Книга: Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2

Мезон-Лаффит

Мезон-Лаффит

Замок Мезон и семья Лонгёй Жак Лаффит • Труды Василия Верещагина • Шедевр Мансара

Этот зеленый городок над Сеной, в каких-нибудь пятнадцати километрах от западной парижской заставы, знатокам искусств и истории приводит на память немало знаменитых имен (от Мансара и Вольтера до Лафайета и Ланна), поклонникам конного спорта – немало знаменитых лошадиных кличек, ну а рядовым любителям зеленого дачного рая – просто счастливые часы, проведенные где-нибудь с удочкой над Сеной, за чашкой кофе в саду виллы, а то и на прогулке под сенью вековых деревьев, на лесной дороге или в гуще старинного парка.

Места эти люди облюбовали давно. Еще и в конце VIII века была здесь деревушка Мезон-сюр-Сен, принадлежавшая аббатству Сен-Жермен-де-Пре. Король Гуго Капет отобрал ее у аббатства и отдал одному из своих вассалов, который построил здесь укрепленный замок. Позднее целых два века владела деревней семья Лонгёй (изображение длинного глаза там и здесь на стенах фамильного замка намекало на смысл фамилии – «длинный глаз», «лонг ёй»). Лонгёй были выходцы из Нормандии, где у них был замок близ Дьеппа. На родовом их гербе красовались три серебряные розы на бирюзовом поле. Прославил же старинный род Лонгёй, а заодно и тогдашний Мезон-сюр-Сен, энергичный и тщеславный Рене Лонгёй, прибравший к рукам немало здешних земель, лесов и даже судоходство на Сене. Он уже восемнадцати лет от роду председательствовал во французском парламенте, потом управлял королевскими финансами, а в 1658 году стал маркизом де Мезон, но еще и до этого немало потрудился, угождая монархам – сперва Людовику XIII, а потом и молодому Людовику XIV.

В 1642 году Рене де Лонгёй начал строить в Мезоне новый замок, который должен был стать достойным пристанищем для путешествующих и выезжающих на охоту величеств, такой, чтоб не стыдно было самого короля позвать в гости. Труды царедворца не пропали даром: в апреле 1651 года Рене де Лонгёй принимал в этом замке юного короля Людовика XIV с его матушкой Анной Австрийской и закатил здесь пир на весь мир. Как раз в 1651 году и закончилось строительство замка, который считают истинным шедевром замковой архитектуры эпохи Людовика XIII, шедевром французской архитектуры классицизма. В том же самом 1651 году суперинтенденту де Лонгёю пришлось (из-за интриг завистников) оставить свою хлебную должность, но король не забыл его, произвел в маркизы, а в 1671 году вместе с супругой снова посетил его дворец-замок.

Постройку этого замка Рене де Лонгёй доверил одному из лучших архитекторов того времени – Франсуа Мансару. Франсуа Мансар (не путайте его с более поздним, но тоже замечательным архитектором Жюлем Ардуэн-Мансаром) появился на свет в семье плотника в самом конце XVI века. Ему повезло с родней: сестра его была замужем за сотрудником великого архитектора Саломона де Бросса (того самого, что построил в Париже Люксембургский дворец), и Франсуа многому у этого свояка научился, так что годам к 25 был Франсуа Мансар настоящим мастером, а в 37 проектировал самые серьезные постройки для брата короля, герцога Орлеанского. Из построек его известны часовня Валь-де-Грас, крыло замка Блуа и еще многие особняки и храмы в Париже, но замок семьи де Лонгёй в Мезоне считают по праву его лучшей постройкой. Искусствоведы не устают воспевать этот классический шедевр, его гармоничное сочетание объемов, четкость, строгость линий и в то же время щедрость декора. Здесь уже не было прежнего сочетания кирпича и камня, а только светлый камень из Шантийи, зато было сочетание всех трех классических ордеров, было четкое разделение частей строения.

