Книга: Опыт путешествий

Отцовство

Отцовство

В строении человеческого скелета есть недочеты, которые Курешаются по-разному: решение встать прямо, вместо того чтобы передвигаться на четырех, существенно изменило угол зрения на наши гениталии, что в конце концов привело к началу производства мужского белья модели Y-front[17]. Прямой позвоночник стал первопричиной появления хиропрактиков[18]. В качестве утешительного приза человечество получило женские груди огромного размера — они компенсируют то, что другие привлекательные части женского тела не выставлены напоказ, а спрятаны где-то внизу.

Но, наверное, самое худшее из эргономических затруднений нашего тела — это то, что мы рождаемся, не зная, как сморкаться. Я не думаю, что сейчас это вас сильно волнует, потому что вы, скорее всего, не сморкаетесь на людях, а те, кого вы целуете, достаточно опрятны в том, что касается носов. Но вы ведь не родились такими. Было время в вашей жизни, когда сопли из носа лились ручьем.

Я и сам об этом не думал, пока оба моих отпрыска не простудились в Рождество. Один произвел на свет что-то напоминающее геологический пласт в форме лежащей плашмя Old Man of Hoy (торчащая из океана скала у острова Оркни в Шотландии), у другого нос был заложен так сильно, что сопли стекали через рот. Никто из них не представлял, как сморкаться, но они считали содержимое своих носов вполне съедобным, что, в общем, может заинтересовать сторонников дарвиновской теории. Очевидно, что к тому же оба родились с геном, отвечающим за то, чтобы сходу что-то схватить и проглотить.

Их вид с хлюпающими носами напомнил мне сцену, которую я видел в Африке. Я освещал войну в Дарфуре из лагеря беженцев на границе с Чадом, сидя в набитой женщинами и умирающими детьми палатке, предоставленной «Врачами без границ». Одна из матерей была очень красива. Просто потрясающе красива. Сильное и суровое лицо — огромные глаза и скулы цвета кофейной бронзы, обрамленные светлым платком. Я кивнул Тому, чтобы он сфотографировал ее. Такое фото легко тянуло на газетный разворот. Она глянула на Тома и его фотоаппарат темными, лишенными эмоций глазами. Ее красота была загадочной, как у сфинкса.

Пока Том снимал, девочка, завернутая в полу ее платка, стала издавать звуки, тихие звуки истощенного ребенка. Измученная обезвоживанием и отсутствием питания, малютка страдала и от соплей, наглухо забивших ее нос. Ее мать, не отрывая глаз от наведенного на нее объектива, медленно и вполне осмысленно наклонилась, взяла носик дочери в свои губы, высосала соплю, а потом проглотила ее. Эта сцена шокировала меня по нескольким причинам.

Во-первых, это было отвратительно. Но это был и ответ на пристальное внимание незнакомого мужчины к женщине, которая, скорее всего, потеряла мужа, семью, у которой не осталось ничего, кроме этого комочка жизни, завернутого в платок. Многие из женщин, находившихся в палатке, пережили насилие. На лице матери было написано, как жутко мир виноват перед ней. Ее поступок был откровенно сексуальным и одновременно крайне отталкивающим. Но совсем не это запомнилось мне больше всего. Мне запомнился акт глубокой родительской любви к своему ребенку.

В той тяжелейшей ситуации она могла мало что для нее сделать. У нее почти не осталось ничего, что она могла бы дать своей дочери. Ни молока, ни защиты, ни надежды. Но она могла облегчить ей дыхание. На краю пропасти, когда все возможности использованы, важными остаются только простые и практичные вещи. И любовь — одна из них. Грязная, элементарная, животная. Любовь совсем не романтична, когда, кроме нее, в жизни не осталось ничего.

