Книга: Индия. 33 незабываемые встречи

X. Чудеса

X. Чудеса

Кого ни спроси, неожиданно, внезапно, хоть разбудив в середине ночи – что для вас Индия? – почти наверняка прозвучит ответ (на всех языках, во всех странах): Индия – страна чудес!

Это клише.

Честно говоря, я ненавижу все эти готовые фразы, давно потерявшие первоначальную новизну – вот несколько навскидку: бесплатный сыр…, если в первом акте висит ружье…, театр начинается… и особенно «Восток дело тонкое».

Довелось, помню, участвовать в каком-то высоком совещании, то ли по исламу, то ли по Чечне, я выступал в конце заседания и несколько запальчиво поблагодарил за то, что (наконец-то!) пригласили востоковедов, а то, сказал я, знания о Востоке у наших руководителей исчерпываются знаменитой фразой из знаменитого фильма – Восток дело тонкое.

В. С. Черномырдин посмотрел на меня очень внимательно и… записал что-то себе в блокнот.

«Индия страна чудес», несомненно, являясь клише, живет, однако, в веках – ибо время от времени наполняется новым содержанием. Изначально под чудесами понимались вывозимые из Индии специи, жизненно необходимые королевским дворам и знати Европы.

С развитием контактов под чудесами стали подразумеваться диковинки, например – слоны, «чудища хоботистые» наших былин, павлины, драгоценности, красоты природы и деяния рук человеческих. Интеллектуалов потрясли духовные вершины, открывшиеся им, но таких было меньшинство.

Позднее началось триумфальное шествие «парадуховности», куда более близкой европейскому обывателю – ясновидение, яснослышанье, чтение мыслей, левитация.

И, конечно, йога.

Рассказы о йогах поражают воображение, но теперь, с развитие документального кино, их невероятные способности можно увидеть своими глазами в любой точке земли. Умение втягивать живот так, что можно чуть ли не простукивать через него спину йога, способность задерживать дыхание, обычность для йога самых необычных поз – всё это наглядно показывают фото и видео документы. При этом как-то забывается философская сторона йоги и многие думают, что это просто физкультурные упражнения.

С одним моим приятелем произошел забавный случай. Приехав в Индию работать корреспондентом, он первым делом купил на книжном развале пособие по хатха-йоге, бежал в гостиницу и стал, читая, пытаться выполнить упражнения Начал он с середины книжки и довольно легко завязал своё тело узлом. Но тут выяснилось, что завязаться-то он сумел, а вот развязаться не может.

Прошел целый час, а он всё катался по полу как шар, завязанный в крепкий узел, и никак не мог высвободить руки и ноги, постепенно немевшие и застывавшие. Спас его случайно вернувшийся домой сосед по комнате.

Именно о йогах, прежде всего бродячих, базарных или пригостиничных взахлеб писали и пишут европейцы, прибывшие в Индию – страну чудес.

(Замечу в скобках, что мне близко остроумное замечание нашего известного индолога Л.Б. Алаева – Индия и вправду страна чудес и главное чудо в том, что, имея столько проблем, она с ними справляется).

В литературе есть рассказ (чуть ли не у Н.К Рериха, не помню) о йоге, который обиделся на поездную бригаду – его не пустили без билета в вагон – и, сев около паровоза, сосредоточился и силою мысли не позволил машинисту запустить свою огнедышащую машину.

Другая история о йоге и поезде пришла из газет уже в наши дни, история трагическая. Какой-то садху сел на путях и заявил, что остановит мчащийся на него тяжелый состав силой своей воли. Не хочется рассказывать о том, что и как произошло, достаточно сказать еще раз, что история эта трагическая.

Характерно, что это, на моей памяти, единственный рассказ о чудесах, принадлежащий перу индийца (конечно, я не имею в виду гипертрофированные россказни о чудесах, творимых разными гуру и Учителями); обычно оправдывают свои собственные представления об Индии – стране чудес далекие от её мудрости иностранцы.

Европейцы и в прошлом часто рыскали по Индии в поисках чудес (индийцы, даже гуру и садху, относятся к так называемым чудесам весьма скептически – не в том смысле, что в них не верят, а просто не придают им значения и считают, что они отвлекают от духовного самосовершенствования). Один из туристов, скучая на каком-то захудалом полустанке, стал, за неимением лучшего собеседника, приставать к местному станционному смотрителю, то ли кассиру, то ли начальнику вокзала, – не знает ли тот какого-нибудь чудотворца. Тот, удивленный, отнекивался.

Представим эту картинку. Чистое до горизонта поле, мирные буйволы, звенящая тишина, одинокая линия рельсов и шпал и никого, никого вокруг.

Иностранец вконец надоел индийцу и тот пообещал сам сотворить чудо – но за 10 рупий. Иностранец был уверен, что сейчас его обманут, но из любопытства согласился. Железнодорожник вышел из своей конторы, поднял руку и издал еле слышный посвист.

Сначала ничего не изменилось. Спектакль явно проваливался. Но через несколько минут из белесой дали возникла черная точка – неизвестно откуда взявшаяся ворона прилетела и, не боясь людей, уселась на телеграфные провода. Через паузу – вторая, за ней третья, десятая – и через 15 минут их стало больше сотни. Они сидели на проводах, ходили по земле, клевали что-то на перроне. Всё вокруг было черно от непонятно чем привлеченных ворон.

Чудо ли? Но свои 10 рупий начальник вокзала явно заслужил.

Записи европейцев сохраняют и совсем уж анекдотичные случаи.

Вот один из них. В небольшом провинциальном индийском городе на базаре стоял слон. К погонщику, сидевшему возле на корточках, всё время подходили люди и спрашивали его, который час (у них, естественно, часов не было). Погонщик, не вставая, приподнимал хвост слона, всматривался, и называл точное время.

Европеец наблюдал за ним целый час, сверяясь со швейцарским хронометром – ни одной ошибки!

Ничего не понимая, он стал упрашивать погонщика объяснить ему, как это происходит. Тот долго уходил от ответа, потом заломил немалую сумму. Воспаленный европеец дрожащими руками вручил ему деньги. Погонщик аккуратно пересчитал их, спрятал, поднял слону хвост и подозвал европейца.

– Смотри, когда я отвожу в сторону его хвост, становится видно там вдали высокую башню. А часы на башне видишь?!

Чудо – но только чудо предприимчивости.

Но записи иноземцев, причем совершенно официальные, сохраняют и вполне серьезные истории, выходящие далеко за рамки обыденного и объяснимого.

Еще в колониальное время был, например, проведен и зафиксирован экстраординарный опыт захоронения с последующим воскрешением. В отдельно стоящем домике, состоявшем из одной комнаты, в земляном полу была вырыта глубокая могила и несколько брахманов опустили в нее своего товарища и забросали его землей (подопытного готовили согласно древним традициям; помню, что зачем-то подрезали ему язык). Дверь заперли и вокруг дома поставили по периметру английский караул.

Все ушли, караул остался.

Через неделю вернулись, открыли дверь, отрыли могилу и извлекли похороненного брахмана. Он был холоден, не имел практически пульса и внешне производил впечатление абсолютно мертвого человека.

Начались церемонии оживления, длившиеся около 20 минут. В конце концов веки «мертвеца» дрогнули. Тогда ему на губы капнули (буквально – одну каплю) апельсиновым соком.

Через час примерно он полностью вернулся – живой и восстановивший силы. Что и засвидетельствовано британским армейским врачом.

Каких-либо объяснений врач предложить не смог.

