Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Роман-календарь

Роман-календарь

Сретение

В романе-календаре Толстого пункт Сретения отмечен очень точно, хоть праздник и не назван прямо (просто сказано: был праздник).

Вот это место: похищение Наташи Анатолем Курагиным (том II, часть V, главы VIII — VII). Оно должно было состояться точно на Сретение 1812 года.

И тут, как и в сцене Святок, интуиции не подводят Человека Москву: все написано верно. Самый смысл праздника сохранен.

Сюжет на ощутимом переломе: долгое («зимнее») ожидание Наташи своего жениха вот-вот должно закончиться. Ей предстоит перейти из одного состояния в другое, из своей семьи в чужую, из «Ветхого» Завета в «Новый». Остается одно мгновение — то именно, что между: только перешагнуть его, переступить один шаг. И вдруг она шагает не через, а в самое эту между, в странную щель, которая называется «сейчас». Где нет ни прошлого, ни будущего, где все можно — Толстой несколько раз повторяет это «все можно». Никаких обязательств, которые связаны с прошлым и будущим, нет: ты свободен.

Это ли не революция?

Толстого самого чрезвычайно интересует это (революционное) «сейчас», где «все можно». Он часто испытывает своих героев теми же испытаниями и соблазнами, которые сам прошел (а чаще не прошел).

Он знает, что такое пропасть мгновения, куда валишься, как в бездну. Это не плотский соблазн, который Толстой, как правило, оставляет в этом романе за скобками. Нет, это соблазн сознания, которое, как выясняется, легко сбрасывает вериги обязательств перед вчера и завтра и как будто поворачивает в сторону от общего потока времени, чтобы через боковую дверцу с надписью «сейчас» уйти куда-то в сторону, в иное.

Толстой по-сретенски разыграл сцену похищения, перевернул мир вверх ногами.

Сретение у него законным образом, по календарю совмещается с Масленицей. Масленица в романе тем более зашифрована; зато наяву карнавал — непременный спутник Масленицы. Вновь являются «ряженые»: теперь это артисты в театре. Театр выписан чрезвычайно подробно — все скоморошьи детали на месте.

Дело начинается за несколько дней до Сретения, именно в театре. Вспомним: сначала представление мало занимает Наташу; тут Лев Николаевич объясняет весьма подробно, что она просто не попадает в такт, — вот и актер на сцене даже ногой притоптывает, чтобы попасть в такт, в нужное мгновение (эта деталь показывает, насколько сам автор в этот момент хладнокровен и расчетлив). И вот приходит нужное мгновение: появляется кукла в белом (Анатоль: совершенная кукла, истукан), рядом с ней еще одна, в персидском халате (Долохов, этот просто стоит на границе света и тьмы, жизни и смерти, как тогда, при Аустерлице) — и театр как будто выворачивается наизнанку: в одно мгновение вокруг мир иной и «все можно».

Наташа угодила в такт, в самое «сейчас».

Все дальнейшее есть путешествие в коконе мгновения (свободы): переодевания, заголения перед Элен, записки, французские декламации — актеры всегда рядом, не актеры, так цыгане или этот раешный Балага, ямщик, едучи на котором, «все можно».

Привычным образом скоморошествуют петербуржцы Куракины; на них в любое мгновение все готов свалить Толстой: подлая, бессердечная порода — откуда взяться сердечности, если они куклы?

Апофеоз «масленичного» спектакля приходится на вечер Сретения; семья ушла в церковь, на праздник, суть которого соединение времен — Наташа остается дома, она провалилась между временами.

Прошлое закончилось, будущего у нее нет, а если явится, то чудом. Наташа вся в настоящем: в «сретенском», проникнутом пустотой проломе.

Так Толстой отмечает в своем романе-календаре праздник Сретения. Его интуиции остро чувственны, безошибочны, пристрастны. Еще бы — его Москву (Наташу) соблазнил Петербург (Анатоль) пустотой своего «сейчас».

Стоит отметить два момента. О первом уже было сказано: Наташа с ее «сейчас все можно» действует революционно: по ее поведению и еще более по тому, как обставляет Толстой всю сретенскую сцену, можно судить о том, что такое русская революция изнутри. Насколько она спектакль, порыв, отсутствие расчета, переход в «кокон» иной логики, через который «кокон» уже не достучаться извне. Насколько февральская революция (Наташи и России) была заведомо провальна и карнавальна, насколько у нее не было будущего: все обернулось в скоморошьи маски и «сейчас».