Первый урок, который получает родитель — мужчина, ставший отцом, — заключается в том, что ты не имеешь представления о том, что такое любовь, на что она похожа, для чего она нужна. Настойчивое, приятно сводящее пах чувство, которое вы принимаете за любовь, — всего лишь приманка, тестер, вспышка… Это как теплая ванна в сравнении с горячим вихрем настоящей любви. И наступает она, когда вы становитесь отцом. С тех пор вы просто утопаете в любви. Вам никто этого никогда не говорит и не объясняет. Вы не можете почувствовать дна, не можете почувствовать, что погрузились в нее с головой. Другие мужчины никогда не упоминают об этой любви, растворяющей нас. Нам не говорят о ней наши собственные отцы. Вы можете написать «я люблю тебя» на поздравительной открытке, прошептать что-то нежное в ухо, торчащее из взъерошенной головы, но объяснить подростку, что представляет собой такое фундаментальное явление природы, как любовь к своему ребенку, слишком трудно. Вам следует знать и помнить всегда, что невозможно подготовить себя к этому чувству. Невозможно объяснить, как и когда оно возникнет. Но это не должно нас удивлять. Грустная ирония заключается в том, что те моменты, когда вы становитесь свидетелями самых ярких родительских чувств, когда эти чувства совершенно очевидны и очень сильны, — эти моменты вы запомнить не можете. Те годы вашей жизни, когда вы еще не умели сморкаться, когда ваш отец качал вас на руках и безмолвно наблюдал, как вы спите, полностью стираются из памяти. Позже, когда вы вырастаете, взаимоотношения с родителями запутываются из-за таких практических вещей, как обиды, неприятности, требования соблюдать дисциплину и вовремя идти спать, делать домашние задания и вести себя прилично. Они портятся из-за вспышек гнева и каждодневной усталости. И именно это чаще всего вы помните из своего детства. Вспоминаете, как вам не нравились ваши родители. Но ведь в вашей жизни были четыре коротких года, когда вы купались в океане любви. А ваш отец никогда не забывал о них, и они никуда не уйдут из его памяти. Такие годы обязательно наступят и для вас.

И только тогда вы поймете, что самая большая ущербность человеческой натуры заключается в том, что человек не помнит своего детства. Не помнит свои первые слова, первые шаги. Не помнит, как впервые попробовал шоколад или заснул на руках у отца в темной кухне. Но надо помнить о том, что все это произойдет, и все это уже происходит с вами.

Мудрый человек однажды сказал (собственно, это был Билли Кристал в фильме «Когда Гарри встретил Барри»[19]): «Вся философия, в которой нуждается человек, сосредоточена в „Крестном отце“». Там есть своя притча на каждый случай.

Я пишу эти строки ранним утром в Нью-Йорке. Сейчас так рано, что ночь еще не понимает, что она кончилась. Мне не спится. Когда я летел через Атлантику, то думал: «По крайней мере меня не станет среди ночи будить ребенок, который описался или у которого режутся зубки». А теперь я не могу заснуть, потому что мое тело думает, что оно еще дома и его в любой момент может разбудить детский плач.

«Крестный отец». В самолете я в очередной раз пересмотрел третью часть фильма. Можете себе представить, насколько хуже были другие фильмы.

Все начинается с монолога. Старый Майкл говорит: «Единственное богатство на земле — это дети». Не семья, а дети. Все остальное — прах и пыль. С детьми не могут сравниться ни кузены, ни племянницы и племянники, ни крестники и таксы. И «Крестный отец» — это история о том, почему не стоит иметь детей. Внутри каждого отца сидит дон Корлеоне. Пока не станешь отцом, не поймешь, насколько твое поведение будет зависеть от страха и чувства мести. Весь сладкий PR, все эти надписи на почтовых открытках и оберточной бумаге говорят, что любовь — телячьи нежности. Но на деле это страх и гнев.