Коронным и многократно зафиксированным чудом является так называемый «трюк с веревкой». Имеется немало его вариантов, но в усредненном виде это действо выглядит так.

Оно всегда происходит на людях, перед толпой, которая, надо отметить, располагается скученно прямо напротив факира. Часто трюк демонстрировался в гостиницах, т. е. имел откровенно не сакральный характер.

Перед подготовленной ожиданием, тихой музыкой и запахом ароматических палочек, толпой иностранцев появлялся факир, одетый (или, вернее, раздетый) надлежащим образом. Он завоевывал публику различными фокусами и потом приступал к главному.

У всех на глазах он брал длинный канат, разматывал его и, широко замахнувшись, швырял его вверх. Канат, раскручиваясь, взлетал и повисал вертикально – хотя конец его, вроде бы, ни на чем закреплен не был, он просто терялся где-то под потолком, откуда-то появлялся маленький мальчик, ассистент; он лез по вертикально висящему канату вверх и тоже исчезал из виду.

Тут – возможны варианты. В самом сложном – факир, не дозвавшись мальчика, лез и исчезал сам, после чего обрушивался на землю и с ним сыпались части тела мальчика. Зрители замирали от ужаса. Но факир спокойно складывал мальчика заново, сматывал веревку, протягивал миску в ожидании денег – мальчик тем временем убегал.

Говорят, очень редко, но этот многократно описанный трюк можно увидеть и сейчас.

Интересно другое, теперь, с распространением фотомыльниц, тайна этого потрясающего номера, похоже, раскрыта. Кто-то из туристов, опоздав к началу, стал сбоку и сфотографировал всё это действо. Результат оказался ошеломляющим.

На фото нет ни веревки, ни мальчика, есть только факир, сидящий в позе лотоса – но с невероятно напряженными глазами, устремленными прямо на толпу зрителей.

Все-таки, мне это гипнотическое действо нравится больше молчаливого кривлянья А Чумака!

Вспоминается рассказ Свами Вивекананды, человека бесстрашной искренности, к тому же резко отрицательно относившегося к чудесам (даже совершавшимся его гуру, Рамакришной, – «чудес я не знаю и не понимаю!»), рассказ о каком-то факире, «накормившем» своих зрителей фруктами по их выбору, разумеется, фруктами абсолютно воображаемыми. Вивекананда, пожелавший дыню, полностью ощутил во рту сладость и крепость душистого плода!

Но, кстати, мнения своего о чудесах не изменил.

С другой стороны, а как нам относиться к уверениям всех, близких к Вивекананде людей (в том числе и европейцев), что он умер по своему желанию, волевым усилием остановив своё сердце?!

Верите ли Вы в чудеса? – спросили как-то Рериха, и он ответил: я верю только в то, что существует в природе; но в природе, – добавил он, – существует много таинственного.

Вспоминать о разного рода необычных вещах, случавшихся в Индии непосредственно со мной, можно до бесконечности. Конечно, солнце не останавливалось, мертвые не вставали и всё, с чем довелось столкнуться чаще всего имело и мистическое толкование, и вполне рациональное объяснение – но частотность такого рода случаев в Индии в разы выше наблюдаемого в других странах. А нередко носит при этом особую, чисто индийскую окраску.

Я расскажу только об одном случае, представляющемся достаточно убедительным – к тому же первым по времени из встреч моих с чудесами Индии. Чтобы рассказ вышел по-настоящему полным, придется соединить его с несколькими параллельными историями (не хотелось бы, чтобы они остались незаписанными, да и основному сюжету, мне кажется, они придают определенную стереоскопичность).

Итак, в конце 1961 года я собирался первый раз за рубеж – и почти что в Индию. Студент пятого курса, я завербовался на год переводчиком от Министерства геологии. Путь лежал в Пакистан, но с пересадкой в Индии. Готовясь к поездке (проверю! справки, и снова, и снова проверки), я неожиданно женился. Неожиданно для всех, т. к. произошло это после 7 встреч. В принципе договорился в Министерстве, что они оформят молодую жену, чтобы она, хоть и попозже, присоединилась ко мне – как показало время, меня обманули, её не пустили и я, прервав контракт, вернулся на родину. Пока шло оформление и близился отъезд, институт, не глядя на то, что медового месяца у нас не было, выпихнул меня в командировку. Приезжала группа университетских ректоров из Индии и мне суждено было быть их переводчиком. Маршрут их поездки начинался в Ташкенте, потом Тбилиси, Киев, Ленинград и только потом Москва. Я вылетел в Ташкент.

Случилось так, что группа прибыла не в назначенный день, а на неделю позже – самолеты летали раз в неделю.

И я, соломенный жених, оказался один на целую вечность в осеннем, золотом, сказочном Ташкенте, пропахшем теплым хлебом, горьким дымом и какими-то неразличимыми фруктами. Было по-паустовски прекрасно и грустно.

Через семь дней прибыли мои подопечные, солидные люди, с которыми мы как-то сразу подружились. Наряду с официальной программой, я радостно делился с ними «моим» Ташкентом, как я узнал его, ожидая их приезда. Следующим в нашей программе был Тбилиси – впервые для меня и для них, конечно. Этот город всегда значил очень много для меня и вот мы прилетели, осуществляются какие-то формальности, а пожилой чиновник по фамилии Жгенци поневоле коротает время со мной.

– Из Москвы?

– Из Москвы.

– В Тбилиси, канэчна, пэрвый раз?

– Первый. – Сокрушенно.

– Папа-мама тоже из Москвы?

– Тоже.

– В Тбилиси, канэчна, нэ бывали?

И тут чёрт дернул меня сказать, что да, не бывали, но мама моя, урожденная Андроникова, давно мечтает приехать в Грузию.

В одно мгновение всё преобразилось! Товарищ Жгенци, приобняв меня за плечо, во весь голос закричал кому-то и всем – Вано! Васо! Вот товарищ из Масквы, его мама Андроникашвили всю жизнь мечтает пэреехать(!) в Грузию!!

И на ближайшие дни почтенные индийские гости были почти забыты, всё вертелось вокруг мальчишки из Москвы. Когда делегацию привезли смотреть, кажется, домик царя Ираклия, и все мы гуськом в теплых пальто и вязанных шапках (+18, радовавшие тбилисцев, для Индии холодная зима!), шаркая ногами, поползли в узкие двери, раздался громовой голос товарища Размадзе, представлявшего то ли ЦК, то ли горком:

– Стойте!! Пусть князь Ростеван Андроникашвили войдет первым!!

Самое трогательное, что индийцы полностью оценили комичность ситуации и наша дружба стала еще крепче – ничто так не сближает, как юмор, если его понимают одинаково.

Потом настала поездка в Цинандали, где непьющим индийцам настойчиво пытались навязать дегустирование местной продукции; от винных паров и голода кружилась голова, а хозяева, такие внимательные, такие гостеприимные, похоже, совсем забыли, что людям свойственно обедать.

Вечерело, когда кто-то из сопровождающих, глядя в сторону, как-то смущаясь, предложил зайти в гости, в какую-то семью – перекусим, чем Бог послал.

Бог послал стол, не уместившийся в одной комнате и плавно перетекший через коридор в другую. На нём тесно, прижавшись друг к другу, сверкали и пахли пироги, яблоки, пирожки, мясо, рыба, пирожные – перечислять бессмысленно, скажу только, что среди этого великолепия искрились бутылки вина. Десятки, если не сотни, т. к их потом до утра подносили и ставили высокие внимательные юноши. И только цинандали.

