Книга: Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2

Сен-Жермен-ан-Лэ

Сен-Жермен-ан-Лэ

Загадочный замок Сен-Жермен Литературная фабрика «Дюма-отец»• Ресторан семьи Фурнез и «школа Шату» • Морис Дени. Село Шушенское • Граф А.А. Игнатьев • Ла Фезандри • Вожель

Поселение близ леса и излучины Сены, существовавшее в этих местах еще в эпоху Меровингов, стало к середине XIX века первой дачной местностью под Парижем, куда пришел пригородный поезд. Этому предшествовало, впрочем, почти тысячелетие, наполненное событиями. Маленький придорожный монастырь Сен-Жермен-ан-Лэ (то бишь «Святой Жермен у просеки») устроил тут еще Робер Благочестивый, а в начале XII века здесь уже стояли стены первой крепости. Король Людовик VI приезжал сюда на охоту, Карл V отстроил замок после всех военных невзгод, а Людовик XI поселил в нем своего медика, что же до Франциска I, то он по возвращении из Италии доверил перестройку замка Пьеру Шамбижу. Потом Генрих II поручил Филиппу Делорму построить Новый Замок, а Генрих IV приказал расширить террасу (сохранился и доныне Павильон Генриха IV). В XVII веке Мансару было поручено заменить угловые башни пятью павильонами. Король Людовик XIV не только родился здесь, но и жил тут по большей части, пока не обосновался окончательно в Версале. Это он, Людовик XIV, благоустроил Старый Замок и заказал устройство террасы Ле Нотру. Тогда-то и настала здесь эпоха самых великих празднеств и балетов. Сам Мольер поставил здесь несколько своих пьес. В январе 1672 года мадам де Севинье сообщала в письме своей дочери: «…каждый вечер в Сен-Жермен – балы, комедии, маскарады… Расин поставил комедию, которую назвал «Баязет»…»

Впрочем, не только балы и спектакли бывали здесь в ту пору, но и вполне серьезные мероприятия. 4 сентября 1668 года Людовик XIV с большой помпой принимал здесь русское посольство во главе с Потемкиным, присланное русским царем Алексеем Михайловичем для заключения торгового договора. Королевская гвардия была построена во дворе, били барабаны, развевались знамена…

После переезда двора в Версаль в здешнем замке остался скучать в одиночестве английский король Яков II. Ну а в революционном 1793 году в замке, понятное дело, была тюрьма (кстати, среди прочих здесь томился и сам автор «Марсельезы» Руже де Лиль).

При великом воине Наполеоне в замке было кавалерийское училище, потом снова тюрьма и казармы… Но вот с 1862 года и до конца века замок стал реставрироваться и был окончательно восстановлен, а к середине XIX века в Сен-Жермен пришел первый поезд…

Неудивительно, что после стольких перестроек архитектура знаменитого замка отражает перемены стилей, влияний и вкусов, и все же нашлись тонкие ценители (такие, как поэт Жерар де Нерваль), которым замок этот казался одним из самых загадочных и прекрасных сооружений во Франции. И надо признать, даже кое-какие старые куски замка уцелели – скажем, средневековый цоколь, донжон крепости времен Карла V, два нижних этажа времен Франциска I.

Французский сад, распланированный в XVII веке Ле Нотром, со временем пришел в запустение, затем часть деревьев была вырублена грубыми строителями железной дороги, а в 60-е годы XIX века сад и вовсе превратился в английский. Что же до стоящего в отдалении Павильона Генриха IV, то в нем, во-первых, уцелела старинная церковь Анны Австрийской, та самая, где было проведено первое, предварительное крещение Людовика XIV, а во-вторых, был открыт в 1836 году шикарный отель, в котором умер сам Тьер. Для еще большего шику хозяином был приглашен сюда сам Александр Дюма-отец, который здесь «писал», как сообщают, своих замечательных «Трех мушкетеров». Впрочем, согласно другим, не менее достоверным источникам, роман этот, как и прочие знаменитые романы Дюма, написал собственноручно скромный парижский учитель и журналист Огюст Маке, а Дюма только «прошелся по ним рукой мастера» и надписал на титульном листе свое имя. (Но это не в упрек отелю: на худой конец, можно сказать, что именно в этом шикарном отеле Дюма впервые прочел свой знаменитый роман…) Даже самые ярые защитники Дюма, такие как его биограф Андре Моруа, не смогли привести доказательства того, что Дюма «писал» свои романы. Моруа добродушно сообщает, что тогда так было принято – нанимать «негров», что даже великие мастера живописи подписывали работы своих учеников, что Дюма что-то все же усовершенствовал в чужой работе. Но как раз из объяснений Моруа и вытекает то, что так коробит русского читателя (который не способен представить себе Толстого, Тургенева, Достоевского, которые бы стали стыдливо – или, напротив, бойко – продавать труды своих «негров»). Конечно, Дюма и не писал «серьезных» произведений, он просто развлекал публику. У него действительно лихо закрученные сюжеты. Но кто «закручивал» сюжеты? Похоже, что это и делал парижский учитель Огюст Маке…

Кое-какие следы творческих усилий Дюма в Сен-Жермен-ан-Лэ можно обнаружить в архивах. Скажем, переписку о пересылке полученных от Маке кусков «Виконта де Бражелона» в газету «Век» (самым доходным делом была именно поставка «фельетонов»-сериалов газетам). Этот сен-жерменский эпизод всплыл на поверхность в 1858 году. К тому времени, обремененный гаремом из шести содержанок (по большей части бывших), Дюма просадил не только свои деньги, но и деньги Маке, и вот тогда «негр», взбунтовавшись, затеял судебный процесс, требуя признания своего авторства «Мушкетеров», «Графа Монте-Кристо» и всех прочих знаменитых романов. Как раз в пору этого процесса бывший редактор «Века» Шарль Матарель де Фьен и написал сочувственное письмо Огюсту Маке, где напоминал, как Дюма потерял в Сен-Жермене кусок «Виконта де Бражелона» и редакции пришлось попросить Маке написать тот же кусок заново. Маке написал, и разница в тексте между прежним его куском (который Дюма в конце концов нашел) и новым составила не больше тридцати слов на пятьсот строк… Почтенный редактор предлагал в качестве свидетелей несомненного авторства Маке также своего наборщика и корректора.

Толком никто, похоже, и не проанализировал отличие «Трех мушкетеров» от собственных, так сказать, собственноручных писаний Дюма. В издании 1845 года сам Дюма указал на титуле двух авторов – Дюма и Маке – и, как он сообщал в связи с этим сыну, отдал Маке две трети гонорара (это при его-то долгах). Судя по занятости Дюма другими делами, а также по отзывам поклонников Великого Дюма о неких его «вставках» и «правках», писал великий роман все же невеликий Маке. Но, конечно, лучшие друзья и благожелатели Дюма утверждали, что он и сам – найдись у него время – мог бы написать не хуже, чем Маке. Лучшая подруга Дюма Жорж Занд в письме своему любящему «сыну» (Дюма-сыну), расхваливая поздний роман Дюма-отца «Сан-Феличе», так писала об отце-писателе: «Если он хотел доказать, что для того, чтобы быть Дюма, ему не нужен ни Маке, ни кто-то иной, он преуспел». Значит, все-таки надо было доказывать. Снова и снова доказывать, что писал он сам. Или что и сам писал тоже…

Но оставим знаменитую «литературную фабрику Дюма» и вернемся к знаменитой террасе замка, построенной в 1669–1675 годах по планам Ле Нотра под наблюдением славного Ардуэн-Мансара и существующей поныне. Под этими тополями не раз ставил свой мольберт Сислей, отсюда открывается панорама Парижской низменности и даже виден бывает в ясную погоду силуэт Эйфелевой башни. Терраса кончается перед самым Сен-Жерменским лесом, и ее восьмиугольная эспланада отделена от леса Королевской оградой.

Следует рассказать подробнее о незаурядной судьбе здешнего замечательного замка. Еще в 1862 году император Наполеон III велел издать декрет о размещении в замке археологического музея, который отражал бы судьбу этой страны от доисторических времен до эпохи Меровингов. Позднее рамки музея были расширены, и ныне это воистину грандиозный (18 залов) Музей национальных древностей с редчайшими экспонатами палеолита, неолита, бронзового и железного века, предметами, дошедшими из галло-романской и меровингской эпох. Иным из выставленных здесь произведений (скажем, вырезанным на кости «Оленям из Шофо») добрых три тысячи лет… Сами понимаете, что даже на простой перечень того, что предстает здесь любопытному взору, нам не хватило бы целой книги.

Поскольку короли (в частности, Людовик XIV) подолгу обитали в Сен-Жерменском замке, то и самые самостоятельные (и состоятельные) из придворных (а также, конечно, родственники, наследники, фаворитки и фавориты короля) старались построить себе в городке Сен-Жермен-ан-Лэ более или менее пристойное жилье (дворец или виллу), прибегая по возможности к услугам самых крупных архитекторов (вроде Ардуэн-Мансара). Многие из этих прекрасных дворцов уцелели, и вы сможете увидеть их, гуляя по нынешней площади де Голля, по Эльзасской улице или рю Вьей-Обревуар (то есть по улице Старого Водопоя), по Парижской улице или по улочке Золотого Орла.

Когда же и сам Сен-Жермен-ан-Лэ стал пусть «пригородным», но все же городком (с десятками тысяч жителей), то люди со вкусом стали селиться в пригородах этого разросшегося городка, строили себе виллы в Везине (одна из тамошних вилл построена знаменитым модернистом Гимаром), в Шату и других старинных селениях по соседству. В Шату жил и умер, в частности, один из самых состоятельных русских эмигрантских писателей и журналистов (бывший издатель журнала «Столица и усадьба») Владимир Крымов. Если верить Роману Гулю, Крымов жил на авеню Эпременвиль (дом № 3), на вилле, на которой до него (в разное время) жили Мата Хари, Макс Линдер и другие знаменитости. Свою жизнь в садовом домике у Крымова Гуль описал в мемуарной книге «Я унес Россию» (том 2).

Хотя замок бывшего здешнего землевладельца Бертена не уцелел, улица Замка Бертена может вывести нас (от дома № 26) к уцелевшему гроту Нимф (так сказать, «нимфейнику»), сооруженному знаменитым архитектором Суфло. Мода на романтические «нимфейники» и гроты пришла из Италии, и уцелело их во Франции не так уж много (отчасти из-за хрупкости материалов – всех этих ракушек и кристаллов): уцелели они в Фонтенбло, в Шату, в Исси, да еще, может, два-три на всю Францию, так что непременно полюбуйтесь здешним…

Во второй половине XIX века (и чуть ли не до конца века) на постоялом дворе (и в ресторане) семьи Фурнез (на островке Шату) любили собираться французские писатели и художники. Здесь бывали Мопассан, Дега, Моне, Мане, Курбе, Сислей, Ренуар. Последний написал на террасе ресторана свой знаменитый «Завтрак гребцов». Что же до основателей «фовизма» Вламинка и Дерена, то они и вообще поселились близ ресторана Фурнезов и созданную ими школу часто называли «школой Шату».