Газеты полны публикаций о том, как детям не позволяют играть, выходить на улицу, а их жизни напоминают жизнь заключенных, имеющих право только на посещение таких же, как они, сидящих под домашним арестом детей. Никто не пинает мяч на дороге, жалуется газета Daily Mail, и не болтается на пыльной улице с веточкой в руках. Смысл этих публикаций заключается в том, что мы до дрожи боимся за наших детей. Но это лишь часть проблемы. Но больше всего родители боятся того, что случится с ними самими, если их дети получат травму или погибнут. Какой коктейль разъедающих эмоций придется им пить каждый день до самого конца дней? Внутренний Крестный отец попадает в наш дом вместе с аистом. Во всех нас сидит внутренний capo di tutti capi[20]. Вы не подозреваете о его существовании до тех пор, пока не увидите своего ребенка побитым или расстроенным.

Я ясно помню тот день, когда моя старшая дочь пришла из детского сада и тихо села на край кроватки, склонив подбородок к груди и сжимая в руках варежки. Что-то случилось. Выудить из четырехлетнего ребенка это так же трудно, как сортировать сырую шерсть. Наконец, губы задрожали, она зарыдала и, всхлипывая, сообщила, что ее обижают. Нарисованная ею картинка рыбки порвалась, а две девочки, которых она считала своими подружками, смеялись над ней и перешептывались, не посвящая ее в свои тайны.

Я почувствовал, как внутри все похолодело, и приготовился к бою. Я никогда не верил, когда обвиняемые на суде говорили, что им на глаза упала красная пелена, и они не понимали, что творят, пока не оказывались посреди лужи крови и горы костей. Теперь мне это понятно и очевидно, как после приема новокаина. Меня трясло от гнева библейской силы. Я был зол, раздражен, выведен из себя, разгневан. Большую часть своей сознательной жизни я фиксировал несчастные случаи. Но это чувство было мне незнакомо. Я бы убил этих девочек. Без сомнений, без сожаления, не боясь последствий. Но вначале придушил бы и содрал кожу с их домашних животных. Нарезал бы их дедушек и бабушек на отбивные. Надругался бы над их любимыми персонажами комиксов. И если все, что я говорю, вызывает у вас усмешку (и кажется преувеличенным), то хочу подчеркнуть — я действительно это чувствовал.

Пугающим было не столько желание расправиться с малолетними детьми, сколько то, что это желание взялось ниоткуда. Это было желание моего внутреннего Крестного отца. Желание защитить своих детей древнее, чем сам человек.

Инстинкт охотника, предохранявший мою ДНК от того, чтобы она попала на завтрак к саблезубому тигру, остался неизменным. И чтобы вызвать его к жизни, достаточно неудачного дня в жизни моей четырехлетней дочери.

Той ночью я не мог заснуть, пытаясь прийти в себя. Меня поразило, сколь быстрым и всеохватывающим было это чувство. Как за мгновение испарились результаты десяти тысяч лет культурного и социального развития человечества. Еще я думал о том, как же справлюсь с предстоящими тридцатью годами взросления моего ребенка. Что буду чувствовать, если случится что-то действительно серьезное, если мою малышку по-настоящему обидят? Что я буду делать, когда какой-нибудь подонок разобьет сердце моей дочери?

Этот психический террор подстерегает каждого родителя. У вас нет возможности подвести итог, обратиться в суд, отказаться от дальнейших потерь и выйти из игры, как на бирже. Если случается что-то ужасное, вы взорветесь подобно атомной бомбе. Ради своего ребенка вы можете уничтожить весь мир. Конечно, это выглядит страшно и жутко. Но следующее, что случается в вашей жизни, это телефонный звонок. В трубке раздается голос незнакомого вам мужчины, который, еле сдерживая себя, сообщает, что его девочка подралась сегодня с вашей дочерью, которая назвала его дочку рыжей и не позволила ей играть с кукольным домиком. И теперь ему приходится успокаивать маленькое, потерявшее всякую надежду существо, мир которого рухнул. И, наполовину умоляя, наполовину угрожая, он спрашивает, что вы намерены делать по этому поводу?

