Книга: Вокруг Петербурга. Заметки наблюдателя

Каложицкие воспоминания

Каложицкие воспоминания

Нет ничего приятнее, чем получать добрые отклики от читателей. Один из них пришел автору этих строк от Лидии Анатольевны Деминой в ответ на публикацию о замечательном учителе Николае Павловиче Галицком – выпускнике педагогического техникума имени Ушинского, существовавшего в Петрограде – Ленинграде в 1920-х годах.

«Наша мама, Кузикова (Сотова) Татьяна Матвеевна, заслуженный учитель РСФСР, окончила тот же техникум имени Ушинского в 1927 году. Она много рассказывала об этом удивительном „сангаллийском братстве“, о своей юности, о деревне Каложицы, в которой она родилась и выросла. С 1940 года мама работала в Волосовской средней школе. Являлась передовым учителем, большим энтузиастом своего дела…

Когда мамы не стало, мы, разбирая ее архив, обнаружили рукописи ее воспоминаний. Читать их очень увлекательно. Написаны чудесным языком, очень живо и ярко.

Немного о себе. Я тоже учитель. Работаю в той же школе № 1 города Волосово, где много лет проработала моя мама. Занимаюсь краеведением. Руковожу музеем истории школы».

Ниже мы публикуем отрывки из этих уникальных воспоминаний.

Я родилась 15 января 1907 года (по старому стилю) в деревне Каложицы Ямбургского уезда Яблоницкой волости Петербургской губернии. Отец – крестьянин Матвей Алексеев Иванов (тогда так писали). Алексеем звали моего деда, Иваном прадеда. Мать – крестьянка соседней деревни – Евфимия Егоровна. Предками моих родителей были тоже крестьяне, жившие на оброк. Оброк платили помещику-немцу, проживающему в имении Каложицы.

У отца был брат Филипп, летом они вели хозяйство в деревне, на зиму отец (мой дед) посылал их на заработки в Питер. В хозяйстве было две лошади – на них братья уезжали на заработки. Дома оставались две невестки (моя мама и жена дяди Филиппа), да дед с бабушкой. Деда не помню. Но говорят, это был очень властный, скупой и по-своему хозяйственный мужичок.

Машин в хозяйстве не было. Все приходилось делать руками (пахать землю, косить, убирать хлеб, молотить и прочее). В страду, то есть в пору уборки хлеба и до молотьбы дед ложился спать на голую скамейку, чтобы не проспать, будил всю семью в 3 часа утра идти на гумно обмолачивать хлеб. К 6 часам утра свекровь готовила завтрак. Приходили усталыми, ведь снопы надо было обмолачивать вручную. Снопы с зерном, высушенные в риге, били по так называемому козлу, зерно осыпалось, обрывались и колосья с зерном. Потом их молотили цепами, т. е. колотили деревянными колобашками, привязанными к длинным палкам. Колотить надо было в определенном ритме. Получалась очень веселая музыкальная дробь, под которую неунывающие ребятишки плясали.

Позавтракав, шли сразу в поле убирать хлеб. Перерыв на обед с 12 до 2, потом снова в поле до заката солнца. Мы, дети, рано приучались к этому тяжелому труду…

Весь уклад деревенской жизни был иной. Деревянные дома по большей части были покрыты соломой. Только у богатых – железом.

Помимо дома были амбары, куда складывали обмолоченное зерно, которые закрывались непомерно большим ключом. Он так и назвался – «амбарным». К дому (избе) вплотную примыкал двор, чаще всего сделанный из камня с маленькими окнами в конюшне и хлеву для коров, с очень толстыми стенами. Сарай для сена и соломы и гумно для обмолота хлеба. На речке, которая протекала посреди деревни – черная баня. Баня и гумна были не у всех крестьян. Обычно бедняки их не имели, и мыться, и обмолачивать хлеб договаривались у соседей.

