Книга: Лондон. Прогулки по столице мира

Глава четвертая От собора Святого Павла до Вестминстера

Глава четвертая

От собора Святого Павла до Вестминстера

Собор Святого Павла и великий человек по имени сэр Кристофер Рен, который построил этот собор. Я поднимаюсь на Галерею шепота и Золотую галерею, а затем спускаюсь в склеп, чтобы взглянуть на гробницы Нельсона и Веллингтона. Я совершаю прогулку по Флит-стрит, посещаю дом доктора Джонсона, Дом правосудия, Государственный архив и Темпл, затем на трамвае отправляюсь в Вестминстер.

У западного входа в собор Святого Павла мне повстречалась группа сияющих от радости школьниц. Учительница отвела их в уголок, подальше от других таких же групп. В этот момент она была очень похожа на утку-мать, которая мечется по пруду, собирая крошек-утят.

— Все слышали о Большой войне, не так ли? — спросила она, обращаясь к окружившим ее сияющим лицам.

— Да-а-а, — подтвердил хор голосов.

Сейчас эти девочки смотрят на свою учительницу снизу вверх, размышлял я, потому что они ниже ее на целую голову, но пройдет всего несколько лет и у них появятся собственные семьи. Я вдруг почувствовал себя невероятно старым. Почему я все еще живу? Для этих детишек война 1914–1918 годов — всего лишь глава из учебника истории. Впрочем, быть может, учительница имела в виду Крымскую войну. Так или иначе, судя по вежливо-равнодушному выражению лиц, девочки уже давно отправили в музей и войну, и всех тех, кто принимал в ней участие.

— Так вот, — продолжала учительница, — в той войне прославился полководец, которого звали лорд Китченер. Все о нем слышали?

И вновь последовал утвердительный ответ, но на сей раз искренность девичьего «да» внушала сомнения.

— Лорд Китченер погиб вместе с линейным кораблем, на котором он плыл и который был потоплен неприятелем. Сейчас мы осмотрим памятник этому полководцу. Держитесь левой стороны, дети…

Девочки вошли в часовню Китченера. Я последовал за ними. В полной тишине стояли они, окружив высеченный из белого мрамора памятник погибшему лорду. Я обвел взглядом их лица. Китченер для них ровным счетом ничего не значил. Да и могло ли быть иначе? Ведь он принадлежал истории, стоял в одном ряду со всякими скучными дядьками вроде Альфреда Великого или Вильгельма Завоевателя, которые что-то там совершали в незапамятные времена. (Впрочем, Альфред Великий, как гласит легенда, собственноручно испек несколько лепешек — вот здорово! — а Вильгельм Завоеватель командовал войсками при Гастингсе, уж дату этой битвы все знают наизусть.) А этот Китченер всего-навсего утонул! Я видел, что даже самым серьезным из девочек на ум приходят именно такие мысли. Одна пухленькая маленькая девочка, лицо которой покрывали веснушки, засунула руку в карман, а потом быстро поднесла ко рту — и продолжала с набитым едой ртом флегматично разглядывать памятник Китченеру.

Мне вдруг вспомнился плакат, изображавший человека с густыми (сержантскими, как сказали бы раньше) усами и направленным на прохожих указательным пальцем. Надпись на плакате гласила: «Ты нужен Китченеру». Насколько же я, оказывается, стар! За стремительно промелькнувшие годы моей жизни успело вырасти целое поколение, вырасти и произвести на свет потомство, представители которого стояли сейчас передо мной, в синих школьных платьях и соломенных шляпках. Им Китченер казался чуть ли не современником Нельсона и Веллингтона.

— Боюсь, для них это мало что значит, — шепнул я учительнице. — Вот для нас…

Голубые глаза заставили меня запнуться. С чувством полной безнадежности я внезапно осознал, что учительнице самой не больше двадцати. Мне оставалось одно — поспешно ретироваться, радуясь тому, что я все еще передвигаюсь на собственных ногах, не прибегая к помощи костылей или инвалидного кресла.

В мраморном полу нефа в соборе Св. Петра в Риме есть одна плита, которую замечают лишь немногие посетители. На этой плите нанесены метки, показывающие соотношение высоты самых крупных соборов мира к высоте собора Святого Петра. Вторым по высоте после Святого Петра является лондонский собор Святого Павла, далее следуют соборы Флоренции, Реймса и Кельна.

Собор Святого Павла отличается от многих знаменитых соборов мира тем, что он — творение одного человека, а именно сэра Кристофера Рена, который по воле Провидения оказался в Лондоне во времена правления Карла II. Ему предстояло восполнить ущерб, нанесенный Большим пожаром. В конечном счете это бедствие оказало Лондону неоценимую услугу, поскольку восстановление города было поручено ожидавшему своего звездного часа Кристоферу Рену.

Даже если его гению принадлежит всего половина приписываемых ему зданий, то и в этом случае можно утверждать — Рен был чрезвычайно талантливым и плодовитым архитектором. Не важно, откуда вы любуетесь панорамой Сити — с Хангерфордского моста, с южной оконечности моста Ватерлоо, с Лондонского моста или со стороны Монумента, — все равно представшее вашим глазам зрелище будет отмечено печатью таланта Кристофера Рена.

Дед Рена торговал в Лондоне тканями, а сам Рен родился в местечке Ист-Нойл неподалеку от Тисбери, в графстве Уилтшир. Как и многие другие великие люди, он был сыном пастора.

Гениальность Рена проявилась уже в детстве. Оказавшись в Вестминстере, он под руководством знаменитого доктора Басби проявил выдающиеся способности к изучению латинского языка. Позже, в Уодэм-колледже Оксфордского университета, он собрал вокруг себя ведущих интеллектуалов того времени. Считается, что, посвяти Рен свою жизнь математике и астрономии (по всей вероятности, он сделал окончательный выбор в тридцатилетнем возрасте), он мог бы соперничать с самим Исааком Ньютоном. В Оксфорде он еще не догадывался о том, что ждет его впереди, и ставил эксперименты на животных по переливанию крови. Одновременно он разрабатывал систему дезинфекции зараженных помещений. Рену принадлежит целый ряд изобретений, однако он отличался удивительно небрежным отношением к плодам своего интеллектуального труда: доведя какую-либо работу до конца, он сразу же о ней забывал. Исторический анекдот гласит, что один из восторгавшихся талантом Рена друзей завел привычку сообщать о его открытиях немецким изобретателям, которые потом выдавали эти открытия за свои.

Когда в Лондоне случился Большой пожар, Рену исполнилось тридцать четыре года. Поскольку к тому времени он уже несколько лет занимал должность главного инспектора Его Величества по строительным работам, проблема восстановления разрушенного пожаром города пробудила в нем профессиональный интерес. Спустя всего четыре дня после того, как пожар был потушен, Рен представил на рассмотрение подробный план восстановления Сити. Этот план принято считать лучшим из всех составленных в то время планов; будь он одобрен, нынешний Лондон выглядел бы намного привлекательнее. Но у разработанного Реном плана оказалось слишком много противников. Этот план противоречил их личным интересам, поэтому его аккуратно положили под сукно.

Кристоферу Рену пришлось довольствоваться восстановлением собора Святого Павла, пятидесяти с небольшим церквей, тридцати шести гильдий, таможни, Темпл-Бара, множества частных и казенных зданий, а также строительством Монумента. Столь грандиозные здания, как Гринвичский госпиталь, он явно проектировал в свободное от основной работы время. Вне всяких сомнений, Рен — образец плодовитого архитектора, карьера которого являет собой пример воплощения старого принципа: талант — это работа, работа и еще раз работа. Ему были чужды алчность и корыстолюбие. Единственным вознаграждением, которого он попросил за восстановление собора Святого Павла и приходских церквей Лондона, стали жалкие две сотни фунтов ежегодной пенсии. Он с благоговением принял порученную ему задачу, совершенно не помышляя о личной выгоде. Широко известна история о том, как герцогиня Мальборо, раздраженная счетами за строительство Бленхеймского дворца, напомнила своему архитектору, что великий Кристофер Рен, которого по три-четыре раза в неделю с риском для жизни поднимали в корзине на вершину купола собора Святого Павла, довольствовался двумястами фунтами в год!

Когда началось строительство собора, архитектору было сорок три года; когда открылись хоры, ему минуло шестьдесят пять, а к моменту завершения строительства Рен превратился в семидесятисемилетнего старца. Всю свою зрелую жизнь, с сорока лет и до преклонного возраста, он наблюдал за тем, как его могучее творение поднимается все выше в лондонское небо. На суррейском берегу Темзы стоит небольшой, затерявшийся среди складских строений домик. Считается, что именно в этом домике жил Рен и что именно отсюда он наблюдал за тем, как растет его детище.

Собор Святого Петра в Риме явно произвел на Рена огромное впечатление и вдохновил на проект собора Святого Павла. Рен спроектировал окружающие собор здания, архитектура которых во многом повторяла стиль Бернини, в особенности великолепные колоннады. Однако земля в этом районе Лондона стоила слишком дорого, вследствие чего эти проекты так и не были реализованы. Рен настолько высоко ценил Бернини, что за год до Большого пожара поехал в Париж, чтобы побеседовать с итальянским зодчим об архитектуре. Но каждый человек, независимо от того, насколько он талантлив и насколько опережает свое время, все равно остается продуктом своей эпохи. Недавно я читал лаконичные записи из дневника Роберта Гука — этот замечательный человек был другом Кристофера Рена. Гук пишет, что талантливый ученый и гениальный математик, создавший собор Святого Павла и множество других величественных зданий, лечил тонзиллит своей супруги, «подвешивая ей на шею мешок с лобковыми вшами».

Этот великий гений тихо скончался в преклонном возрасте. Войдя в его комнату, слуга обнаружил, что хозяин умер, сидя в своем кресле. В момент смерти Рену был девяносто один год. Свидетелем скольких удивительных событий ему довелось стать за свою долгую жизнь! Когда он родился, еще встречались люди, знававшие Шекспира и беседовавшие с королевой Елизаветой; когда он умер, уже появились на свет младенцы, которым суждено было увидеть начало века, подарившего человечеству паровую машину. Всего спустя тринадцать лет после кончины Рена родился Джеймс Уатт; доживи Рен до рождения Уатта, старец и младенец связали бы воедино эпоху Елизаветы и эпоху Виктории.

Поднимаясь на Галерею шепота, я обнаружил, что восхождение не столь утомительно, как принято считать. Чтобы подняться на Каменную галерею, нужно преодолеть триста семьдесят пять ступенек. Еще двести пятьдесят две ступеньки ведут к расположенному под крестом шару, куда удается проникнуть лишь немногим посетителям. И все же подняться наверх совсем нетрудно, потому что винтовая лестница довольно широка, а ступеньки пологие.

