоком. Монах, присматривающий за пещерой, решительно осуждает эту практику. Конечно, подобные анимистические суеверия едва ли совместимы с идеологией современной церкви. Ах, какой же я бестолковый! Ничего не понял. В тылу пещеры у него припасен запас мела на продажу тем самым страдалицам, а они норовят налопаться даром. Стайка ирландских леди преклонила колени неподалеку, и я слышу их речитатив: «Святая Мария, Матерь Божья… молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей», повторяющийся снова и снова, точно Богородица туговата на ухо. Я сбегаю опять – в этот раз под жаркое солнце, обратно к строительному грохоту. Не в моих правилах писать на чужие свечки, тем более что тут и без меня хватает раздоров на религиозной почве, но, честное слово, торговля благословенным мелом как стимулятором лактации превосходит мое разумение.

Вифлеем притягивает к себе чудаков и фанатиков. Правительство только что избавилось от некоторого количества самых оголтелых религиозных маргиналов, считающих, что конец света должен совпасть с концом тысячелетия, однако в пустыне за окраиной города и сейчас попадаются бородатые американские фундаменталисты в набедренных повязках, выпрашивающие толику меда в придачу к своим акридам и уверенные, что им осталось проволынить всего недельку-другую. Местный психиатр загружен работой – он специализируется на вернувшихся с небес Иисусах. Говорят, в больнице даже открыли для них особую палату. «Аз есмь второе пришествие». – «Нет, лапочка, в этом месяце ты уже тринадцатый». А в амбулаторном отделении стоят в очереди на процедуры Иоанны Предтечи: «Думаете, я псих? Дождитесь того, кто придет после».

И вновь в Иерусалим – в храм Гроба Господня. От рождения до смерти за один день. Старый город в Иерусалиме весьма живописен – он втиснут за крепостную стену, возведенную османским султаном по имени Сулейман для защиты от неверных. В ней восемь врат, от тех, что носят красноречивое название Навозных[18], до Золоченых (последние замурованы и откроются лишь перед истинным мессией). Дамасские ворота – место свирепых пикировок между палестинцами и израильтянами. За стенами прячется скрученный в плотный клубок лабиринт узких улочек, высоких стен, темных потайных двориков. Город поделен на четыре квартала – еврейский, христианский, арабский и армянский. В еврейский квартал вбуханы большие деньги. Он опрятен и невыразителен. Какой-то мальчонка останавливает меня на улице и говорит: «Добро пожаловать в Израиль». Армянский квартал, пожалуй, печальнее всех остальных; в нем находится и самая красивая из иерусалимских церквей. Армянам вообще не везло в жизни. У армян самая старая христианская церковь в мире, и утешение религией было для них явно нелишним. Их угораздило обосноваться в самом взрывоопасном районе между Востоком и Западом; неудивительно, что на беднягах отводили душу все кому не лень. Меню в армянском ресторане представляет собой краткий перечень перенесенных ими несчастий. Оно беспросветно и отшибает у меня аппетит почти с тем же успехом, что и сами блюда. Очень хотелось прочесть в конце: «Но в июне 1370 года у нас был хороший день. Светило солнце, и мы отправились на пикник». Стены в армянском квартале оклеены жуткими фотографиями и пояснительными картами, оплакивающими их геноцид. Очередным невезением можно считать то, что они вынуждены искать сочувствия в Иерусалиме – месте, где рассказами о погромах вряд ли кого разжалобишь. «Холокост? Только не надо говорить нам о холокосте».

Самый оживленный квартал – арабский. Это большой суматошный рынок, где под рев арабской поп-музыки торгуют фруктами и мясом, одеждой и видео, пластмассовыми игрушками и сластями ядовитых цветов, где можно купить остроумные поделки из старинных монет – висюльку из лепты вдовы или тридцать сребреников в виде ожерелья. Хозяева маленьких обменных пунктов в знак уважения к Библии именуют себя менялами. Вокруг полно религиозных сувениров, причем штампующие их умельцы не обошли своим вниманием ни одну из конфессий. Амулеты «рука Фатимы» мирно висят рядом с распятиями и звездами Давида. Среди четок разных моделей лежат пухлощекие младенцы Иисусы. Штабеля ермолок подперты стопками фесок, мезузы[19] уютно устроились на клетчатых палестинских платках, вверх по стене взбираются ряды футболок – Ясир Арафат выглядывает из-за пулемета над жизнеутверждающим лозунгом «За мир!» И мне в голову приходит любопытная мысль: можно сколько угодно ругать свободный рынок за его примитивность и невежество, но нельзя отрицать, что он преуспел там, где оказались непродуктивными целые века споров и кровавых разборок. Он сглаживает все политические и идеологические противоречия. Пусть те, кому это нравится, хоть тысячу лет отстаивают мельчайшие детали своей трактовки священных догм, но здесь бизнес превратил все религии в одну большую, дружную, состоятельную семью. Я размышляю, не приобрести ли мне терновый венец – в ассортименте имеются все размеры, да и цена вполне божеская. Но кому его подарить? Боюсь, никто из моих приятелей не оценит шутки.