Глава делегации г-н Рой на следующий день сказал в интервью по радио, что он никогда не видел столько еды в одном месте.

Это было пиршество во всех смыслах этого слова. Какие люди объединены оказались за необъятным столом, какие лица, какими чувствами горели их глаза.

Кстати. За столом были только мужчины. В самом начале кто-то из хозяев повелительно воззвал: Натэлла! Из кухни появилась высокая, в черном, суровая женщина без возраста. «Поклонись гостям!» Она крестообразно сложила руки на груди и низко поклонилась – никому, а всему застолью. Хозяин сделал отпускающий жест и стал руководить разливанием вина.

У каждого стояли большой бокал, небольшая рюмка и водочная стопка, впрочем, не понадобившаяся.

Я знал, конечно, что мои ректора практически не пьют, но я знал также, что грузинский стол справлялся и не с такими, одно меня интересовало – как?!

Вино разлили аккуратно и точно, индийцы еще не почувствовали опасности. Далее спектакль пошел по прекрасно продуманному сценарию. Вставал тамада, торжественно расправлял седые веселые усы и долго говорил по-грузински. Потом вставал кто-то еще и повторял то же самое на русском. Потом вставал я и старательно излагал этот же тост на хинди. Потом вставали все.

Первый тост, естественно, был «За великий индийский народ!» – но восстановить его, как и последующие, я не в состоянии. Это был трактат, где свободно соседствовали и сливались в едином произведении искусства Неру и Ганди, Калидаса и Тагор, Тадж Махал и «Бродяга». Это была песнь, поразившая меня красотой, задушевностью и умело подобранными деталями.

Индийцы оценили и с благодарными лицами потянулись к рюмкам. «Вах! – с доброй укоризной сказал тамада, – как? За такой великий народ будем пить из таких маленьких рюмочек? Как можно?» Все засмеялись и пригубили из больших бокалов. Нет, – улыбнулся тамада, – у нас так не пьют. Надо вот как выпили до дна, повернули и постучали по дну!

Предложенную игру приняли – все выпили, повернули вверх дном, постучали, засмеялись и сели.

Но тамада был начеку. «Дорогие гости! Выпьем за великий русский народ, народ, давший миру…» – и пошло-поехало, Пушкин и Лермонтов, Толстой и Горький и кого еще только не вспомнил вошедший в экстаз тамада.

Индийцы закивали и… потянулись опять к маленьким рюмкам. «Как?! – изумленно вскричал тамада, а за ним и всё застолье – за индийский пили большими, почему за русский будем пить маленькими?!!»

Выпили – перевернули – постучали.

Сели.

И опять встал тамада – «выпьем за великий грузинский народ, народ Руставели и Важа Пшавелы, царицы Тамары и…»

Выпили – перевернули – постучали.

Рухнули.

Встал тамада.

Потом встал кто-то. Заговорил по-русски.

И снова встал я.

Выпили – перевернули – постучали.

Тостов было множество, еды вдоволь. Тамада, похоже, руководствовался классическим правилом – первые 18 тостов произносит он сам, остальные те, кому он поручает.

Интересно, что пьяных не было, даже индийцы, хоть и раскраснелись, но держались молодцом, только я почему-то, глядя в толстоносое лицо профессора Докраса, убедительно выговаривал ему «пардон, мадам».

Кульминацией стал проникновенный тост – «Выпьем же за наших матерей!» – опять же итог долгой речи.

Все встали и подняли бокалы, встал и я, но бокал мне поднять не дали, а поднесли некий глиняный сосуд с пупырышками в дырочках; я взял, ощущая булькающую тяжесть, поднес ко рту – и понял, что его надо пить как рог, не отрываясь и сильно запрокидывая голову, иначе вино хлынет во все стороны из этих дырочек Со стула напротив на меня ожидающе смотрела единственная допущенная в конце вечера женщина – вернее, юная девушка, дочь хозяина – с гитарой на коленях. «Не посрамим земли русской, братия!» – подумал я и припал к сосуду. Струя сильно упала в горло и лилась, не останавливаясь, сосуд пришлось запрокидывать всё выше и он пупырчатым коричневым телом закрыл для меня окружающий мир, соседей по столу и прекрасную дочь хозяина. Лишь бы допить, не опозориться, думал я и не услышал странного шума вокруг – оказывается товарищ Размадзе из ЦК или горкома сделал повелительный жест и все послушно сели. Стоял я один с запрокинутой корчагой на лице. И в этот момент товарищ Размадзе провозгласил:

– Смотрите! Сын пьет за свою мать – Андроникашвили!

А с Докрасом, профессором физики («пардон, мадам»), мы особенно подружились. Для рассказа о чудесах Индии, он представляет поистине центральную фигуру.

В нем не было ничего от мифологемы «Индия – страна чудес» – типичный университетский профессор, немолодой (так я воспринимал его тогда), в барашковой шапке пирожком и длинном, как бы «советском» пальто, с большим мясистым носом крючком и в крупных очках. И говорили мы скорее на темы, близкие ему профессионально, и смотрел он на всё, увиденное у нас, без восторгов, но с пониманием и симпатией, и вообще производил впечатление человека книжного и доброжелательного.

Поэтому меня немного удивила его реакция на беседу с тогдашним ректором Ленинградского Университета – вернее, на то, как я воспринял рассказ любезного хозяина. Тот (в высшей степени обаятельный и светский человек) вспоминал о своей поездки в Индию – и, на мой тогдашний взгляд, нес несусветную чепуху о каком-то йоге в Бомбее, прямо на набережной, который дал ему обрывок чистой бумаги, велел сжать его в кулаке а потом стал задавать вопросы, а в конце велел разжать кулак и посмотреть. И, конечно, на только что чистом листе бумаги, были написаны (или напечатаны? и на каком языке?) все его ответы! «А самое интересное, – растерянно говорил советский ректор, тоже естественник, конечно, как у нас и до сих пор принято, – что некоторые из этих ответов мог знать только я один». Он помолчал, как бы возвращаясь в мир колб, магнитов и повесток из обкома партии, и добавил недоуменно: «И это не гипноз, я привез с собой этот листок и он у меня здесь, в Ленинграде».

Я переводил, как мог, точно, но в душе кипел от возмущения. Индийцы посмеивались, но как-то очень спокойно, как будто им рассказывают что-то совершенно обыденное.

За обедом я набросился на них – что они, руководители академической науки думают об этих россказнях?

Они засмеялись еще более дружелюбно. Веселее всех смеялся мой друг Докрас. «Magic!» – повторял он и все остальные согласно кивали и любовно смотрели на меня, как на несмышленыша.

Вечером мы вернулись к этой теме. Докрас попытался разрядить обстановку: «Скажи, сколько слонов может разместиться на ногте твоего большого пальца?». Я понимал, что надо мной смеются– но сколько-нибудь вразумительного ответа придумать не мог.

Хорошо, – сменил тему Докрас, – хочешь, я тебе погадаю?

Я был и тут настроен скептически. Мы ездим уже две недели, мы живем бок о бок, без всяких гаданий он знает обо мне достаточно много, чтобы сочинить целый роман.

Но он меня удивил.

Гадал он очень серьезно, и по руке, и по остаткам кофе, и еще как-то, не помню уж как И информация, выданная им о моем прошлом была абсолютно точной – причем это касалось тех сторон жизни, о которых я ровным счетом ничего не говорил (вроде такого примера – «год и, кажется, два дня назад Ваш лучший друг уехал от Вас куда-то далеко-далеко» – это было абсолютно точно, т. к ровно год и три дня назад мой друг Рустэм Севортян уехал надолго в Индонезию, т. е. и правда «далеко-далеко»! причем это говорилось между прочим, под сурдинку, пробормотывалось, не стараясь привлечь внимания).