И вы думаете: «Господи, соберись. Посмотри в будущее». И ты отвечаешь беззаботно: «Мне жаль. Но они же дети. Завтра моя дочь будет вести себя по-другому. Даю вам слово». Вы кладете трубку и давитесь от смеха. В вас нет сочувствия, нет братского понимания: «Я знаю, через что тебе пришлось пройти, приятель. Я сам не мог заснуть из-за слез в ее глазах».

Ты просто думаешь: «Да она и на самом деле рыжая! А чего ты хотел?» И от этих мыслей становится стыдно.

Сейчас моей дочери 17. Когда она идет куда-нибудь, я даю ей деньги. Требую, чтобы она не выключала телефон и была осторожна. Я говорю это каждый раз, а у нее на лице появляется улыбка, которая успокаивает меня и которой дочь всегда улыбается мне с тех пор, как она это заметила. То, что я хочу сказать, на самом деле означает: «Будь осторожна, потому что ты берешь с собой самую изящную и опасную вещь из тех, что у меня есть. Смотри по сторонам. Не садись в машины, за рулем которых сидят мальчики. Не пей по темным углам или на улице. Не бери ничего и не верь незнакомцам». Потому что ты пока не знаешь о той доисторической бомбе, которая заложена во мне. Никто никогда не говорил, что такое быть родителем — испуганным, злым, постоянно преследуемым страданием, избавиться от которого невозможно.

У Ганди было четыре сына. Старшего звали Харилал. Харилал был мачо. Мрачным, трудным, разочарованным. Со своими проблемами. Он слишком много пил. Дрался с отцом. И, чтобы особенно вызывающе показать папаше средний палец, обратился в ислам. Харилал даже пропустил похороны отца.

Ганди был убит, и по индуистской традиции его публично сожгли на костре из сандалового дерева, кедра и топленого масла. Обязанность старшего сына — зажечь погребальный костер, а затем развеять прах над водами Ганга. Похороны Махатмы Ганди, можете себе представить. Миллиард людей оплакивает его, а наш мальчик Харилал так и не появился. Он был слишком пьян.

В наше время пропустить похороны отца — серьезный проступок. Ты не можешь оправдаться, сказав, к примеру, что у тебя не сработал будильник. Похоронить отца — очень важно. Чрезвычайно. Это одно из самых главных событий, через которые должен пройти мужчина. Это шаг от поколения к поколению. День, когда ты, не стесняясь, плачешь. В этот день ты сам по себе. Никто не станет утешать тебя, когда ты будешь трястись от рыданий, никто не протянет тебе десятифунтовую бумажку. В день похорон твоего отца не может быть дела, более важного, чем похороны. А теперь представьте: ваш папочка самый знаменитый человек на земле. За ним идут миллионы. Отец не только твой, но и всей нации, всего Индостана. Об этом даже трудно задуматься. Но Харилал должен был задуматься. И должен был думать об этом до конца жизни. Ни один старик не сказал ему, что все в порядке, что похороны можно и повторить — например, во время летнего отпуска.

После публикации моей первой колонки я получил от читателей несколько писем по электронной почте. Большинство из них пришли от сыновей, которые рассказывали о трудностях в общении с отцами. Отцы-фашисты, отцы-надсмотрщики, забывчивые, оскорбляющие. Отцы, которые тебя никогда не похвалят и никогда не будут тобой гордиться. Но авторы пары писем рассказали о том, какие замечательные у них отцы. Один молодой парень в очень длинном и эмоциональном послании написал, что отец для него — как каменная стена, за которой можно было укрыться. Когда его исключили из школы — отец стоял за него. И когда посадили за торговлю наркотиками, отец стоял за него. Чтобы ни случилось — поножовщина, наркозависимость, вранье, воровство, ругань, — отец всегда был рядом. А когда сын получил срок, его отец заботился о своих незаконнорожденных внуках. Старый чудак ни на минуту не предал свою тихую и сильную любовь.