У нас были все постройки. Семья не была богатой, но по-крестьянски трудовой, обеспеченной, что в годы советской власти называлось «середняцкой».

Дом состоял из двух половин (2 избы), соединенных сенями. В одной половине, большой и светлой, жили летом, в другой, меньшей, поэтому более теплой, зимой. Большая русская печь занимала почти четвертую часть всей площади избы. Деревянная кровать (перед революцией – железная с никелированными шариками) стояла у одной стены, вдоль другой – лавка. Она раньше приходила и около другой стены, но потом откуда-то появились стулья и одна лавка была снесена. Комод и зеркало над ним. Это уже признаки городского убранства. В углу иконы, перед которыми в праздники зажигалась лампада. Для освещения керосиновая лампа. Сначала помню совсем маленькие – семилинейные, потом и пятнадцати. Это уже была роскошь.

Отец умер рано. Ему было всего 32 года. Отчего умер – не знаем. «Что-то болело внутри» – так говорили. Думаю, что надорвался, ворочаясь с тяжелыми камнями, которые убирали с поля, свозили к дому и из них строили толстенные стены для двора, конюшни и хлева. Эти стены зимой покрывались инеем, в них всегда было темно и парно (окна были маленькими). Считалось, что скотине и этого достаточно.

Сестра родилась через два месяца после смерти отца. Горе матери было велико. Остаться крестьянке летом, в разгар полевых работ одной с маленькими девчонками, когда весь труд был ручной – это очень тяжело. Я помню, она говорила: «Иду с поля, в глазах темно от слез и усталости». Но надо было жить, работать, поднимать детей. Из восьми детей, бывших у матери, мы с сестрой остались две: я предпоследняя и сестра последняя…

После смерти отца у нас в доме появилась бабушка, сестра моего деда по матери. Бабушка приехала из Питера, где прожила в прислугах у купцов, торговавших рыбой, 20 лет. В это время деревенские девушки обычно на лето уезжали в город на заработки, поступали в прислуги к господам, конечно, не очень богатым. Эти господа на лето приезжали в деревню на дачу, снимая для этого свободную крестьянскую избу.

Бабушка была очень религиозна, она заставляла нас читать молитвы утром – перед завтраком, днем – перед обедом и вечером – перед сном. «Прочти молитву ангелу-хранителю, и он будет ночью летать около тебя, охранять твой сон»… Сумерки в избе, где перед иконой горит лампада, завывавшие часто вьюги за окном, создавали какое-то тревожное настроение. Мне очень часто мерещились необыкновенные чудовища в складках одежды, которая висела рядом, то мерещились чьи-то горящие глаза, то еще что-нибудь…

Она с тремя дочерьми жила в деревне. Муж служил где-то в Питере дворником. По-видимому, был какой-то достаток, потому что в деревне был построен большой дом в три этажа. Правда, на третьем этаже была всего одна комната, в которой жила в теплую погоду старшая дочь. Весь второй этаж и часть комнат внизу на лето сдавали дачникам.

Евсеиха была маленькая кривоногая старуха, которая хромала на одну ногу, с кривым ртом. У нее была небольшая лошаденка, по кличке Осман, и тележка. Каждый день на своем Османе Евсеиха ездила в пекарню купца Алексеева, которая находилась где-то на станции Молосковицы, набирала там разных булок, баранок и саек и разъезжала по деревням. «Булаак! Булла-а-ак!» – кричала она тоненьким голоском. Осман останавливался, мама покупала еще теплые трехкопеечные сайки, посыпанные маком, и мы с удовольствием пили с ними чай или грызли мягковатые свежие баранки.