Так шло некоторое время, он тихо бурчал, я, вроде бы сопротивляясь, сдавал одну за другой первоначальные позиции. И вдруг он напрягся.

Он очень напрягся.

«Где Вы будете в феврале?», – спросил он тревожно (разговор, напомню, происходил в октябре).

А я понятия не имел о неписанном правиле истинно советских людей – при общении с иностранцами не рассказывать ничего о предстоящих поездках за рубеж, и потому честно отвечал: «Скорее всего в Пакистане».

Он помрачнел еще более. «Не выходите в феврале на улицу. Это произойдет на улице, не в доме.»

Молодой и беспечный, я весело спросил: «Смерть, что ли?»

«Смерть не смерть, но очень близко», – ответил профессор, обреченно водя пальцами по моей ладони. Правда, потом утешил, что, если в феврале обойдется, то я буду жить очень долго (и даже сказал – сколько; интересно, что потом (лет через 15) эту же дату подтвердила Дэвика Рани Рерих, а Святослав, заглядывая через плечо, повторял – да, да, всё верно, она правильно говорит. Разумеется, о пророчестве Докраса, я им тогда еще не рассказывал).

Докрас отнесся к своему собственному гаданию на удивление серьезно и позднее, уже в Москве, встревоженно учил мою жену, как уберечь меня от предстоящего несчастья.

«Смерть не смерть…» Каким же я был тогда безбашенным юнцом! Несмотря на его убежденность, я раззвонил всей Москве об этом пророчестве; десятки людей ужасались и смеялись, ахали и шутили. Позднее, когда всё случилось, это стало лишним доказательством того, что события февраля, пусть и в туманной форме, были предсказаны за несколько месяцев.

Потом они все уехали и на прощание мой милый Докрас долго тряс теплыми ладонями мою руку и печально говорил «Берегите себя!».

Они уехали, и я тоже. И стал готовиться к отъезду, честно говоря, просто выкинув из головы мысли о далеком еще феврале.

Мне всегда хотелось в последовавшей жизни дать знать профессору о том, что я жив, хотя предсказание его сбылось, но адреса не осталось, и вот, что странно – когда спустя четверть века я оказался в том городе, где он был ректором Университета, никто из сограждан не знал его имени и не вспомнил его…

Перед отъездом, он дал мне решение задачки, волновавшей меня куда больше хорошо анонсированной смерти – задачки о слонах на ногте большого пальца руки. С заговорщицким видом он достал крохотную деревянную коробочку-шарик и методично вытряс мне на руку фигурки плоских слоников микроскопического размера – на ногте моем их разместилось 28 штук! Где то они теперь, куда задевались?

Вскоре затянувшееся оформление закончилось и 12 декабря я (через Индию) отбыл в Пакистан.

Это были первые контакты с пакистанцами и первые контракты наших геологов – мы искали нефть. Я был переводчиком и первое время сидел в гулких библиотечных залах, куда приносили огромные папки, в свое время подготовленные скрупулезными англичанами; надо было изучать их и составлять отчеты. А после Нового Года мы отправились «в поле».

Мы – это молодой талантливый геолог Игорь Воскресенский из Краснодара и я. В ночь перед отъездом нам сделали комбинированную прививку «от всего» – сделал её немец, доктор с «говорящей» фамилией Гибель (поговаривали, что это, однако, не настоящая его фамилия – на самом деле он был Геббельс, чуть ли не брат того самого). Сделал, впрочем, не он сам, а молоденькая, очень темная медсестричка; она протерла руку каким-то спиртом, после взяла металлическую палочку с шариком на конце – шарик был утыкан маленькими иголочками, как мини-мина. Она воткнула этот адский шарик в натертое место руки и – повернула (!) его в образовавшейся ранке. Рука распухла почти мгновенно и стала похожа на хобот слона, причем морковного цвета. Внутри что-то ныло, голова мутилась и рука стала горячей как кипяток В таком состоянии мы погрузились в старенький ненадежный самолетик, долетели до Равалпинди (никакого Исламабада не было еще даже в проекте), там пересели в дряхлый серый шевроле, стекла которого приходилось поднимать и опускать руками (!), долго тряслись в кромешной ночи и, наконец, добрались до небольшого бунгало в лесу.

Я стоял, вглядываясь в мириады звезд и вслушиваясь в детский плач шакалов. Было холодно снаружи и очень холодно внутри – дом был толстостенный, рассчитанный на адское пекло лета. Камин (бунгало принадлежало до независимости местному почтмейстеру) сначала капризничал, потом загудел-засвистел, но тепла это не прибавило. На полу стояли, чадили и пахли керосиновые лампы, туалет рыли для нас в темноте местные жители (метрах в двухстах от дома в леске), смутно белели вокруг бунгало палатки пакистанских геологов и слуг.

Здесь нам предстояло жить до лета.

Это было замечательное время! Рука, пострадавшая от усилий д-ра Гибель (температура зашкаливала за 40!), довольно быстро, дня за два пришла в норму – и мы, действительно, ничем не заболели. Ничто не омрачало радости бытия. Свежий воздух, высокие холмы вокруг и заведенный, рутинный порядок жизни – но при этом совершенно непохожий на все, что было до этого.

Рано-рано мы завтракали, потом все вместе загружались в много повидавший виллис и трогались в путь – как правило ближе к горам, к месту, которое не на карте, а в речи местных жителей называлось Чор гали, т. е. «воровской проход». Бросив машину с шофером, мы поднимались в гору по крутой извивающейся тропке, пролезали в узкое отверстие на вершине – это и был тот самый «воровской проход» и оказывались на другой стороне хребта, где и начиналась собственно работа. Игорь ходил – высокий, благородно-остроносый, во французском берете набекрень – и все время во что-то вглядывался. Иногда он что-то записывал и снова вглядывался, пощелкивая карандашом по зубам, спрятанным под пижонскими усиками. Пакистанские коллеги, в основном, держали марку – ходили за ним, останавливались там же, где он, также вглядывались и выглядели при этом очень важно.

Я же чувствовал себя персонажем Жюля Верна. Так как Воскресенский был сосредоточенно молчалив, а коллеги не любознательны, переводить мне было почти нечего – от того времени у меня осталось потрясение экспрессией профессионального геологического языка, особенно глаголов – все в нем «вырывалось», «стремительно(!) выполаживалось», «сбегало», т. е. процессы в действительности занимавшие миллионы лет в языке происходили с мультипликационной скоростью!

А я, настроенный чрезвычайно романтично, ходил по горам, вылезал из пропастей, шел в длинной цепочке и воображал себе приключения в самом подростковом духе – а природа вокруг была сурово-недоброжелательна и по-своему красива. Мы не встречали людей, зато из-под ног то и дело выскакивали дикие мангусты и я наконец-то понял однажды, что мир, в котором я пребываю, куда романтичнее придуманных приключений, что воображение моё на деле не дотягивает до окружающей реальности.

Я почти не снимал тогда. Дело в том, что нашу группу сопровождали несколько человек – кули или слуги. Они несли за нами вещи, продукты, карты, мы шли с пустыми руками. Как только я взял впервые свою старенькую кинокамеру, появился новый кули – специально, чтобы нести мою камеру. Это было неудобно со всех сторон и я отказался от съемок вне бунгало. Осталось только несколько сцен на узкой, с проплешинами, дергающейся пленке в пятнах от старости и низкого качества. Остались, правда, фотографии – аппарат я ухитрялся прятать в шортах, в кармане. На экране мои обрывки фильма выглядят как ожившие сценки из экспедиции Ливингстона.