ЗАМОК СЕН-ЖЕРМЕН

С 1902 до 1906 года здесь же находились имение и вилла мадам де Костровицки, чей сын стал поэтом, познакомился со здешними соседями Вламинком и Дереном, стал интересоваться современной живописью. Стихи он писал под псевдонимом Гийом Аполлинер, стихи были вполне модерные (некоторые из них славно перевел Булат Окуджава), но одно из его стихотворений было столь напевным («Мост Мирабо»), что по количеству его русских переводов оно вполне может соперничать со столь же знаменитым в России стихотворением Верлена про дождик.

Раз уж речь зашла о более или менее новом искусстве, напомню, что и сам город Сен-Жермен-ан-Лэ способен не только удовлетворить запросы и вкусы тех путешественников, кого интересуют события, происходившие на земле за последние 700 тысяч лет истории и предыстории (может, «доистории»), скажем художественные опыты первых homo sapiens, наскальная живопись, скульптура и керамика эпохи неолита, поклонников Мобижа или Мансара, но и поразвлечь тех эстетов, кого волнуют опыты почти современных (конца XIX и начала XX века) французских художественных «пророков» – «наби» (у них тут есть свой неслабый музей в былом помещении старинной больницы, основанной еще мадам де Монтеспан). Здание этого местного Музея Аббатства находится в юго-западном углу города, в самом начале улицы Мориса Дени, которая не случайно носит имя этого художника, покинувшего наш лучший из миров в 1943 году 73 лет от роду. Морис Дени был душой этой не слишком обширной группы художников-«пророков» (по-древнееврейски «пророк» и будет «наби»), одним из первых (ибо самым первым считается все же Поль Серюзье) ее создателей и главным ее теоретиком, так что если даже он не был лучшим из ее художников (в группу входили одно время Боннар, Виллар и Майоль), то, во всяком случае, он всегда был самым плодовитым из ее писателей, автором нашумевших искусствоведческих книг «Теории» и «Новые теории». На теории Дени уже в ранние годы сильно повлияли Пюви де Шаванн и Поль Гоген (с которым основатель группы Поль Серюзье был знаком лично), в частности знаменитая фраза Гогена, которую Дени назвал «боевым кличем современного искусства»:

«Не забывайте, что картина прежде, чем стать лошадью, голой женщиной или рассказом о чем-либо, была прежде всего плоской поверхностью, покрытой красками, размещенными в определенном порядке».

Итак, «пророки»-«наби» выступали против всякого натурализма (черты которого они усматривали в импрессионизме), но ощущали свою связь с писателями-символистами, то есть в конечном счете тоже придавали значение предметам, сюжетам, «рассказу».

Купив здание бывшей больницы (кто только не владел им за прошедшие столетия!), Морис Дени переименовал его в Аббатство. В этом Аббатстве и обосновались «пророки». Со временем, правда, Боннар и Виллар отошли от «наби», в 1900 году к «пророкам» присоединился на время Майоль, а в том же 1900-м Морис Дени написал свой знаменитый групповой портрет «Памяти Сезанна». Надо отметить, что Дени несколько раз ездил в Италию, пристально изучал творения Джотто, Фра Анжелико и Пьеро делла Франчески, посетил вместе с Серюзье бенедиктинский центр религиозного искусства в Германии, с 1910 года и сам много занимался религиозной живописью, а в 1919-м открыл в купленном им помещении Ателье религиозной живописи. Нынче здесь – расписанная им часовня и музей, где выставлены, кроме «пророков» Боннара, Серюзье, Виллара, Русселя, Валотона и, конечно, самого Дени, также и работы художников «группы Понт-Авена», в общем, вполне оригинальное собрание живописи, которое регулярно обогащается за счет завещаний и пожертвований. Старинное здание Музея Аббатства расположено в цветущем парке, на аллеях его – статуи самого Бурделя, в общем, место тихое, загадочное, царит здесь атмосфера духовности и покоя…

Любопытно, что временная парижская мода на живопись «набийцев» не ускользнула от зоркого ока тогдашней провинциальной купеческо-меценатской Москвы, покупавшей все, что было модного в Париже (что, конечно, не могло не ранить сердца отечественных гениев и патриотов). В любопытнейших мемуарах художника и коллекционера князя Сергея Щербатова («Художник в ушедшей России». Изд. им. Чехова. Нью-Йорк, 1955) я наткнулся на фразы, полные обиды (приведу их, не вторгаясь в споры мэтров):

«Почему была поручена роспись – и за огромные деньги – русским купцом С.А. Морозовым в его столовой в Москве Мориссу Дэнису (парижскому художнику), написавшему ужасные по слащавости фрески, а не нашему поэту, благородному художнику Мусатову?.. был приглашен Морисс Дэнис, пользовавшийся в то время еще большой славой в Париже (впоследствии померкшей), но опасный в силу очень неровного вкуса и впавший в нестерпимую пошлость и слабость. Последние он проявил полностью в росписи упомянутой столовой Морозова (можно себе представить, как она была оплачена). Редко приходилось видеть большую пошлость, чем эта живопись цвета розовой карамели…»

Не только в окрестностях Сен-Жермен-ан-Лэ, но и в самом этом дачно-королевском городе, как вы уже догадались, жило немало французских знаменитостей. Иным из них даже по-счастливилось здесь родиться. И не только королям Генриху II, Карлу IX и Людовику XIV. Так случилось и с будущим знаменитым французским композитором Клодом Дебюсси, который родился в маленьком домике на Хлебной улице (38 rue au Pain). Здесь же неподалеку жили три совершенно гениальных брата-эрудита Рейнахи, инициалы которых (J.,S.,T.) шутники-французы расшифровывали как «Je sais tout» – «Я знаю все».

У меня, впрочем, и у самого жила в Сен-Жермен-ан-Лэ одна русская знакомая, которую я считаю совершенно гениальной, хотя, в отличие от братьев Рейнахов, ей не довелось ни родиться в богатой интеллигентной французской (вдобавок еще еврейской) семье, ни жить в довольстве и сытости. А все же ей удалось победить все невзгоды судьбы, и я позволю себе пересказать удивительную историю ее жизни – так, как она сама мне ее рассказала в минуту дружеской откровенности. Зовут ее Алевтина, но, поскольку и она, и все участники этой истории еще, слава Богу, живы, зашифрую ее имя буквой А. (как это принято у более опытных и деликатных авторов). Итак, моя подруга А. родилась в Сибири, окончила пединститут, вышла замуж, родила двух милых дочек, а потом разошлась с мужем (что не является редкостью ни во Франции, ни в России – в обеих странах раньше или позже обнаруживается, что мужья оказываются «не теми людьми», какими представлялись в пору раннего жениховства, да и невесты чаще всего не оправдывают самых скромных мужских надежд). И вот молодая разведенная женщина должна была работать и растить двух милых крошек в суровой обстановке то ли уже построенного, то ли еще недостроенного социализма, и вдобавок – в суровом сибирском климате. Впрочем, климатические условия села, в котором работала мать-одиночка, считались вполне здоровыми, ибо речь идет о сибирском селе Шушенском, где отбывал ссылку молодой противник царского единовластия (и, как выяснилось, ярый сторонник своего собственного единовластия) В.И. Ленин. Следуя в сибирскую ссылку в дорогом спальном вагоне (потому что будущий вождь был не из бедных и не мог рисковать своим здоровьем, нужным для революции), тов. Ленин выяснял у попутчика-доктора, с которым он мирно играл всю дорогу в шахматы, какое место считается в Сибири самым благоприятным в смысле здоровья и климата, и доктор присоветовал ему Шушенское. Ну а моя знакомая А. попала туда (хотя и намного позже) именно из-за Ленина, а не в поисках здорового климата, потому что ей удалось получить место экскурсовода в музее, который был специально открыт в самой просторной и крепкой избе Шушенского, где жил Ленин во время ссылки. К сожалению, жить моей знакомой пришлось в менее комфортабельной избушке, чем ленинская, но избу, как и судьбу, не выбирают при нынешнем жилищном кризисе, хотя, как вы сами убедитесь из моего рассказа, настоящий человек может победить и судьбу.

Вначале жизнь в Шушенском у моей знакомой «вольнопоселенки» А. складывалась без дополнительных трудностей. Как раз подошла столетняя годовщина такого знаменательного события, как появление на свет будущего великого вождя, и в местные сельмаги завезли разнообразные товары и даже промтовары, в том числе и дефицитные в провинции «детские вещи». Но потом праздники отшумели, потому что не век же праздновать столетие, и товары, которые раньше хоть время от времени в сельмагах «выбрасывали», теперь из местной торговой сети совершенно исчезли. И вот тогда многодетным работникам избы-музея, целый день печальными голосами вещавшим о безбедной, курортной (на казенный счет) жизни будущего вождя с присланными ему царским правительством женой, тещей, пособием и нанятой им за рубль несовершеннолетней домработницей (запечный угол домработницы, впрочем, позднее поступило указание скрывать от широкой публики как маловоспитательный), пришлось проявить истинно пролетарскую энергию и сметку. Они стали по очереди ездить в командировки в Москву, откуда они якобы должны были привозить новые бесценные сведения о жизни вождя. На самом деле «командированные» целыми днями ходили в столице по магазинам и стояли в очередях, закупая по списку разные пром-товары, и в первую очередь, конечно, «детские вещи». Работа была ответственная и до крайности утомительная, ведь не одни только сибиряки съезжались на тот же предмет в краснозвездную столицу, но и другие иногородние граждане, потому что у всех дети. Промаявшись до закрытия магазинов в очередях тогдашнего бермудского треугольника столицы (ГУМ, ЦУМ, «Детский мир»), бедная А., прежде чем лезть в переполненный поезд метро и пилить на ВДНХ, где ей удалось снять койку, заходила перевести дух в самое спокойное и безлюдное учреждение столичного центра – в Музей Ленина (куда у нее, по известному вам стечению обстоятельств, был служебный пропуск). В музее она присмотрела несколько совершенно безлюдных уголков, где можно было, свалить мешки и сумки, сесть в кресло, снять туфли и дать отдых конечностям (самые крепкие в мире ноги были тогда, по авторитетным признаниям, у советских женщин). Идеальным в этом смысле был кинозал, там всегда было пусто, полутемно и прохладно (и то подумать, кто из советских экскурсантов пойдет кино смотреть про Ленина, если они про него уже с октябрятского возраста насмотрелись до тошноты). Но вот однажды, когда сен-жерменская (тогда еще шушенская) подруга моя А. сидела вот так одна, босоногая, набираясь мужества для далекой поездки на ВДНХ, в зал, в сопровождении странной и явно не нашей толпы, решительно вошла какая-то сотрудница, зажгла верхний свет и сказала противным голосом, что все посторонние советские товарищи должны немедленно очистить зал, потому что братская зарубежная делегация будет здесь смотреть фильм про Ильича. И вот тут в душе у вполне зрелой, идейно подготовленной женщины-гида, какой была к тем годам А., назрел бунт неповиновения. Может, не было сил подняться, может, стыдно было при не наших людях авоськи свои по залу собирать, а может, задело ее слово «посторонние», потому что была она, что ни говори, коллега-лениноведка, хотя бы и не столичная. В общем, она не двинулась с места, какие-то люди сели с ней рядом, лопоча с еврейским акцентом, а свет в зале сам собой внезапно погас, потому что начался фильм. Мало-помалу успокоившись, А. осмотрела свою нерусскую соседку (старушка божий одуванчик, в огромных очках, не иначе как ихняя коммунистка-проф-союзница) и даже стала от нечего делать глядеть на экран. И вот тут-то соседка склонилась к ее уху и спросила ее сперва на своем еврейском (который оказался французским), а потом уж на совсем неважном английском (за который у А. всегда были одни четверки), проявляя, надо признать, довольно малую степень политической сознательности:

–?А кто этот лысый человек, который там все время бегает, бегает, бегает?

–?Так это он и есть, наш Ильич, – сказала А. – Он почти, можно сказать, с ранней юности был лысый. Потому что мысли. И все время борьба… Отзовисты, богостроители, оборонцы, меньшевики…

–?Да, да, борьба, – сознательно кивнула старуха. – У меня племянник занимается французской борьбой. Тоже рано стал лысый…

–?То-то, – сказала А. – Легко ли?

Тут любознательная старушка спросила, кто эта малокрасивая женщина, которая тоже появляется на экране.

–?Так это ж Надежда Константиновна, его жена, вайф по-вашему. У нее какая-то была, конечно, болезнь, но про это экскурсия наша умалчивает. Как и про нацвопрос у самого Ильича – кто он был? Для этого надо искать в спецхране…

Конечно, легко догадаться, что, когда касалось сложных объяснений, моя знакомая А. без всякого смущения переходила на родной русский язык, и это ее многоязычие вызвало у зарубежной коммунистки (приехавшей специально восхищаться) особенно глубокое восхищение.

–?Какая вы молодая, – сказала она, – и какая грамотная.

–?В темноте-то мы все молодые, – сказала моя подруга А. – Но в общем, конечно, еще не старая. А что до образования, то у нас у всех высшее… Смотрите, смотрите, сейчас хоронить начнут Ильича…

–?Вот и у нашего Шарля жена умерла, – сказала старушка грустно. – Он остался совсем один…

–?Смотрите, смотрите… – увлеченно сказала А., вспоминая предпочитаемую ею последнюю часть их экскурсионной «разработки». – Мороз был. А они хоронят. «Как будто он унес с собою частицу нашего тепла…»

–?Слушайте, – сказала старушка, – а почему бы ему на вас не жениться, Шарлю? Приехать и жениться.

–?Пусть приезжает, конечно. У нас таких, как я, много. Много славных девчат в коллективе…

–?Вот, – сказала старушка. – Вот вам стило. Пишите свой адрес. Немедленно пишите свой адрес.

Моя знакомая не знала, можно ли давать не нашим людям наш советский адрес. Но спросить совета было не у кого. К тому же на дворе стояли уже расслабленные 70-е годы. И вообще, что там за адрес – село Шушенское, Музей Ленина, весь мир знает… Так что она написала. И произошло чудо. Меня лично это нисколько не удивляет, поскольку вообще браки совершаются на небесах. Иногда, конечно, в форме небесного наказания, это тоже понятно. Но в случае с моей подругой из Сен-Жермен-ан-Лэ многие видят какой-то особый знак судьбы. Я лично вижу особенное только во второй части этой истории, к которой пора перейти. Первая завершилась тем, что этот Шарль стал писать письма в Шушенское, намерения его становились все серьезнее, и вдовец даже добился разрешения посетить почти, можно сказать, столичный центр Красноярск, где увидел свою невесту не на старых фотках, но влюбился в нее еще больше и стал добиваться (и достиг) разрешения на брак. Конечно, организации, которые ведают всеми отношениями советских людей с заграницей, старались придумать всякие хитроумные препятствия на пути непредусмотренных акций. Так, накануне отъезда моей знакомой из Сибири в Сен-Жермен-ан-Лэ (минуя ГУМ, ЦУМ и Музей Ленина) какие-то люди в штатском похитили у нее сразу двух дочек. Но высокий красавец Шарль уже понял, что железный занавес дал трещину, и сказал, что они будут бороться из Франции через прессу и президента (тем более что во Франции была, как всегда, предвыборная кампания). В конце концов дочек моей подруги отпустили (как бы в гости), и они пополнили население города Сен-Жермен-ан-Лэ. Меня же при первом моем знакомстве с А. близ магазина «Тати», где оба мы покупали подарки для России, поразили даже не история ее брака и не рассказы о курортной жизни Ильича в Шушенском – меня поразило, что эта гениальная женщина не ходила, подобно мне и еще многим тысячам приезжих (а равно и французов), безработной. Она работала в лицее, преподавала в высшей школе и даже давала уроки в самом «упакованном» здешнем учебном заведении (нечто вроде былой ВПШ). И дочки у нее были в порядке, учились, и Шарль был счастлив. Она и меня пристроила давать уроки в здешней их ВПШ, где я смог убедиться, что местные карьеристы были еще скучней, чем парни из Архангельского обкома ВЛКСМ, куда меня как-то водили в столовую… Да бог с ней, со здешней ВПШ и с городом Сен-Жермен-ан-Лэ, где у семейства А. была мансарда со старинными балками на потолке. Я хотел бы вернуться к Шушенскому и напомнить в порядке оптимизма, что есть еще женщины в русских селеньях. Прав был поэт Некрасов (который сам все время путался с француженками)…

Моя гениальная знакомая Алевтина была и остается (дай ей Бог здоровья) не первой русской обитательницей городка Сен-Жермен-ан-Лэ. На городском Старом кладбище покоится один из самых славных французских кинорежиссеров и киноактеров Жак Тати (там же похоронен и сынок его Пьер, сбитый шальным мотоциклом, и доченька Софи). Русские помнят, что хотя гениальный Жак вырос во французской среде, он был как-никак Татищев… Лично я слышал (а больше читал) и еще об одном русском человеке, поселившемся в начале 20-х годов минувшего века в Сен-Жермен-ан-Лэ в старинном доме (дом № 59) по улице де Марейль. Человек этот был аристократ, граф, бывший генерал царской армии, ставший одним из не слишком многочисленных в ту пору советских «красных графов» – перебежчиков. Перед Второй мировой войной он был, пожалуй, более известен в России, чем ныне, ибо перед самой войной вышли в свет его обширные антифранцузские (и пронемецкие) мемуары «50 лет в строю» (или, как говорили неустрашимые московские остряки, «50 лет в струю»). Тогда книг вообще выходило в России меньше, чем ныне, а тем более мемуаров, а тем более генеральских, тем более графских, тем более эмигрантских – в общем, книга Игнатьева была довоенным бестселлером. Мы подробнее остановимся на этой нашумевшей и не слишком простодушной книге позднее (гуляя по Сен-Жерменскому лесу), а пока надо сказать хоть несколько слов о ее авторе, как-никак обитавшем некогда в Сен-Жермен-ан-Лэ и хоть с нареканиями, а все же платившем местные налоги.

До Первой мировой войны генерал Алексей Алексеевич Игнатьев был разведчик и русский военный атташе во Франции. Война, революция и большевистский путч застали его самого, его жену-балерину и всех его родственников в Париже. На руках у А.А. Игнатьева (в банке, конечно, на его счете) остались большие деньги из царской казны. В Париж, Константинополь, Берлин, Софию и Белград прибывали тогда тыщами обнищавшие, раздетые русские эмигранты, русские солдаты, офицеры и генералы, осиротевшие русские дети, вконец разоренные старые и молодые аристократы. Уж наверно патриоту и монархисту графу Игнатьеву было больно смотреть на их нищенское унижение, голод, страдания, болезни, бездомность, вероятно, хотелось им помочь. И вдруг выясняется, что граф Игнатьев решил отдать все бывшие у него на руках деньги большевикам и Коминтерну – на их подрывные нужды. «Сознательно, идейно…» – стыдливо объяснял граф устно и в прессе. Когда успел произойти этот крутой идейный поворот в сознании служаки-графа, можно только догадываться. Появившиеся во французской печати хитрые (в стиле операции «Трест») графские (вряд ли им написанные, но им подписанные) статейки мало что кому могли объяснить. Он повторял известную трестовскую хитрость: советы – это значит советуются с народом, это почти парламент, почти демократия, почти свобода… Естественно предположить, что явились в роскошную графскую квартиру на острове Сен-Луи в Париже «трое славных ребят из железных ворот ГПУ» и пообещали размазать графа по стене вместе с графинюшкой, если только завтра же, в крайнем случае, послезавтра все-все денежки… И граф понял – размажут. А французская полиция соскребать его подсохшие останки со стен приедет не скоро. Выбора у графа не было (разве что бороться и погибнуть)… Так и отдал бравый генерал столь дорогие для него самого и для ближних денежки. Французская полиция (которой все всегда известно) сообщала в тайных донесениях, что для жизни своей и, главное, для нужд жены-балерины очень нуждается упомянутый граф в средствах. Приведенный в книге А. Игнатьева его «дружеский» разговор с советским полпредом Л.Б. Красиным, в недавнем прошлом ленинским «финансовым агентом», возглавлявшим террористические операции и разбойные налеты-«эксы» для пополнения ленинской кассы, до боли напоминает разговор того же Красина с братом погибшего «при невыясненных обстоятельствах» молодого краснопресненского фабриканта Н. Шмидта (точь-в-точь как до него погиб «при невыясненных обстоятельствах» его дядя С.Т. Морозов, якобы «оставивший» деньги Ленину через Красина и его агента М. Андрееву). «Вы знаете, что мы делаем с теми, кто встает на пути наших денег?» – спросил т. Красин у брата-наследника Шмидта и его адвоката. Брат с адвокатом уже знали: одного из создателей Художественного театра, мецената С.Т. Морозова привезли убитым из Канн и зарыли на Рогожском кладбище. Наследники Шмидта «не встали на пути» у денег, на которые претендовали Красин и Ленин, отдали все – и уцелели. Положение графа Игнатьева было еще более безнадежным: французская полиция ни разу не нашла виновных в русских убийствах, она боялась большевистской разведки. Граф отказался от денег и сразу обеднел. Не избежал он и позора, и остракизма, которому подвергли его семья и эмигрантское сообщество. Семья отреклась от него (официально сообщив об этом через газеты). Младший брат Павел (бывший до революции шефом русской разведки в Париже), умирая, просил не допускать предателя к его гробу для прощания, а младший брат Сергей, доживавший свои дни в русском старческом доме, до конца своих дней отзывался о старшем брате с ненавистью и презрением. Ну, а «товарищ Красин» и другие товарищи долго не допускали бывшего атташе и разведчика до «настоящего дела», до «разведдела». А ему так хотелось взяться за старое и пустить в дело, как он признавался, «капитал знаний – наилучший капитал, и накопленную за время Первой мировой войны осведомленность о французской промышленности». Пока шли проверки, пока он, хотя и показав «осведомленность», не доказал «беззаветную преданность», оклада и должности графу не давали, а лишь разрешили ему жить на комиссионные, устраивая сделки большевиков с иностранными фирмами через старых знакомцев. В общем, живи как хочешь, а у него ведь жена-балерина, теща-француженка, хотя и обрусевшая…