Нам нравилась эта Евсеиха. Она часто приходила в ветхий домишко моей подруги Нюры, которая жила напротив нашего дома через речку. Это была маленькая, вросшая в землю избушка, окна которой, казалось, лежали на земле. Бабка Анна была в деревне повитухой, принимала роды у всех женщин окружающих деревень. Изба была настолько маленькая, что даже нам, девчонкам было тесно. Придет туда Евсеиха, усядется с бабкой Анной за стол чай пить и начнет рассказывать всякие страшные истории. «Идет это он по полю, – говорит она о каком-нибудь мужике, – и вдруг перед ним стог сена. Он хочет обойти его, а стог все перед ним. Перекрестится мужик и скажет – Да воскреснет Бог! И тут…все вдруг пропадет, захохочет, закричит, точно рассыпается». Бабка крестится, а мы прижимаемся друг к другу, нам страшно. И такие истории о нечистой силе каждый раз, и побеждает ее только крестное знамение, да молитва «Да воскреснет Бог!».

Досидишь до сумерек у подружки, наслушаешься рассказов Евсеихи и страшно домой мимо бани идти (баня на речке стояла). Везде мерещится нечистая сила, страшно спать ложиться, бабушка молитву Ангелу-хранителю читает…

Неглубокая речушка, скорее ручей (Хревица) протекала среди деревни. Весной и осенью откуда-то в ней набиралось много воды (то ли ключи кипели у истоков, то ли спускалось барское озерко, которое находилось выше нашей деревни), но речушка сильно разливалась, заливая низкие луга нашего конца деревни. За это, верно, наш конец называли Голландией. Весной вода подбиралась под постройки, заливала картошку в подвалах, которую срочно надо было выгребать.

Зимой лужки покрывались гладким скользким льдом и превращались в отличный каток. Катайся, сколько хочешь. Кто на самодельных деревянных, подбитых железками, коньках, а кто и на покупных снегурочках. Придут на помощь маленьким ребятишкам ребята постарше. Вобьют толстенный столб, на железный штырь оденут длинную жердь, к которой привяжут обычно большие санки – и пошла крутить карусель. Кто на санках, кто за жердь толкает. Кричат, падают, визжат. Это называлось «Круглая горка».

Большие сугробы снега наметет около огородных заборов. Возишься в них до поздних сумерек, пока одежда не обледенеет. Встанем на верхнюю жердь, руки в стороны и «Ах!» – падаем спиной вниз прямо в сугроб. У кого лучше фигура получится! А как вкусно на морозце съесть кусок черного хлеба, посыпанного солью с вареной картофелиной, на которой при варке в русской печке зажарилась «пенка».

Елка дома и в школе. Какой-то особый запах хвои и воска горящих свечей, запах клееных игрушек и разноцветной бумаги. Новое платье. Стихи на елке в школе. Подарки. Так интересно пахли книги с разноцветными картинками издания Сытина. На елке в школе пели «Рождество твое, Христа, Боже наш». Не знаю кто, видимо какие-то попечители, бедным детям дарили валенки, сапоги, теплые платки. Домой придут подружки. Ряженые. Кто вывернет шубу мехом наружу, кто маску на лицо и какой-нибудь кафтан. Не узнаешь. Придут, шумят, танцуют, какие-то прибаутки говорят. Одарит хозяин гостинцами, идут в другой дом, на другую елку.

1919 год – елка невеселая. Заболела… Слезы, горе. Должна была участвовать в спектакле. Все сорвалось.

И вот добрый дядя – летчик из отряда, который стоял в деревне, Сережа Пузиков – собрал подружек, придвинул елку к кровати и все пошло как у всех. Какая радость! На следующий день чудесный настоящий доктор приносит исцелительную мазь. Все хорошо. Можно снова играть в «кони-воры» – своеобразные прятки, когда жутко стоять, спрятавшись в темноте где-нибудь в углу сарая или заулка и ждать, когда тебя найдут или выручат.

А потом отогреваешься на русской печке, и если есть кому, рассказываешь, или послушаешь сказку, или просто послушаешь, как завывает ветер в трубе. Немного жутко, но тепло. Пахнет кирпичами, разогретой одеждой, лицо горит, немного дремлется.