Когда я добрался до Галереи шепота, дежурный служитель вежливо попросил меня пройти по узкому, огороженному поручнями кольцу на противоположную сторону. Там мне полагалось сесть и слушать. Голос служителя был таким монотонным, таким бесстрастным, что я невольно задался вопросом: сколько раз в день ему приходится повторять эту фразу? Добравшись до указанного места, я снова услышал служителя, который теперь находился примерно в ярде от меня. Казалось, его голос исходит прямо из камня. Он рассказывал о соборе, приводя даты и цифры. Этот необычный звуковой трюк, пожалуй, был бы настоящей находкой для дельфийского оракула. Далеко внизу лежало внутреннее пространство собора, в котором медленно и бесшумно двигались маленькие фигурки. С такой высоты люди казались муравьями. Столь же замечательная картина открывается и наверху, где находятся фрески Джеймса Торнхилла, посвященные эпизодам из жизни апостола Павла. Несколько лет назад эти фрески почистили, и наши современники впервые получили возможность как следует их рассмотреть. Хотя с галереи у основания купола открывается дивная панорама Лондона, она все же уступает той, которую можно наблюдать с Золотой галереи. Чтобы туда подняться, надо преодолеть еще сто семьдесят пять ступеней, но вид, который откроется вашему взору, вполне того заслуживает. По пути наверх я осмотрел замечательный кирпичный конус и внешний купол, построенный Реном для того, чтобы поддерживать каменный фонарь с крестом и шаром. Кстати, купол изнутри собора и купол снаружи — как будто два совершенно разных купола.

С Золотой галереи — маленького и узкого, продуваемого ветрами пространства — открывается незабываемый вид на Лондон. Отсюда видно, что город лежит в широкой и неглубокой долине, ограниченной с юга и севера зелеными возвышенностями Сайденхэма и Хэмпстеда. Видны узкие извилистые улицы старого Сити, а на западе — башни Вестминстерского аббатства над серебристой лентой Темзы. Внизу медленно ползут похожие на жуков омнибусы — они движутся в направлении темного ущелья Ладгейт-Хилл.

Какое чудо, что собор Святого Павла не сгорел во время последней войны! При взгляде на развалины соседних домов понимаешь, что ни одно здание во всем Лондоне не подвергалось такой опасности, как этот собор, который во время разрушительных бомбардировок оказался буквально в огненном кольце. Я восхищаюсь отвагой духовенства и служителей собора, которые на протяжении нескольких лет охраняли его каждую ночь. Они хватали клещами зажигательные бомбы, бросали их в ведра с песком и заливали водой из насосов. Только благодаря самоотверженности своих защитников уцелела эта знаменитая церковь, купол которой является символом Лондона и узнаваем в любом уголке земного шара. Если бы не их усилия, собор, несомненно, постигла бы участь его предшественника, сгоревшего во время Большого пожара.

Помню одно военное Рождество, когда Ладгейт-Хилл и близлежащие маленькие улочки превратились в настоящий кошмар. Я двигался в направлении собора Святого Павла, перешагивая через пожарные шланги, пробираясь сквозь груды разбитых оконных стекол. В воздухе стоял отвратительный запах гари — все еще продолжался пожар на Патерностер-роу, в результате которого погибло четыре миллиона книг. Я испытал большое облегчение, когда, переведя взгляд на Ладгейт-Хилл, увидел совершенно не пострадавший собор Святого Павла. На глаза навернулись слезы, когда на фоне темного фасада я увидел украшенную цветными лампочками рождественскую елку. Я вошел внутрь собора, где стояла еще одна елка, усыпанная подарками для лондонских детей и для экипажей минных тральщиков. В дальнем конце церкви священнослужитель читал молитву, а рядом с ним стояли на коленях несколько человек. Я присоединился к ним, радуясь тому, что Господь, похоже, не оставил своей милостью этот собор. Слова молитв эхом отражались от купола храма и смешивались со звуками, доносившимися снаружи: настойчивым звоном пожарного колокола, криками измученных пожарников, перетаскивающих свои похожие на питонов шланги, треском лопавшихся от жары оконных стекол. Интересно, сколько еще продержится эта самая заметная в городе цель? — подумал я тогда. Неужели я вижу собор Святого Павла в последний раз?

Наверное, только те, кто постоянно дежурил, защищая собор от бомбардировок, знают, сколь малы были его шансы уцелеть. Однажды ночью рядом с часовой башней упала бомба замедленного действия, пробившая дыру глубиной в двадцать семь футов. Ее выкопали и отвезли в Хэкни-Марш, где и подорвали. После взрыва осталась воронка диаметром около ста футов. В другой раз на парашюте опустился фугас, который упал всего в нескольких футах от восточной стены. Но ужасающий взрыв так и не прогремел, поскольку вышел из строя взрыватель. Неразорвавшийся фугас тоже увезли подальше от собора. Было и два прямых попадания. В октябре 1940 года одна бомба пробила крышу хоров и разрушила верхний алтарь. В апреле 1941 года бомба пробила северный поперечный неф и взорвалась внутри собора, вдребезги разбив витражные стекла, покорежив металлические детали интерьера и разрушив внутренний портик северного входа.

Рассматривая с высоты Золотой галереи оставшиеся после воздушных налетов руины, я не переставал изумляться тому, что собор Святого Павла уцелел во время войны.

Из-под купола я направился в безмолвную тьму склепа, который всегда считал самой интересной частью этого храма. Здесь, под массивными сводами, находятся могилы тех великих людей, памятники которым можно увидеть наверху.

— Я ночевал здесь целых четыре года, — сказал пожилой служитель. — Четыре года большой срок, не так ли, сэр? Но я не жалею, ведь нам удалось спасти Святого Павла. Все это похоже на сон…

Я посмотрел на него с восхищением. До последнего времени история церковного служения не была отмечена военными подвигами. И в художественной литературе, и в действительности церковный служитель — чаще всего тихий, исполнительный человек, который либо почтительно сопровождает настоятеля церкви, либо стоит у входа в храм с таким выражением лица, что трудно понять, то ли это епископ, то ли дворецкий. Глядя на него, зарубежные туристы понимают, что в данный момент он размышляет о чем-то возвышенном, духовном. Терзаемые сомнениями, они гадают, можно ли ему дать на чай. Однако в годы последней войны служители, всегда тихие и незаметные, вдруг уподобились грозным львам. Каждый, кто оставался на своем посту во время воздушных налетов, достоин медали «За выдающиеся заслуги». Надеюсь, грядущие поколения, любуясь, подобно нам, собором Святого Павла и Вестминстерским аббатством, с благодарностью вспомнят скромных, неведомых широкому кругу людей, которые во время воздушных налетов на Лондон спасали эти величественные здания.

В склепе есть три замечательных надгробия. Первое, самое строгое из трех, — надгробие на могиле Кристофера Рена. Над ним замечательная эпитафия: «Lector, si monumentum requiris, circumspice» — «Читатель, если хочешь найти памятник, оглянись вокруг».

Памятник Нельсону работы Флаксмана вполне типичен для своего времени и выглядит так, словно по какому-то недоразумению его перевезли сюда из Вестминстерского аббатства. Нельсон стоит подле якоря и сложенного в бухту каната, а Британия в шлеме, но без трезубца, указывает на адмирала и, обращаясь, очевидно, к двум совсем еще молодым морякам, говорит: «Идите и поступайте так же». Великий адмирал лежит в прекрасном мраморном саркофаге, который первоначально предназначался для останков кардинала Уолси. Такова необычная судьба этого когда-то забытого всеми саркофага, несколько столетий пролежавшего в часовне виндзорского собора Святого Георгия.

В недрах саркофага покоится гроб с телом Нельсона. Корабельный плотник выстругал его из грот-мачты французского фрегата «Ориент», который в битве на Ниле ходил под флагом адмирала де Брюэ. За несколько лет до своей кончины Нельсон получил этот зловещий дар от капитана Бена Халлоуэлла. Впрочем, адмирал вовсе не считал гроб-подарок зловещим предзнаменованием. Он брал его с собой в море и перевозил с одного корабля на другой. Во время одного из таких переездов гроб оставили прямо на квартердеке очередного корабля. Выйдя из своей каюты, Нельсон подошел к группе офицеров, которые удивленно рассматривали гроб.

— Господа, вы можете сколько угодно его разглядывать, — бодрым тоном заметил адмирал, — но будьте уверены, никто из вас его не получит.

Один из офицеров, имевших честь обедать с Нельсоном в море, впоследствии рассказывал, что этот гроб стоял в каюте адмирала, за его резным деревянным креслом. К явному облегчению большинства офицеров, Нельсон в конце концов стал хранить эту мрачную реликвию в Лондоне. Говорят, во время своего последнего отпуска, накануне Трафальгарской битвы, Нельсон приехал взглянуть на свой гроб и пророчески заметил, обращаясь к сторожу, что, возможно, эта вещь понадобится ему по возвращении.

Наверное, в истории Англии не найти других похорон, вызвавших в народе столь глубокое и искреннее сопереживание, как похороны Нельсона, состоявшиеся 9 января 1806 года, спустя одиннадцать недель и несколько дней после гибели адмирала при Трафальгаре. Словно античный герой, он испустил дух в мгновение победы. Благодарные соотечественники в память о Нельсоне возвели такое количество монументов, какого не удостоился ни один другой англичанин. Ему посвящены Трафальгарская площадь в Лондоне, памятник в Эдинбурге, колонна Нельсона в Дублине и многие другие памятники в различных частях страны.

Тело Нельсона уберегли от разложения, поместив в ванну с ромом, и в целости и сохранности доставили на родину. В те времена этот способ часто применялся для транспортировки тел погибших в морских сражениях. Чтобы встать на якорь в Гринвиче, кораблю «Виктори» пришлось пройти от Спитхеда до юго-восточной оконечности Англии. Главный врач флагманского корабля сэр Уильям Битти провел вскрытие и извлек из тела Нельсона роковую мушкетную пулю. Битти пришел к выводу, что, даже несмотря на слабое здоровье адмирала, он мог бы дожить до преклонного возраста, поскольку его внутренние органы скорее напоминали органы юноши, нежели сорокавосьмилетнего мужчины.

В то утро, когда должны были состояться похороны, яркое зимнее солнце растопило ночную изморозь. Когда большой колокол пробил половину девятого, в соборе Святого Павла уже яблоку некуда было упасть. Улицы города заполнили толпы хранивших скорбное молчание людей. Грохот пушечного салюта возвестил о том, что из Адмиралтейства выехал катафалк. Этому колесному транспортному средству постарались придать максимально возможное сходство с боевым кораблем. На нем тоже был установлен фонарь, а сзади имелись окна, весьма похожие на кормовые окна фрегата. Когда процессия двинулась в путь, барабанщики и флейтисты заиграли похоронный марш из «Саула»[11].

«Процессия была настолько длинной, — пишет Кэрола Оуман в своей книге «Нельсон», — что когда возглавлявшие ее драгуны Шотландского грейского полка уже приблизились к собору, замыкавшие процессию офицеры обоих родов войск еще только выходили из Адмиралтейства. Единственный звук, исходивший от непривычно умиротворенной толпы, напоминал шум моря и был вызван спонтанным движением массы людей, желавших разглядеть появившийся катафалк».