Пришлось графской чете оставить привычную дорогую квартиру в престижном районе Парижа (на острове Сен-Луи) и переехать в неблизкий пригород, в Сен-Жермен-ан-Лэ. Маленький старинный домик, который (вероятно, по сходной цене) отыскали себе граф и его жена-балерина, показался бывшему генералу настоящей крысиной дырой:

«Прислоненный к скалистому склону горы, составлявшему его четвертую стену, наш домик, сложенный из добытого в той же горе камня, высился местами до трех, местами до четырех этажей, каждый в две-три комнаты. Одна из них большая, другая маленькая, полы то деревянные, то каменные, ни одна из ступеней сложенной винтом лестницы не была похожа на другую.

–?Неужели придется жить в этой дыре? – сказал я Наташе…»

Опасаюсь, впрочем, что автору знаменитых мемуаров не удалось теснотой своего старинного четырехэтажного дома растрогать довоенного советского читателя, по официальным нормам которого (граф об этом, конечно, не знал) на три души приходился минимум в 12 квадратных метров (увы, не всегда соблюдаемый: у моих московских родителей, усердных довоенных читателей игнатьевской клюквы, на душу приходилось два с половиной метра в деревянном доме, «без удобств», а после победоносной войны, на которой семейная молодежь была перебита, а сельские дома у стариков сгорели – только полтора метра на душу). Вообще, при торопливом завершении двухтомного повествования («50 лет в строю») у графа и его редакторов из авторитетного учреждения были немалые трудности. Антифранцузскую и пронемецкую книгу надо было сдать срочно (успеть в промежуток между пактом Сталина – Гитлера и началом уже почти подготовленной обоими миролюбцами войны). Надо было порадовать нацистского союзника, а с ним и весь советский народ, срочно объяснив, что гнусные французы и прочие европейцы сами во всем виноваты (Версаль! Версаль!). Обидели мирных пруссаков при заключении мира! – не зря добрый дядя Гитлер их привел в чувство. О гнусности Франции граф сумел сказать во весь голос:

«Мир клеветы, злобы и ненависти к моей родине, в котором пришлось прожить столько лет…»

Но при этом тоже возникли творческие трудности. Конечно, Франция во всем виновата, но были же там «простые труженики», было отделение шпионского Коминтерна, уже переименованное в компартию, были тщательно отобранные коминтерновцами Абрамовичем, Деготем и Фридом симпатичные и послушные «вожди компартии» (Торез, Дюкло), милевшие «людской лаской» к товарищу красному графу, были прошедшие школу Коминтерна и ГПУ французские поэты – Арагон, Вайян-Кутюрье, и даже были свои энергичные левые прозаики (Мальро, Барбюс)… Значит, надо было показать и положительных тружеников. Кроме того, и сам граф был не просто шпион, он был наш, свой в доску труженик, столько натерпевшийся от капитализма, – это тоже надо было отразить в произведении. И еще как-то надо было пока обходить то, к чему лежала душа у развед-графа, чем он в конце концов и занялся и на чем в конце концов, увы, попался в Париже…

И вот мастера советской печатной пропаганды советуют графу украсить финал книги какими-нибудь безобидными анекдотами из сен-жерменского быта, какой-нибудь там древней историей, смешными эпизодами из жалкой эмигрантской жизни (скажем, генерал разводит грибы) и попутно, как-нибудь это ненароком, лягнуть прогнивший капиталистический строй (при котором, кстати, был в то время у власти придуманный Москвою социалистический «Народный фронт»). В общем, решено было отвлечь чуток внимание на старый дом, на грибы, на Сен-Жермен-ан-Лэ и Сен-Жерменский лес, не забывая, конечно…

Что ж, наше путеводное описание от этих свидетельств может только выиграть. Начать со старинного домика на улице де Марейль, купленного четой Игнатьевых. В не слишком далеком прошлом дом принадлежал монастырю, опекаемому самой мадам де Ментенон (тайной супругой короля Людовика XIV). Проявив любознательность, просвещенный граф узнал и другие подробности:

«…по документам городской мэрии мне удалось установить, что домик № 59 по улице де Марейль был построен Иако-вом II, последним английским королем из династии Стюартов, который за свою приверженность к католицизму был вынужден бежать во Францию к своему «кузену», как именовали тогда друг друга короли, – Людовику XIV. Последний, построив себе Версаль, предоставил Иакову II Сен-Жерменский дворец. По-видимому, развенчанный король был хозяйственным парнем (граф, как видите, не гнушается хамоватым большевистским «ньюспиком». – Б.Н.): престол-то потерял, богу молился, но золотую корону с алмазами, бриллиантами и прочими драгоценностями с собой из Англии захватил. «Пригодится, – видно, думал он, – про черный день!» – и, не доверяя ни французам, ни католическим «отцам», возведшим его в ранг «святых», решил припрятать свои «камушки» в укромное место. В лесу, окружавшем в ту пору город, у подножия горы, он построил прочный домик, поселил в нем своего личного камердинера-англичанина и приказал замуровать, да поглубже, в подземелье драгоценный клад.

Немало, видно, прежних владельцев пытались разыскать этот клад… Невольно захотелось проверить эту легенду, и, подобрав кусок сохранившейся на краю ниши известки, я свез его для изучения в парижскую Академию наук. С этого дня мои слабые познания в археологии обогатились сведениями о том, что строительные материалы… наиболее точно определяют возраст старинных зданий…»

Понятно, что враз обедневший граф думал не об археологии, а о деньгах, и ему пришло в голову сажать шампиньоны в подвале своего старинного дома:

«Предприимчивость для русского человека – не заслуга, это его природное свойство, и, не собираясь стать капиталистом, я все же, ознакомившись с этой промышленностью (разведение грибов. – Б.Н.), решил испробовать свои силы».

Шампиньоны удались на славу, и граф-генерал даже удостоился похвалы деревенского мэра. «Вы хороший работяга! Надо вам помочь, милый господин!» – сказал мэр русскому экс-генералу.

Однако работяга-граф, заработав на грибах около тридцати тысяч франков, очень скоро понял, что трудами праведными в люди не выйдешь. Тем более оказалось, что для успешной продажи грибов надо платить комиссионерам. Слово это проскочило в текст случайно, из подсознания: ведь и сам граф зарабатывал не грибами, а комиссионными. К тому же выяснилось, что в проклятом капиталистическом обществе надо платить налоги и подати. По воскресеньям на дом к графу приносили повестки о неуплате того-сего пятого-десятого:

«С потерей мной «дипломатической неприкосновенности» эти синие, желтые, а особенно, самые страшные – красные повестки угрожали потерей последнего нашего убежища.

В этих казенных бумажках отражалась не только вся застывшая государственная система Франции, но бросались в глаза и некоторые характерные черты ее народа, воспитанного веками на феодализме и перевоспитанного на принципах частной собственности буржуазной республики».

В общем, ни диппочты, ни дипнеприкосновенности, ни халявы, ни беспредела… Пережитки феодальной системы вынуждали графа все энергичней выслуживаться и все настойчивей проситься на былую разведработу. В конце концов граф хотя бы отчасти оправдал доверие, и ему дали место в торгпредстве. Граф очень старался и там. В свободное время он, как положено, занимался общественной работой:

«В нашем парижском торгпредстве я давно уже чувствовал себя как дома, дирижируя хором:

Слова эти особенно мне приходились по душе…»

Не нужно думать, что граф позабыл все, чему его учили в детстве, что он говорил теперь «парни», слушал музыку Дунаевского, декламировал стихи Михалкова и опростился окончательно. Просто он играл разные роли. Встретив на приеме в советском посольстве композитора С.С. Прокофьева (тоже искавшего там денег и славы), граф сообщил, что он у себя дома на рояле переиграл всю музыку модерниста Прокофьева со всеми ее атональностями и ассонансами. (Прокофьев был так изумлен новым советским дипшиком, что описал эту встречу в своем дневнике.) В конце концов граф доказал новому начальству, что он на все способен, и ему было доверено большое дело. Об этом вы еще услышите, гуляя с нами по таинственному Сен-Жерменскому лесу. А пока – два слова о дальнейшей судьбе бывшего жителя Сен-Жермен-ан-Лэ графа А.А. Игнатьева. Вместе с женой Наташей, с тещей (обрусевшей француженкой) и сестрой граф переехал в Москву, получил там службу в тихом кабинете под портретом Ф. Дзержинского, ездил в командировки в Париж по делам службы (ненароком засветил там своим весьма прозрачным сотрудничеством вождя «младороссов» А. Казем-Бека), потом доживал в столице – в казенной квартире, без больших налогов, но в большом страхе. Старого друга Казем-Бека-отца, ехавшего к семье в места казахстанской ссылки и заехавшего в Москве с визитом к Игнатьевым, бывший генерал предупредил, что ни писать ему, ни звонить не следует, для него это небезопасно. При исполнении по радио знаменитого советского гимна граф немедленно вставал с женой-балериной и тещей и выслушивал любимую музыку до конца стоя (а может, и подпевал громко, ведь был музыкален). Музыку Прокофьева, которую теперь время от времени критиковали в партийной прессе (но время от времени и награждали Сталинскими премиями) граф больше не бренчал на фортепьянах, тем более что парижскую жену Прокофьева прелестную Пташку упрятали в лагеря… Ах, как все же было прекрасно в старинном домике в те далекие сен-жерменские времена, как славно… Но налоги, черт бы их драл, налоги, пережитки феодализма, капитализма, деньги, деньги, жены, тещи, шпионы…

Кстати, догадки (вероятно, также собственные наблюдения и пересказ лагерных слухов) о том, что и в Москве (под портретом Дзержинского) малопочтенный граф не даром ел казенный паек, я обнаружил недавно в рассказе замечательного писателя Варлама Шаламова «Букинист» – там один из лагерных знакомых лирического героя (бывший капитан НКВД, которого писатель условно называет Флемингом) делится с этим лирическим героем своими ностальгическими воспоминаниями о былой разведработе в «сфере культуры». Вот как Шаламов обобщает эти воспоминания:

«Для Флеминга и его сослуживцев приобщение к культуре могло быть – как ни кощунственно это звучит – только в следственной работе. Знакомство с людьми литературной и общественной жизни, искаженное и все-таки чем-то настоящее, подлинное, не скрытое тысячей масок.