В замке над Сеной шла изящная и нескучная жизнь, интеллектуальный уровень которой сильно возрос при внуке замечательного царедворца, при маркизе Жане-Рене Лонгёе, который был президентом Французской Академии наук. В замке были устроены кабинет физики, химическая лаборатория и кабинет медалей, гостили видные ученые. Именно в ту эпоху в замке подолгу гостил великий Вольтер. Он гулял по огромному, великолепному здешнему парку и сочинял свою «Генриаду». Судьба была к нему здесь, впрочем, не слишком благосклонна. Сперва он едва не погиб у себя в кабинете во время пожара, а в 1723 году чуть не умер от заразной болезни (от оспы), той самой, от которой восемь лет спустя скончался хозяин замка.

Позднее прославленный замок пережил немало передряг. Один из наследников рода Лонгёй, разорившись, вынужден был продать замок, и король Людовик XV купил его для своей возлюбленной, мадам дю Барри. В 1770 году король даже провел в замке несколько дней в обществе этой прославленной дамы.

В 1777 году замок купил брат короля граф д’Артуа. Это с его эпохой связано рождение конной империи в Мезоне. Часть парка граф превратил в скаковое поле. У графа вообще были далекоидущие планы. Он предпринял строительные работы и намерен был объединить это имение со своими владениями в Сен-Жермен-ан-Лэ. Быстрому осуществлению этих планов помешали сперва недостаток средств, а потом и Французская революция. Граф был вынужден бежать за границу, имущество его было конфисковано, мебель из замка продана с молотка. Однако за Революцией последовала Империя, появились новые, наполеоновские аристократы, зачастую из числа доблестных военных. В 1804 году замок был куплен маршалом Ланном (Наполеон даровал ему титул герцога де Монтебелло). Маршал продолжил работы, начатые графом д’Артуа, но внес в них и нечто оригинальное. Он приказал насадить тополя, так, чтоб ряды их воспроизводили расположение войск в битве при Монтебелло (не от хорошей жизни сидя прошлым летом под старинными тополями в больничном садике близ замка, я часто гадал, о чьих напрасно загубленных жизнях шелестит под ветром листва). Сам маршал погиб через пять лет в битве под Эслингом, но вдова его герцогиня де Монтебелло неоднократно принимала у себя в замке бравого Наполеона с новой императрицей Марией-Луизой.

В 1818 году замок, парк, все службы и конюшни купил, на беду, знаменитый финансист Жак Лаффит. К несчастью для бедного имения.

Это был человек неукротимой дерзости и энергии, но, увы, как многие бизнесмены, он испытывал неодолимую тягу к политике. В начале Великой французской революции 32-летний Жак Лаффит был все еще скромным служащим в банке Перего, а до того и вовсе корпел в качестве писца в конторе нотариуса. Однако к 1804 году Лаффит уже стоял во главе банка Перего, а еще через пять лет был регентом Банка Франции, президентом которого его назначило временное французское правительство чуть позднее, в 1814 году. Во время наполеоновских «Ста дней» Лаффит был членом Палаты представителей, а в 1816-м и в 1827-м заседал в парламенте как депутат от либералов – и был, надо сказать, не из последних деятелей в этом шумном гнезде политиков. С 1830 года Лаффит давал деньги на газету «Ле Насьональ», основанную им вместе с Тьером. Газета была в эпоху Реставрации органом конституционной либеральной оппозиции и среди прочего выступала за восстановление на троне Орлеанской ветви монархии. Лаффит был врагом Людовика XVIII и Карла X, сторонником Луи-Филиппа. В том же 1830 году во Франции, как известно, разразилась очередная революция, и при описании ее событий во французских курсах истории имя Жака Лаффита соседствует с именем самого Лафайета. Либералы создали Временную муниципальную комиссию, в которой и верховодили банкиры вроде Лаффита и Казимира Перье. Именно в эти дни особняк Лаффита на нынешней парижской рю Лаффит стал центром этих знакомых всякому французу событий.