В два часа дня, перед тем как процессия подошла к собору Святого Павла, двенадцать матросов «Виктори» подняли гроб, а шесть адмиралов двинулись навстречу, неся балдахин. Некоторые, предвидя, что служба будет неимоверно длинной, захватили фонари, и, когда свет январского дня померк, паства увидела желтые огоньки фонарей, осветившие мерцающим светом центральную часть собора, где под куполом покоился гроб Нельсона. Его окружали моряки, стоявшие в центре кольца из шотландских горцев в килтах.

Прежде чем опустить гроб адмирала в склеп, матросы «Виктори» должны были положить сверху флаг корабля; вместо этого они разорвали полотнище на куски, и каждый сунул клочок материи под ворот своей формы. Они твердо решили оставить себе на память хоть что-то, связанное со своим командиром. Это проявление недисциплинированности, наверное, вызвало бы неодобрение Нельсона, но все, кто видел этот эпизод, запомнили его на всю жизнь. Проявление человеческих чувств нарушило порядок торжественной церемонии, но оно вполне соответствовало характеру Нельсона, который не чуждался проявления эмоций. Только в десятом часу вечера последние прихожане, спустившись по ступеням собора Святого Павла, исчезли в сгустившейся тьме.

Не менее искренние чувства в народе вызвала смерть дожившего до глубокой старости и покрытого славой герцога Веллингтона, тело которого доставили к последнему пристанищу в склепе собора Святого Павла. Сорок шесть лет прошло с тех пор, как был похоронен великий современник Веллингтона Нельсон. Под сводами склепа установили сделанный из пушечного металла знаменитый катафалк, на котором доставили в собор гроб с телом герцога. Филип Гведалла назвал этот гроб «двадцатью семью футами первосортной аллегории». Помимо выгравированных на его стенках различных видов оружия, он украшен и настоящими ружьями, штыками и саблями. Ныне гроб покрыт пылью и паутиной и выглядит так же мрачно, как и в то сырое ноябрьское утро, когда его тащили к собору двенадцать украшенных траурными плюмажами лошадей-тяжеловозов. Карлейль считал этот катафалк самым уродливым предметом из всех, которые он когда-либо видел: «Множество роскошных мантий, флагов, полотнищ, позолоченных эмблем и прочей мишуры придают ему сходство с телегой, с которой распродают половики, а не с похоронными дрогами великого героя». В ожидании процессии, которая должна была доставить тело Железного герцога к месту погребения, толпа простояла всю ночь под проливным дождем. Улицы Лондона настолько были забиты людьми, что утром фонарщики не смогли подобраться к фонарям, чтобы их потушить, и те горели весь день.

В соборе Святого Павла находили свое последнее пристанище солдаты и, как это ни странно, художники. Здесь упокоились Рейнольдс, Лоуренс, Опи, Холман Хант, Лэндсир, Миллес, Альма Тадема и многие другие. В этом же соборе погребена, среди немногих женщин, и Флоренс Найтингейл.

Уже покинув собор Святого Павла, я вдруг вспомнил одно весьма известное предание. Стоя среди развалин собора, Рен попросил одного из рабочих принести камень, с помощью которого он хотел отметить центр нового храма. Ему принесли кусок могильного камня, на котором можно было различить слово «Resurgam» — «Я восстану».

Однажды днем я шел по Ладгейт-Хилл, пытаясь вспомнить, как выглядели магазины, от которых теперь остались одни фундаменты. В каком из них продавали часы? В каком книги? В каком ковры? Как легко все это забывается. На фоне руин Ладгейт-Хилл резко выделяется парк, в котором можно купить грубо сколоченные стулья и садовые украшения. Такой же парк расположен неподалеку от Лондонского моста.

И вот я вышел на Флит-стрит, причем как раз в то время, когда все вечерние газеты заняты поиском материала для главной статьи очередного номера. Правда ли, что Флит-стрит ныне совсем не та, какой когда-то была, или это только мои домыслы? На этот вопрос трудно ответить, особенно тому, кто уже не принадлежит Лондону.

Флит-стрит всегда казалась мне похожей на деревню, и она действительно славится деревенской водяной колонкой у ограды кладбища церкви Святой Бриды. И как все деревни, она переполнена сплетнями, скандалами и слухами. Вполне закономерно, что по мере роста Лондона эта улица превращалась в своего рода сверхдеревню, население которой занималось распространением сплетен и новостей, поступавших со всех уголков земного шара. И по сей день Флит-стрит продолжает оставаться деревней — в том смысле, что все ее обитатели хорошо знакомы друг с другом и каждый из них знает, где искать соседа в то или иное время суток. Что касается еды и в особенности выпивки, то вкусы обитателей Флит-стрит отличаются необыкновенным постоянством.

Как и средневековый Стрэнд, где вольные бароны и прочие аристократы имели собственные городские дома с челядью, Флит-стрит заполнена слугами газетных магнатов, которые хоть и не носят ливрей, но отличают друг друга, как если бы они ходили с гербами Норфолка или Джона Гонта на груди. Я всегда утверждал, что человека из «Ньюс Кроникл» можно узнать по внешнему виду. Сотрудники «Кроникл» уверяли меня, что могут опознать сотрудника «Экспресс» или «Мэйл» еще до того, как он откроет дверь. Такое случается в маленьком сообществе, члены которого находятся в состоянии жесткой конкуренции.

Это короткая, но весьма насыщенная офисами знаменитых газет улица. Сотрудник вечерней газеты воспринимает Флит-стрит несколько иначе, чем сотрудник утреннего издания. Первый видит ее, когда солнце висит над Бувери-стрит и когда Грифон[12] и купол собора Святого Павла покрыты позолотой утреннего света, тогда как второй прибывает на Флит-стрит гораздо позже, когда солнце ползет к закату над Шу-лейн и день уже клонится к вечеру. Оба они в огромной степени зависят друг от друга. Придя на работу, сотрудники вечерних газет первым делом читают утренние, а сотрудники утренних газет читают вечерние. Флит-стрит напоминает змею, которая всегда старается проглотить собственный хвост.

Будучи давним и постоянным читателем как вечерних, так и утренних газет, могу с уверенностью утверждать, что Флит-стрит полностью раскрывает себя только в тот короткий, но патетический миг, когда жизнь на ней замирает и иссякает транспортный поток, текущий в дневные часы в направлении Ладгейт-Серкус. В это время выходит на промысел огромная популяция котов, а тротуары сотрясает шум ротационных прессов — своеобразный пульс Флит-стрит. В эти короткие часы улица вызывает такое же умиление, как лицо спящего человека. Еще в пору романтической юности я догадывался о том, насколько жестокой может оказаться Флит-стрит, и всегда ее немного побаивался, особенно в моменты очевидного триумфа. Знал я и о ее весьма опасной привлекательности. К ней невозможно относиться равнодушно: либо вы ее любите, либо ненавидите. Впрочем, порой едва успеваешь заметить, как одно из этих чувств переходит в другое. Эта улица может щедро вас наградить, а в следующий момент (пусть по отношению не к вам, а к кому-то другому) она поведет себя грубо, жестоко и бессердечно. Иногда я уходил с Флит-стрит только на рассвете, и тогда мне казалось, что ее сточные канавки заполнены надеждами и устремлениями многих, гораздо более достойных, чем я, людей.

Посмотрев на сегодняшнюю Флит-стрит, а потом на гравюры в печатных изданиях шестнадцатого и семнадцатого столетий, не веришь собственным глазам; а ведь когда-то это была улица высоких деревянных домов с нависающими друг над другом живописными террасами — именно такую Флит-стрит знал Исаак Уолтон. Но, заглянув в многочисленные переулки и дворики, вы с восхищением обнаружите, что колорит прежней эпохи сохранился хотя бы в названиях — Плам-Три-корт (Двор сливового дерева) или Хэнгинг-Сорд-элли (переулок Висячего меча). В Невилс-корт на Феттер-лейн (теперь, увы, полностью разрушенной бомбардировками) сохранилось несколько красивых домов с прилегающими к ним садами. Я часто думал, что следовало бы запретить порочную практику сдачи в аренду этих домов и отреставрировать их так, чтобы мы смогли наглядно представить, как выглядела эта часть Лондона во времена, когда окрестности Флит-стрит были жилыми. Один из этих домов уцелел до сих пор — дом доктора Джонсона на Гау-сквер. Как и все прочие районы Лондона, где бурлит жизнь, Флит-стрит постоянно меняется. Когда я впервые здесь побывал, на Ладгейт-Серкус практиковал френолог, объяснявший значение каждой неровности черепа. Неподалеку от Шу-лейн дворец из стекла и стали уничтожил несколько старых, весьма интересных магазинчиков, в том числе и маленькую столовую, где, прямо у выходившего на улицу окна, в шипящих сковородах жарили восхитительные сосиски. К полудню этот запах достигал печально известного Грифона. Там находился и отель «Андертон», в котором я однажды заночевал, зная, что это одна из средневековых лондонских гостиниц (когда-то она звалась «Хорн»), олицетворяющих собой давно минувшие времена. Да, многое изменилось, но, когда вы приближаетесь к этому району с севера, перед вами, как и прежде, открывается превосходный вид на собор Святого Павла в обрамлении Флит-стрит.

Было бы весьма утомительно перечислять имена всех знаменитостей, которые имели отношение к этой многолюдной улице; впрочем, одно из них затмевает все остальные. Это Сэмюел Джонсон — высшее божество Флит-стрит.

Когда все те, кто когда-либо работал на Флит-стрит, окажутся забыты, созданный Босуэллом величественный образ старого доктора будет осенять своим присутствием эту улицу. Его тень будет падать на почтовые ящики Флит-стрит и камни ее мостовой. Я пошел на Гау-сквер, где стоит построенный в эпоху королевы Анны симпатичный дом из красного кирпича. В этом доме Джонсон провел около десяти лет своей жизни. Я почти не сомневался в том, что дом закрыт, поскольку слышал, что он был практически полностью разрушен во время налетов.

Но, подойдя ближе, я не обнаружил и намека на разрушения, хотя все пространство в направлении Феттер-лейн огорчало взгляд полным запустением. Дом Джонсона уцелел. Справа от входа росло фиговое дерево, а в прилегающем к стене маленьком садике с выложенными камнями дорожками я увидел ноготки, фуксии и герани в зеленых кадках. Дверь мне открыла смотрительница миссис Роуэл. Она сообщила, что дом отремонтирован и снова открыт для посетителей.

— Вы жили здесь всю войну? — спросил я.

— О да, — сказала миссис Роуэл, — иначе бы здесь ничего не осталось.