Это было кирпичное здание, построенное земством. Она называлась двуклассная, в ней было шесть отделений, то есть можно было учиться шесть лет. Три классные комнаты, в каждой из них занимались два отделения: 1 и 3, 2 и 4, 5 и 6.

Ребята приходили в школу и из соседних деревень за 3–4 версты, эстонцы с хуторов. Но ребят в школе было немного. Учиться начали в первом классе с восьми до девяти лет.

Я пошла в школу в семь лет. Чтобы это случилось, маме пришлось идти с узелком к учительнице, просить за меня, а в узелочке – масло и яички. Я уже умела читать. Упросила. И вот в октябре (после праздника Покрова) в платочке, подвязанном как у старушки, с зеленой раскрашенной петухом сумке из мешковины, взяв за руку старшую подружку, пошла в школу. Ученье давалось легко. Весной в первый класс при ехал на экзамен помещик-барон с двумя дочерьми и инспектор. Уселся барон на стул перед классом, а его дочери рядом стояли. И вот я маленькая вышла отвечать стихотворение:

Я до сих пор вижу эти первые книги, как-то особенно пахнувшие типографской краской.

Был в школе старый дед, сторож по фамилии Блинов. Старый, хромой. Все в деревне его звали просто «Дед Блин». Приходил на уроки священник, были уроки «Закона Божия». К эстонцам и финнам приходил их пастор, и они уходили заниматься в пустую учительскую. Учебный день начинался с молитвы «Царю небесный». Иногда ее читал дежурный, иногда ее пели все хором. В 12 часов отпускали на обед. Кто не приносил с собой еду, бежали обедать домой. У кого была еда с собой, усаживались за парты, доставали свои блины и лепешки, откупоривали бутылочки с молоком (а в пост с чаем) и обедали в школе. Пред обедом читали молитву «Отче наш». Обед длился долго. Ждали, когда все соберутся. Снова уроки и снова молитва перед уходом домой. «Достойно есть, яко воистину». Ее обычно все пели.

Во втором классе, почему то показалось, что учитель посмеялся надо мной, сказала, что в школу больше не пойду. И не ходила больше недели, пока мать с прутом не прогнала из дома. Интересными были занятия в пятом и шестом классах. Новая молодая учительница Ольга Ивановна Мошко оставила неизгладимый след в наших душах. Мы ходили за ней как тени, вместе с ней радовались, переживали ее огорчения. А ее, видимо, старые учителя обижали: она спрятавшись за дверку шкафа и уткнувшись в него плакала иногда. Она повлияла и на выбор профессии, я стала учительницей. И всю свою сознательную жизнь, работая в школе, я видела перед глазами ее и как бы сверяла свою работу с ее работой. Как много она дала нам, деревенским ребятишкам.

В классе появились интересные игры. Был организован день внешкольного кружка, где мы, собравшись после уроков, учились вырезать, клеить, плести, переплетать книги, шить. Мы ставили чудесные детские спектакли, такие как «Спящая красавица». Сами шили костюмы из гофрированной бумаги для гномов, принцев и королей. Делали короны, «золотую» посуду и пр. Тогда только при отблеске огня из печки в классе, рассевшись на полу около Ольги Ивановны, слушали, затаив дыхание ее рассказы и чтение книг. Я не помню, что она читала, но это было что-то удивительное, волшебное. Нас было в классе всего двенадцать человек. Это был удивительно дружный класс. Ольга Ивановна подготовила нас к вступительным экзаменам в учительскую семинарию в Петрограде, где училась раньше сама. Прожила там с нами две недели, пока мы не сдали все экзамены.

