Книга: Опыт путешествий

Поэзия

Поэзия

Одни из самых приятных свойств слов — их строгость, аккуратность, аскетизм. Слова черно-белые, а буквы на странице прямолинейны и, простите за тавтологию, буквальны. Связь писателя и читателя интимна и устанавливается мгновенно — мысль, облеченная в несколько знаков, застывает, чтобы вновь возродиться. Этот процесс не изменился со времен клинописи, когда тростниковые стебли мяли мокрую глину. Написанное не хитрит — никаких происков, никакой ловкости рук. Слова такие, какие есть. Прочтя предложение, вы можете проследить мысль, понять, как оно было написано. Вы знаете, как это происходит, до тех пор, пока речь идет о прозе.

К поэзии же эти правила не применяются. Это совсем другое. Выглядит вроде бы так же — знакомые буквы и слова, но является, в сущности, чем-то совершенно иным. Словно по волшебству, поэзия парит над страницей, над словами. Она возникает вне черно-белых строк, будто письмена — это ясновидящие, призывающие духов.

А теперь мы собираемся увенчать лавровым венком очередного поэта. Поэты ищут укрытия, шлепая биркенштоками[73], прикрывая лицо, сбегая от света рампы, будто помощники режиссера, внезапно вынужденные пробоваться на роль Гамлета. Есть те, кто спрашивает, нужен ли нам поэт-лауреат? Награжденный бочкой шерри, прижатый к груди власть имущих, вынужденный выслушивать тосты в свою честь на этих искусственно-пластиковых приемах и, конечно же, выплевывать бессмысленные вирши по случаю рождения очередного королевского отпрыска, Олимпиады или запуска ядерной подлодки. Поэт-лауреат — козел отпущения, призванный смиренно принимать обвинения в мещанстве и выступать объектом публичной травли для прессы.

В то же время поэты — не шоумены от природы. Поэзия всегда была таинством. Стихи — это закодированные послания, предназначенные только для твоих глаз, спрятанные под подушкой или за бутылкой виски, привязанные к букету роз или вовсе написанные водой. В журналах о культуре нет рубрики с рецензиями на стихи, а по телеку не показывают программы о поэзии или церемонии награждения поэтов. В гонке за известностью поэты далеко позади актеров, музыкантов, художников и даже прозаиков. Я думаю, Венди Коуп с Шеймасом Хини[74] могут пройтись под ручку по большинству магазинов сети Waterstone’s[75] и остаться неузнанными. Стихи продаются все меньше и реже.

Эта скрытность, немодная нынче застенчивость пытается скрыть важную истину — большинство из нас были освежеваны, набиты стихами и зашиты. Мы отмечены стихами. Даже если мы не прочли ничего нового в течение десятилетия, мы все еще храним милые нам строки у сердца. Спроси любого, что лежит в основе его личной культуры, и это окажется поэзия. Отрывки, строчки — мы носим их в себе до конца.

Стихотворение — та вещь, что выходит за пределы своего устройства.

Каждый день я пишу огромное количество слов, упорядочивая их так аккуратно, как только могу. Я обращаюсь с ними уважительно, наслаждаюсь их весом и легкостью, выстраиваю из слов узоры и скидываю их в кучу. Я люблю их легкомысленной любовью и подчиняюсь им с осторожностью дрессировщика львов. Они — инструменты моего ремесла. Мне кажется, я могу превратить в ремесло создание почти любой вещи из слов — от панегирика до списка покупок. Но не имею ни малейшего понятия о том, как создается стихотворение. Конечно, я пытался писать. Я выстраивал строчки, подсчитывал слоги, вытягивал внутренние рифмы, создавал гладкие, как шелк, сравнения, усеивал строки метафорами, но это была не поэзия. Моя поэтическая солянка так и оставалась прикованной к странице.

Тяжелее, чем писать стихи, может быть только писать о стихах, как вы уже, наверное, заметили. Автор превращается то в претенциозную феечку, то в настоящего головореза. Для начала, никто не знает, что такое на деле поэзия. Она радостно перепрыгивает через все заборы, построенные, чтобы оградить и защитить ее. Оксфордский словарь английского языка предлагает нам «образную, творческую литературу в целом», но даже не начинает раскрывать тему. Дальнейшее еще более непонятно: определение указывает на «мастерство или характерные черты поэта».

И снова эти стихотворные размеры, и прочее фигурное расположение слов. Само слово «поэт» впервые прозвучало в XIV веке у Чосера. Оно произошло от нормандского французского, ранее латинского и греческого слова «создатель». Люди пишут книги, определяя, чем является и не является поэзия, но говорят лишь о ее механике. Это все равно, что распотрошить ласточку, чтобы понять механизм полета. Я спросил редактора, что такое поэзия, и она ответила: «Это то, что нельзя отредактировать». Ни одно из этих описаний не поможет вам написать стихи, но в то же время поэзия проста и узнаваема, как дорожный знак.