Она поведала мне такой эпизод из истории Гау-сквер, который привел бы в изумление и Босуэлла, и самого доктора. Будучи смотрительницей музея, миссис Роуэл проживала в нем вместе со своей дочерью Бетти и матерью, пожилой дамой, которая после первого же авианалета скончалась от нервного потрясения. 29 декабря 1940 года одна из бомб угодила на территорию находившейся рядом с домом Джонсона фабрики по производству типографской краски. В результате взрыва бак с техническим маслом швырнуло прямо на крышу дома. В тот миг никому и в голову не пришло, насколько символичным или, если хотите, ироничным является этот случай. Ведь фабрика по производству типографской краски вполне могла стать причиной гибели дома доктора Джонсона. От удара балки крыши содрогнулись и почти мгновенно запылали, а черепица стала рушиться прямо в жилую комнату. Пожарники и смотрители все же потушили огонь, а утром увидели, что балки обуглились, но выглядят достаточно крепкими. Впоследствии дом еще пять раз подвергался смертельной опасности. Его, разумеется, закрыли для посетителей, а когда налеты на Лондон участились, в этом доме стали постоянно собираться сотрудники добровольной пожарной дружины. Это наверняка понравилось бы доктору Джонсону, который, как известно, был завсегдатаем клубов! Забавная история, не правда ли?

— У пожарных было много работы, и они очень уставали, — пояснила миссис Роуэл. — Отдохнуть и некогда, и негде, а у нас всегда были наготове чай, кофе, какао и вообще все, что мы тогда могли раздобыть. Знаете, порой мы очень неплохо проводили время. Даже устраивали музыкальные вечера во время налетов!

Если уж призрак старого Сэма Джонсона когда-либо и возвращался в Лондон, это произошло именно в те времена. Впрочем, как ни странно, ни один пожарник не сообщал, что ему пришлось столкнуться на лестнице с дородным джентльменом или что кто-то предложил сменить его на посту и при этом назвал «сэром».

— Доктор Джонсон, несомненно, был мужественным человеком, — сказал я, — и его вряд ли напугали бы те испытания, которые вы выдержали.

— Напугали бы моего милого старика? — возмутилась миссис Роуэл. — Ну уж нет! Для того чтобы напугать доктора Сэмюела Джонсона, потребовалось бы нечто большее, чем какой-то там фугас.

Вот тогда я понял, что разговариваю с истинной поклонницей Джонсона.

Потом мы побродили с ней по симпатичному старинному дому. В комнате нижнего этажа стоит книжный шкаф-секретер из красного дерева, принадлежавший миссис Элизабет Картер и обезображенный следами шрапнели. В другой комнате хранится локон Джонсона — шелковистый и рыжеватый, слегка тронутый сединой.

— Мой милый старик, — повторила миссис Роуэл, не сводя взгляда с локона.

Затем мы увидели «чайный сервиз» миссис Трейлс — ее подарок Джонсону. В сервиз входят две чашки, заварочный чайник, сахарница и кувшинчик для молока. Думаю, что после смерти Джонсона в 1784 году им ни разу не пользовались.

Здесь есть одна интересная картина, которую приписывают Рейнольдсу. На ней изображен чернокожий слуга Джонсона по имени Фрэнк Барбер. Он был рабом на Ямайке, получил свободу в 1752 году и стал слугой Джонсона. Барбер верой и правдой служил Джонсону почти тридцать два года, вплоть до кончины своего хозяина.

Из окон гостиной доктора Джонсона открывается ужаснейший вид. Все старые дома Феттер-лейн исчезли, вместо них видны курганы щебня, покрытые сорняками и высокой бирючиной. Ступени ведут в подвалы, многие из которых впервые за несколько столетий оказались на свету. Прямо напротив дома Джонсона находится резервуар для питьевой воды, ныне превратившийся в гнездовье уток. По словам миссис Роуэл, эти утки ухитрились в самом центре Лондона выкормить не один выводок утят. Джонсон, частенько покупавший птичье мясо для кошки, наверняка распространил бы свою «монументальную доброту» и на этих птиц.

Люди со всего света приезжают посмотреть на дом Джонсона. Некоторые из них знают о Джонсоне больше, чем он сам о себе знал. Другие приходят сюда просто потому, что это одна из городских достопримечательностей.

Думаю, что из всех многочисленных лондонских домов Джонсона именно дому на Гау-сквер мы отдаем предпочтение, когда испытываем желание пройтись по джонсоновским местам. Ведь как раз тут обнищавший тридцатидевятилетний писака приступил к своему знаменитому «Словарю», который и принес ему славу.

На верхнем этаже шестеро подручных многие годы занимались пополнением лексикона и подбором ссылок, а внизу располагались жилые помещения, где обитали Джонсон и его жена Люси, вдова мануфактурщика из Мидленда. Внешне этот союз выглядел нелепо: огромный импульсивный доктор, резкий в движениях, вечно мучимый сомнениями и что-то бормочущий себе под нос — и его пожилая, на двадцать лет старше мужа супруга, о которой Гаррик довольно резко сообщает: «Она отличалась общей дородностью и необыкновенно пышной грудью, а ее пухлые ярко-красные щеки свидетельствовали о злоупотреблении косметикой и чрезмерном пристрастии к сердечным каплям». Анна Сьюард характеризовала ее как обладательницу «совершенно неподобающего девичьего легкомыслия и отвратительного жеманства». От миссис Трейл мы узнаем, что Люси была блондинкой, волосы которой «напоминали волосы ребенка». Она хотела перекрасить их в черный цвет, но воздержалась, поддавшись уговорам своего обожаемого Сэмюела. Разорившийся друг Джонсона доктор Роберт Леветт говаривал, что миссис Джонсон была пьяницей и увлекалась опиумом, который в восемнадцатом веке употребляли для поднятия тонуса, точно так же, как в наши дни употребляют аспирин. Даже если это правда (есть подозрения, что Леветт сознательно оклеветал бедную женщину), Джонсон все равно души не чаял в своей Люси. Она умерла в шестьдесят три года; Джонсону тогда исполнилось сорок три. Ее кончина на какое-то время полностью выбила его из колеи, и он до конца жизни оплакивал свою «милую Тетти».

В этом доме он написал пьесу «Айрин», поставленную Гарриком в «Друри-Лейн». В повседневной жизни Джонсон был ужасно неопрятным человеком, его одежду покрывала пыль, чулки вечно сползали, пышный старомодный парик изобиловал подпалинами от прикроватных свечей. По случаю премьеры он, полагая, что драматург должен выглядеть модно, вырядился в алый жилет с золотым шнуром и сидел в ложе, положив перед собой шляпу с золотым шитьем. Это была единственная его уступка соображениям приличия; надо, конечно же, отдать должное Трейлам, которые следили за костюмами Джонсона и приводили их в порядок перед зваными обедами.

На Гау-сквер Джонсон начал работу над «Рамблером». Он садился за работу дважды в неделю и трудился в течение двух лет. Именно в этом доме он написал и свое знаменитое письмо лорду Честерфилду. Возможно, здесь и умерла его «милая Тетти», кончина которой привела доктора в отчаяние[13].

Джонсон покинул Гау-сквер за четыре года до того, как началась его весьма плодотворная дружба с Босуэллом. Когда они познакомились, Джонсону было пятьдесят четыре года, он уже был знаменит и носил прозвище Великого Хана Литературы. Что касается Босуэлла, тому едва исполнилось двадцать три года. Оба принадлежали к ярко выраженному невротическому типу. Босуэлл отличался пристрастием к алкоголю, а вот случай Джонсона — до сих пор непроясненная совокупность скрытых комплексов и неврозов. Некоторые убеждены в том, что Джонсон и Босуэлл никогда не расставались, однако на самом деле за все время многолетнего приятельства, то есть двадцать один год, они встречались крайне редко. Обычно Босуэлл находился в своем шотландском имении, а его выезды в Лондон были чем-то вроде каникул, или, как он их называл, «увеселительных прогулок». Крокер подсчитал, что, если исключить совместную поездку на Гебриды, Босуэлл провел рядом с Джонсоном всего сто восемьдесят дней. Он явно не тратил время понапрасну.

Джонсону и Босуэллу посвящена масса литературы, но одна книга о них до сих пор не написана. Думаю, ее автором мог бы стать врач соответствующего профиля. Эта книга могла бы пролить свет на любовь Джонсона к «милой Тетти» и последующую привязанность к хрупкой миссис Трейл. Босуэлл вне всяких сомнений написал лучшую биографию Джонсона, которая к тому же является одной из самых увлекательных на свете книг, но все же в Джонсоне было много такого, чего Босуэлл не сумел увидеть и постичь.

Выйдя на Чэнсери-лейн, я обнаружил, что Государственный архив вновь открылся после войны и что он, как и прежде, сущая находка для тех, кто изучает историю, собирает автографы и занимается каллиграфией. Первое, что я выяснил в архиве — что во время войны «Книга Судного дня»[14] находилась на хранении вовсе не в Соединенных Штатах, как считали многие, а в здании тюрьмы Шептон-Маллет.

Несмотря на все опасности военного времени, архивные материалы благополучно пережили войну и сегодня вновь хранятся в огнеупорных подвалах на Чэнсери-лейн. В 1232 году на том месте, где ныне стоит здание Государственного архива, располагалась Палата новообращенных, основанное Генрихом III «министерство» по делам обращенных в христианство евреев. Когда Эдуард I изгнал евреев из Англии, должность распорядителя Палаты новообращенных объединили с должностью секретаря Канцлерского суда, отвечавшего за пергаментные свитки и другие документы государственной важности. Эти документы хранились в множестве лондонских зданий, от Тауэра до Вестминстерского дворца, поэтому отыскать среди них необходимый зачастую представлялось почти невозможным. Лишь в прошлом столетии все архивные записи были собраны вместе, под крышей возведенного специально для этих целей неброского здания в стиле Тюдоров.

Архив открыт для посещения, в нем есть картотека — неоценимое подспорье для студентов и для всех тех, кто интересуется старинными документами. В каталоге работает вежливый молодой человек, которого невозможно чем-либо удивить. К нему можно обратиться едва ли не с любым вопросом относительно архивных документов; он либо сам пойдет в хранилище, либо пошлет туда одного из своих подручных — и выдаст вам, к примеру, письмо королевы Елизаветы I, счет за отрез материи, пошедшей на одно из платьев Нелл Гвин, или долговую расписку Карла II. Понятия не имею, есть ли у этого юноши свободное время, чтобы поразмышлять над странностями клиентов архива; впрочем, он попросту не может не придавать внимания этим странностям, поскольку Государственный архив посещают весьма колоритные личности.

Среди тех, кто исследует пергаментные реликвии английской истории, можно встретить рассеянных пожилых мужчин с отсутствующим взглядом, забывающих в транспорте свои портфели, шляпы и зонты, равно как и молодых и нередко очень симпатичных женщин, которые месяцами сосредоточенно изучают написанные на латыни тексты. Кроме того, на архив время от времени совершают коллективные набеги американцы, которые, подобно рою саранчи, набрасываются на старинные рукописи в надежде отыскать случайное упоминание о Шекспире. Все они получают немалое удовольствие от своих исследований и считают многолетние поиски ненапрасными, если им удается выяснить, что в момент, когда король Иоанн подписывал Великую хартию вольностей, шел дождь или что Мария Кровавая была левшой. Ни один изловивший преступника детектив не испытывает и доли того волнения, какое обуревает этих людей в те мгновения, когда они находят особо ценный (и пыльный) манускрипт с неразборчивыми каракулями.