До обеда мы работали по ту сторону хребта. Обедали, сидя на земле, а потом шли назад, снова поднимались к Чор гали, пролезали сквозь заросшую дыру и, оказавшись на «нашей» стороне, спускались к поджидавшей машине.

Перед самым домом мы, рыча мотором и пуская лиловый дым, продирались по узкой улочке саманной деревни. И каждый день нам навстречу попадалась, вжавшаяся в саманную стену с торчащей травой, женщина ослепительной красоты. До сих пор я помню её огромные настороженные черные глаза из-под бежевого платка, надвинутого на брови, её гибкую фигуру на фоне допотопной стены – и исключительно правильные черты молодого лица, обглоданного постоянным голодом.

Затерянный в этом чуждом мире, трясущийся на жестком сидении виллиса, я иногда мечтал приехать сюда спустя много-много лет. Почему-то казалось, что всё здесь изменится до неузнаваемости, мне будет трудно ориентироваться – и, увидев на вершине ближайшей горы, прямо над деревней, кажущееся небольшим с земли одиноко стоящее корявое дерево, склонившееся под каракорумскими ветрами, я не раз думал – по дереву этому одинокому найду я это место.

Я попал туда через 45 лет. Меня привезли из Исламабада наши ребята-журналисты, мой ученик и его жена. Мы катились по ровной дороге, когда-то хорошо мне знакомой, но ничем не отзывающейся сегодня в моем сердце. Изменилось абсолютно всё. Сотни раскрашенных автобусов, бетонные коробки и коробочки, заправки. По всему мы были уже на месте. Но не было ни нашего бунгало, ни саманной деревушки с трагической девушкой. Солнце клонилось за нависавшую над шоссе гору.

И вдруг! Я увидел на вершине горы кривое, корявое, неуступчивое дерево – всё так же стоявшее в полном одиночестве на краю.

Мы нашли бунгало и я снова вошел в эту комнату и посмотрел на по-прежнему бесполезный камин, но тут зазвонил мой мобильный…

От деревушки же не осталось и пятна.

Во второй половине дня, когда становилось жарко, мы бездельничали, вернее «работали с документами» – Игорь зубрил английский, я – геологические термины; пакистанские геологи, прячась от нас, вернее от Игоря, играли в карты. Кули пели тонкими, но мужественными голосами. Шакалы им подвывали.

Ходить в туалет надо было с палкой, на случай встречи со змеей.

Над нашим маленьким дружным мирком разверзалось огромное антрацитовое небо с мириадами переливающихся звезд.

На рассвете всё начиналось сначала. Это была аскетическая и прекрасная жизнь Физические нагрузки были немалые, но настрой – постоянно радостным.

В горах нас окружало одиночество, еще большее. Мы и этот непокоренный, неосвоенный, в общем-то, равнодушный к нам первобытный мир.

Животные, которых мы там встречали, были, как правило, домашние, но при этом в каких-то совсем не домашних условиях Очень часто мы видели в горах верблюдов – до того я и представить не мог, что это нелепое существо может так ловко карабкаться по камням и утесам Мы видели черных коз, они шли привычной дорогой и часть скалы, стена, вдоль которой они, налезая друг на друга, блея и мекая, шли гуськом, была (за тысячелетия!) отполирована их мягкими тельцами до абсолютного, ровного блеска! Зеркального и как бы тонированного блеска!

Обедая у подножия другой скалы, мы почувствовали, что кто-то на нас сверху смотрит. И вправду, с вершины рядком свисали две острые внимательные мордочки – шакалы.

Людей мы почти не встречали, в очень уж глухих местах шли наши поиски. Однажды мы приехали в небольшую деревню, чтобы нанять мулов для подъема в горы. Пока шли переговоры со старостой, по дороге подошла колонна кочевников, которую мы обогнали час назад. Грязные, лохматые, очень бедно одетые, они были необычайно живописны. Впереди узкие и бестелесные, шли с длинными топориками на плечах мужчины – без багажа. А сзади, навьюченные какими-то бидонами, мешками, корзинами и прочим скарбом, шли женщины племени и вдобавок вели в поводу задумчивых осликов – тоже без багажа (их, видимо, берегли). Кочевники расположились табором недалеко от нас, вокруг развесистого дерева.

Я подошел поближе. Мужчины курили какую-то гадость, ослики думали о чем-то своем, женщины…

И тут произошло невероятное. Любовь с первого взгляда! Нет-нет, я остался верен молодой, хоть и далекой жене. Но розовощекая скуластая деваха из этого племени внезапно возлюбила меня! Она бросала горячие взгляды, она улыбалась – весьма кокетливо – она действовала как потерявшая голову барышня из мелодраматического фильма, хотя вряд ли подозревала о том, что на земле существует кино. Ей хотелось продемонстрировать мне самое дорогое, что у неё есть – и она повернула к свету сверток с ребенком и посмотрела на меня торжествующе – вот какое чудо я выродила! Но тут она всмотрелась в свое дитя при свете дня, и осталась недовольна, он показался ей недостаточно чистым для того, чтобы демонстрировать его бледному чужеземцу – и она страстно плюнула в сморщенную рожицу ребенка и яростно растерла плевок грязным рукавом!

Ребенок взвыл и она, счастливая, приподняла его и показала мне.

В другой раз нас занесло в совершенно безлюдные края, причем мы должны были пройти по заросшему камышом ручью и только в конце долгого пути нас должна была ждать машина – назад дороги не было.

На середине пути мы сделали привал, ели какие-то узкие бутербродики, пили сок из банок с экзотической надписью «Сделано в Южной Африке». Всё было вроде бы как обычно.

Но тут по крутой тропинке, спускающейся сыпящимися камнями с вершины к нам, к ручью, явились два белых старца – в белых одеждах, в белых чалмах и в белых туфлях а ля Хоттабыч (с загнутыми носами).

Увидев людей, мы взаимно удивились. «Есть ли у вас оружие?», – спросили явившиеся сверху.

Мы неохотно признались, что нету. Этот вопрос был для нас болезненным; его решали на всех административных уровнях, но на всякий случай отказали. Между тем, это был район действия многочисленных банд разбойников, и оружие не повредило бы.

Узнав, что мы безоружны, старцы встревожились. Здесь, сказали они, появился тигр-людоед и он промышляет по соседним деревням. Цепочка людей, идущих в затылок друг другу, лакомство, перед которым трудно устоять. Поохав и повздыхав, старцы торопливо покинули нас – их иссохшие тела вряд ли возбудили бы аппетит тигра-людоеда.

Воздух налился тревогой. Светлый и жаркий день стал внезапно удивительно отчетливым.

У нас не было другого выхода. Мы могли идти только вперед, туда, где через несколько километров нас ждала машина, вдруг ставшая недоступно далекой.

Мы снова выстроились в цепочку и пошли. Я шел замыкающим. Всё время пытался вспомнить Гарина-Михайловского: хунхузы стреляют в первого, тигр прыгает в середину, а что там угрожает последнему?

Замешкавшись, я подотстал. Ручей, слабенький, тепленький, мирно шуршал между белыми камнями – приходилось всё время прыгать с одного валуна на другой над небыстрой струйкой ручья; а вокруг шелестели густой стеной, огромные, в два человеческих роста камыши. Тесно прижавшиеся друг к другу, они не пропускали ни одного луча солнца и лишь колыхались, открывая узкую дорожку из гладких валунов, и шептались, шуршали, шумели…

И вдруг…

На одном из плоских валунов впереди я увидел большой, мокрый след кошачьей лапы!