Так главным осведомителем по художественной интеллигенции тех лет, постоянным, вдумчивым, квалифицированным автором всевозможных «меморандумов» и обзоров писательской жизни был – и имя это было неожиданным только на первый взгляд – генерал-майор Игнатьев. Пятьдесят лет в строю. Сорок лет в советской разведке.

–?Я эту книгу «50 лет в строю» прочитал уже тогда, когда познакомился с обзорами и был представлен самому автору. Или он был мне представлен, – задумчиво говорил Флеминг. – Неплохая книга «50 лет в строю».

Любопытно, до какого же чина дослужился бывший генерал, сидя в тепле под знаменитым портретом, если его могли представлять капитану «Флемингу»? Впрочем, зэки, подобно эмигрантам, любят в безответственных разговорах безмерно завышать свои былые чины (а Флеминг-то в ту пору был зэк)…

Отдав должное обитателям Сен-Жермена и округи, следует сказать хотя бы несколько слов о Сен-Жерменском лесе, в котором полтора столетия назад влюбленный император Александр II, совершенно счастливый, скакал рядом с прелестной молодой наездницей (и будущей женой, надо было дождаться только смерти первой супруги-императрицы) Катенькой Долгорукой. Ах, что за чудный выдался тогда июньский день!

Конечно, Сен-Жерменский лес уступает разнообразием пейзажей и рельефа Компьеньскому лесу или, скажете такому чуду, как лес Фонтенбло. Тем более что после всех «заимствований» лесу здесь осталось всего 4000 гектаров. Однако лес этот недалеко от Парижа, его пересекают три госдороги, так что на машине легко добраться в любые «дебри», да и деревья здесь прекрасные – и буки, и каштаны, и грабы, и даже березы. В расчете на умиротворяющее (и расслабляющее) влияние природы хитрец Наполеон как-то во время здешней охоты (случилось это летом 1808 года) усадил к себе в коляску русского посла графа Толстого и затеял с ним хитроумный разговор о том, что, мол, ходят слухи о возможности военных действий Франции против друга его, русского императора Александра I. «Но ведь разве нападают народы южные на северян? – хитро заметил великий шахматист-любитель. – Это народы севера нападают на южан». Он добавил, что, конечно, в России снег и холода, так что русским, наверное, хочется сюда, в тепло. На что граф Толстой ответил, что он предпочитает родные снега французскому климату. Тоже ведь был дипломат и правду говорил, вероятно, лишь по особому случаю. Однако что касается снега и холодов, тут кумир французского народа и впрямь как в воду глядел – сильно не повезло ему со снегом и холодами четыре года спустя…

С самого XVII века в Сен-Жерменском лесу, в Ложе, тянутся с начала июля до середины августа летние ярмарки-гулянья, которые называют «Ложской ярмаркой» или «Ложским праздником» (Foire des Loges, F?te des Loges). Здешние павильоны, балаганы, ларьки, аттракционы успевают за это время посетить до трех с половиной миллионов человек – этакий старорежимный Дисниленд в миниатюре. Корни праздника уходят во времена Людовика Святого и в культ святого Фиакра, который считается покровителем садовников и цветоводов. Людовик Святой построил в этой части леса часовню Святого Фиакра, а Людовик XIII учредил здесь монастырь августинцев – тогда-то и началось паломничество в эти места. Королева Анна Австрийская, желая отблагодарить Господа за рождение наследника (будущего Людовика XIV), построила здесь церковь и еще один монастырь (в нем позднее разместился Орден Почетного легиона). Былые паломничества превратились в народные гулянья с балаганами, и то сказать, какая церковь в нынешней Франции может завлечь столько паломников, сколько Дисниленд или хотя бы Ложская ярмарка? Иван Сергеевич Тургенев посетил Ложский праздник летом 1867 года. А меня привезла сюда парижская семья Аманд ровно через 110 лет, и я смог еще раз убедиться, что все эти ярмарочные «гулянья» меня не веселят…

ГРАФ АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ИГНАТЬЕВ

Сен-Жерменский лес прячет в своей чаще дворцы и поместья, окутанные тайнами и хранящие отзвуки былых страстей и преступлений. Их хватило бы, наверно, на сотню приключенческих романов, вроде тех, что строчили прилежные «негры» Дюма-отца, а может, и на две сотни сименоновских детективов. Но мы с вами не пишем детективов. Мы с вами просто гуляем под шелестящими кронами каштанов и буков Сен-Жерменского леса или с шелестом теребим страницы старых мемуаров. И наши детективы – документальные, а оттого безнадежно грустные. Сыщики в них не одерживают побед, порок не наказан, хотя все победы и поражения равно кончаются бесславной смертью…

Вот вам еще один вполне документальный наш детектив – о годах таинственного процветания старинной усадьбы Ла Фезандри в лесу Сен-Жермен.

Если поехать по понтуазской лесной дороге к северу от городка Сен-Жермен-ан-Лэ, проехать Крест де Ноай, а потом свернуть направо у Креста Сен-Симона (крест установил не тот Сен-Симон, что вошел в «источники и составные части марксизма», а его отец, комендант Версальского и Сен-Жерменского дворцов Клод Сен-Симон), то через пяток-десяток минут доберешься по длинной аллее до усадьбы Ла Фезандри… Ла Фезандри… Длинный дом, окруженный прекрасными деревьями. Когда-то это был охотничий дом короля Людовика XIV. Позднее, в том же XVII веке, здесь разводили фазанов для королевского парка. А потом, в конце 20-х годов XX века…

Впервые упоминание о воскресных сборищах в лесу Сен-Жермен и о левом светском салоне в Ла Фезандри я услышал, беседуя с парижским своим знакомым Николаем Васильевичем Вырубовым. Мы говорили об одноруком легионере и агенте, брате того самого Свердлова – Зиновии Пешкове, которого де Голль, отметая все промежуточные чины и стадии, сделал когда-то – для пользы дела – аж бригадным генералом. Я подивился тому, с какой легкостью этот фантастический человек перемещался с виллы Горького, после интимных бесед с агентами Андреевой и баронессой Будберг, в еще более интимные кабинеты французского МИДа…

–?Что ж тут удивительного, – сказал Николай Васильевич. – Вот было такое поместье близ Парижа – Ла Фезандри…

Усадьбу в то время арендовал популярный издатель Люсьен Вожель. Карьеру свою он начинал в Берлине (вероятно, там он был не Вожель, а Фогель), продолжал в Париже и закончил в Нью-Йорке. В Париже он издавал модные журналы «Жарден де мод», «Лю» («Читано») и «Вю» («Увидено»). Изредка пишут, что он был «попутчик» Коминтерна и сталинистов, но не указывают на ранг «попутчика». Может, он был в ранге «попутчика»-полковника, ибо в 1926 году был назначен комиссаром советского павильона на парижской Международной выставке декоративного искусства. На выставке были широко представлены советские конструктивисты и прочие модернисты. Пропагандистская линия Вожеля была та самая, которую с подачи хитрого Радека проводил в Берлине и в Париже агент Коминтерна Вилли Мюнценберг (старый берлинский знакомый Вожеля): большевики якобы поощряют левое искусство, интеллигенция там якобы процветает. То есть большевики – за свободу творчества и за вольготную жизнь для элиты. Для демонстрации этих свобод и процветания в Париж (с полным карманом валюты, по пути в Америку) снова пожаловал в пору выставки Маяковский. Красный шик и красное процветание демонстрировала и усадьба Ла Фезандри в лесу Сен-Жермен, а также ее элегантный хозяин, похожий, по воспоминаниям одного из его подручных, графа Кароли, на большого барина конца XIX века. О еженедельных сборищах в поместье, на которых смешались политика, секс, шпионаж и бесплатная выпивка с закуской, с энтузиазмом вспоминал позднее тот же граф Кароли, писавший, что старинный дом бывал заполнен «белыми русскими, армянами, грузинами, темноволосыми женщинами с пылкими черными глазами, распростертыми на низких диванах среди подушек и громко говорящими на русском, которого ни хозяин, ни его жена, ни гости не понимали». Граф уточняет, что Вожель был «окружен русскими, и журналистами, и советскими чиновниками. Конечно, следуя велению моды, он имел под рукой американцев, немецких шпионов, разнообразных агентов и авантюристов из всех стран мира».

Здесь не названы фамилии, но известно, что великий координатор и организатор «попутчиков» Вилли Мюнценберг «чувствовал себя здесь как рыба в воде» и что бывал здесь даже крупный шеф заграничных секретных операций (его считали «главным доверенным Сталина»), вездесущий Михаил Кольцов.

Подозреваю, что если иные из наших читателей хотя бы слышали имя столь знаменитого в Москве 20–30-х годов журналиста, издателя и разведчика Михаила Кольцова (родного брата карикатуриста Бориса Ефимова и фотографа Фридлендера), то лохматый простолюдин-немец, коммунист-коминтерновец Вилли Мюнценберг нуждается в представлении (как может, нуждается в нем и сам полузабытый Коминтерн – международная разведывательно-подрывная организация, курируемая ГПУ и московским ЦК).