Как и многое другое в Израиле, Виа Долороза (скорбный путь, пройденный Христом к месту казни) не оправдывает моих ожиданий. Это узкая, извилистая дорожка, которая начинается за городской стеной близ Голгофы и тянется мимо арабских сувенирных киосков. Места, где останавливался Иисус, невнятно помечены на стене – они конкурируют с афишками парикмахерских и ларьками, набитыми пиратским видео. Сначала крестных остановок было восемь, но в Средние века они приобрели в Европе такую популярность, что по рыночным законам добавилось еще несколько. Теперь их четырнадцать. Здесь Иисус упал в первый раз, здесь во второй, а вон там – в третий. У храма Гроба Господня можно взять напрокат легкий крест, вдвое меньше оригинала, и пройти с ним по стопам Спасителя – примерно так на Скиафосе арендуют скутеры, а в Пенрите велосипеды. Такое вот новое средство передвижения – крест. Я застрял за группой растерянных католиков-филиппинцев, которые менялись ролями на каждой остановке. «Я номер восемь – жена, отершая чело». – «Нет, ты номер девять, упал в третий раз». Вдобавок они шли в обратную сторону. Я заметил, что никто не хочет быть одним из двух разбойников, казненных вместе с Иисусом. А напрасно: это была бы демонстрация истинного смирения!

На храм Гроба Господня натыкаешься почти неожиданно: спрятанный в арабском муравейнике, он виден лишь с близкого расстояния. К тому же само здание опять оказывается малосимпатичным – огромное, ноздреватое, с гигантским раздутым куполом. «В доме Отца Моего много обителей» – похоже, строители поняли эти слова Христа буквально. Приделы и алтари зияют темными дырами. Дух вздорного соперничества, царящий в церкви Рождества, присутствует и здесь, причем умноженный стократ. За приоритетное право распоряжаться главной святыней борются не то шесть, не то восемь разных конфессий. Взвод представителей древнего сообщества египетских христиан в буквальном смысле обосновался на крыше – они сидят там на корточках. Никто ни с кем ни в чем не согласен. Латунные лампады плодятся, как ракеты в эпоху холодной войны, только сгущая сумрак. Именно здесь до меня наконец доходит, что напоминают мне эти церкви, да и весь Израиль, – далекую, затерянную в глубинах Вселенной, свободную от законов планету космических флибустьеров из «Звездных войн», вольный пограничный городок, где просеивают грязь в поисках духовного золота, федерацию фантастических, не имеющих между собой ничего общего инопланетян в забавных шляпах и экзотических одеждах, городок с таинственными древними обрядами, причудливыми языками и странными обычаями. Кроме приверженцев православных церквей – греческой и русской, армянской и сербской, коптской и эфиопской – здесь есть фалаша[20], черные христиане из Занзибара и Анголы, кармелиты в капюшонах, цистерцианцы, францисканцы и бенедиктинцы в сутанах и ни к кому не присоединившиеся, но от этого не менее истово верующие аскеты. За пределами храма живут евреи-ашкенази, евреи-сефарды, хасиды, сторонники «Хезболлах» и ООП плюс эмигранты с Карпат, из Венгрии, России и Польши, из Марокко, Александрии, Словении и Словакии. Здесь есть баптисты из Алабамы и методисты из Мичигана, католики из Макао и Хайдарабада, и всех, всех тянет сюда, на этот голый, скалистый, потрескавшийся от зноя клочок земли, где не производят ничего, кроме авокадо, миниатюрных автоматических пистолетов и салатниц из древесины оливкового дерева. Но на этих седых скалах находится самое крупное в мире месторождение религии-сырца и природного газа нетерпимости. Они здесь в воздухе. В пыли. Ты чувствуешь, как они покалывают тебе кожу под жаркими лучами солнца.

Первое, что бросается в глаза в храме Гроба Господня, – могильная плита Спасителя, прямоугольник полированного мрамора на полу под неизбежным караулом висячих лампад. Она все время остается влажной. Паломники преклоняют колени и простираются ниц, чтобы приникнуть к ней губами, как истомившиеся от жажды овцы. Рядом – Голгофа. Весь храмовый комплекс начинен зрелищами, будто какой-то эфирный Диснейленд. На Голгофу, холм черепов, ведет продуваемая ветром лестница. Наверху – маленькая комнатка, набитая паломниками-профессионалами и паломниками-любителями разных конфессий, щелкающими своими «мыльницами» перед большим распятым Христом. Вспышки высвечивают его фигуру в рваном ритме, как стробоскоп на дискотеке – фигуры танцующих. И тут крестик, обозначающий роковое место, спрятан под алтарем, так что желающим запечатлеть на нем страстный поцелуй приходится заползать туда на карачках. Здесь я впервые в жизни увидел, как выглядит настоящий экстаз. В него впала монашенка какого-то экзотического ордена в остроконечной шапке и большом средневековом платье, похожем на матерчатый водолазный костюм, – на ее миловидном девичьем лице появилась смесь скорби, муки и восторга, сразу напомнившая мне картины знаменитых фламандцев. Я увидел ее лишь мельком, поскольку толпа богомольцев под началом помахивающих зонтиками гидов увлекла нас дальше, к самому сердцу христианской веры – воскресению.