Мокрый – под индийским солнцем! Значит, только что.

Большой – значит, тигр-людоед!

А камыши качаются и что-то скрывают, и угрожают, и в ногах появилась нечеловеческая слабость…

Я гордился собой тогда (о, Жюль Верн!) и, честно, не перестал гордиться до сих пор.

Остановившись, я снял темные очки, положил их рядом с огромным следом кошачьей лапы, медленно достал фотоаппарат (в тот день он, как нарочно, был со мной), навел на резкость…

А камыши гнулись, а камыши шуршали…

И сфотографировал: валун, ручей, мокрый след и очки для масштаба.

И до сих пор это самый счастливый день моей жизни.

К тигру-людоеду мы еще обязательно вернемся.

А пока – пора назад, к основному сюжету. Время шло нечувствительно, стало еще теплее. В одно утро я вышел из бунгало и стал обходить здание по солнечной стороне. Внезапно один из наших кули – худой и какой-то вывернутый, в жаркой верблюжьей шапке, издал резкий предостерегающий вскрик. Я резко остановился, не успев шагнуть вперед, так и застыл с поднятой ногой. Впереди на теплом камушке, именно там, куда я собирался ступить, завораживающе медленно разворачивалась маленькая змея; глазки-бусинки смотрели прямо на меня.

В принципе, я хорошо отношусь к змеям, но здесь на меня пахнуло чем-то неживым – как из ствола пистолета.

В ту же секунду тяжелый кирпич, брошенный Верблюжьей Шапкой, закончил земное существование бедняги змеи.

С того дня мы с Игорем называли Верблюжью Шапку не иначе как Убивец змеи.

Оказалось, что он и вправду спас мне жизнь – змейка эта при всей невзрачности своей относится к самым ядовитым; она выползла погреться и оттого не продемонстрировала присущей ей скорости; если бы она выстрелила собой и укусила меня, жить бы мне оставалось несколько минут и спасти было бы невозможно, даже если поблизости были бы врачи.

Все были счастливы, а я призадумался. Какое сегодня число? – спросил я у Игоря. «Первое февраля», – ответил он. И тут я вспомнил предсказание профессора Докраса: это произойдет на улице, не в доме. Смерть не смерть, но очень близко. Не выходите в феврале на улицу.

Змеи этого типа в дома не заходят.

Здесь самое место рассказать о событиях, произошедших несколько месяцев спустя, когда я снова оказался в том же бунгало и в той же компании.

То, что я только что рассказал, оказалось не единственным случаем использования Убивцем змеи кирпича как оружия.

Однажды в наш затерянный лагерь приехала какая-то инспекция из Министерства геологии Пакистана. В те времена, в правление фельдмаршала Айюб-Хана, все сколько-нибудь значимые посты в администрации (даже в дошкольном образовании) занимали военные – генерал-полковники, генерал-майоры и т. п. Вот какой-то из таких генералов возглавлял нагрянувшую к нам геологическую инспекцию.

Что уж так у них случилось, не знаю, но горячий Убивец змеи, видимо, был как-то оскорблен надменным генералом и, не долго думая, трахнул того кирпичом по голове. Генерала увезли медики, Убивца – полицейские. С тех пор мы о нем не слышали.

Прошло некоторое время. Мы с одним из пакистанских геологов по фамилии Казн поехали на джипе в близлежащий городок Казн был молод, толст, в очках и уморительно важен. Городок был мал и абсолютно средневековый. Мы остановились на его единственной площади, где располагался маленький базарчик В центре площади, в корнях старого дерева примостилось крохотное подобие жилища, где уже 40 лет жила городская сумасшедшая, юродивая, практически никогда не вылезавшая на божий свет – и оттого пользовавшаяся суеверным уважением местных жителей. В тот день вокруг её жилища разместилась команда перегоняемых куда-то колодников, сосланных преступников – под охраной усатых стражников; картина живописная и тоже вполне средневековая.

Сидя в открытом джипе, наблюдая за жизнью этой, оказавшейся вне времени площади, я вдруг увидел среди скованных одной цепью уголовников моего Убивца змеи. Он улыбнулся мне из-под своей неизменной верблюжьей шапки.

В это время пришел важный, как всегда, Казн с закупленными фруктами и печеньем «Смотри, – сказал я ему, – вот наш Убивец змеи; может я могу что-то для него сделать, ведь он же все-таки спас мне жизнь». Казн величаво склонил голову и потопал к стражникам; короткий разговор и вот он уже вернулся – десять рупий, сказал он. Это была смехотворная сумма, так, несколько апельсинов. Я торопливо достал деньги, Казн пропутешествовал обратно.

Дальше произошло нечто неожиданное. Стражник козырнул, достал из штанин огромный тяжелый ключ, подошел к своим подопечным и… отомкнул цепь. Убивец змеи, потирая запястья, выбрался из толпы «коллег» – широко улыбнулся мне, сделал «намаете» и растворился в базарной толпе, теперь уже наверняка навсегда.

Казн был счастлив. Я в первую минуту тоже, но потом страшная мысль ударила мне в голову – что я наделал? Подкуп должностного лица, освобождение за взятку заключенного, к тому же мои противоправные действия усугубляются тем, что я иностранец, да еще из недружественной страны!!

Несмотря на свою фамилию, Казн (что означает– судья) никому не сказал ни слова; я тоже впервые рассказываю эту историю, надеясь, что за давностью времени (это было в 1962 году) остается только одно – мне удалось хоть как-то облегчить жизнь человеку, благодаря которому я живу до сих пор.

Событие со змеей первого февраля заставило меня изменить отношение к предсказанию профессора Докраса. Как в чашке кофе и в линиях руки можно увидеть за несколько месяцев (!) маленькую глупую змейку в пакистанском Кашмире, выползшую погреться после холодной зимы?!

Радовало одно, февраль только начался, а всё уже произошло, можно дальше жить спокойно.

А жизнь, действительно, пошла спокойная и безмятежная. Воскресенского на месяц вызвали в Карачи, я остался, а пакистанцы с отъездом иностранного шефа на работу ходить перестали совсем, сидели в своих палатках и резались в карты.

И так прошел весь февраль.

Потом пришла телеграмма от Игоря; 28-го он возвращается, везет письма из дома, просит встретить.

Не встретить его было нельзя – хотя бы для того, чтобы помочь ему с языком, да и письма хотелось прочесть поскорее.

Шофер попался со странностями. Туда, когда надо было поспеть ко времени прилета, он тащился еле-еле, поставив босые ноги по обе стороны руля и громко распевая какие-то песни; назад, когда уже не было смысла торопиться, он летел как метеор.

Мы неслись сквозь яркий и уже весьма жаркий день. Игорь сидел рядом с шофером, я за ним, спиной к движению, стараясь при свете, падающем через ветровое стекло, разобрать каракули жены. Брезентовые стены хлопали.

Дальше идут какие-то провалы. Единая лента событий не выстраивается. Видимо, я на какие-то мгновения терял сознание.

Помню, что вылезаю из опрокинутого джипа. Из джипа идет дым. На разгоряченном черном асфальте валяются люди и лошади.

Воскресенский как-то странно и нелепо приседая, смотрит на меня и бессмысленно повторяет: «Ничего, ничего», – а мне и правда ничего, вот только правое ухо как-то свербит. Я подношу к нему руку и она непонятным образом входит внутрь моего черепа, вся мгновенно заливаясь яркой, блестящей на солнце, и густой кровью.