Впрочем, и построенный Франсуа Мансаром дворец в Мезон-сюр-Сен тоже много повидал тогдашних либеральных знаменитостей – от Лафайета и Тьера до Бенжамена Констана и Беранже. Политики живали в этих местах и позже – скажем, ультралевый коммунар Жюль Валлес или ультраправый красавец усач Поль де Кассаньяк (в которого без памяти была влюблена Мария Башкирцева).

Жак Лаффит становится в пору Революции представителем партии Движения. Король Луи-Филипп, усевшись на троне, дал ему сначала пост министра без портфеля, а потом министра финансов и президента Совета. Французские историки считают, что внутренняя политика Лаффита отмечена была избытком демагогии, а внешняя – избытком авантюризма. Он был истинным либералом и всегда ратовал за свободу в чужих странах – скажем, в Италии или Польше. В 1831 году он подал в отставку, а в последующие годы и финансовые его дела пришли в упадок. Деньги таяли, как редкий парижский снег, и так же быстро росли долги. Разорившись, он был даже вынужден покинуть свой парижский особняк. Вся Франция собирала ему деньги по подписке, чтобы он смог раздать долги и кончить свой век в особняке на нынешней улице Лаффита, с которой связаны были самые бурные дни его жизни. Здесь он и отдал богу душу в 1844 году, на 78-м году своей яркой жизни. Но за годы, остававшиеся ему от потери министерского поста до перехода в мир иной, он успел немало дров наломать в своем Мезон-сюр-Сен. Испытывая денежные затруднения, он решил поделить великолепный, площадью в 300 гектаров здешний парк на дачные участки и продать их новым дачникам, а с целью получения дешевых стройматериалов, потребных для строительства вилл, этот французский Лопахин (если помните, именно так звали в пьесе Чехова энергичного губителя вишневого сада и дачестроителя) велел разобрать старинные конюшни, построенные Франсуа Мансаром. Он приказал также засыпать ров перед замком. В благодарность французские граждане, уже некогда спасшие банкира от потери его парижского особняка, с открытием в 1843 году станции железной дороги близ дачного поселка Мезон-сюр-Сен переименовали поселок в Мезон-Лаффит. К тому времени замком владела дочь Лаффита Альбина, принцесса Московская (точнее, может даже, Москворецкая или Бородинская, титул она получила в результате замужества со вторым принцем Москворецким, Жозефом-Наполеоном: первым принцем Москворецким был, как известно, расстрелянный маршал Ней).

Замок с ущербом для его сохранности переходил из рук в руки. Владел им одно время некий малоизвестный живописец, выпускник петербургской Академии художеств Василий Тильманович Громе, который снес павильоны и, распродавая участки, продолжал жестоко кромсать западные и северные подступы к замку, переносить статуи, ставить решетки и корежить парк, пока не остался от него лишь огрызок между замком и Сеной. Этот пришлый художник-торговец вовсю распродавал участки парка (по 6 франков за квадратный метр), и они были застроены безвкусными, «норвежского» и прочих псевдостилей дачами. Так что если собственные произведения Громе (которые он все же выставлял и в Вене, и в Мюнхене) не сохранились в памяти потомства, то в Мезон-Лаффите его помнят как одного из самых бессовестных спекулянтов. Зато, может, именно его петербургским воспоминаниям обязан Мезон-Лаффит совершенно уникальными во Франции названиями улиц, увековечившими имена двух последних русских императоров – Александра III и Николая II.