Без воскресения нет христианства. Насчет прочих догматов мы можем спорить и спорим, но это тот крючок, на котором висит все остальное, – центральный, отрицающий смерть акт веры. Гробница находится в мраморной ротонде. Она разваливается и укреплена стальными подпорами – в этом можно усмотреть невеселый намек на сегодняшнее состояние организованной религии. Придел вмещает около дюжины человек зараз, так что пилигримы часами стоят в очереди в четыре ряда, дабы войти и убедиться воочию, что да, надо же, тела-то нет. Очередь потеет и нервничает. Пучится и раскачивается. Многие приехали сюда из стран, где не умеют спокойно и вежливо ждать в очередях. Слышится раздраженное ворчание. Монахи шикают на толпу, поругивают и теребят ее. Нынче воскресенье; наступает время вечерни. Летучий отряд братишек от римско-католической церкви, ладно скроенных ребят, начинает без объяснений расталкивать народ. Поднимается ропот на дюжине языков. Очередь превращается в бесформенное бурлящее месиво. Те, кто впереди, отстояли несколько часов, чтобы взглянуть на пустую комнату, и подставлять другую щеку не собираются. Возможно, они даже не католики. Братцы застревают на полпути. Пожилых американок потихоньку вытесняют во тьму внешнюю. Испанская тур-группа упорнее: она пихается в ответ. Монахи вызывают подкрепление. Клин христовых воинов раскалывает толпу надвое, демонстрируя великолепную технику ведения локтевого боя. Где-то неподалеку, во мраке, раздается пение на латыни, и монахи удваивают усилия. Кроме того, к ним присоединяется палестинский охранник. Теперь уже кричат все. Охранник пробирается к двери, ведущей в придел, и я вижу у него на поясе револьвер. Не верится, чтобы где-нибудь на свете было другое святое место, куда разрешалось бы входить с оружием. А уж здесь, где Великий Миротворец безропотно принял казнь, это выглядит и вовсе дико. На бранном поле появляется хор, во главе которого – малый, размахивающий кадилом, точно баллоном со слезоточивым газом. Паломники в смятении отступают. Монахи теснят их, как полиция – мятежных демонстрантов. Прибывает епископ, заглядывает в гробницу (ага, тела по-прежнему нет) и начинает вечерню. Ему вторит орган.

За кулисами слышен другой хор – густые, печальные, сдержанные голоса поют на русском, а может, на сербском или армянском. Несколько минут оба хора, не желая сдаваться, ведут режущий ухо контрапункт. Потом римляне ретируются в боковой придел, а восточные православные под предводительством могучего бородатого попа в головном уборе, похожем на ночной колпак Дарта Вейдера, просачиваются к могиле и в свой черед убеждаются, что там… ну да. Поп делает свое дело. Католики хоть и отступили, но перегруппировались и сдаваться не думают: орган все еще под их контролем. Батюшка вынимает из рукава мобильник и ведет тихие переговоры – видимо, с архангелом Гавриилом. Спецотряды прелатов усмиряют заблудших овечек. Это выглядит как Средние века в школьной трактовке – по сравнению с этим «Житие Брайана»[21] сухо, будто документальная лента.

Самое грустное и огорчительное во всем этом – отсутствие паствы. Службам никто не внемлет. Все происходит между Богом и профессионалами, а обычных верующих просят не беспокоиться. Вера – хитрая и неуловимая вещь. В один миг вы переполнены ею. Но потом глядь – и от нее почти не осталось следа. Если вы смотрите на нее в упор, она исчезает. Ее можно заметить лишь мельком, уголком глаза. Какими бы бестолковыми и неотесанными ни казались пережившие второе рождение пенсионеры-американцы или взбалмошные ирландки из общества матерей-одиночек, их привела сюда вера. Они приехали в Израиль не за шикарными видами, не за развлечениями или деликатесами и даже не за хваленым израильским гостеприимством. Они приехали в этот опасный, неблагополучный уголок земли, потому что он – родина веры. Приехали со своими бедами и проблемами, со страхами и надеждами, со своим чувством вины – многие только под конец жизни отправились в это паломничество, которое обещали себе долгие годы и на которое откладывали свои трудовые гроши. Они лишены роскоши монашеского призвания, той сладостной свободы от ответственности, которую дает принадлежность к святому братству. И в единственном месте на земле, где они должны были бы найти утешение и поддержку, с ними обращаются словно с бессмысленным скотом или с несносными, докучливыми мухами. Но все-таки, уезжая отсюда, они увозят с собой не кустарные четки и не сувенирные столовые наборы, а свою веру – и это, как ни крути, подлинное чудо. Неисповедимы пути Господни.

На духовном меридиане миллениума местные жители не могут договориться даже насчет того, какое нынче число. Есть римский календарь, юлианский и григорианский. Мусульмане считают, что на дворе пятнадцатый век. В результате, как это ни парадоксально, здесь вряд ли кто-нибудь будет отмечать миллениум – вдобавок первое января выпадает на субботу, так что праздник отменяется и для евреев.

Оглавление книги