Потом удалось восстановить, что произошло. Дурак шофер летел как птица и, увидев впереди идущую навстречу тонгу, сбросил скорость только перед самым столкновением. Тонга – это двухколесная арба, повозка, влекомая лошадью; её дышла выходят далеко вперед лошади и украшены острыми стальными наконечниками. Эти смертоносные наконечники вонзились в джин, выбили ветровое стекло (Игорь успел уклониться и ему только сильно ободрало спину) и пронзили машину как шампур. В самом конце одно из них врезалось в мою голову, беззащитно повернутую к ним затылком, надорвало мне правое ухо, дошло до мозга – и остановилось! Еще бы один-два миллиметра и вы бы никогда не узнали об этом происшествии…

Непонятно, каким образом, но в этой пустынной местности, где нет людей, а корова в ужасе убегает от раскрашенных грузовиков, но уже через десять минут с воем примчалась военная полиция.

Меня отвезли в местный госпиталь, сразу же завалили на холодный операционный стол и стали пришивать злосчастное ухо. Пришивали противно – так шьют одежду. Какой-то санитар, боясь, видно, что у меня будет болевой шок, плясал на корточках у моего лица и делал рожи – при других обстоятельствах это выглядело бы забавно, но тут мне было не до смеха.

Пришили, кстати, ювелирно, на всю жизнь, сейчас даже шрам почти не прощупывается.

Сколько это длилось – не знаю. Наконец, забинтованный, как человек-невидимка, я попытался встать. Хирург стоял рядом, придерживая меня одной рукой, а другой сжимал узкую пробирку с нестерпимо алой жидкостью. Я стал на ноги и увидел, что все предметы и люди вокруг вдруг начинают двоиться и троиться в моих глазах; хирург со словами «я знал, что так будет» протянул пробирку – выпейте. Я глотнул и размножение предметов остановилось. Тогда я лихим махом выпил всю эту жидкость и всё вокруг приняло обычный вид. Я же почувствовал неестественную бодрость.

Помню, что заговорили о «моем» тигре-людоеде и я сказал, что слышал будто крестьяне попытались организовать ему отпор и многие попали именно в этот госпиталь «Да, – сказал хирург, – пойдемте, я вас познакомлю». Они, говорил он, вышли всей деревней, а оружия у них нет, одни топорики; в результате практически вся деревня здесь, у нас. Только это не тигр, а леопард, но не один, а пара леопардов-людоедов.

В палате с никелированных кроватей на меня уставились жуткие исполосованные лица – вот, видите, – сказал хирург, – у них такие же шрамы, как у вас.

Вскорости действие алой жидкости закончилось, всё поплыло у меня перед глазами, но военные полицейские погрузили меня в свой джип и, дымя отвратительными сигарами, рванули в наш лагерь – при первом же повороте я начал вываливаться за борт, но усатый офицер крепко держал меня за талию как умыкаемую невесту.

А на другой день прилетел советский врач, одобрил пришитое ухо, но всё же вывез меня самолетом в Карачи. Лежа в своей маленькой комнатке я с трудом написал письмо в Москву и довольно быстро получил ответ. «Вот как, – ворковала жена, – не надо верить глупым гаданиям, твоё письмо датировано мартом и ничего не случилось А у нас все звонят и спрашивают, как ты там». Понятно, что я ничего ей не написал о своем ДТП и читать это милое щебетание было забавно – забинтованный так, что едва видны глаза, лежащий почти неподвижно и с трудом преодолевающий головные боли – и нате, пожалуйста, не надо верить глупым гаданиям!

Я лежал и думал – случай со змеёй и автокатастрофа, 1 февраля и 28 февраля, как бы окольцован оказался этот роковой месяц. Совпало всё, о чем, волнуясь, говорил старый добрый Докрас!

Он действительно увидел грозившую опасность – но как?

До сих пор я иногда думаю об этом и теряюсь в поисках ответа.

И только одно не укладывается при этом в голове и рождает новые сомнения. В тот вечер Докрас говорил о моем прошлом и безошибочно называл уже состоявшиеся события. О будущем же, кроме неожиданной близости смерти в грядущем феврале, он сказал еще только одно: у Вас будет 6 детей. («Только не от меня!» – быстро отреагировала жена). И тут он ошибся. У меня только две дочери – и предчувствуя реакцию читателей, могу твердо сказать, что внебрачных детей у меня нет. Одно время я объяснял это несовпадение тем, что двое детей и четверо внуков – но вот внуков уже пятеро и недавно появилась правнучка. Шесть не получается никак А ведь казалось бы, что определить количество детей куда легче, чем разглядеть в тумане будущего вкрадчивое приближение Смерти.

Так и ушел из моей жизни профессор Докрас, оставив за собой неразгадываемые загадки.

«Магия!» – смеялись его коллеги. А для меня это самое яркое и впечатляющее чудо из подаренных мне Индией.

Мелких чудес, как уже говорилось, было предостаточно. Составляя планы поездок, я всегда руководствовался своими собственными соображениями, но постоянно оказывался в каких-то местах в особые священные дни, не повторяющиеся иногда в течение многих лет.

Бывали и просто забавные прикосновения к чему-то явно существующему, но до той минуты не проявлявшемуся. Вот два случая.

Однажды в Калькутте, гулял вокруг Миссии Рамакришны, я ни с того ни с сего подумал – всем известно, что санскрит это древний язык Индии, но он же не исчез, на нем говорят современные философы и жрецы, на него переводят мировую литературу, на нем, наконец, и сегодня создаются новые художественные произведения. Вот было бы интересно узнать поподробнее об этом!

Через полчаса меня пригласил Свами Локешварананда, монументальный патриций, возглавлявший Институт культуры. «Мы сейчас совещались, – сказал он, – и приняли решение провести общеиндийскую конференцию по современной литературе на санскрите; мы просили бы Вас принять в ней участие».

Без комментариев.

Второй эпизод, похожий, кстати, относится к моему пребыванию в Мадрасе. Моя приятельница одна из лучших танцовщиц Индии, Падма Субраманьям (о ней уже мы говорили), затащила меня на какой-то концерт. Мы пришли поздно, мест не было, но Падма не просто известна, она знаменита – и нам на полусогнутых ногах приволокли два стула и поставили прямо перед сценой в широком проходе. Мы сели и стали слушать. Маленький оркестр аккомпанировал слепому певцу, как бы сошедшему со старинной миниатюры! Публика принимала его восторженно. Я, понимал, что это выдающийся исполнитель, но слушал рассеянно – стыдно сказать, но при всей моей безмерной любви к Индии, я не очень люблю классическую индийскую музыку (и индийскую кухню). Шальная мысль забрела в мою внешне внимательную голову – а вот, если бы певец спросил меня, что бы я хотел чтобы он исполнил? О чем попросил бы я его? И откуда-то изнутри, из глубины пришло: Ом-нама-Шивайя, священный гимн шиваитов.

Слепец «смотрел» поверх нас, заканчивая очередную песню, и вдруг, не давая возникнуть волне аплодисментов, без всякого перерыва – запел Ом-нама-Шивайя!

Почему-то я удивился не в этот момент, а в следующий, когда сидевшая рядом Падма резко повернулась ко мне и, хлопнув зазвеневшей браслетами рукой по моему колену, торжествующе шепнула мне в лицо: «Ну, что?!».

Какие тут могут быть комментарии, какие объяснения?

Множество странностей случалось с любимым моим фотографированием.