Сын этого человека писал, что у него по-прежнему проблемы с наркотиками и алкоголем, что он не может найти работу и вынужден спать на диване у своего старика. Отец остается его лучшим другом, и у сына нет слов, чтобы отблагодарить его за все. Когда читаешь это, наверное, должна прийти на ум мысль — какой славный парень. Какой хороший человек. Если бы только мой отец мог быть способен на такое, Надеюсь, я смогу сделать то же и для своего сына, Но после того как подобные истории начинают появляться по средам в каждой колонке и в каждой газете, мнение меняется. Самые большие проблемы в государстве — бесполезность, жестокость, насилие, порочность, пьянство, трусость, бесхарактерность молодежи — это вина родителей. Читая такое, думаешь, что отцы сами виноваты. Никакой дисциплины, никаких ограничений, никакой твердости.

Как вы думаете, кто-нибудь говорил такое Ганди? Представьте, как его соратники по Конгрессу[21] сидят в горячей пыли (в ожидании того, что на их миролюбивые головы сейчас обрушатся сыновья беспокоящихся британских отцов из Ньюкасла) и спрашивают. «Ну что, Мохандас, как там твой мальчик? Все еще пьет? Все еще хамит маме? Все еще считает, что ему должен весь мир?»

Что этому мальчику нужно на самом деле, так это хороший удар в ухо. Вы наверняка не согласитесь, но, поверьте мне, он бы выучился хорошим манерам, если бы кто-то вовремя взялся за ремень.

Совершенно очевидно, что хорошие родители и хорошие дети не обязательно составляют счастливые семьи. Нам нравится представлять себе наши семьи как продукт природы — крепкие гены и родословная. «О, у него нос дедушки. И улыбка тетушки! И в нем есть настоящая твердость — это от родственников по валлийской линии». А в других семьях, считаем мы, все построено на воспитании и на понятном, а чаще непонятном поведении. «Посмотри на них. Чего еще ждать от таких родителей, как они?»

Перед тем как у меня родился первый ребенок, я приготовил список дел, которые хотел бы делать с ним вместе, — длинный, как список покупок невесты знаменитого футболиста. Музыка, которую надо послушать, книги, которые надо прочитать, города и места, которые хорошо бы посетить. Множество развлечений. Ну и упражнения по воспитанию характера. Все это должно было наполнить пустую пока бочку. Я был наивным, тупым, безнадежным идиотом. Я считал, что жизнь — цепь выборов из двух вариантов. Натурал или гей. Лейбористы или тори. Регби или футбол. Beatles или Rolling Stones.

Прежде всего, ребенок оказался дочкой. И еще до того, как она сказала первое слово, сделала первый шаг, увидела Роберта де Ниро или Джека Николсона, первую или вторую часть «Крестного отца», она уже была, без всякого сомнения и навсегда, созданием собственного воображения. Она не была похожа на дедушку и бабушку, у нее не было мистических свойств нации, к которой она принадлежит. Она была «испечена» не по моему рецепту. Она была человеком, который сам себя создает. И так происходило со всеми моими детьми. Я предлагал им анчоусы и устрицы, Одена и Брукнера[22], Мольера и Пекинпа — они же хотели заинтересовать меня шоколадным кремом Nutella, десертами Sunny Delight, Роальдом Далем, группой Flaming Lips, Джеком Блэком и YouTube[23].

Мне приятно, что у них хватает смелости бороться за свои предпочтения. Но это происходит не благодаря мне, а вопреки тому, что я делаю. Я не отвечаю за их недостатки, за их ужасные прически. Но не могу записать себе в актив и их скромные достижения. Все мы — необъяснимым образом авторы собственных триумфов и катастроф. Но и с тем, и другим легче справляться, если вы не одиноки. И дело тут не в плохих или хороших родителях. Дело в том, чтобы быть постоянно родителем. Все время, каждый день. До тех пор пока один из ваших сыновей не зажжет ваш погребальный костер.

У Ганди был брат. Знаете, кем он работал? Полицейским.