В годы Гражданской войны, когда начался голод, трудно пришлось ей. И вот мы, 12-, 13-летние ребятишки, собрали, кто что мог, дома (картошки, муки, масла, яичек, и прочее) и повезли на саночках Ольге Ивановне. Не знали, как отдать, что сказать, мы только знали, что она голодает, что денег у нее мало (на ее иждивении находились еще младшая сестра и брат). Как нам было трудно уговорить Ольгу Ивановну взять наш подарок. И если бы не ее подружка, такая же молоденькая девушка Женя Селезнева, нам не удалось бы уговорить взять продукты. И когда в деревню пришли белогвардейские солдаты, Ольга Ивановна уехала из деревни. Белогвардейцы секли розгами девиц, сочувствовавших коммунистам, она не выдержала и ушла.

Нам прислали новую учительницу, Анну Яковлевну Ганус. С ней учиться мы не захотели, потому что она отменила всю внеклассную работу, которую вели с Ольгой Ивановной. И в один прекрасный день мы написали коллективное письмо в Ямбургский отдел народного образования (может быть, тогда он так и не назывался, но по функциям, подобные УОНО он выполнял), а в классе крупно на доске к приходу учительницы написали: «Долой Анну Яковлевну, Да здравствует Ольга Ивановна!» Не знаю, что повлияло на уход от нас Анны Яковлевны, но она скоро от нас уехала.

А Ольга Ивановна ненадолго появилась у нас, когда ушли белогвардейцы, а потом уехала совсем. Ведь белые и красные сменялись у нас не раз. И только много лет спустя я узнала, что Ольга Ивановна работала где-то на Украине. Но это было уже перед ее смертью. А рассказал это мне чудесный наш «ухажер» Коля Трошкин. Однажды, уже в послевоенное время, когда у нас были свои взрослые дети, мы случайно встретились на дороге, идущей от станции в деревню. Оба приехали на одном поезде. Очень рады были друг другу, ведь дружили с раннего детства, вместе учились. Его мама когда-то говорила: «Уж если эти две девчонки (я и моя подружка) прошли мимо дома в школу, Колька уже не сидит, не евши убежит». Так вот, первый вопрос после обычных восклицаний и приветствий после необыкновенной встречи был: «А помнишь Ольгу Ивановну?». Боже мой, кто мог ее забыть? И так жалко, что мы не знали ее адреса, и не могли ничего ей написать. А сколько надо было сказать слов благодарности.

Первые годы Советской власти, Гражданская война. Деревня жила мирной, как нам казалось, жизнью после свержения царя. Исчезли социалисты-революционеры. Расхаживал такой некто Максимов, уроженец деревни, с красным бантом на груди. Запретил попу в церкви читать молитву о здравии «Государя императора» и его семьи. Глухо пороптали и поохали старики и старухи, рассказывая, как он вошел во время службы в церковь и потребовал прекратить молитву. Уехал куда-то и он, или «увезли» его, потому что что-то не то мужичкам говорил. Мы, дети, еще не понимали. Мы ходили в школу. Ольга Ивановна организовала среди молодежи «Кружок просвещения». Там парни и девушки пели, ставили спектакли, занимались с ними учителя просветительской работой. Привлекали из соседней деревни старого артиста Андрианова. Школу превратили в клуб. На спектакли каложицкой молодежи сходились со всех окрестных деревень. Видимо, тяга к просвещению была большая, молодежь занималась с большой охотой. В 1919 году появился (расквартировался) первый авиационный отряд Красной армии. За деревней в поле был карьер, где добывался песок еще в дореволюционное время. В карьер была проложена от ж/д станции ж/д ветка. Мужики ходили грузить песок «на заработки в балласт». Песок шел на строительство железной дороги.