Именно в Государственном архиве собираются материалы для солидных, но совершенно нечитабельных исторических трудов, которые большинство людей никогда не купит. Вот старичок в углу, читает с помощью часовой лупы средневековый манускрипт; он пишет книгу о феодальном землевладении. Эта книга проживет дольше тысячи бестселлеров, но мало кто ее прочтет. Автор не заработает на ней ни гроша, но это его ничуть не беспокоит. Девушка в роговых очках «охотится» за разысканиями знаменитого историка. Она составила длинный список и методично исследует по нему столетие за столетием. О, эти женщины, листающие пыльные страницы веков! Они аккуратны и неутомимы. Если вам понадобится раскопать под спудом столетий некую мелкую подробность — обратитесь к девушке с очками в роговой оправе на прелестном носике; уверяю вас, вы не разочаруетесь.

К моему разочарованию, что один тип посетителей архивов практически полностью исчез. Где вы, чудаковатые пожилые мужчины, жаждавшие доказать всем и каждому, что являются правомочными потомками графа Брикстона или пропавшего без вести маркиза Шепердс-Буша? Я еще застал этих вполне безобидных стариков; в последние же годы их становится все меньше. Все они походили друг на друга, все проживали в захудалых меблированных комнатах в Блумсбери, все приносили с собой маленькие пакеты с бутербродами. Обуянные бредовыми идеями, мнившие себя окруженными жизнерадостными поселянами и подобострастными арендаторами, они на протяжении многих лет подряд тщательно изучали побуревшие от времени пергаменты в поисках доказательств своего благородного происхождения. Сегодня количество потенциальных пэров резко пошло на убыль. Возможно, престарелые мечтатели осознали, что титул нынче не стоит таких усилий.

В архиве можно увидеть и «Книгу Судного дня», которая, кстати сказать, на самом деле называется «Liber de Wintonia», то есть «Винчестерская книга» (по месту первоначального хранения). Здесь же можно заглянуть в вахтенный журнал корабля «Виктори», подержать в руках депеши Веллингтона и список личного состава фрегата «Беллерофон», в который внесены Наполеон и офицеры его штаба, бросить взгляд на подлинное тайное письмо, в котором лорда Маунтигла предупреждают о Пороховом заговоре, и на подписи всех английских королей, с Ричарда II до Георга V, и подписи многих королев; есть там и письмо, читая которое лично я получаю массу удовольствия. В нем султан Амурат III обращается к королеве Елизавете с такими словами: «Купающаяся в величии и славе, мудрейшая повелительница великодушных последователей Иисуса, невозмутимейшая управительница всех дел рода и племени назарейского, благодатнейшая дождевая туча, сладчайший источник великолепия и чести».

Покончив с разглядыванием этих сокровищ, я удостоился аудиенции у единственной кошки, официально принятой на государственную службу. В архиве она состоит на довольствии из расчета пенни в день. По условиям договора найма кошка обязуется держать себя в чистоте, ловить крыс и мышей, а также воспитывать котят.

Образованному иностранцу наверняка покажется странным, что, в отличие от главной церкви Сити, построенной в строгом классическом стиле, здание Дома правосудия на Стрэнде являет собой причудливый образчик помпезной готики. Я часто задавался вопросом, почему люди вынуждены разводиться или подавать исковые заявления в здании, которое в большей степени, нежели любое другое из недавних «дополнений» к метрополису, напоминает малопригодную для жизни средневековую крепость.

Однако при более близком знакомстве с этим зданием я убедился в правоте тех, кто во второй половине прошлого века остановил свой выбор именно на проекте церковного архитектора Дж. Э. Стрита. Правосудию как нельзя лучше соответствует здание, изобилующее узкими извилистыми коридорами, бойницами в стенах, многочисленными закоулками и плохо проветриваемыми помещениями.

— Что это? — задают вопрос приехавшие в Лондон туристы.

— Это Королевский суд, — отвечает педантичный экскурсовод. Порой гидам приходится пояснять — в это трудно поверить, но истина такова, какова она есть, — что Дом правосудия отнюдь не является подлинным осколком старого Лондона!

Мне это здание не нравится: в начале репортерской карьеры мне пришлось провести в нем множество тоскливых дней, выслушивая длинные, утомительные судебные тяжбы. Однако недавно я вновь посетил Дом правосудия и, быстро ознакомившись с расписанием назначенных на тот день заседаний, решил заглянуть в зал бракоразводных процессов.

Пожалуй, это помещение в большей степени, нежели любое другое, пропитано духом цинизма. Как часто загнанная в тупик любовь в конечном счете попадает именно в этот зал! У меня неоднократно возникало подозрение, что перья, которые иногда валяются на полу в этом зале, выпали или были выщипаны из крыльев Купидона. Зал бракоразводных процессов находится в дальнем конце массивного здания. Его стены украшены панелями из мореного дуба. Кресло (скорее, трон) председателя суда стоит рядом с готической ширмой, которая легко вписалась бы в интерьер церковной ризницы. По иронии судьбы, над креслом председателя висит огромный якорь на лепной веревке, очевидно символизирующий брачные узы. Это олицетворение постоянства наводит на грустные размышления и заставляет вновь задуматься об общей атмосфере цинизма, царящей в зале.

Места свидетелей находятся в конце узкого прохода; по всей видимости, это сделано преднамеренно — чтобы по пути к скамьям свидетели со стороны жены и стороны мужа обязательно сталкивались друг с другом. В зал входит судебный пристав. Публика встает. Кого тут только нет — сбившиеся с пути истинного жены и мужья, соответчики, горничные, владельцы гостиниц, ласково поглаживающие регистрационные журналы своих заведений. Войдя в зал, занимает свое место председатель. (Вероятно, это будет расценено как неуважение к суду, дерзни я поинтересоваться, был ли сам председатель когда-нибудь влюблен.)

Встает адвокат-барристер с пачкой документов в руках.

— Браун против Брауна… если позволите, ваша светлость.

Так открывается бракоразводный судебный процесс.

Помимо суда по бракоразводным делам человеческое достоинство унижает еще один — по счастью, всего один — суд, а именно суд по делам о банкротстве, находящийся буквально за углом, на Кэри-стрит, неподалеку от заднего фасада Дома правосудия. На собственном опыте я убедился в том, что в Лондоне есть всего два адреса, которые вызывают у таксистов легкое любопытство: это Букингемский дворец и Кэри-стрит. Когда просишь отвезти в суд по делам о банкротстве, по лицу водителя видно: он прикидывает, сколь глубоко ты увяз в долгах. Такова уж человеческая натура; и ни один таксист не поверит, что ты не должник, а кредитор.

В здании суда по делам о банкротстве, даже очутившись там в роли стороннего наблюдателя, начинаешь понимать, что жизнь — сплошная финансовая проблема. Никто в здравом уме и твердой памяти не пожелает по собственной воле войти в мрачные двери этого здания. Да, многие попадают сюда по обвинениям в финансовых махинациях, а в старину люди спешили в этот дом как в укрытие, но никто и никогда, мне кажется, не получал удовольствия от пребывания под этой крышей.

Люди внутри выглядят совершенно иначе, нежели в любом другом месте. В коридорах веет студеный ветер банкротств. Посетители выказывают явную неуверенность. Кто кредитор, а кто должник, разобраться невозможно — все выглядят одинаково напуганными. Да и сам поневоле начинаешь терять почву под ногами, а взгляды окружающих пытают: «Признавайся, какую сумму ты надеешься спасти?»

Все люди в этом здании делятся на две категории — охотников и жертв.

Зал, в котором проводится «первичное публичное рассмотрение случаев банкротства», представляет собой душное и унылое помещение, одним своим видом наводящее на невеселые мысли о дознаниях, дебатах и сломанных судьбах. Регистратор, в мантии и благообразном парике, сидит за письменным столом и прилежно что-то записывает, тогда как официальный ликвидатор[15] или кто-то из его помощников зачитывает вслух истории человеческих несчастий. В этом суде тактично обходятся без присутствия полиции — в конце концов, куда торопиться? Внешне здешние процессы схожи с заседаниями уголовного суда, но сама атмосфера разбирательства, скорее, напоминает переливание из пустого в порожнее на встрече дискуссионного клуба или пародию на суд.

Здесь не выкрикивают во весь голос имена людей, ожидающих в коридоре; не вскакивают со своих мест адвокаты, не выставляют угрожающе указательный палец и не рвут в клочья показания свидетелей обвинения или защиты. Этот суд настолько благовоспитан и любезен, насколько вообще суд может быть таковым. Рассматриваемые случаи здесь именуют не «делами» а «вопросами».

— А теперь по вопросу Джонса, — бодро объявляет регистратор.

Он на мгновение отрывается от своей писанины и обводит присутствующих чуть ли не благодушным взглядом; его глаза скрыты за стеклами очков в оправе из черепахового панциря. И мистер Джонс, который еще несколько недель назад был преуспевающим мужским портным, а теперь стал всего лишь «вопросом», нервно подскакивает и направляется на свидетельскую трибуну.

Мы — во всяком случае, я — представляем себе банкрота как богача, низвергнутого с вершин благополучия собственной неосмотрительностью или неблагоприятным стечением обстоятельств. Для нас банкротство, подобно войне или воровству, начинает представлять интерес только тогда, когда имеет значительные масштабы. Но подлинная драма Кэри-стрит — отнюдь не крах какого-нибудь миллионера, а незавидная участь бедняков, доведенных до отчаяния долгом в сто пятьдесят фунтов. Они приходят словно в прострации, ошеломленные случившимся, а за ними по пятам следуют алчные кредиторы. Таких людей тысячи; одни попадают сюда волей обстоятельств, другие по причине собственной глупости, а третьи действительно виновны.

— А теперь по вопросу Джонса…

Ликвидатор излагает суть дела. Встает и высказывается стряпчий. Подавшись вперед, регистратор что-то говорит ликвидатору. Все происходит вполне обыденно. Нет ни свойственных уголовному суду словесных поединков, ни патетической риторики, ни двенадцати добропорядочных граждан, которых необходимо убедить в своей правоте. Если не брать в расчет заседания совета Лондонского графства или нижней палаты парламента Ирландской республики, именно здесь хуже всего обстоят дела с юридическим красноречием.

— А в чем, собственно, причина затруднений? — спрашивает регистратор тоном доброго дядюшки.

Далее следует одно из тех сугубо личных признаний, которые оживляют скорбную атмосферу судебных заседаний на Кэри-стрит.

— Ну, моя теща… Дело в том, что мы с женой живем с ней вот уже год, и я одолжил у нее двадцать фунтов. А потом…

Поднимается одна из сидящих в зале суда женщин.