Мы можем определить возраст мужчины по количеству поводов в его жизни, чтобы надеть галстук. Все начинается с вечеринок по случаю детских дней рождений — красиво упакованные подарки, слезы и любители раскрашивать детские лица (почему-то с явными признаками педофилии). Вечеринки по случаю окончания семестра — сидр на мокрой траве, чтение стихов. Вечеринки по случаю обручения, выпускные балы, десятилетие мальчишников и свадеб, когда вы тратите свой отпуск на то, чтобы сидеть в аэропорту «Стэнстед» в ожидании самолета Ryanair, который отвезет вас в Хельсинки, а на вас надета футболка с надписью: «Закадри девчонку и напейся пива — последний уик-энд свободы для Гарри». Каждую летнюю субботу приходится бежать за свадебными подарками, а потом шутить по поводу MILF[24], солнечных ожогов и бритвы.

Потом наступают годы крещения детей, новоселий, за которыми следуют вечеринки по поводу разводов и участие в благотворительных вечерах и аукционах. После этого, к счастью, наступает некоторое затишье, и, пока ты в неглиже смотришь телевизор, твой выходной костюм поедает моль. Все продолжается до тех пор, пока не начинаются похороны.

Я сейчас нахожусь на подступах к элегии прощания, и это, как я думаю, продлится до тех пор, пока сам не встречусь на небесах с теми, кого провожал. Первыми обычно умирают дедушки и бабушки. Оплакиванию ты учишься на кролике или паре сдохших золотых рыбок, а потом наступает долгий период, когда смерть для тебя — настоящий шок, она кажется нечестной, пришедшей слишком быстро, слишком рано. Постепенно она становится обычной и предсказуемой. Число случаев смерти от онкологических заболеваний растет, как кусты живой изгороди вокруг дома. Артерии забиваются. Страшные и ужасные болезни наступающей старости подкрадываются к твоему поколению.

Пора похорон и прощаний начинается со смерти твоих родителей, и в какой-то момент кажется, что все сверстники одновременно хоронят своих отцов. Хочу вас предупредить — это гораздо тяжелее, чем может показаться. Говорят, мальчик не может окончательно стать мужчиной, пока жив его отец. Я говорил об этом со своим другом на следующий день после того, как он развеял прах своего отца над полями колокольчиков в Сассексе. Он сказал (и его голос при этом дрогнул): «Он не просто был отцом. Он был моим лучшим другом».

Сочувственное выражение моего лица мгновенно сменилось плохо скрываемым раздражением. Точка зрения, согласно которой наши родители могут быть и нашими друзьями, превращает мое сердце в камень, а любое сочувствие улетучивается. Сын и отец становятся друзьями, только если их отношения выстроены плохо.

Желание появляется с обеих сторон. Мальчики хотят, чтобы отцы были их приятелями, потому что приятели не отворачиваются от тебя, не заставляют чувствовать свою вину, интересуются, что происходит в твоей жизни, и не приказывают тебе вернуться пораньше, потому что завтра утром идти на работу. А отцы дружбой с детьми пытаются вернуть себе молодость. Они ведут себя как юнцы, делают глупости, как в детстве. Но у этого есть своя цена — поступая так, вы слагаете с себя ответственность за своего ребенка.

Одно дело — выпить с отцом, поиграть с ним гольф. Но на этом все и кончается, есть много вещей, которые делать с ним совсем не хочется. Вам не захочется поехать с ним на Корфу в отпуск. Смотреть порно. Узнать, где он был прошлым вечером. С ним вы не станете устраивать бой на полотенцах в раздевалке.

Однажды я позвал отца на свою вечеринку. Он покраснел. Ему было приятно мое приглашение, но он сказал, что, наверное, не придет.

«Почему? — спросил я. — Будет весело».

«Ну, это же твои друзья».

«Ну и что?»

«Да ничего. Они прекрасные молодые люди. Но они твои друзья. Я бы их себе в друзья не выбрал. Несмотря на то что они очаровательные, веселые и привлекательные, они все-таки довольно скучны для меня. Да и могло бы быть иначе? Их радость в их потенциале. Их жизненная энергия — в обещаниях и ожиданиях».