Вот там в этом «балласте» поставили несколько вагонов, видимо, с имуществом аэродрома и рядом на поле три маленьких самолета – «этажерки». Все это было для нас в диковинку. Помню, как однажды пошли смотреть, как взлетают и садятся самолеты. И как напугались, и я бежала от самолета, крича, как сумасшедшая. Бегу, оглянусь, а самолет за мной, уже по земле катит. Казалось, ни за что не убежать. Летчиков разместили в деревне по всем избам, где можно было жить. Собственно летчиков было трое: командир отряда (не помню его фамилию) и еще два – Сергей Пузиков и Сергей Лялин, остальные были обслуживающий персонал. Командир и Пузиков летали хорошо, а вот Лялин в воздухе мог делать чудеса, а садиться не умел. Как посадка, так либо на бок, либо хвостом вверх, переворот – говорили – «капот». Вся деревня подружилась с этими ребятами. Многие девицы записывались в «сочувствующие» партии. В то время была такая категория людей. И вот слухи – от Нарвы наступают белые. Отряду после нескольких боев приказано было отступить к Петрограду. Деревня опустела. Однажды услышали артиллерийскую стрельбу. В небе показался самолет. Мы все уже по «почерку полета» видели – летел командир отряда. И вот около его самолета – то недолетая, то перелетая, стали рваться снаряды. Он вынужден был повернуть обратно.

Несколько дней было тихо. И вот в конце деревни всеведающие ребятишки кричат: «Белые! Идут!» По дороге из соседней деревни шел отряд белогвардейцев. Высыпали все на улицу. Кажется, солдаты как солдаты, только на шапках, да на рукавах белые повязки. Остановились посреди деревни на площадке перед школой, где обычно собиралась на игры молодежь и старики на сходку. С поклонами вышел купец Малянов, пригласил офицеров на обед богач Белов. Сразу расспросы: «Коммунисты есть?» Пошли в школу, содрали какие-то неудобные для них портреты, накричали на учителей, поставили на площади пулемет. А потом пошло. Выловили всех девиц, записавшихся в «сочувствующие», расстелили на бугорке половик и… по 25 «горячих». Такая у них была норма. Ольга Ивановна и Женя куда-то скрылись, потом ушли, или уехали из деревни. Этот отряд долго в деревне не задержался, куда-то ушел вперед. А потом началось, то белые, то красные. Злобствовал какой-то отряд. Ночью ворвались в избу. Пьяные. Злые. Потребовали у матери топить печь, что-то варить, жарить, дать лошадям сена и овса… Всю ночь мы тряслись. Мама только шептала нам: «Девчонки, не выглядывайте». И мы, как мыши затаясь, прятались в кровати за занавеской. Утром уехали. На следующий день весь лужок у речки запрудили солдатами. Началась сортировка. Тех, которые не хотели служить у белых – раздевали, разували, куда отправляли, не знаю. Одежду их отдавали тем солдатам, которые оставались с белогвардейцами. Удалось одному солдатику как-то удрать с лужка. Прибежал в избу и маме: «Хозяйка, дай что-нибудь похуже одеть и обуть, а то отберут все!». Нашла что-то мама, хотя у нас и не было в доме тогда мужчин. Потом после сортировки пришел солдат, забрал свою одежду.

Важно разгуливали по деревне офицеры, сестры милосердия в белых косынках с красным крестом. Устраивали попойки и гулянки в доме Евсеихи: там много места было, да кресла мягкие стояли. Были в деревне две девицы, которые выделялись среди других девиц – одна своими чудесными косами и умением плясать «русского», вторая – своей красотой. Это была Зинка Окунева. У нее были чудесные глаза. Офицеры ее прозвали Зося и все наперебой ухаживали за ней. Зося после ухода отряда из деревни вышла замуж за сына хотынецкого богатея – Тимофеева, имевшего на станции Молосковицы свой магазин и пекарню, и куда-то уехала. В последствии узнала, что живет в Ленинграде, живет хорошо. Белогвардейцев снабжали продуктами капиталисты из-за границы. Разруха и голод царили в стране, а у них банки с американским шпиком, фасоль и прочее. Как сейчас вижу такую картину: разделили солдат на «белых» и «красных». Красным ничего не дали, а белые получили большущие банки с салом и тут же на лужках, на глазах у всех начали дележку. Нарезали кусками хлеб и сало. Один солдат отвернулся, а раздающие спрашивали, указывая на кусок: «Кому?» – «Телегину!». «Кому?» – «Потехину!». Надолго запомнились эти две фамилии.