— Я хотела бы знать, — говорит она громким голосом, — есть ли у меня надежда вернуть деньги, которые я одолжила…

В обычном суде пристав потребовал бы соблюдать тишину, а к нарушительнице спокойствия тотчас подошел бы служитель; но в суде по банкротствам все делается вежливо. Разгневанную тещу утихомиривают, не прибегая к мерам официального воздействия.

Один за другим быстро рассматриваются остальные «вопросы». Одна женщина пыталась содержать больного мужа за счет прибыли маленького магазинчика. К сожалению, прибыли не оказалось и в помине. Молодой прораб объясняет, что решил открыть собственное дело и подрядился строить дорогу, располагая капиталом в сто фунтов. Покинув свой стол, регистратор приближается к свидетелю и окидывает его испытующим взглядом. Он напоминает врача, который осматривает пациента.

— Очень маленький капитал, — тихо констатирует он.

— Да, сэр, — соглашается подрядчик.

Банкротство!

Следующий «вопрос». К присяге приводят польского еврея в котелке. Он рассказывает, как он стал ювелиром и как, предположив, что разносторонность интересов делу не повредит, он купил соседний магазин и стал, помимо ювелирных изделий, торговать табаком. Дела шли блестяще, он достиг определенных успехов, но как-то ночью в ювелирный магазин проникли воры и унесли незастрахованный товар на общую сумму в две тысячи фунтов.

— Незастрахованный?

Вздох из хранящего тоскливую тишину зала — вздох не изумления, которое просто недопустимо на Кэри-стрит, а, скорее, общей усталости.

— Да, незастрахованный, — извиняющимся тоном соглашается еврей.

Банкротство!

В ходе рассмотрения следующего «вопроса» выясняется, что женщина по воле своего скончавшегося супруга получила в наследство тысячу пятьсот фунтов и затеяла коммерческий флирт с дельцами Бонд-стрит. Она открыла шляпный магазин и, хотя ее товар и не пользовался спросом у покупателей, принялась закупать новые партии, повышая качество и цену в надежде на то, что ей удастся переломить ситуацию. К несчастью, шляп, которые пришлись бы по вкусу покупателям, она не смогла найти даже в Париже. Чувствовалось, что эта женщина владела магазином, хорошо известным всем, кто присутствовал в зале. Как часто, прогуливаясь по Бонд-стрит, можно услышать щебетание двух женщин, остановившихся перед витриной шляпного магазина:

— Взгляни, дорогая, какие уродливые шляпки! Интересно, кто их покупает?

— А тебе не кажется, что вот та маленькая черная шляпка выглядит довольно мило?

— Вон та? Меня от нее просто тошнит. Это шляпка для Синтии. Я ей обязательно расскажу…

Эта и подобные ей сценки вспоминаются сами собой, когда владелица шляпного магазина рассказывает, как все глубже и глубже увязала в долгах.

— Но почему, — доброжелательным тоном спрашивает регистратор (эта женщина не только привлекательна, но и вызывает сострадание), — почему вы не остановились?

— Я следовала советам своего поверенного.

Превосходный ответ, если, конечно, он соответствует истине! Юристы и врачи ревностнее прочих борются за честь мундира, поэтому такой ответ их не устроит ни при каких обстоятельствах.

Банкротство!

Итак, суд на Кэри-стрит раскрывает финансовые тайны людей, тогда как суд по бракоразводным делам выставляет напоказ крах семейной жизни. К храбрым и честолюбивым людям, поднимающимся на свидетельскую трибуну и объясняющим, что они выбрали неверный путь, нельзя не испытывать сочувствия. Алчность, расточительность, глупость, экстравагантность и упрямство вызывают печальную улыбку; поневоле задумываешься, а сумел бы сам повести себя иначе. И вот вы снова выходите на улицы Лондона, где люди больше не делятся исключительно на должников и кредиторов, — впрочем, кто знает? Вы всматриваетесь в лица, пытаясь угадать, кто изо всех сил пытается избежать банкротства и постоянно помнит о жуткой двери, за которой ожидают всех, не способных платить по счетам.

Пройдя через ворота Внутреннего Темпла и спустившись с небольшого холма за церковью Темпл-черч, я оказался в квартале, который, возможно, представляет собой сегодня самое печальное зрелище во всем Лондоне.

Темпл был любимым местом прогулок для многих поколений лондонцев и для гостей города, приезжавших со всего света, поскольку этот кусочек старинного университетского городка, расположенный в самом центре мегаполиса, хранил дух минувших эпох. Это квартал зеленых лужаек, домов, построенных во времена королевы Анны, и георгианских зданий, мощеных дворов и крохотных архитектурных шедевров: один дворик переходил в другой, со стенами оттенка тутовой ягоды, там колоннада, тут фонтан или солнечные часы. Все это вместе создавало единый ансамбль, в котором не было ничего лишнего, ничего вульгарного. Воздушные налеты не пощадили Темпл, нарушили его единство; наверняка пройдут годы (не берусь сказать, сколько именно), прежде чем Темпл сумеет восстановить привычную для него ауру величественного спокойствия[16].

На протяжении многих столетий лондонцы скрывались в Темпле от суеты Сити, несли с собой в это старинное убежище все свои горести и заботы. Формально Темпл принадлежит правосудию, чьих слуги снуют по кварталу с кипами перевязанных красной тесьмой документов под мышкой, но при этом он в равной степени принадлежит всем мужчинам и женщинам, которые доверяют ему свои тревоги. Я имею в виду вовсе не те проблемы, которые ложатся на письменный стол «моего ученого друга», нет, я говорю о тех заботах, которые одолевают людей, ищущих уединения Темпла в минуты, выкроенные из обеденного перерыва, приходящих сюда, чтобы предаться размышлениям под воробьиный щебет и под шорох ног по вытертым булыжникам мостовых. Мы, живущие в древней стране, освященной многовековой историей, редко обращаем внимание на тот эффект, который оказывает на нас этот исторический фон. Лишь попадая в другую страну, где отцы ныне живущего поколения были первопроходцами, мы начинаем ощущать духовный вакуум и тосковать по старинному духу Англии и Лондона — духу, который, осознаем мы это или нет, убеждает нас, что в длинном перечне человеческих невзгод нет ни единой новой горести или заботы. Как и церкви Сити, прихожанами которых являются все, кто «несет бремя тяжкого труда», старинный Темпл дарит нуждающимся стойкость и мужество. Контраст между этим тихим местом и кипящим за его воротами потоком жизни сродни контрасту между церковью и рынком. Никому не дано узнать, сколько людей нашли верный путь и открыли в себе силы действовать, посетив этот квартал темно-красных зданий и зеленых лужаек.

Бомбы падали на Темпл четыре года подряд. Хорошо помню первые налеты, причиненные ими ужасные опустошения, расколотые надвое старинные, всеми обожаемые дома, решетки каминов, торчащие из стен на высоте четвертого этажа, осколки витражей, разбросанные повсюду книги и носившиеся по дворам листы бумаги. На следующее утро после уничтожения Иннер-Темпл-холла и библиотеки я озирал каменный хаос и с тоской размышлял о том, что Темпл обречен на гибель и уже никогда не будет восстановлен.

Но повреждения от бомб часто выглядят более разрушительными, чем на самом деле. В тот день, когда пятьдесят тысяч книг были сброшены со своих полок, а восемь тысяч повреждены, когда бомба угодила прямо в библиотеку Среднего Темпла, едва ли кто-либо верил, что эти книги удастся привести в надлежащий вид — все, кроме одной, которой оказались «Решения суда Южной Родезии»; впоследствии утраченную книгу заменили другим экземпляром, подаренным библиотеке неким судьей из Южной Африки.

По-другому сложилась судьба библиотеки Внутреннего Темпла. Как и Иннер-Темпл-холл, от которого остались только стены и пустые оконные проемы, прилегавшую к нему библиотеку охватил пожар; сгорели сорок тысяч книг по юриспруденции. Полагаю, книги можно заменить, но кто заменит крытые галереи Рена, или южную сторону Памп-корт, или два старых здания Брик-корт, в одном из которых провел последние шесть лет своей жизни Голдсмит? Можно восстановить Краун-Офис-роу, где родился Лэм, и реконструировать дом настоятеля церкви Темпл-черч, от которого практически ничего не осталось, но это будут уже совсем другие здания.

Наиболее трагическая потеря, понесенная Темплом, — несомненно, старинная церковь Раунд-черч, превратившаяся в руины. Проходя мимо, я вижу, как рабочие катят тележки по рельсам, проложенным под изящными норманнскими воротами, которые, к счастью, уцелели. Но какой хаос царит внутри! Взрывы и огонь разрушили колонны из пурбекского мрамора, поддерживавшие трифориум. Разбиты вдребезги надгробные статуи крестоносцев; их мечи, доспехи, как и сами надгробия, обратились в пыль.

Единственным утешением может служить тот факт, что Миддл-Темпл-холл оказался не в столь безнадежном состоянии, как решили те люди, которые увидели это здание сразу после попадания в него пятой по счету бомбы. После Раунд-черч это красивейшее из зданий Темпла. Под его чудесным кровом была впервые поставлена «Двенадцатая ночь», причем возможно, что среди актеров был сам Шекспир. Здесь неоднократно обедала королева Елизавета, напоминанием о которой служит высокий стол из древесины виндзорского дуба. Этот стол, по счастью, уцелел, как и знаменитый «стол Дрейка», вырезанный из палубного дерева «Золотой лани».

Крышу Миддл-Темпл-холла отремонтировали, потратив много месяцев кропотливого труда на то, чтобы подобрать и соединить заново сотни фрагментов, на которые раскололось прекрасное резное покрытие.

Но реконструкция далеко не завершена, здание стоит полуразрушенным, и мне трудно примириться с обрубками колонн и другими следам бомбардировок, равно как и с буйной растительностью, придающей Миддл-Темпл-холлу вид руин Геркуланума.

Нет в Лондоне места с более романтическим происхождением, нежели Темпл. Само название, напоминающее о храме Соломона в Иерусалиме[17], пришло на берега Темзы в двенадцатом столетии, вместе с крестоносцами-тамплиерами. Посещая Темпл, я часто пытался представить себе те далекие дни, когда все только начиналось.

Захватив Иерусалим, крестоносцы создали вдалеке от Европы точную копию феодального европейского королевства. Некоторые объединялись, чтобы совместно охранять дороги, по которым пилигримы совершали паломничество ко Гробу Господню. Эти рыцари давали обет жить в бедности и соблюдать целомудрие. В качестве символа чистоты они носили белые одежды с красным крестом на плече. Они клялись не знать женских поцелуев, независимо от того, кто перед ними — вдова, девственница, мать, сестра, тетка или иная женщина. На ночь они не тушили свет, «чтобы темный враг, от которого хранит нас Господь, не получил благоприятной возможность».