Второй момент более сложен; он как будто вне календаря и его последовательно проходящих сезонов. Толстой вообще особо не смотрит в праздничный календарь (исторический — другое дело, в нем он целиком, с головой, со всем своим ясным умом).

Праздничный календарь не столько для ясного ума, сколько для чувства. Толстой празднует мгновение, пишет вспышкой, этим как раз Наташиным «сейчас». Он в центре события, он и есть событие. Не он следует за календарем, но календарь следует за ним, надеваясь на чувство Толстого то одной, то другой праздничной одежкой. Вот вспыхнуло чувство — что такое, почему? потому что Рождество. А это что? Святки. Вот пришло Сретение; Толстой не исследует Сретения, он только чувствует его «революционные» предрасположения, его позыв к прыжку, рывку и бунту — так чувствует, так играет сам в «сейчас все можно», что выходит готовый праздник.

Пушкин в Михайловском, в своем праздном календаре Сретение ничем особым не отмечает. (Он как бы умер, как Андрей Шенье.) Продолжается чтение, привыкание к новому звуку.

Нет, есть одна заметка: в конце февраля ему приходит письмо (от брата), где тот пишет, что опубликована первая глава «Евгения Онегина». Пушкин вспоминает ее, точно оглядывается, и вдруг понимает, что это прежнее, прошлое, от которого он как будто перешагнул на другой берег. Теперь он другой, он в другом времени и слова пишет другие. Пушкин теперь пишет четвертую главу «Онегина», которая так отличается от первой, что он вынужден писать к ней преамбулу, где объясняет всем, но прежде всего самому себе, как нынешние его стихи отличны от тех, «прошлогодних». Те словно бесплотны, эфемерны, там все был сон; теперь он готов проснуться.

Его зима заканчивается.

В устройстве Сретения все просто, и вместе с тем запутано, опасно, хрупко.

Все просто на «чертеже», где к первому большому празднику добавился второй, и вот уже у нас не одна (январская, рождественская) точка, а две, вместе со сретенской. Между этих точек рисуется линия, протягивается дальше в глубину года — луч, протяжение света и времени.

Прибавилось измерение (бытия), год вырос на один «шаг».

Москву пронизал Сретенский «луч» — меридиональная, важнейшая ось. Проник мгновенно, так и положено при переходе от покоя к движению: эти состояния разделяет мгновение, кратчайшее из всех возможных.

Такова скорость света, луча, взгляда: Москве выпадает чудо узрения, различения самое себя и Иисуса Христа.

Сложность в том, что эта схема не укладывается напрямую в течение московской жизни. Граница между зимой и весной в Москве не то что не мгновенна, но невообразимо растянута.

Или так, еще сложнее: она мгновенно-протяженна.

Праздник перехода от покоя к движению может растянуться месяца на два. Чтобы вынести это, необходимо великое терпение.

Не вынесешь, не выдержишь, шагнешь во «все можно» — все, выноси святых, жди революции.

В феврале две наши столицы вступают в открытый «геометрический» конфликт.

Его можно назвать метафизическим, можно поведенческим: слишком по-разному Москва и Петербург относятся к самому понятию движения (времени, во времени).

Питер едет, как машина. Москва не машина — мошна времени. Примерно так: она центроустремлена и в пространстве, и во времени; для нее учеба чертить линии (двигаться равномерно, мыслить рационально) растягивается с XIV века по XIX.

Питер, напротив, все куда-то устремлен, директивен. Он раскачивает, тащит с места тяжелый воз Москвы.

Толстой, остро ощущающий конфликт двух столиц, иллюстрирует его «сретенской», масленичной сценой — Петербург (Анатоль) соблазняет Москву (Наташу).

Это соблазн революции: без-вчерашнего и без-завтрашнего состояния.

Столицы расходятся в стратегическом устремлении; ткань времени между ними натянута до предела. При стечении попутных (бедственных) обстоятельств она рвется революционным образом.

Оглавление книги