Впрочем, если говорить о русской живописи, то она была представлена в Мезон-Лаффите и именами куда более громкими (и куда менее губительными для французской архитектуры), чем безвестный Громе. В 1876 году неподалеку от здешней площади Наполеона, на авеню Святой Елены, у ее пересечения с одной из маршальских улиц (авеню Клебер), поселился 34-летний русский художник-баталист Василий Васильевич Верещагин. Он устроил здесь себе просторную зимнюю, а также и летнюю студию на рельсах, которая вращалась по кругу так, чтобы художник всегда был на солнце. Этот бородатый морской офицер и живописец только что вернулся из путешествия в Индию и решил написать двадцать больших полотен из истории английской колонии в Индии. Не многие французы (среди них Жюль Кларети, восторженно писавший о Верещагине в «Тан») знали, что этот бесстрашный воин и путешественник уже объездил полсвета, воевал и не раз бывал на волосок от смерти. Поселившись в одиночестве на краю леса Сен-Жермен (белки, зайцы, антилопы часто выходили на опушку), он яростно принялся за работу. Впрочем, долго на месте не усидел. Год спустя он принял участие в русско-турецкой войне, на которой был ранен. На темы этой войны он написал картины «Шипка-Шейново», «После атаки», «На Шипке все спокойно» и другие знаменитые полотна.

Вернувшись с войны в Мезон-Лаффит, Верещагин снова принялся за работу, и в ноябре 1878 года его студию посетил сдружившийся с ним И.С. Тургенев. Во время своего визита в Мезон-Лаффит Тургенев познакомился у художника с прославленным героем русско-турецкой войны генералом Скобелевым, завзятым франкофилом. Всего четыре года спустя генерал произвел во Франции фурор, заявив публично, что спасение мира – в союзе славян с французами, а немец им враг. Официальный Петербург еще не был готов к принятию этой позиции, и самостоятельный генерал был отозван на родину. На долю Верещагина тоже выпала в те годы во Франции немалая известность. В 1879 году в залах парижского Художественно-литературного кружка (на рю Вольне, 7) открылась большая выставка работ Верещагина (три сотни картин и рисунков). Тургенев писал в те дни, что искусство Верещагина поражает своей оригинальностью, силой и правдивостью.

ЗАМОК МЕЗОН, ПОСТРОЕННЫЙ ФРАНСУА МАНСАРОМ

Фото Б. Гесселя

Парижская выставка прошла с большим успехом, и художник рассказывал об этом в письме Стасову:

«Успех такой огромный, какого я не знал в Санкт-Петербурге. Не только сама рю Вольне, но и прилегающие к ней улицы забиты рядами экипажей. И не только в залах выставки толпятся посетители, но и на лестницах. По единодушному мнению, это стало «событием».

Французская пресса взахлеб слагала легенды об этом человеке, «достойном пера самого Дюма».

Надо сказать, что уже работами, привезенными из Туркестанского похода, Верещагин обратил внимание публики на свои полотна. Это была не традиционная «батальная» живопись, воспевающая бесстрашие полководцев и безграничную преданность воинов, а нечто иное. На знаменитом верещагинском полотне «Апофеоз войны», вместо прекрасной дамы-воительницы с роскошной грудью, венчающей обычно лаврами позирующего полководца-заказчика, была изображена безобразная пирамида людских черепов в пустыне. Рядом с ней сидел разочарованный ворон, не нашедший ни одного целого глаза (чтоб выклевать). Верещагин насмотрелся в своих походах на отрезанные головы. Были на картинах Верещагина и бедняги-солдатики, для которых война была не игрой, а мукой. Вряд ли генерал Кауфман, взявший художника в первый его, Туркестанский поход, готов был согласиться с подобной трактовкой геройской темы…

В 1891 году Верещагин бросил свою мирную мастерскую в Мезон-Лаффите и навсегда уехал из Франции. Жизнь он кончил, как и положено моряку и баталисту. В 1904 году он поплыл на борту крейсера «Петропавловск», чтобы запечатлеть славные победы могучей России над крошечной Японией. Но запечатлеть ничего не удалось. И не только потому, что Россия потерпела в этой войне жестокое поражение, но и потому, что «Петропавловск», напоровшись вскоре на мину близ Порт-Артура, ушел на дно вместе с экипажем, штабом адмирала Макарова и героическим шестидесятидвухлетним художником-баталистом.