Эти рыцари-аскеты нашли пристанище в Иерусалиме, на том месте, где когда-то стоял храм Соломона, а ныне находится мечеть эль-Акса. Потому они стали называть себя «бедными рыцарями Иисуса Христа и храма Соломона». В Европе их знали как рыцарей Храма, или тамплиеров. Со временем командорства ордена появились во всех христианских странах. Первая квартира тамплиеров в Лондоне располагалась в районе Холборна. Затем рыцари приобрели полоску земли вдоль берега Темзы — ту самую, на которой до сих пор стоит Темпл. Перебравшись туда, они сделали этот квартал своей постоянной лондонской резиденцией. Взяв за образец церковь Гроба Господня, рыцари построили церковь Раунд-черч, освященную в 1185 году, при короле Генрихе II.

Как раз в те годы Саладин изгнал крестоносцев из Святой Земли. Завершение строительства церкви тамплиеров совпало с прибытием в Англию патриарха Иерусалимского Ираклия, который, уповая на то, что Генрих все еще скорбит по поводу убийства Томаса Бекета, предложил королю отпущение грехов, если английские рыцари отправятся спасать христианские святыни. Генрих выслушал патриарха со слезами на глазах и пообещал при первой же возможности вынести вопрос на рассмотрение парламента. На том все и закончилось.

Тамплиеры увезли Ираклия в свою резиденцию на берегу реки и попросили патриарха освятить новую церковь. Он удовлетворил их просьбу, а затем — возможно, чтобы показать, что между воинами Христа не может быть неприязни, — освятил и построенную в Кларкенвелле церковь соперничавшего с тамплиерами ордена рыцарей Святого Иоанна.

Постепенно тамплиеры сделались настолько богатыми и могущественными, что им стали завидовать и монархи. В итоге сокровища тамплиеров очутились в королевской казне, сам орден запретили, а Темпл перешел к рыцарям Святого Иоанна, которые (приблизительно в 1338 году) сдали его внаем профессорам классического права. С тех пор Темпл оставался во владении юристов, которые арендовали квартал вплоть до вступления на престол Якова I, даровавшего Темпл в собственность гильдии юристов. Сегодня в Темпле мало что напоминает о рыцарях-крестоносцах, не считая титула настоятеля Темпл-черч (или магистра храма), когда-то принадлежавшего командору ордена тамплиеров. По имеющему двойное значение титулу можно предположить, что этот человек возглавлял оба Судебных инна, являлся своего рода верховным бенчером, то есть выборным старейшиной иннов, но на самом деле, он вовсе не юрист, а священник, который совершает богослужения в церкви Темпл-черч[18].

Внутренний и Средний Темплы всегда были независимы друг от друга, что подтверждается, в частности, и разными эмблемами; у Внутреннего Темпла — крылатый конь, а у Среднего — агнец с флагом. Эти юридические корпорации — две из тех четырех, которые, согласно монаршей воле, наделены исключительным правом давать юридические консультации, принимать экзамены у кандидатов и допускать к адвокатской практике. Каждый изучающий право студент должен установленное количество раз пообедать в здании своей корпорации. Если он не выполнит это правило, то не будет принят в коллегию адвокатов.

У меня вызывает сомнения утверждение ряда авторов, полагающих экстерриториальный статус Темпла реликвией независимости, которой Темпл пользовался при тамплиерах. Не исключено, что этот статус возник в результате некоей хитроумной юридической сделки. Так или иначе, но факт заключается в том, что Темпл не только не присоединился к Акту об объединении приходов, но и сам исчисляет коммунальный налог. Хотя частично Темпл находится в границах Сити, это единственный квартал Сити, на который не распространяется власть лорда-мэра, поскольку юристы до сих пор не признают его юрисдикции. Получи лорд-мэр приглашение отобедать в Темпле или принять участие в какой-либо церемонии и явись он в сопровождении жезлоносцев и меченосцев, его отказались бы принять. К примеру, в 1911 году бенчеры отказались принять коронера из Сити, проводившего дознание.

Сегодня подобные щекотливые ситуации несомненно разрешались бы предельно вежливо и к общему удовольствию, и крайне маловероятно, чтобы нынешний лорд-мэр повел себя, как сэр Уильям Тернер в 1668 году. Тернера пригласили на обед в Темпл, но предупредили о недопустимости официального появления. Он заявил в ответ, что придет с мечом и хочет посмотреть на тех, кто посмеет ему противиться.

Когда он прибыл к воротам Темпла, его встретила толпа барристеров и студентов, скрывавших под мантиями рапиры. Тернеру сообщили, что до тех пор, пока он не опустит меча, его не пропустят в Темпл. Лорд-мэр проигнорировал это требование, и тогда началась потасовка, в которой пострадал один жезлоносец, людей маршала Сити оттеснили, а лорду-мэру пришлось искать укрытие в доме поблизости. Между тем загрохотали барабаны, вызывая на подмогу солдат, а в Уайтхолл отправились гонцы, которые должны были сообщить Карлу II, что в городе вот-вот вспыхнет самый настоящий мятеж.

Его величество проявил монаршую мудрость и посоветовал лорду-мэру идти домой.

Прогулявшись по Темплу, я вышел на набережную Виктории и повернул направо, в сторону Вестминстера. Было чудесное утро, наступило время прилива. Темза ласково плескалась о камни набережной, мимо меня проплывали буксиры и баржи. Впереди маячил циферблат Часовой башни, а позади возвышался купол собора Святого Павла.

Всякому, кто пожелает совершить приятную и интересную прогулку по Лондону, я посоветовал бы маршрут, который часто выбираю сам: от Вестминстерского моста по набережной до моста Блэкфрайарз с осмотром по пути Прибрежного сада с его изобилием знаменитостей, увековеченных в статуях, бюстах, бронзовых мемориальных досках и медальонах. Это собрание знаменитостей представляет собой нечто вроде второразрядного пантеона, а посвященные им памятники — самые скромные и незаметные достопримечательности Лондона. Тем не менее в этом саду хорошо гулять, вдали от городской суеты. Думаю, если предложить лондонцу выбрать место для установки собственного памятника или хотя бы бюста, он почти наверняка выберет набережную Темзы с ее платанами или Прибрежный сад в нескольких ярдах от кромки воды.

Череда памятников начинается у Вестминстерского моста, где восседает в колеснице Боадицея, и заканчивается у моста Блэкфрайарз, где возвышается статуя королевы Виктории. Между этими крайними точками находится поистине невероятное количество памятников, причем в том, что памятники тем или иным людям установлены именно здесь, не прослеживается ни малейшей логики. В начале Прибрежного сада, у Вильерс-стрит, вы найдете Уильяма Тиндейла, который в 1525 году перевел на английский Новый Завет, сэра Бартла Фрэра, который состоял в колониальной администрации Индии, а затем был назначен губернатором Капской провинции и в этой должности пережил ужасы Зулусской войны, а также генерала сэра Джеймса Аутрэма, чьи доблестные действия во время Индийского восстания[19] принесли ему титул баронета, благодарность парламента и привилегию свободного входа в Сити.

На стене набережной напротив Нортумберленд-авеню установлен бронзовый бюст сэра Джозефа Базэлгетта, инженера, построившего ту самую стену, на которой и стоит его бюст. Чуть дальше, опять-таки на стене, напротив станции метро «Чаринг-Кросс», можно увидеть бронзовый медальон У. С. Гилберта; что касается Салливана, его не составит труда найти в следующей части сада, вместе с Робертом Бернсом, сэром Уилфредом Лоусоном, поборником аскетизма, и Генри Фосеттом, государственным деятелем-либералом, который, несмотря на то, что в молодости ослеп, в 1880 году стал министром почт, ввел в практику отправление посылок и апробировал финансовые схемы, впоследствии превратившиеся в систему почтовых скидок.

Писатель сэр Уолтер Безант увековечен на парапете набережной, напротив того места, где заканчивается Савой-стрит, а напротив Стрэнд-лейн стоит памятник сэру Изамбард Брюнелю, французскому эмигранту, который после Нью-Йорка, где он проявил себя выдающимся инженером, поселился в Англии и построил тоннель под Темзой, от Уоппинга до Ротерхита. В другой части сада, неподалеку от станции метро «Темпл», находятся памятники государственному деятелю викторианской эпохи и квакеру У. Э. Форстеру, Джону Стюарту Миллю и леди Генри Сомерсет, которая была активной сторонницей трезвого образа жизни и единственной женщиной, в которой счастливо сочетались добрая воля, отвага, литературное дарование, технический талант и политическая неподкупность. Парад знаменитостей второго плана завершает памятник журналисту и спиритуалисту У. Т. Стэду, погибшему на «Титанике». Стэд увековечен на парапете набережной, напротив того места, где заканчивается сад.

Знаменитая достопримечательность набережной Темзы — так называемая «Игла Клеопатры». Не могу понять, при чем здесь Клеопатра, если обелиск датируется временем за 1400 лет до ее рождения. Это единственный из множества вывезенных из Египта обелисков, не установленный ни в каком-нибудь большом парке, ни на площади. Самый красивый египетский обелиск Рима стоит перед собором Святого Петра, в Париже обелиск установлен на Площади согласия, а в Нью-Йорке его можно увидеть в Центральном парке. Мне кажется, мы весьма обязаны тем, кто в 1878 году воспротивился искушению установить «Иглу Клеопатры» в Гайд-парке или в Кенсингтонских садах.

Теперь этот обелиск стал настолько привычной деталью лондонского пейзажа, что, как мне представляется, очень немногие из нас задумываются о том, насколько необычно и оригинально выгладит «Игла Клеопатры» на берегу Темзы. Интересно, догадывались ли те, кто решил поместить ее именно здесь, что этот древний монолит символически свяжет Темзу и Нил, разделенные тремя тысячами лет. Лично я в молодости воспринимал обелиск именно так. Всякий раз, заприметив его на фоне серого лондонского неба, я принимался размышлять о той великой, залитой солнцем земле, которую омывает синяя река и откуда он родом. Это самый древний памятник в Лондоне. Он, как и его собрат в Америке, стоял у входа в храм Солнца в Гелиополисе; эти колонны почти наверняка помнят Моисея.

Обелиски были построены около 1500 года до н. э., в царствование фараона Тутмоса III, который посвятил их богу солнца. Они простояли в Гелиополисе вплоть до включения Египта в состав Римской империи. В 12 году до н. э. их перевезли в Александрию. Лондонский обелиск впоследствии рухнул и был частично занесен песками; это случилось ориентировочно в четырнадцатом веке. Нью-йоркский обелиск не падал, поскольку в свое время его укрепили древние римские инженеры. В таком положении (один лежал, другой стоял) они оставались до 1877 года, когда их вывезли из Египта.

Один отправился в Лондон, а другой пересек Атлантику. И лондонцы, и нью-йоркцы называют обелиски «иглами Клеопатры», но, вероятно, мало кто знает, что это прозвище еще в Средние века дали обелискам жители Египта. Missalati Fir'un — «великие иглы фараона» — так, по свидетельствам арабских хронистов двенадцатого столетия, называли феллахи любой древний обелиск. А пару обелисков, стоявших в Александрии, по какой-то неведомой причине называли «иглами Клеопатры».