Американец Стивен Кох посвятил отличную книгу неутомимой деятельности Мюнценберга, вовлекшей в широкое движение «попутчиков» и «простаков» и сделавшей (хотя бы на время) «людьми Мюнценберга» столь заметных западных «интелло», как братья Манны, Ромен Роллан, Андре Мальро, Луи Арагон, Анри Барбюс, А. Эйнштейн и Б. Рассел, Андре Жид и Хемингуэй, Дос Пассос, Линкольн Стефенс, Брехт и еще и еще (многих из них «обрабатывал» наш лесной Фезандри)…

Эпоха, когда Вилли, бежав из Германии (где он был депутатом рейхстага от компартии, магнатом левой прессы и шефом-координатором Коминтерна – а бежал аккурат в ночь поджога Рейхстага, с чего б это?), стал постоянным гостем в усадьбе Ла Фезандри, и была коронным часом в его деятельности дезинформатора, фальсификатора, коминтерновского вербовщика, гениального манипулятора и короля прессы. По всему Парижу (не только на улице Мондетур, но и на рю Лафайет, на бульваре Сен-Жермен, на Муфтар, Нотр-Дам-де-Лорет, на Фейдо, на Ришер, на Монпансье, на бульваре Араго, на Монпарнасе) разбросаны были его редакции, бюро, штаб-квартиры, офисы, ассоциации. Одни служили крышей для его разведорганизаций, другие, напротив, использовали как крышу аборигенские, французские организации. Вилли возглавлял Международный комитет помощи жертвам гитлеровского фашизма и шуровал в знаменитом Комитете борьбы против войны и фашизма (Амстердам-Плейель), бывшем его созданием, но до 1935 года выступавшем под эгидой коммуниста Барбюса и «попутчика» Ромен Роллана. А его газетам, журналам и бюллетеням (французским, немецким, двуязычным) не было числа. При этом большинство великих интеллектуалов и в глаза не видели этого Вилли, не знали, что он-то и есть их шеф, что он заказывает их речи и телодвиженья.

Идея вовлечения левой интеллигенции и «простаков-попутчиков» (сам Вилли называл их своим «Клубом простаков») в сложные интриги поддержания большевистского режима, а позднее и прикрытия маневров Сталина в его непрестанных переговорах с Гитлером, – идея эта, как утверждают историки, принадлежала не Ленину, интеллигентов ненавидевшему, а хитроумному Карлу Радеку, главному большевистскому эксперту по отношениям с Западом, по шпионажу и дезинформации. «Антифашистский» ажиотаж нужен был, чтобы прикрыть сталинские переговоры со столь выгодным для него, с так успешно ослаблявшим Запад Гитлером, чтобы настроить и предостеречь демократические государства Запада против Гитлера, чтобы толкнуть, наконец, Гитлера в объятия Сталина. Конечно, Сталин собирался удавить Гитлера в своих объятиях, а потом двинуться на Запад – до самого океана. Увы, Сталин просчитался, ему не удалось окончательно обмануть Гитлера, несмотря на все усилия советской разведки. Звериным инстинктом сумасшедшего Гитлер учуял опасность и в последний момент ринулся на Восток (этот просчет стоил русскому – а точнее, всему советскому – народу миллионных жертв, но кто считал подсоветские трупы? Лес рубят – щепки летят, а мы с вами, ничтожные щепки, все еще смеем печалиться о напрасно и досрочно загубленных жизнях…).

Так вот, чтобы обмануть Гитлера, чтобы подначить против него Запад, и была затеяна великая кампания «антифашистской борьбы», гениальное изобретение мерзкого Радека, а наш герой, фезандрийский завсегдатай, неказистый «конек-горбунок» Вилли Мюнценберг (да и весь «идиллический» Фезандри тех лет) играл в ней далеко не последнюю роль. Борьба эта была и тем хороша, что давала коммунистам на Западе общую с престижной интеллигенцией платформу для совместных просоветских выступлений (позднее, после войны, тот же хитрый финт удалось проделать и с «благородной», «независимой» «борьбой за мир» – и какие только Расселы, Эйнштейны, Швейцеры и Сартры на это не покупались?). Конечно, не только Радек, но и его эмиссары Вилли и Отто Кац знали обо всех профашистских акциях сталинской разведки и дипломатии, о сталинско-гитлеровском сотрудничестве, но они до поры до времени в этом не признавались. Что до «простаков», то как же им было не бороться с фашизмом (думаю, что и сам Вилли к нему не благоволил)? При этом простакам и доброхотам внушили, что единственной альтернативой Гитлеру был Сталин, и многие из них в это свято верили… Только в роковом 1939 году «прозревший» Роллан честно окрестил всех «простаков» и себя в первую очередь —…удаками, так сказать, чудаками на букву «м», но с 1933-го до 1939-й ему и в голову ничего подобного не приходило, головка и впрямь была хилая у чудака…

Конечно, люди, близкие к Фезандри и Мюнценбергу, и в разгар кампании видели ее истоки и прослеживали ниточки, за которые дергали эти стопроцентно подчиненные московскому кукловоду Вилли и Отто. Вот как вспоминал об этом два десятка лет спустя все тот же завсегдатай Ла Фезандри, вполне коминтерновский граф М. Кароли:

«Париж теперь сделался центром антигитлеровской кампании, и мы снова переселились туда. Душой и сердцем кампании, дергавшим за ее веревочки из-за экрана, был Вилли Мюнценберг. Поразительным человеком был этот Вилли, которого прозвали «Красным Херстом» из-за того, что в Берлине ему принадлежали (точнее, он и там так же дергал за веревочки. – Б.Н.) несколько журналов, ежедневных и еженедельных газет с большим тиражом. То, что он возглавлял Западную секцию Коминтерна, этого я не знал. Он стоял также во главе «Международной рабочей помощи», и у него был дар извлекать средства из самых неожиданных мест. Он подыскивал где-то герцогинь и принцесс, а также банкиров и генералов, которые становились пешками у него в руках. По всему миру возникали Комитеты Защиты Жертв Фашизма, возглавляемые вполне респектабельными либералами и знаменитыми борцами за прогресс, которые и не подозревали, что действуют как часть Коминтерна.

Этот крошечный, приземистый человечек с его непослушной копной волос, торчащих над высоким лбом, делавшими его похожим на вдохновенную лошадку-пони, с пылающим взглядом, невразумительным тюрингским акцентом и его энергией, этот Вилли был сыном плотника. Слова «невозможно» для него не существовало, и когда он затевал какой-нибудь из своих обширных проектов, ему нужна была его незамедлительная реализация. Иногда это впутывало его в какую-нибудь историю, но он мгновенно из нее выпутывался, принося за пазухой десяток новых планов, ибо запас их был у него неиссякаем. Если было нужно, он мог пойти на союз с самим дьяволом. Чистоплюи осуждали его цинические методы зарабатывания денег, но партия извлекала из его комбинаций большие выгоды. Он был убежден, что деньги не пахнут, и принимал их из любого источника… Его главной помощницей была его жена Бабета, привлекательная женщина из прусско-юнкерской среды, которая оставила богатого мужа, чтобы делить с Мюнценбергом все перипетии его опасной жизни».

Напомню, что через девять лет после гибели Мюнценберга в том же Париже много было разговоров о родной сестре Бабеты – о Грете, о Маргарет Бубер-Нойман. Эта вторая дочь богатого немецкого дельца, разойдясь с сыном философа Бубера, стала подругой немецкого коммунистического лидера Хайнца Ноймана, бежала с ним в Москву, была после расстрела Ноймана сослана в Казахстан, а потом выдана Сталиным гестаповцам. В 1949 году выжившая в лагере Равенсбрюк Маргарет Бубер-Нойман как бывшая узница Сталина и Гитлера давала в Париже показания на процессе Виктора Кравченко (отнюдь не в пользу коммунистической фальшивки) и повергла парижских коммунистов в некоторое смущение подлинностью своего коммунистического происхождения… Бабета тоже прожила долго и даже написала воспоминания о своем Вилли…

…Итак, воскресный Ла Фезандри, черноглазые брюнетки (отобранные согласно вкусу хозяина и таинственному их тяготению к «великому эксперименту» большевиков), возлежащие на низких кушетках и готовые к локальным экспериментам, многоязычный говор мужчин, заинтересованных в политике, в деньгах и – в их гуще малозаметные профессионалы (Мюнценберг, Кац, Киш, Игнатьев, Кольцов…).

Рискуя внести мрачную ноту в воскресную музыку звенящих бокалов, вилок и женского смеха, напомню, что Кольцов был расстрелян Хозяином в феврале 1940 года, а Мюнценберг (отказавшийся ехать к своей погибели в Москву) был чуть позже повешен во французском лесу. Но зачем наперед думать о грустном, поговорим лучше о женщинах. Блистала среди звезд красного бомонда дочь Вожеля Мари-Клод, в которую был влюблен сын ученого-германиста, друга Андре Жида и Маннов, Пьер Берто. Идя на сближение с дочкой красного «попутчика» Вожеля, Берто попал, скорее всего, в сети советских секретных служб и выполнял их важные поручения. Но коварная Мари-Клод предпочла ему напористого коммуниста Поля Вайяна Кутюрье, который до 1929 года был главным редактором «Юманите», но умер то ли «безвременно», то ли своевременно – в 1937 году. Не менее заметной фигурой среди французских гостей был Гастон Бержери, адвокат, дипломат, депутат. Он был женат на дочери того самого Леонида Красина, который из таинственного «финагента» Ленина, замешанного в темных комбинациях по «экспроприации» денег в пользу большевиков (с неизбежными шантажом, кровопролитием, тайными убийствами, подлогом и «отмыванием» грязных купюр – достаточно вспомнить борьбу за «морозовские деньги», гибель Саввы Морозова и молодого Шмита), превратился после захвата власти большевиками в почтенного и полномочного посла Советской России во Франции (позднее, еще лет через 30, эта же дочка Красина сгодилась для карьеры лауреата Сталинской премии д’Астье де ла Вижери). Гастон Бержери был депутатом парламента и помогал Мюнценбергу обеспечивать его подручных французскими документами. Вдобавок он был юрисконсультом «Дженерал моторс» и помогал компании прокручивать операции с Россией (вероятно, не в убыток красинскому семейству).

После смерти Красина старые ленинцы собирали пожертвования на бедность вдове ленинского финагента-террориста, однако во время знаменитой Любиной свадьбы выяснилось, что расторопный финагент оставил дочке в приданое три мильона. Так что юрист, дипломат, депутат Гастон Бержери оказался не внакладе. Кажется, именно его имел в виду мой друг Н.В. Вырубов, когда говорил мне, что в Фезандри были не только левые, но и правые. Но был ли Бержери правым? Думаю, его вообще не занимали эти глупости. Понятно, что большой парламентской и политической карьеры он не сделал, но по другим линиям продвигался успешно. В 1933 году Гастон Бержери был одним из творцов просталинского «единого фронта против фашизма». Правда, в 1940 году он уже голосовал за предоставление полноты власти маршалу Петену, который и послал его французским посланником в Москву, а потом (до 1944 года) – в Турцию. По окончании войны Г. Бержери предстал перед трибуналом как коллаборационист, но к 1949 году был оправдан (всю Францию не пересажаешь)…

Одним из самых крупных мероприятий фезандрийского коминтерновского гнезда была редкостная для тех времен журналистская поездка в Страну Советов и специальный пропагандистский выпуск вожелевского «Вю». Если помните, именно так назывался новый иллюстрированный журнал Люсьена Вожеля. История французской журналистики припасла для этого журнала все самые высокие похвалы.