После отъезда Верещагина в Москву (в 1891 году) в его студию въехал другой знаменитый русский художник – Константин Егорович Маковский, известный портретист, автор исторических полотен, любимый живописец императора Александра II. Правда, ко времени приезда своего в Мезон-Лаффит Маковский больше не был любимцем двора, а главное – это было трудное для художника время разрыва с семьей. «Отец продолжал навещать нас… – вспоминает в своих мемуарах сын Маковского, ставший позднее издателем, поэтом и критиком. – Но он становился хмур и как-то сконфуженно-неуверен…»

Маковский работал в верещагинской мастерской не слишком долго. Сменялись хозяева дома, и вскоре, по воспоминаниям местного краеведа, дети новых хозяев приспособили знаменитую летнюю мастерскую для своих беспечных занятий: они катались в ней на роликовых коньках…

К концу XIX века в Мезон-Лаффите гостила весьма заметная публика. Так, у художественной семьи Стивенс бывали в гостях Гюго, Мопассан, Гонкуры, Дюма-сын. Часто живал в Мезон-Лаффите и знаменитый художник Эдгар Дега. Он заходил к торговцу картинами Малле (его дом № 12 и сейчас стоит на авеню Эгле), женатому на сестре Стивенса (их сын, будущий знаменитый французский архитектор Малле-Стивенс, там и родился, на авеню Эгле).

К 1904 году мансаровским замком и всеми здешними службами владела уже некая компания по торговле недвижимостью, которая приняла «мудрое» решение снести все, что еще оставалось от замкового комплекса и что напоминало о шедевре Мансара. Она хотела продать землю (на то она и была торговой), чтобы прилично на этом заработать. Только тогда пробудилось французское общество, вспомнив, что, кроме частноторговых интересов, есть еще интересы сбережения культурного и природного наследия, интересы искусства, интересы потомков и что неблагодарные потомки вряд ли смогут оправдать жадность торгашей, стяжателей и безжалостных, а вдобавок еще и безграмотных, революционеров. Мне довелось читать одну из статей времен бурной полемики в тогдашней французской прессе, и не откажу себе в удовольствии привести из нее отрывок:

«Руководство Академии изящных искусств в полном бессилии наблюдает этот акт мерзкого варварства, ибо замок Мезон даже не внесен в список охраняемых объектов. И ни один из этих любителей, что ежедневно швыряют состояния на покупку детских безделушек, реставрированных картин и лоскутных ковров, – никто из них не озаботится сохранением для Франции одного из тех памятников, что являют собой славу французской архитектуры…

Невыносимо думать о том, что одно из самых прекрасных строений старой Франции, расположенное вдобавок у ворот столицы, будет бездарно разрушено, в то время как у хранителей наших музеев находятся средства на покупку археологических редкостей и экзотических побрякушек!»

Так писал один из тогдашних авторов (Андре Аллэ), и трезвые голоса вопиющих в пустыне бизнеса были услышаны. Государство купило замок, и его начали мало-помалу восстанавливать. Кое-какие поздние приобретения сменявших друг друга владельцев замка перекочевали в Лувр, и, напротив, из Лувра пришли произведения мансаровского времени. Посетителю ныне есть чем полюбоваться в старинном замке – и вестибюлем, и большой лестницей, и апартаментами, и офицерской столовой, и скульптурами, и полотнами мастеров, и мебелью, и салонами, и комнатой короля… Но главное – сам изящный, благородных форм замок, с его колоннами, медальонами, крутыми крышами, прорезанными мансардами самого Мансара…