Видимо, не отпустили солдат, не пожелавших воевать, по домам. Собрались у нас на крылечке человек десять солдат. Один из них так вдохновенно рассказывал о революции, о Красной армии. «Убегу, – говорил, – все равно не останусь здесь». И убежал, прихватив с собой пулемет. Но неудачно. Поймали бедного. Расстреляли. Два солдата сопровождали его до края леса. Там и могилка его была. Долго о ней вспоминали, но никто не знал, кто был этот солдат. Казнили в деревне еще несколько человек, захваченных в плен красноармейцев. Стоял за деревней сарай, так их повесили там. Сзывали всю деревню смотреть на эту казнь. И мы, глупые, с сестрой хотели тоже бежать туда. К счастью, мама, узнав об этом, не пустила нас.

Все было необычно. И стрельба из орудий (за деревней стояли трехдюймовки), и разведывательные полеты самолетов. Глупые – мы забирались на камни повыше, чтобы посмотреть, где и как стреляют. Отступление белых было паническое. Шли сплошной лавиной: и по дорогам, и по полям. Шла пехота, везли пушки, везли что-то еще – не знаю, но шли без всякого порядка. Следом за ними удирали в буржуазную Эстонию наши богачи, оставив свои дома, рассовав по знакомым кое-что из своего добра. На этот раз белые больше не вернулись.

Вспыхнул мятеж во Вруде. Мы были маленькими, очень мало в чем разбирались. Мы видели только факелы, а причины знать не могли. Ясный летний день. Вдруг откуда-то с поля, или из леса, что находился около железной дороги, послышались выстрелы. Интересно, что это?

Выбегаю на огороды, по полю, по направлению к деревне бегут солдаты. Мама схватила за руку: «Домой!» А солдаты в деревню: «Где мужики?» Начались обыски. Искали оружие, забирали мужиков. Сосед – дядя Иван Шилов – без лестницы забрался на чердак, спрятался под карниз. Страшно, – говорит, – было. Солдат уже собрался лезть туда же. Оказывается, уже не только во Вруде, но и в Молосковицах, где был какой-то совет, произошло восстание. Кулаки стали громить советы.

Появился с сумкой за плечами, на которой был санитарный крест, фельдшер Малянов, ранее служивший в царской армии в годы мировой войны. На его беду на нем была военная форма. Он ехал на велосипеде на станцию Молосковицы. Лишь выехал с деревенской улицы в поле, его задержали солдаты. О чем был разговор – неизвестно, но его убили выстрелом в голову. А на станции шла перестрелка. Оказались убитыми два брата одной каложицкой семьи и служащий какой-то организации Федя Жаринов. Его тело все было изрешечено пулями. Зачем он поехал на станцию – неизвестно. К кому приехал, тоже. Но, как сказали, попал под перекрестный огонь.

Через день в церкви отпевали шесть или семь покойников. Сыновья кулака Белова, два брата, участники кулацкой группы, куда-то сгинули. Так в деревне больше и не появились, хотя старики всю жизнь их ждали, копили для них добро, выстроили большой хороший дом. Ходили слухи, что они были расстреляны красными войсками. С уходом белых в деревне восстановился спокойный, размеренный, старый распорядок жизни. На какое-то время вернулась Ольга Ивановна и стала нас готовить к экзаменам.