Для перевозки обелиска в Лондон приготовили специальное судно, этакую стальную скорлупу с палубой и мачтой; разумеется, назвали корабль «Клеопатрой». Оно не очень хорошо слушалось руля, и потому его взял на буксир пароход «Ольга». Неподалеку от мыса Сен-Винсент корабли попали в шторм. На «Ольге» сочли «Клеопатру» обузой и обрубили трос, причем шестерых матросов смыло волной за борт. Корабли потеряли друг друга; решив, что «Клеопатра» пошла ко дну, «Ольга» продолжила путь в одиночестве. Но «Клеопатра» осталась на плаву и была спасена судном «Фитцморис», которое взяло «скорлупу» на буксир; впоследствии капитан «Фитцмориса» выставил претензии на 5000 фунтов, однако судебная коллегия Адмиралтейства сочла сумму завышенной и снизила ее до 2000 фунтов.

Таким образом, «Клеопатра» благополучно прибыла на Темзу и была отбуксирована к тому участку набережной, где сейчас стоит обелиск. Стальной корпус разрезали, и во время отлива обелиск подняли с помощью гидравлических домкратов. Перед установкой монумента кто-то выступил с романтической идеей закопать под ним предметы повседневного обихода; очевидно, смысл этого предложения заключался в том, что если пресловутый новозеландец Маколея когда-нибудь посетит развалины Лондона, он с удовольствием осмотрит вещи, которыми пользовались в 1878 году. В соответствии с этим предложением под постаментом разместили запечатанные емкости, в которых находились мужской костюм, женское платье с аксессуарами, иллюстрированные газеты, детские игрушки, бритва, сигары, фотографии светских красавиц и набор всех монет, которые тогда находились в употреблении. На следующий день после того, как с обелиска торжественно сняли покрывало, на постаменте обнаружили записку со следующими язвительными строками:

Сегодня обелиску никак не меньше трех тысяч пятисот лет. Он видел взлеты и падения многих империй и был свидетелем перемещения «центра силы» с берегов Нила на берега Тибра, а потом и Темзы. Вероятно, самый необычный эпизод его насыщенной событиями жизни — сентябрьская ночь 1917 года, когда нечто упало с неба и оставило сколы и глубокие царапины на гранитном постаменте обелиска. Эти «космические раны» сохранились по сей день.

Старая пословица «Темза это Лондон, а Лондон это Темза» верна и поныне. Говорят, что однажды прогневанный строптивостью Сити монарх пригрозил перевести парламент в Оксфорд. В ответ какой-то туповатый олдермен поинтересовался, нельзя ли перевести туда же и Темзу. Когда ему сказали, что этот вопрос не подлежит рассмотрению, он заявил, что «как бы там ни вышло с парламентом, мы с Божьей помощью будем вести себя хорошо и останемся в Лондоне».

Именно благодаря Темзе Лондон в эпоху римского правления стал портом и крупным центром торговли. В прежние времена, когда под Лондонским мостом ежедневно проходили десятки судов, каждый мог воочию убедиться в том, что находится в морском торговом городе. За последние несколько столетий корабли стали швартоваться в доках ниже по течению реки, да и самих лондонцев не слишком интересует тот факт, что их город является крупнейшим в мире портом. Как и многие другие районы Лондона, порт стал городом в городе. Некоторые считают порт, с его длинными подъездными дорогами и мрачного вида складскими строениями, довольно странным и даже унылым местом.

Верховное божество порта — Управление Лондонского порта, или, сокращенно, УЛП, — одна из наиболее эффективных и успешных административных структур последних пятидесяти лет. Этот трест, или служба коммунальных услуг (УЛП не является коммерческим предприятием) отвечает за управление Лондонским портом, его юрисдикция распространяется на все течение реки, от Теддингтона и до точки на карте за пределами плавучего маяка Нор. УЛП учредил своим постановлением парламент в качестве организации, призванной управлять движением грузов по Темзе и положить конец затянувшемуся на несколько столетий соперничеству многочисленных коммерческих интересов.

УЛП отслеживает все грузы, поступающие в Лондон, находит для них места складирования с надлежащими условиями, а также предлагает коммерсантам и грузоотправителям услуги обширного штата специалистов. Лично мне кажется, что одно из достоинств Лондона следующее: если вам понадобился лучший в мире знаток бананов, черепашьих панцирей, шерсти, персидских ковров, сигар, рома или мускатных орехов, нужно лишь зайти в здание УЛП неподалеку от Тауэра — и можете считать, что специалист у вас в кармане.

Трижды в неделю УЛП приподнимает «железный занавес» над лондонскими доками. В эти дни симпатичный маленький пароходик «Крестед Игл» отходит в полдень от Тауэрской пристани и совершает круиз по лондонским докам. Это путешествие стоит совершить и лондонцу, и заезжему туристу, поскольку только оно позволит понять, какую роль играет судоходство в жизни Лондона и всей страны.

Первый пункт путешествия — старые доки, слишком тесные для современных торговых судов. Уцелевшие во время войны пакгаузы до сих пор используются по назначению. Главное событие круиза — тот момент, когда поднимаются расположенные над шлюзом короля Георга V фермы и «Крестед Игл» устремляется в огромный док. Размеры, количество и национальная принадлежность кораблей, которые обычно там стоят, равно как и разнообразие грузов, доставленных со всех концов света, производят грандиозное впечатление. Большинство лондонцев понятия не имеют о том, что могут едва ли не ежедневно наслаждаться этим удивительным зрелищем.

Во время войны докам грозила серьезная опасность, поскольку они представляли собой первоклассную цель для бомбардировщиков. Сумей враг вывести из строя Лондонский порт, мы оказались бы на грани смерти — непобежденные, но едва живые от голода. На доки обрушивался град всех мыслимых и немыслимых боеприпасов: зажигательные бомбы, осколочные и фугасные бомбы, морские и пехотные мины, а также ракеты «Фау-1» и «Фау-2». Разрушенные складские строения напоминают нам сегодня о тех ужасных годах. Однако УЛП доказало свою эффективность не только в мирное время, но и в условиях войны. Благодаря храбрости и самоотверженности сотрудников УЛП, а также бойцов Гражданской обороны и моряков Королевских ВМС, Лондонский порт не прекращал работу в течение всей войны. Для очистки от мин Темзу на краткий срок периодически закрывали для судоходства, но это были единичные случаи.

Путешествие на «Крестед Игл», интересное само по себе, позволяет составить первое представление о бурной жизни Лондонского порта. Пешая экскурсия по пакгаузам доков могла бы растянуться на несколько недель. Я видел в порту подвалы, похожие на крипты норманнских соборов: в этих криптах, мрак которых едва рассеивает тусклый свет газовых горелок, поддерживающих нужную температуру, стоят огромные бочки с медленно достигающим зрелости вином. Побывал я и на складах мороженного мяса, заполненных новозеландской бараниной и аргентинской говядиной. Один шотландец, которого невозможно заподозрить в легкомыслии, уверял меня, что тамошние крысы научились справляться с холодом и отрастили необыкновенно густую шерсть.

Иногда в самый разгар лондонского лета я ловлю себя на том, что испытываю совершенно необъяснимую тоску по туману или первому снегу. Должно быть, когда перестану испытывать это щемящее чувство, я пойму, что старею.

Плотная, словно гороховый суп, пелена оставляет во рту металлический привкус и снижает видимость до ярда, превращает фонари в размытые конусы и заставляет вздрагивать, когда из нее вдруг возникает силуэт случайного встречного. Лондонский туман — одно из наиболее впечатляющих творений Господа Бога. В такую погоду кажется, что весь город в мгновение ока превратился в сказочную страну между небесами и преисподней. Все становится иным, совсем не тем, чем должно было быть, и мнится, что случиться может все что угодно. Вот в темноте раздаются леденящие душу вопли… Прислушавшись, разбираешь слова: «Куда прешь?!» и понимаешь, что это столкнулись два таксомотора, которые в сумраке напоминают пару вступивших в яростную схватку доисторических чудовищ. Вдруг появляются круглые желтые глаза — это пробирается во мгле похожий на красного дракона омнибус. Свет фар на секунду выхватывает из тумана человеческие фигуры. Кажется, что эти мужчины и женщины отрезаны от остального человечества, что они — последние оставшиеся на планете люди. Они похожи на бледных призраков, которые ищут своих возлюбленных.

На Трафальгарской площади я попал в самую странную историю из всех, которые случались со мной в те дни, когда на Лондон опускался туман. В тот раз туман был настолько густым, что я не заметил, как вплотную подошел к чему-то темному и массивному. Это оказался один из львов Нельсона, какой именно, было не разобрать. Я двинулся дальше, гадая, иду я в направлении Хэймаркета или Стрэнда; в этот миг донесся странный шаркающий звук. Приглядевшись, я различил впереди нечто невообразимо громадное. Неожиданно на неведомый объект упал свет фонаря — и я увидел прямо перед собой филейную часть слоновьей туши.

Как только загадка прояснилась, мне пришло в голову, что этот эпизод вполне соответствует сказочной атмосфере лондонского тумана. Человек, который вел слона, объяснил, что пытается добраться до цирка шапито в Олимпии и сильно опаздывает. Когда мы очутились на Хэймаркет, я предложил присмотреть за слоном, пока он сходит к телефонной будке, позвонит и скажет, что задерживается. Интересно, многие ли могут похвастаться тем, что стояли на Хэймаркет, держа на поводке слона? Впрочем, когда в Лондоне туман, все может случиться. Когда туман — и когда снег. Проснувшись, сразу же понимаешь, что ночью выпал снег. Об этом говорит тишина, еще более непроницаемая, чем та, что бывает воскресным утром. Свет, проникающий в щель между занавесками, ярче обычного, но именно тишина, точнее, тот факт, что уличные звуки стали намного глуше, убеждает — на улице выпал снег.

Раздвинув занавески или подняв шторы, вы видите, что мир волшебным образом преобразился. Черные крыши побелели, каждый поручень и каждая ветка покрыты слоем белизны в дюйм толщиной. Ничто не нарушает совершенства ровного белого покрывала. Но вот к дверям подходят молочник и почтальон. Подобно первопроходцам, они оставляют на снегу первые следы.

Над изломанной линией крыш возносится купол собора Святого Павла, а еще выше раскинулось сизое небо, с которого вот-вот снова начнет падать снег. Меж белых берегов течет чернильно-темная Темза. Чайки на набережной уже не белые, а желтовато-серые. Но красота снега, как и любая другая красота, недолговечна. Пройдет всего несколько часов, и снег повсюду превратится в омерзительную слякоть кофейного цвета, которая смешается с грязью под колесами омнибусов. Мало-помалу все дома и все предметы обретут прежние цвета; быть может, только на площади останется неприметный кусочек чистой белизны размером с носовой платок, эфемерное напоминание о том, что несколько мгновений Лондон выглядел как на рождественской открытке.

Оглавление книги