Известно, что в журнале «Вю» сотрудничали такие звезды довоенного фоторепортажа, как венгр Андре Кертеш. Менее известно, почему этот «журнал моды» так решительно был озабочен безоглядной пропагандой советского рая в столь важные для этой пропаганды годы. Догадки приходят в голову не самые оригинальные. Ну да, конечно, молоденькие дочки Люсьена Вожеля были коммунистки-активистки, младшая даже возглавляла французскую молодежную организацию «А ну-ка, девушки!», но сам-то старомодный жуир и барин, любитель брюнеток, певиц и застолья Вожель поспешил отмежеваться от левых, как только сошел на американский берег (точно так же, как Алекс с Татьяной, постаравшиеся все эти глупости сразу забыть и даже вспоминавшие в кругу Барышникова и Бродского о некоем семейном «антибольшевизме», начисто изгладившем из их памяти сладостный Ла Фезандри). Тем не менее и в 1925-м, и позднее, до середины 30-х, но главное – в 1930–1931-м все было иначе… В 1931 году вышел в результате прославленной вожелевской экспедиции в «Страну Советов» («Кто там с кем советуется?» – удивлялся Бунин) толстенный «советский» номер журнала «Вю» и был отпечатан (на чьи бабки?) тиражом в полмильона экземпляров, разрекламирован (может быть, даже продан) и прочно вошел в историю довоенной французской журналистики. Судьбе было угодно, чтобы оба фезандрийских графа – граф Кароли и граф Игнатьев – имели к этому номеру непосредственное отношение и не смогли умолчать о столь важном для них событии. Я считаю, что нам с вами повезло: сопоставление двух мемуарных отчетов (на фоне нашей нынешней прочей осведомленности) позволяет нам извлечь из мрачной драмы минувшего века хоть крошечную комическую интермедию – чего же еще можно ждать от судьбы?

Итак, завсегдатай Фезандри, видный венгерский социалист и революционер, близкий к Коминтерну, граф Кароли, живший после неудачи венгерской революции (так страстно готовившейся Лениным) в Париже, получил в 1930 году от директора журнала «Вю» Люсьена Вожеля приглашение совершить (вместе с супругой, вполне активной журналисткой и коминтерновкой Катрин и другими товарищами) совершенно бесплатно, за счет фирмы роскошную поездку по таинственной стране чудес – СССР. Опытный Вожель облек (если верить мемуарам графа) свое предложение в лестную форму: вам, как опытному журналисту и т. д. Опытный граф Кароли не спросил, кто этот щедрый меценат, по какому поводу именно сейчас и т. д. Понятно, что опытный Вожель приглашал графа потому, что знал, что граф был сталинист, уже успел «не одобрять» Троцкого и считал, что если там где-то погибнет тыща-другая (или сотня-другая тыщ) чужих невинных людишек, то интересы великого коммунистического эксперимента (или просто удержания власти) того стоят. Остальные взгляды с неизбежностью приложатся (к личным интересам), так что граф не подведет. Опытный граф мог догадываться, что вести, доходящие на Запад с кровавых фронтов «декулакизации», и впрямь выглядят страшновато, что Сталин к тому же начинает добивать своих соперников в борьбе за власть, даже потенциальных (уже пошли «процессы» и стали расти лагеря), так что рассказы «правдивых западных очевидцев-пилигримов» о советском процветании сейчас будут очень нужны.

Вожелевские коминтерновцы поехали в малодоступную Россию (не всех туда пускали, а тут – такой вояж, да еще на халяву) и все, что положено, написали. Без особого энтузиазма написали, вяло разыгрывая бешеный восторг на голом месте. Но вот что по-настоящему поразило и растрогало графа Кароли в этой поездке, так это те перемены, которые претерпел при пересечении советской границы переводчик французской делегации граф А.А. Игнатьев, которого Кароли иронически именовал прежде «экс-граф, экс-генерал, экс-атташе»:

«Волнение генерала Игнатьева казалось поистине трогательным. Поскольку он был теперь у себя на родине, он выполнял роль хозяина дома и расплачивался за угощение. Всем начальникам он сообщает, что он был когда-то граф и генерал и вот впервые возвращается на родину. Это немедленно производит впечатление. Большевистские чиновники бросаются в его объятия и целуют его в обе щеки. Нас охватывает фотографическая лихорадка, и со всех сторон щелкают камеры…

…Три странного вида личности едут в соседнем вагоне. Кондуктор шепчет нам на ухо, что они из ГПУ. Интересно, не должны ли они наблюдать за нами? Игнатьев сидит с ними и пьет с ними водку, ему нет дела, кто они, хоть были бы они сами дьяволы, лишь бы они были его соотечественники. Они вместе обсуждают вопросы политики и горько упрекают французов, отказавших предоставить займ России. На каждой остановке мы выходим из вагона и без запрета пользуемся фотоаппаратами…

…с генералом Игнатьевым произошла в ходе нашего путешествия странная метаморфоза. На наших глазах он из обходительного западного дипломата, дамского угодника превратился в грубого, неотесанного человека, настоящего mujik, который смотрел на нас, людей Запада, с явной антипатией и отвращением. Когда наше судно в поездке по Черному морю стало опасно крениться на борт – у него сломался штурвал – и дельфины прыгали за кормой, Игнатьев сел за рояль, стал играть и петь старые народные песни, развлекая попутчиков, которые столпились вокруг него, подпевая ему и подыгрывая на гитарах. В его белой рубахе его можно было принять только за mujik. Он отбросил последние остатки европейских манер и что-то оскорбительно бурчал в ответ, когда к нему обращались с просьбой. Как от переводчика от него теперь было немного толку, но я редко встречал более счастливого человека. Он посетил свое бывшее имение, ныне превращенное в «кольхоз», и был рад обнаружить там своего старого камердинера, который оставался в доме за сторожа. Они упали друг другу в объятия. Я вообще думаю, что главная черта русских людей, независимо от их классовой принадлежности, это их глубокий и пылкий патриотизм, их привязанность к земле, с которой они ощущают род мистической связи…»

О чем бы ни писать, лишь бы писать, отчитываться в командировке надо… Из рассказов графа Кароли о роскошном туристическом путешествии по Днепру и Волге, по Крыму, Аджарии, Грузии, Военно-Грузинской дороге и Азербайджану трудно уяснить, что же понял в этой поездке коминтерновский граф… Да, есть и беспризорники, и суд над матросами-«вредителями» на черноморском судне, и намек на жестокость репрессий, и споры иностранцев о методах коллективизации. Ну да, уже можно было спорить, ибо сам Вождь заговорил вскоре о «головокружении от успехов», а успехи были несомненными – в краткий срок было убито голодом под шесть миллионов крестьян, остальные посажены, сосланы, до смерти запуганы и превращены в рабов… У слабонервных иностранцев могло начаться головокружение, их и должны были успокоить по возвращении туристы месье Вожеля. Понятно, что написал коминтерновский граф все, что надо. Из наблюдений, которыми он особо гордился, и было, вероятно, это тонкое наблюдение над мужицкой сущностью черноземных русских графьев и их мистической (по Толстому и Достоевскому) связи с землей-матушкой и «мутер» Волгой. Но главную заслугу в создании этого французско-венгерского психологического этюда надо все же приписать самому грубияну-графу А.А. Игнатьеву. Потому что простецкий граф-mujik Игнатьев был не простой человек, он был большой артист и, если надо, он мог бы всех героев горьковской пьесы «На дне» разыграть перед презираемой им глупенькой публикой. Ибо на самом деле все происходило вовсе не так, как это представлялось или хотел представить это граф Кароли читателю своих мемуаров, ибо он тоже был, вероятно, человек не простой, этот старенький граф-коммунист, нормальный «даблтфинк» («двоемысл»). Несколько ближе к реально происходившему стоят намеки, рассыпанные в мемуарах второго фезандрийского графа, советского разведчика графа А.А. Игнатьева, граф возглавлял от лица ГПУ группу «пилигримов» Вожеля, он наблюдал за ней, осуществляя надзор за ее физическим (на счастье, никого не пришлось травить) и моральным (тут был прокол) состоянием. Обратимся к знаменитым мемуарам графа А.А. Игнатьева (только не к новому, обрезанному изданию Захарова, а к оригинальному, довоенному). В заключительной части мемуаров граф А. Игнатьев и самую идею дорогостоящего пропагандистского путешествия фезандрийских «попутчиков» в Советскую Россию приписывает себе (хотя столь важная поездка, по всей вероятности, была придумана в высоком кабинете шефа ГПУ и Коминтерна Трилиссера или, на худой конец, у Осипа Пятницкого, в Коминтерне, а не в третьестепенном кабинете постпредства):

«Начнешь принимать в своем служебном кабинете и ощутишь тот чуждый, буржуазный мир, который понятия о нас не имел… Я по опыту знал, что бороться с клеветой надо показом, а не рассказом, и с этой целью решил вызвать интерес к поездке в СССР среди оставшихся у нас в Париже немногочисленных друзей, способных смотреть не назад, а вперед.

Одним из таких новаторов… оказался Люсьен Вожель…»

Итак, оставим Трилиссера и Пятницкого, к моменту написания мемуаров они уже были расстреляны и смолчали, но Вожелю эту идею, может, действительно подкинули через А.А. Игнатьева – в мирном воскресном Фезандри. Через рус-ского графа, видимо, шло и оформление документов, и получение денег (и в станционном буфете он, поражая воображение венгерского графа, расплачивался уже из подотчетных сумм). Неудивительно, что в поездке Игнатьев чувствовал себя уверенно. Он был облечен, уполномочен. И за французишками приглядывал. И с коллегами из ГПУ, своими помощниками, мог позволить себе в поезде расслабиться за стаканом водки. Ну может, он чуток переборщил, чуток переиграл и перехамил, так что в собственных мемуарах он это изменение своего статуса передает помягче, поделикатней:

«Не успели мы расположиться в гостинице, как постучали в дверь, и на пороге появился славный молодой человек с двумя большими пакетами в руках.

