Книга: Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

После потопа

После потопа

Я давно заметил: дом, выходящий на Пушкинскую площадь (угол Большой Бронной и Тверской, над выходом из метро), несет на себе очевидные следы наводнения; фасад его расчерчен так, как будто дом время от времени заливала вода — сначала по четвертый, а затем и шестой этаж. Отчетливо видны уровни паводка: один за другим по стене поднимаются горизонтальные слои, береговые наросты, отмеченные колоннами.

На самом верху утеса встает небольшой особняк, собственно Дом — тот, что сохраняет пропорции двухэтажного старомосковского особняка. Он по традиции обращен лицом к бульвару, только перед ним не плоский двор, скамейки и стая лип, но пропасть в восемь этажей глубины.

Особняк не один на возвышенном, населенном антеннами и рекламой берегу. Беседка напротив, над магазином «Армения», поддерживает тот же уровень. И далее влево, через ущелье Тверской им отвечает вросшая в угол башня: она также не касается подошвой земли, а становится выше –там, где проведена ватерлиния. Невидимая эта линия обходит всю площадь по периметру. Поверх нее громоздятся пальмы, беседки, особняки, отмеченные ордером, спасшиеся от невидимой «великой воды». Ниже, до земли (до асфальтовой реки Тверской) открывается отвесная, расштрихованная наводнением береговая толща.

Этажи московских домов порой слабо связаны друг с другом, зачастую крыша не помнит, каково было основание. Портик может очутиться в небесах, как здесь, высоко над Тверской.

Дома как будто поднялись над водой. Что такое было это «наводнение»?

Архитектору очевидно: это был приход большого сталинского стиля, тотальной перепланировки 30-х — 40-х годов, которая ознаменовала возвращение столицы из Петербурга в Москву. Этот приход большого пространства обернулся для старой Москвы драмой — тут нужно уточнить: не столько пространство, сколько новое время затопило Москву. Это было наводнение временем.

Старый город оказался не готов к приему многомерного столичного пространства.

Его тонкая (полудеревенская) ткань лопнула, и старую-новую столицу залило неосвоенным, непривычным простором: улицами, проспектами, площадями.

Потрясение ментальное, наложившееся на социальный взрыв, соответствовало по своему масштабу геологическим подвижкам. В результате в городе поднялись домаутесы, разлились вместо улиц реки.

Несомненно, дом на углу Большой Бронной и Тверской, выстроенный в сороковом году, участвовал в том великом градотрясении. Теперь этот дом напоминает о том, что произошло с городом: пространственный потоп. Поэтому он так расштрихован: так по нему прошлись лезвия «воды».

Собственно говоря, это доказательство того, что Москва продолжает читать себя, видеть книжною страницей, наслаивать тексты (горизонты жилья) один за другим над потопом очередной эпохи.

Точно так же и в те же годы двумя кварталами ниже по Тверской вылез из гнезда на два этажа вверх генерал-губернаторский дом, перестроенный Моссовет. И он поднялся над «потоком» Тверской, пролившемся сверху вниз, раздвинувшим улицу вдвое.

Геологическое потрясение определило новую физиономию города, прочертило и выдавило на стенах улиц «природный», пещерный ордер. Это была не эклектика, но стиль, уравновешивающий новый город и новое время. Здания, не учитывающие законы сталинской «гидродинамики», наподобие статичного Страстного монастыря или целого квартала, расположенного напротив, в котором располагалась знаменитая аптека с лечебницей во втором этаже, — смыло.

Такова была работа потопа.

Теперь времена потопа (большого стиля) миновали, вода ушла и в трубе Тверской остался вакуум. Пушкинская площадь и вслед за ней весь город являют собой пейзаж после наводнения.

Замечательно: дома, появившиеся на площади в шестидесятые годы и позже, поставленные прямо на влажный грунт, оказались все до одного аквариумы. Пустейший (ныне «Пушкинский») кинотеатр и новый корпус «Известий» отгородились от мира сплошным, от потолка до пола, стеклом. Кинотеатр свое зрение развернул вглубь и являет нам глаз наизнанку — за памятником поэту поднимается козырек всероссийской кинолинзы.

А позднейшие этого места приобретения? Не площади, но перекрестка потоков, влекущих по дну города всяк свой сор.

Здесь нет площади, есть взбаламученная снизу доверху развилка, где более всего активен слой придонный, кипящий у пушкинского постамента и в подземном переходе, — обитатели этого нижнего слоя мечутся и толкутся в переходе, поднимая городской ил.