Помнится, в священном городе Хардваре я спешил на вот-вот отходящий автобус. Дорога к остановке лежала мимо придорожного кафе. Европейское слово кафе не передает впечатления от этого заведения в индийской глубинке – там это грязная половая тряпка на нескольких палках, воткнутых вертикально (тряпка – «потолок», спасающий от прямого попадания солнца); при этом всё это оборванство носит какое-либо пышное название, скажем «Дворец чая»; на одной железнодорожной станции я видел даже «кафе» под бессмысленным названием «Вегетарианский чай». Так вот, в Хардваре в таком кафе сидел необычайно живописный бродячий святой. В одеянии цвета охры, вымазанный пеплом, бородатый и никогда в жизни не стригшийся, весь в больших, маленьких и громадных бусах, он сидел на табуретке, вальяжно положив ногу на ногу и пил чай из стакана.

Я стал как вкопанный и схватился за фотоаппарат. Конечно, я знал, что снимать людей, тем более святых, без их разрешения не полагается, но автобус уже урчал, отправляясь в путь, и, в конце концов, мы же никогда больше не увидимся, пусть я сохранюсь в его памяти невежливым иностранцем, но зато – какой у меня останется кадр!

Святой был крайне неприветлив. Он злобно уставился мне в объектив, как бы надеясь, что моя наглость не беспредельна – но я нажал на спуск И тут он усмехнулся. Усмехнулся как-то победительно.

На проявленной пленке этого кадра не оказалось. Второй случай такого рода оказался для меня куда более травматичным.

В один из приездов в Татгуни, имение Святослава Николаевича Рериха под Бангалором, я стал фотографировать все картины, хранящиеся там в мастерской. Нечего и говорить, что цифровых аппаратов тогда не было, всё проявлялось по возвращении в Москве.

Посреди мастерской поставили стул и на него выносили одну за другой картины С.Н. Сам он стоял за моей спиной и комментировал, а я снимал и аккуратно записывал его слова.

«И мы трудимся…» – так прошел целый день и я отщелкал несколько плёнок.

Я трясся над ними, как курица над цыплятами, так я боялся, что в аэропортах их случайно засветят. Более того, в Москве я отдал их на проявку не в обычную фотолабораторию, а в специализированный государственный институт.

Наконец, я принес завернутое в газету сокровище, развернул и стал смотреть их на свет.

Смотреть было не на что… Все пленки были абсолютно черные, хотя на каждой один-два кадра оказались совершенно нормальными, хорошие, цветные кадры. Причем, я бы понял, если бы эти сохранившиеся кадры были в самом начале, а потом бы шла черная, т. е. засвеченная пленка. Это означало бы, что виновата механика. Но нет, некоторые были в середине, некоторые в других местах, а рядом отсвечивала полная беспросветная чернота.

На всех сохранившихся кадрах был Святослав, но из картин уцелела только одна. Я всмотрелся. На ней под большим деревом сидел седобородый Учитель с книгой на коленях, а перед ним отрок, спиной к нам. Я полез в стол и вытащил блокнот, в котором делал записи там, в мастерской, нашел эту картину среди сотен несохранившихся на пленке и снова накатила на меня какая-то странная необъяснимая волна. Я снова услышал высокий тенор Святослава – «эта картина называется Знаки Священные…», потом пауза и совершенно непонятное: «Но Вы лучше запишите Заветы Учителя». Я смотрел в блокнот, там действительно было под этим номером написано «Знаки Священные», потом это название было аккуратно зачеркнуто и сверху выведено «Заветы Учителя».

Еще одна загадка! Как одна и та же картина может носить столь разные названия! И что значит – «но Вы лучше напишите…»? если художник назвал своё полотно, скажем, «Грачи прилетели», оно так и будет называться, независимо от того, кто на него смотрит.

Я уже не был скептиком времен встречи с профессором Докрасом, я верил, что в жизни, особенно в Индии, бывает много таинственного и необъяснимого. Я вполне допускал, что в почти повальном исчезновении кадров на нескольких пленках, в их превращении в беспросветную черноту повинны не поломка аппарата и не неумение проявлявших пленки.

Кто-то стер все изображения и при этом оставил по одному на каждой пленке. Кто и зачем? Сначала я грешил на Святослава. Но зачем ему это? И если бы он не хотел, чтобы были сделаны эти фотографии, проще было бы вообще не давать разрешения фотографировать картины, а не громоздить целую церемонию и не стоять самому целый день, давая комментарии. Может быть, Девика? Я знал, что она обладает многими необычными способностями. Но зачем ей это? Ей, так трепетно относящейся к мужу. Ей, назвавшей меня своим братом.

Загадка эта не разгадана по сю пору. Но история имеет любопытное продолжение.

Спустя два года, С.Н. и Девика снова приехали в Москву. Встреча с ними состоялась в Музее искусств Востока на Смоленском бульваре. Зал был полон. Святослав попросил меня зачитывать записки, поступающие ему в президиум, т. к он уже нехорошо видел.

Среди записок была одна, автор которой много фотографировал в Гималаях, в том числе бродячих святых, но многое не получилось; как Вы, Святослав Николаевич, это могли бы объяснить?

Понятно, что у меня был свой интерес, к его ответу.

Святослав, однако, пустился в общие рассуждения о том, что в Гималаях нередко наблюдаются странные, еще не объясненные явления и стал цитировать своего великого отца.

Меня ответ С.Н. абсолютно не удовлетворил. Когда вернулись «домой», в номер, я беззастенчиво насел на него, рассказав приведенную выше историю с фотографиями его картин. Он уклонялся от четкого и ясного ответа, как это мог делать только он, а я всё наседал, настырничал и, видимо, стал ему надоедать.

И слегка раздраженно он сказал глубокую фразу: «Послушайте, чем Вы недовольны? Ведь это замечательно, что остались именно Заветы Учителя!»

И в заключение – один тест на догадливость.

Когда я был представлен Шанкарачарье (см главу «Вокруг Мадраса»), после очень теплой беседы я спросил, можно ли его сфотографировать?

Вопрос был дерзкий до безумия. Вообще-то говоря в его сторону даже издали нельзя наводить фотоаппарат. Но (к изумлению свиты) он, засмеявшись, согласился.

Вопрос читателям: было ли на моей проявленной пленке изображение Шанкарачарьи?

Ответ и на этот вопрос вы найдете, если будете внимательно читать эту книгу до самого конца. Обещаю вам.

P.S. И все же одно не дает мне покоя – неужели никто и никогда не объяснит мне, почему ни один человек в Индии никогда не слышал имени проф. Докраса, крупного физика, Ректора одного из многолюдных Университетов этой страны, так странно вошедшего в мою жизнь на самой заре её? Кто Вы, проф. Докрас?!

PSS. И последнее. Только что, готовя эту рукопись в печать, я решил сопроводить её фотографиями некоторых упомянутых в ней персонажей – для достоверности. Быстро нашлась фотография «убивца змеи», очень плохая, но как бы воскрешающая этого человека. Но мне очень хотелось поместить портрет таинственного профессора Докраса. Я помнил, что он есть в толстой пачке снимков, сделанных во время той поездки. Эта пачка за последние десятилетия всегда попадалась мне, едва я залезал в свой фотоархив.

Так вот – я перерыл все фотографии, накопившиеся за жизнь, по крайней мере раз пять – пачки нет нигде.

И, следовательно, исчезла, испарилась, перестала существовать единственная фотография так странно вошедшего в мою жизнь профессора Докраса…

Оглавление книги