«Тогда, — сказал я, — значит, и со мной тебе скучно?»

Он задумался на секунду. «Нет, ты же мой сын. Все, что ты сказал или сделал либо скажешь и сделаешь, мне необыкновенно интересно. Это меня волнует, а иногда и заставляет гордиться. Но, если бы ты был чьим-нибудь сыном, то я считал бы тебя щеголеватым, мелковатым, попусту тратящим свои способности молодым человеком, какого я совсем не хотел бы видеть рядом со своей дочерью». Справедливые слова.

Обернитесь на свою жизнь. Вспомните этапы, которые вы уже прошли, — все эти вечеринки. А теперь припомните, кто на всех этих вечеринках был вашим лучшим другом. Если вы, конечно, не Родни Бьюз[25], то в вашей жизни был по меньшей мере пяток «лучших друзей». Но вы выросли. И ваши пути разошлись. Друзья — лучшее, что есть в жизни. Но они взаимозаменяемы. Или сменяемы. Настоящая вечеринка с отцом проходит в паре шезлонгов. Если вы делаете из отца лучшего друга, это значит, вы меняете единственного в своем роде человека в вашей жизни на кого-то обычного. Стать лучшим другом своего сына — значит отказаться от самой важной в вашей жизни работы. Нам предстоит похоронить немало друзей. Но отца — только одного.

Няня только что вернулась с моими детьми — моими раскрасневшимися, вспотевшими и всклокоченными близнецами. Их мама ликует. Эдит была лучше всех на занятиях по плаванию (возможно, кроме нее, туда никто не пришел). Она научилась опускать голову под воду, спокойно сидеть в ней и даже выпускать в воду воздух. Но похоже, самое главное для нее то, что другая девочка, на четыре месяца старше, делает все гораздо хуже. «А как мой сын? — спрашиваю я. — Как у него дела?» Голос жены падает на октаву. «Он просто пьет воду». Ох. Я почувствовал сострадание к парню. Я его понимаю. Он не собирался выпить всю воду в бассейне. Он пытался убрать из него воду, чтобы не утонуть. Я это чувствую. И знаю, что плавание — это неправильное употребление понятия. Это замедленное утопление. Все пловцы в конце концов тонут — это эмпирически доказанная правда воды.

Но сегодня в этом доме самое главное то, что Эдит может задерживать дыхание под водой и делает это лучше, чем другая маленькая глупышка. Вот так. Старт дан, хотя выстрела я не слышал. Им только-только исполнился год. Они не ходят и не говорят, но мои близнецы уже вступили в жизненную гонку. Если вы в глубине души еще прячете сомнения в убийственной точности дарвиновской теории происхождения видов, пойдите и проведите пару минут у кромки поля, на котором играют в футбол дети из младших классов. Вы увидите прочный генетический императив — родителей, настроенных на триумф своих ДНК. Необходимость знать, что твой ребенок лучше, чем кто-то из соседнего двора, забивает гол или мастерски делает обводку. Это нехорошо. Но древняя рептилия[26] в вашем мозгу говорит, что это неизбежно. Как дети, сидящие в своих стульчиках, запрограммированы переворачивать вверх дном баночки с джемом, так же и мы запрограммированы на победный марш наших генов. Марш, похожий на нацистский.

Футбольная ассоциация только что запретила публикацию турнирных таблиц и результатов матчей лиг, в которых играют ученики младших школ. Соревнования — слишком серьезно для детей, которые просто хотят пинать мяч, объясняют нам. Но родители вне себя от гнева: их лишили возможности одержать малюсенькую победу. И это, возможно, самая трудная и невыносимая часть отцовства. Недостойное желание, чтобы твой ребенок победил другого ребенка. Никто тебя не предупреждает, что, став отцом, ты станешь фанатом. И у тебя будет пожизненный абонемент. То, что лежит сейчас перед тобой в коляске в теплом крем-брюле из собственных какашек, — это твоя команда. Ты будешь поддерживать ее каждым атомом своего существа, каждым звуком, вырывающимся из твоего горла, и до конца жизни. Трансферов здесь не существует. А главное, ты будешь чувствовать все и знать, что это — неправильно.