Поэзию узнаешь мгновенно — об этом кричит первая же строчка. Но в то же время она не подчиняется правилам. Строки могут быть любой длины, ритмов — столько же, сколько на бразильском танцполе, а знаков пунктуации — сколько захотелось автору. Поэзия может обладать математической доскональностью и непостоянством шестнадцатилетнего подростка. Она существует вне грамматики и может связать себя экивоками и этикетом так, как не смогла бы японская доминатрикс[76], но при этом остается цельной и настоящей, самым проникновенным и трогательным признанием, пронизанным сотней оттенков значений. Одна женщина написала Дилану Томасу[77], что ей очень нравится его поэзия, но она не уверена, что понимает ее так, как им было задумано. Томас ответил, что стихотворение подобно городу — у него множество ворот. Поэзия — это культурный пик, апогей цивилизации. Она облекает в слова, выкрикивает и шепчет то, что невозможно сказать словами.

И как это ей удается? Невозможно научиться быть поэтом, натренироваться в стихосложении. Я однажды судил поэтический конкурс. Вы даже не представляете, сколько людей пишут стихи, не являясь поэтами. Я пока не слышал достойного объяснения тому, откуда берется поэзия и как она появляется на свет, но точно знаю, что она является высшей точкой эмоциональных, чувственных и мыслительных процессов. Поэзия, возможно, один из старейших видов искусства наряду с барабанным боем и танцем. Ритм и рифма существовали задолго до того, как был изобретен письменный язык. Этот ритм резонирует с нашим сердцебиением, тем самым создавая историю.

До того, как кто-то записал «Илиаду» Гомера, ее учили наизусть и повторяли. Стихи были памятью о нашем общем прошлом, они рассказывали, кто мы, и продолжают это делать.

Люди, не читающие стихов, обращаются к ним в ключевые моменты своей жизни. В моменты безудержного счастья и великого горя, когда проза погребена грудой слов, нужна лишь поэзия. Стихи звучат на свадьбах и похоронах, их пишут на памятниках погибшим на войне, и в любовных признаниях. Существуют стихи для безответно влюбленных, для скорбящих и для восторженных любовников. Для всего есть стихи. Мы читаем их Богу и называем молитвами. Чем больше прозы я пишу, тем больше стихов читаю. И чем больше стихов я читаю, тем меньше понимаю, в чем их загадка, почему они переполнены смыслом — причем все, от викторианских эпосов до хайку. (Последние, кстати, я никогда не понимал: мне они казались просто несмешными лимериками.) Когда мне было пятнадцать, мы с семьей поехали отдыхать на Майорку. Прогуливаясь по оливковым ступеням, мы встретили незнакомца с копной белых волос, в черной шляпе тореадора, с длинными пальцами, унизанными серебряными кольцами с бирюзой. У него был профиль, как у Джеронимо[78].

Мы поздоровались. Вечером он пришел ужинать в наш пансион. Он пожал мне руку, и оказалось, что это Роберт Грейвс[79]. Я застыл в благоговении. Он олицетворял все мои представления о настоящих поэтах.

Спустя несколько лет, на задворках вечеринки в саду в Олл-Сейнтс в Оксфорде, началась гроза. Мужчина в очках в роговой оправе, потрепанном пальто и ничем не примечательной шляпе предложил встать под его зонтик. Нам было по пути, и он спросил, в каком колледже я учусь. Я сказал, что я не отсюда — учусь в Слейде, в Лондоне. Мы зашли в часовню колледжа Магдалены и замолчали. Я тихо спросил, чем занимается он, и он ответил: «Я библиотекарь в Халле»[80]. И выглядел он именно так, как в моем представлении должны выглядеть поэты.

В мое время поэтов было предостаточно — Оден, Грейвс, Мейсфилд, Ларкин, Томас, Дей-Льюис, Спендер, Бетжемен, Хини, Хьюз, Лог, недавно скончавшийся Эдриан Митчелл. Они писали между строк о каждой из граней наших жизней — от пейзажей до эдвардианских водопроводов. Поэзия наших дней гораздо честнее отражает наши заботы и надежды, чем кино, телевидение или живопись. А сейчас мы говорим о новом смысле звания поэта-лауреата, а возможно, и об упразднении звания, превращении его в независимый комитет при правительстве, чья работа заключается в распространии лирики среди богачей и бедняков. Но избавиться от этого звания из-за культурной ограниченности было бы ужасным расточительством, неудачей либералов.

Эта роль уходит корнями в историю Англии на десять тысяч лет назад, в то время, когда английский еще не был языком. У нас были и великолепные поэты, и просто отвратительные. Люди, отказавшиеся от этого звания, не менее знамениты, чем те, кто согласился. Но ни разу за всю нашу историю не было момента, когда бы мы не нуждались в поэте. Лауреат освещает нам путь. И дело даже не в его стихах — помпезные, нескладные, они все равно — поэзия. А она пульсирует в унисон с сердцем нации.

Оглавление книги