Мы ходили заниматься к Ольге Ивановне на квартиру, четверо подруг: я, Тося Соболева, Нюра Тихомирова и Шура Малинова. Все из разных семей. Моя мама – крестьянка. Знала одну тяжелую, изнурительную крестьянскую работу, малограмотная (училась в школе только два месяца). Тося – хоть и жила теперь в деревне, но это городская жительница. Ее отец служил где-то в Питере в винном магазине у хозяина. Он со своими братьями даже в Каложицах открыл погребок красных вин. Водкой торговала эстонка баба Катя, которую звали «Кривиха», так как у нее не было одного глаза, а вот вина «сладкие» были у Соболевых в погребке. Мать Тоси кроме домашней работы ничего не умела делать. Мы завидовали девчонкам Соболевым (их было три сестры). Как они нарядно выглядели на карточках, сфотографированные с длинными распущенными волосами и белыми бантами на головах.

Шура Малянова – дочь купца, имевшего в деревне самую богатую лавку. В их дом заходить мне было жутковато. Везде фикусы до потолка, мягкая мебель, роскошный (как мне казалось) буфет, никелированные кровати – все это было для нас недосягаемым.

Нюра Тихомирова – внучка бабы Анны – повитухи и дочка горничной, служившей у какого-то графа. Там она и приобрела дочку. А уволившись от графа, жила в деревне, занималась шитьем. Несмотря на то, что мы все из разных семей, мы были дружны. Ведь мы все учились у Ольги Ивановны. Перед экзаменами Шура (вернее ее родители) отслужили в церкви молебен об успехах, но она перед самым отъездом в город заболела скарлатиной и умерла. Тогда не умели лечить эту болезнь.

Городок Сан-Галли (как его называли) был расположен на Петровском острове в Петрограде. Он действительно выглядел городком среди большого Питера. Петровский остров, омываемый с одной стороны Малой Невкой, а с другой рекой Ждановкой, был покрыт большим лесом – это был Петровский парк, где росли липы и клены. Наш городок, находящийся в середине острова, был окружен высокой деревянной оградой. В нем было около двадцати двухэтажных домиков, в которых размещались учащиеся и многие преподаватели. Посреди городка, на небольшой площади стоял чугунный бюст Сан-Галли. Как потом узнали, Сан-Галли – это была фамилия заводчика чугунно-литейного завода. Но сначала для нас эта необычная фамилия звучала романтически. На берегу Невки были водокачка и баня. Около нее стояли мастерские, где мы занимались впоследствии столярным делом. Добрый и строгий преподаватель труда – Георгий Абрамович, одевал двойные очки, когда проверял наши работы. Надо было тонко сострогать или вырезать фигурку на расточке, не ошибаясь ни на миллиметр. Улочки нашего городка были обсажены дикими каштанами и липами. Чудесный городок юности. К ночи закрывались ворота и калитка. Вход посторонним запрещен. А мы, особенно весной, в хорошую теплую погоду, все, или почти все, прогуливались по этим улочкам и пели. Пел весь городок. Семинария славилась своим хором. Наш учитель пения – Александр Яковлевич (мы звали его Саша-Яша), умел привить любовь к хоровому пению. Помимо обязательных уроков пения, которые стояли в расписании, два раза в неделю проводил он спевки общего хора, куда отбирал на уроках участников. Это было тоже «обязательно», хотя никто никогда этого слова не говорил. Хор был шестиголосый. Пели по нотам. Разучивали очень много и русских народных песен, и песен композиторов-классиков. «Что ты клонишь над водами ива, макушку свою, и дрожащими листами, словно жадными устами, ловишь беглую струю» – была одной из любимых песен. Хор был большой. Выступал даже на сцене Мариинского театра.

Нам повезло в учебе. Преподаватели нашего училища, которое переменило свое название после революции на «Государственный институт народного образования» – были очень хорошие. Это была передовая интеллигенция из дореволюционной России. Эти учителя были и известными в России методистами, по учебникам которых училось не одно поколение. У нас никогда не стоял вопрос о дисциплине, о неуспеваемости. Все учились с большим интересом, в полную меру своих сил…

Оглавление книги