Выброшенные наверх, они щурятся, зевают накрашенными мягкими ртами, выпуская пузыри папиросного дыма, и скользят, бегут между ними нестойкие отражения, волочится по дну песок. Вслед за временем, отставая от него безнадежно.

Забытая на углу, человечьего роста бутылка, пластмассовый грот Макдональдс с треснувшей крышей и не имеющий имени подводный павильон перед фасадом «Известий», — все атрибуты аквариума, пляжа или бесхозной запруды. Неслучайно было настойчивое и, в общем, неудачное помещение здесь полупустых и беззвучных бассейнов и фонтанов. Словно обманывая сами себя, градостроители стремятся погрузить площадь в реальную воду. Она так же фальшива, как новоприобретенная у Кремля Неглинка.

Москва не послепожарная, но послепотопная здесь открывается взору. Она переполнена пустотой.

Пушкинскую площадь, лишенную пространства, заливают анекдоты, она «выстлана» газетами — тут их гнездится несколько; здесь же многоречивый Литинститут. Море текста разливанное.

Вот парадокс: Пушкин искал пространства, кричал на картину Брюллова — это мое, но именем его называют место без пространства, где вместо пространства текст.

Нет, тут нет парадокса, это как раз закономерно — в Москве. Она по-прежнему есть «бумажная» плоскость. Переход от Пасхи к Троице она совершает на словах, по словам. Занятно, и опять же в высшей степени показательно, что трещина, которая родится из усилия Москвы обресть «летний» объем, освоить пространство, обозначена Тверской. Улицей, указующей на Петербург. Оттуда, с северо-запада смотрит на Москву пространство, оттуда исходит перманентный пространственный вызов Европы.

Тверская улица и обстоящие ее квадраты кварталов суть в Москве «июньские», пушкинские, петербургские места. Тверская — не улица, но конфликтный переход между плоскостью и пространством, между Москвой и Европой.

С троицкими «трещинами» Москва знакома давно.

1474 год. На Троицу рухнул незавершенный Успенский собор в Кремле. Возводили храм русские мастера Кривцов и Мышкин. После этого великий князь Иоанн III пригласил для строительства иноземного мастера Аристотеля Фиораванти.

Тот сразу увидел ошибку местных зодчих.

Возводя высокие двойные стены, — новый Успенский собор планировался вдвое больше предыдущего — московиты не соединяли их перевязками, поперечными перемычками, придававшими стене дополнительную пространственную жесткость. Русские просто поднимали параллельно две плоскости, заполняя просвет между ними бутовым камнем и сором для тепла. Едва такая стена поднималась выше второго этажа, как принималась «дышать», попеременно проваливаясь и надуваясь пузырями.

Далее следовало неизбежное обрушение. Таких обвалов было несколько; особенно болезненным был последний, на Троицу, когда стены собора возвели уже под крышу и думали о куполах.

Инженер Фиораванти, европеец, понимающий пространственный код, без труда исправил положение; он применил стальные конструкции, всуецепы (хорошее слово, обозначающее одновременно два действия — совать и цеплять), которые связали стену по оси «зет». Успех был совершенный; собор вышел как «един камень», высокий, и одновременно как будто легкий, летящий. Летний.

Москва нашла неудаче своих зодчих другое объяснение. Она приписала все землетрясению, «великому трусу», который случился на Троицу. Признать, что здесь была допущена ошибка — и какая! не соблюли, не поняли трехмерия, за что в Троицу были наказаны, — такое признать было невозможно.

Народ, по обыкновению, все списал на черта. В пустоте между стен сидел нечистый; будто бы, когда стена рушилась, в проломе мелькал то ли хвост его, то ли крыло.

Новейшая архитектура, наступающая на Москву пространством, всегда тревожила ее бумажное целое. Речь не идет об украшениях, бирюльках и блестках, которыми она теперь покрылась и готова себя осыпать и далее: это не архитектура вовсе. Эти блестки — не пространство. Вывески, плакаты, завитушки, башенки с помпонами и без, кружева ордера, которые вот-вот отстанут от стен и повиснут, как веревки с простынями и пришпиленными за два угла подушками, рулоны, свитки вместо домов или эти новые обои, которыми, согласно последней моде (и технология позволяет, она теперь все позволяет), можно оклеивать целые улицы, точно дома на них вывернуты наизнанку, комнатными обоями наружу, — все это не пространство. Пространство жестко и угловато, костисто и недобро: оно всякую минуту готово смять хрупкий московский (словесный) макет. Оно тревожит Москву.

Кстати, Толстой недолюбливал архитекторов. Это в нем говорил человек Москва, привыкший все переводить в слово.

Оглавление книги