СЛАВНЫЙ СТРОИТЕЛЬ МАНСАР И ГЕНИЙ ФРАНЦУЗСКИХ САДОВ ЛЕ НОТР

Самый город Мезон-Лаффит ласкает глаз перспективой зеленых улиц, рядами тополей, эвкалиптов, каштанов, прекрасными аллеями, виллами на авеню Эгле, на авеню Генерала Леклера и на парковых аллеях, дышит близостью большого леса. К тому же, на счастье, тут все же не фабрики построили при банкире Лаффите, а кокетливые виллы-дворцы, да и парк уцелел хоть отчасти. А жили тут всякие парижские знаменитости вроде Роже Мартен дю Тара или здешнего уроженца Жана Кокто. Счастливцы рассказывали мне, что им попадалась здесь навстречу (иным даже дважды) вдова Владимира Высоцкого, актриса Марина Влади. Людям более скромного достатка тоже может посчастливиться пожить в Мезон-Лаффите (конечно, в чрезвычайных обстоятельствах – не было бы счастья, да несчастье помогло). Я жил здесь целый месяц после сердечного приступа в доме для выздоравливающих с театральным названием «Павильон Тальма». Дом принадлежал «мютюэлю» (нечто вроде кассы взаимопомощи) работников просвещения (куда моя заботливая жена, предвидя худшее, много лет вносила скромную мзду, так что я жил в нем совершенно бесплатно). Дому был нарезан кусок старинного парка (с ланновскими тополями), и все в нем напоминало мне былые Дома творчества писателей. Но, конечно, это был улучшенный вариант дома творчества, с высочайшего уровня медицинским обслуживанием. Может, так выглядели когда-то (или будут выглядеть со временем) кремлевские больницы. Но в Мезон-Лаффите не было, конечно, ни «полов паркетных», ни «врачей анкетных». Ни сурово-добродушная начальница доктор Кабанис, ни медсестрички родом с берегов Северной Африки и всех островов Атлантики и Тихого океана не производили впечатления «упакованной» публики (хотя оклад здешней медсестры и превышает раз в 110 мою московскую пенсию). Больные тоже были здесь не из высших слоев общества (по большей части – шкрабы), и при встрече в парке они любезно сообщали мне, какая нынче погода. Сразу за воротами нашего «павильона» начинались знаменитые скаковые дорожки Мезон-Лаффита. С самого 1874 года на здешнем скаковом поле и ипподроме проводятся скачки. Французское правительство издавна поощряло коневодство, и тихий Мезон заполняли в дни состязаний толпы любителей, а в 1878 году среди прочих призов разыгрывался также Москворецкий приз («де Москова»). На трибунах ипподрома рассказывали романтические истории. О баснословных выигрышах. Или о блестящей лошаднице и наезднице, уроженке Мезон-Лаффита мадемуазель Эмили Луассе. Поклонник лошадей и женщин принц де Хатцфельд предложил ей свою руку, сердце и место рядом с собой на своем скромном троне. Ей предстояло покинуть манеж, портниха уже шила ей подвенечное платье, но как раз в эти весенние дни, точнее, 13 апреля 1882 года, блистательная Эмили решила в последний раз отправиться на манеж для объездки новой лошади. А лошадь вдруг встала на дыбы и повалилась на прелестную лошадницу, вспоров ей при этом живот ленчиком седла. Бедная Эмили умерла два дня спустя. Рассказывают, что в предсмертном бреду она напевала «Гвардейский вальс», которым оркестр обычно встречал ее выезд на манеж…

Ныне на шестидесяти километрах обустроенных скаковых дорожек проходят здесь обучение и тренировки до двух тысяч чистокровных скаковых лошадей. Современные трибуны здешнего ипподрома без труда размещают три с половиной тысячи «лошадников». И что еще отрадней для города скачек, полторы тысячи жителей обеспечены здесь работой при лошадях – в качестве жокеев, ветеринаров, кузнецов, тренеров…

Впрочем, даже если вы равнодушны к бегам и лошадям, он, как вы, наверно, поняли, стоит недолгой нашей поездки, этот старинный зеленый Мезон-сюр-Сен, совершенно напрасно, на мой взгляд, переименованный в Мезон-Лаффит.

Оглавление книги