Став отцом, ты будешь упорно бороться с этим внутренним фанатом. Мой старший сын Али один сезон играл в регби. Я никогда не играл в регби. И совершенно не знаю этой игры.

Никто, у кого не сломан нос, не знает, как в нее играть. Но я был горд. Мой внутренний фанат вдруг приобрел валлийский акцент[27]. «Как там твое регби?» — спросил я. «В этом году я в регби не играю, папа. Я работаю на ферме». Внутренний фанат задохнулся от боли и злобы. Но мое «я», которое пишет эти строки, сказало: «Все в порядке. Нет проблем. Уход за овцами… Готов поспорить, ты делаешь это лучше, чем другие ребята».

Взгляды и предпочтения внутреннего фаната во многом связаны с вашими личными неудачами. Нужно быть честным. Речь идет о вашем втором шансе. Сделай что-то, и он придет. Я сделал этого парня. Теперь я жду славы. Движущая сила — это наши неудачи и потери прошлых лет. Толстые папаши с потемневшими от никотина пальцами хрипят, бегая вдоль бровки, мычат в катарсисе. Огорчаются, издавая звуки, похожие на крики рожениц. Все это — свидетельство их неудач в детстве.

Однажды я был в детском саду и зашел в туалет, который, как казалось, был построен для шимпанзе. Рядом с детским писсуаром рыдал взрослый мужчина. Его сын, его единственный сын был лидером в соревнованиях по несению яйца в ложке. Он был уже совсем рядом. Он уже чувствовал вкус этого яйца. И тут яйцо упало. И вместо того, чтобы поднять яйцо, положить обратно на ложку и пересечь финишную черту, мальчик запустил ложку в толпу и упал лицом на траву в истерике. Это так потрясло его отца, что он не выдержал и вышел, поскольку не мог сдерживать своих рыданий. «Простите, — сказал он, вытирая рукавом слезы. — Со мной такого никогда не случалось. Я не плакал уже… Я не помню…».

Наверное, с тех пор как сам проиграл в подобном соревновании?

Со мной все наоборот. Меня ужасает вспышка успеха.

Я никогда не занимался спортом. Вместо этого я упражнялся в цинизме. Мой отец провел свое детство в инвалидной коляске и передал мне глубокое презрение к грязным олухам и заискивающим дуракам. Но в последний день спортивных занятий я стащил у кого-то шиповки и принял участие в забеге на 100 метров. Я выиграл и установил новый рекорд школы — к удивлению всех (да и самого себя) и к ярости учителя физкультуры. Был момент, яркий момент славы, который я так до конца и не забыл. Он как шрам. Я могу его почувствовать. У меня сохранилось ощущение ленточки от медали на шее. Но это яд. Это дьявол. То чувство, которое я не хотел бы передать своим детям. Героизм, победа — могут быть дарвиновским императивом, если ты сам должен делать себе одежду и есть руками. Но для цивилизации и культуры — это тупик.

Мир, который мы создали, — не достижение шустрых и сильных, храбрых и отважных. Это результат усилий тех, кто умеет работать в команде, общаться с людьми, коллегиально обсуждать проблемы. Результат труда демократов и гуманистов. Правда заключается в том, что первые — редко лучшие. Они просто первые. Мораль — будьте умными, а не сильными. Люди, рядом с которыми вы хотите прожить жизнь, должны быть привлекательны и остроумны, а не должны уметь дольше других задерживать дыхание под водой. Быть взрослым хорошим человеком означает понять, что вы побеждаете лишь тогда, когда финишировал последний участник. Мы выключаем свет, когда все уже в постели. И совсем не хочется быть частью мира, который забудет про твоего ребенка.

Оглавление книги