–?С приездом, Алексей Алексеевич, – сказал вошедший, в котором я узнал одного из бывших скромных служащих парижского постпредства (вот вам кабинетишки – а в них главные люди и сидят. – Б.Н.). – По распоряжению начальства, привез вам гостинчики. Французов угостите. – И он стал разворачивать банки с икрой (Как же левым без икры? А что дохляки по всей Украине, дак то ж крестьяне, черная кость, мистическая связь… – Б.Н.), портвейн и яблоки. Принимайте иностранцев, как советский представитель».

Советскому читателю 1941 года не надо было объяснять, кто такой «представитель», какую организацию он представляет и кто у нас в стране главный, кто самый советский и кто на тот день не враг народа наподобие каких-нибудь несознательных крестьян-«кулаков», а кто главный друг нашего народа. Чекист, конечно. И граф испытывает при этих словах сексота (так они назывались) гордость и облегчение:

«С этой минуты, и навсегда, мне стало ясно и легко на душе. И, как когда-то «в строю», шаг стал твердым и уверенным (вот она «метаморфоза», подмеченная вторым графом. – Б.Н.). Я шел в ногу, равнялся по передним (напомню, что все тогдашние передние, увы, были к выходу книги уже расстреляны – и Ягода, и Трилиссер, и Тухачевский, опасно, граф, высовываться… – Б.Н.) и не отставал, как многие из моих бывших друзей, от нашей шагающей исполинскими шагами вперед советской действительности.

С первого же выхода на улицу я понял, что, для того чтобы можно было интересно жить, надо смело сравнивать настоящее с прошлым…

На каждом шагу встречались перемены.

Настоящее выигрывало от сравнения с прошлым, а то из прошлого, что справедливо пощадила революция, стало еще дороже…»

«О чем речь?» – спросите вы. Неважно о чем. Пора «жить интересно»: за этим и фезандриец В. Шухаев (будущий лагерник), и фезандриец С.С. Прокофьев (с женой, будущей лагерницей) уехали… А что стало «еще дороже», так и без того все было слишком дорого для населения в голодной стране (даже хлеб). Однако граф за себя не боится, он уже при деле. При знакомом деле. Не надо думать, что у графа, надзирающего за иностранцами, хотя бы и левыми, всегда легкая жизнь, мол, пей портвешок, ешь икру, путешествуй. Увы, нет. Граф отвечал за идейный и моральный уровень приезжих. Среди туристов мог оказаться «враг», которому не абсолютно все сразу понравится. А графу за него отвечать. Вот, например, был такой срыв в знаменитой поездке:

«Восторгаясь чудной батареей прессов на первом из осмотренных заводов – «Сталинградском тракторном», мы никак не могли подозревать, что среди нас, участников поездки, есть враг, в лице державшего себя несколько особняком французского писателя, Шадурна. Казавшийся поначалу самым пылким энтузиастом всего виденного «в стране чудес», – как сам он именовал СССР, вдруг неожиданно для всех, он прервал путешествие и уехал обратно в Париж, где стал писать о нас всякие пасквили».

Уехал он сам, или отправил его обратно граф, так или иначе унес он ноги живым-здоровым, этот единственный в группе писатель, которого граф Кароли мягко называет «неврастеником», и то сказать – не у всякого нервы выдержат столько лозунгов, икры и туфты. У прочих, впрочем, нервы выдержали – ели, ездили, восторгались, брызгали восторженной слюной, не слыша трупного запаха. Граф Игнатьев свидетельствует, а он не соврет:

«Все приводило моих спутников в неподдельный восторг…»

Правда, пробитые пулями то тут, то там зеркальные витрины магазинов говорили (в 1930 г. еще говорили. – Б.Н.) об еще не залеченных ранах Гражданской войны, однако… Как не поверить в будущее, историческая перспектива которого уже начертана гением Сталина, и как не преклоняться перед стойкой политикой и мудрой программой большевистской партии и т. д. и т. п.

И вот оно, уж вконец бессовестное, на фоне настоящего людоедства (пожирали тогда от голода младенцев), обнищания и несметной горы трупов:

«Осуществилась заветная мечта крестьянина… Наступил новый важный этап Октябрьской социалистической революции – коллективизация сельского хозяйства».

Пусть вас, впрочем, не удивляет этот уже слегка полузабытый стиль графского сочинения. Судить о стиле подсоветского автора, как говорила злоязычная Зинаида Гиппиус, все равно что судить о мастерстве пианиста, у которого дуло пистолета приставлено к затылку. А граф Игнатьев готовил это сочинение в пору подписания пакта с Гитлером, завершал со помощники, имея целью доказать, что подлая Франция, этот «мир клеветы, злобы и ненависти к моей родине, в котором пришлось прожить столько лет», сама довела бедного Гитлера до крайности, может, и сама на него напала…

Кстати, чем же все-таки провинился писатель-«неврастеник» Шадурн, которого граф спровадил домой? Да больно уж был непоседлив, всем интересовался. Намек на это дает дорожная летопись графа Кароли. В шикарном ресторане, где французам что-то очень долго не несли обед, по соседству, за занавеской гуляла какая-то компания, куда проворно шастали официанты с подносами. Любопытный Шадурн приподнял занавеску и обнаружил, что там на столах фашистские флажки – кормят итальянских фашистов. Как же так, разве СССР не главный борец против фашистов?.. О, неврастеник-писатель, куда ж ты лезешь до срока? Подойдет 1939-й, и вам все что надо расскажут. А еще лет 45 подождешь, разъяснит наконец вашим и нашим историкам бывший советский разведчик В. Резун (Суворов), что и Гитлер Сталину был не помеха, а был, наоборот, до времени очень удобен. Как ледокол, он прокладывал Сталину через Европу путь к господству, оттого не грех было ему и пособить. Но по тем временам для западных интеллигентов надо было, конечно, играть громогласную «антифашистскую» музыку. В Ла Фезандри звучала она в те годы каждое воскресенье.

А Шадурн – что? Пусть скажет спасибо, что живым вернулся (вон левого спутника Андре Жида похоронили в Севастополе – опасные связи, опасные маршруты). А что он там написал, Шадурн, кто ж это читал? Оплевала и задавила его писания вожелевско-мюнценберговская могучая пресса (как оплевали в Париже недавно документальную «Черную книгу коммунизма»). А вот «особый», толстенный фезандрийский отчет о поездке в Страну Счастья (и людоедства), напечатанный в вожелевском «журнале моды» «Вю», вышел неслыханным здесь тиражом в полмиллиона экземпляров. Издание это и поныне называют феноменальным (и поныне опасаясь проанализировать «феномен» и проследить следы финансирования)…

Люсьен Вожель соблазнял Андре Жида московскими льготами, в частности передавал ему приглашение в Москву и предложения хитрой киноорганизации «Межрабпом-Русь». И Вожель, и Мюнценберг опирались на разветвленную заграничную сеть культурно-шпионских «антифашистских» и «миротворческих» организаций, подчиненных, как правило, ГПУ, ГРУ и Коминтерну. К плетению этой сети подключены были Анри Барбюс, Киш, Арагон, Эренбург и энергичные женщины – Майя, Эльза, Мура, Эла, Джози… В эту сеть с готовностью попались старенький Ромен Роллан и прочие «интелло» Запада.

Вожель умел завлекать интеллигентов щедростью. Он издавал, например, альбомы репродукций художника Александра Яковлева (кстати, скорей всего в Ла Фезандри, а не в гостях у таинственного врача, как пишет в своих лживых мемуарах Эльза Триоле, она познакомила Маяковского с юной племянницей Александра Яковлева Татьяной, впоследствии вышедшей замуж за вожелевского худреда Либермана – о, ярмарка невест и вербовщиков, лесная усадьба Ла Фезандри!). Против пения вожелевских сирен не устоял друг Яковлева, талантливый художник Василий Шухаев. Наслушавшись пения фезандрийских сирен, Шухаев вернулся в 1935 году в сталинскую Россию, а в 1937-м уже загремел на десять лет в Магадан, на Колыму. К счастью, он выжил и вместе с другими зэками оформлял там спектакли для магаданского театра, а через тридцать лет – когда уже давно рассосался гадючник Фезандри и холодною «войной за мир» занимались другие агенты, – поселившись в Тбилиси, даже смог писать картины по эскизам счастливого марокканского путешествия 1930 года… В трогательных и наивных воспоминаниях жены Шухаева об их былой парижской жизни можно обнаружить перечень чуть не всего фезандрийского круга агентов, разведчиков, «наивных пропагандистов» сталинских свобод и «возвращенцев»:

«…интересных знакомств было достаточно. Одни были близкими друзьями, с которыми мы виделись каждый день, другие менее близкие… Очень близкие – художники Александр Яковлев, Иван Пуни, Люсьен Вожель – издатель журнала, семья Гальперн. Менее близкие, но достаточно хорошо знакомые – дочь Вожеля Мари-Клод (жена писателя Вайяна-Кутюрье), художники Сомов, Добужинский, композиторы Прокофьев и Стравинский, а также Эренбург, Марина Цветаева, Мейерхольд, Шаляпин, Маяковский, князь Дмитрий Святополк-Мирский».

Из названных здесь «возвращенцев» двое поплатились жизнью за серьезное отношение к фезандрийской пропаганде (Святополк-Мирский и Цветаева). С агентами дело сложней, они как-никак тайные, хотя и стараются войти в круг «близких друзей». С Эренбургом, а также c другом ГПУ и Бриков В. Маяковским все более или менее ясно. Но вот с супругами Гальперн – ярой сталинисткой, подругой баронессы Будберг Саломеей Андрониковой-Гальперн и ее мужем адвокатом Гальперном – сложнее. Друг их семьи Исайя Берлин утверждает, что в войну Гальперн был агентом «Интеллидженс сервис». Но были ли супруги двойными агентами, сказать могут только архивы…

Переселившись в Нью-Йорк, Вожель в конце концов порвал с Москвой (как, вероятно, и худред его журнала, второй муж Татьяны Яковлевой эстет Либерман, друживший позднее с Иосифом Бродским) и изменил курс, а лесное поместье Ла Фезандри сменило хозяина… И стены (без сомнения, имевшие уши) молчат ныне в лесной глуши. Впрочем, былые участники разгульных здешних сборищ успели в старости поведать о своих шпионских подвигах в почтенных и самоуважительных мемуарах, написанных на главных языках Европы. Да и приоткрытые на время архивы Коминтерна не дали им приуменьшить свои небескорыстные заслуги и услуги. Оказалось, что никто не забыт и ничто не забыто. Только о Фезандри никто, кроме графа Кароли, отчего-то не упомянул…

Оглавление книги