Книга: Кнайпы Львова

Кофейни во время оккупации

Кофейни во время оккупации

На переломе 1939—1940-х частные кнайпы начали национализировать и привлекать в состав ресторанного треста. Несмотря на хлопоты с поставкой и слишком большие налоги, в городе все равно преобладали частные заведения. На 545 ресторанов и кофеен только 55 были государственными, на 114 буфетов в частной собственности было только 34. Но постепенно количество заведений уменьшилось, и уже в 1941 г. функционировал только 201 ресторан, 16 кофеен, 11 пивоварен и 150 буфетов и столовых.

Война нарушила тихую кофейную жизнь, кофейни уже не были такими многолюдными по вечерам, учитывая комендантский час, тем более, что они утратили верную свою публику — евреев. В отдельные кофейни доступ имели только немцы.

Зато открылись так называемые народные кухни — маленькие столовки, в которые приходили бывшие завсегдатаи кофеен и, продолжая себя вежливо титуловать: «пан советник», ели борщ и палюшки.

Все кнайпы имели таблички «nur fur Deutsch».

Но в 1942 г. на улице Святого Николая возле костела открылась польская чайная «ADRIA», где подавали заменитель чая в виде спрессованных кубиков, состоявших из разного сушеного зелья и ягод. Это был единственный напиток, которым могли лакомиться простые смертные. Настоящие чай и кофе были слишком дорогими. К этому искусственному чаю подавали также пирожные и даже торт, преимущественно из фасоли. Владельцами «Адрии» были Янина Эбенбергер и Анна Шаецль.

Интересное приключение в львовских кофейнях во время большевистской оккупации описал писатель Остап Тарнавский. Однажды в субботу он с еще одним писателем и деятелем ОУН Иосифом Позычанюком выбрались на пиво.

«Почему пиво — потому что с нами был наш общий знакомый, который заходил часто в клуб, редактор военной газеты для пограничников Михайло Христич. Христич любил пиво не меньше доброй поэзии: он часами мог по памяти читать поэтические строки Тычины, Рыльского или же Сосюры, и в то же время выпить не менее восемнадцати пол-литровых стаканов (так называемых «гальб») хорошего пива. Был с нами также и Василий Ткачук. И вот так вчетвером мы зашли в ресторан в гостинице «Бристоль», напротив Львовского оперного театра. Но не успели мы еще выпить и одного пива, как к соседнему столику подсели трое молодых людей в нарядных панских костюмах и тоже заказали пиво у официанта. Такое соседство и не заинтересовало бы нас, если бы не то, что эта троица — а все они и видом и поведением, и даже языком, вытканным полонизмами, — выдавала свое местное происхождение, и на меня произвела впечатление принадлежности к специальной категории «шпицлей» (польских полицейских доносчиков). И они сами не очень скрывали то, что рассматривают наше общество. Может, для них выглядело подозрительным, что военный старшина, майор, гуляет в обществе местных цивильных, поэтому откуда они могли знать, что всех нас объединяет литература больше, чем пиво. Поэтому не очень приятно было нам сидеть под постоянным оценивающим глазом незваных гостей, и я предложил перейти в другой ресторан.

Мы расплатились и вышли на улицу, и все на той же улице, которая теперь называется проспектом Ленина, пришли в ресторан Линтнера. Это был когда-то ресторан известного колбасника, который угощал своих гостей именно колбасой и пивом (величина куска колбасы была определена, но хлеба можно было потреблять сколько угодно). Пользовался этот ресторан популярностью у студентов, наедались они хлебом с маленьким куском колбасы и одним стаканом пива, экономя себе на питание. Однако только мы засели за стол в бывшей усадьбе Линтнера, как знакомая нам троица вломилась в ресторан и засела за столик недалеко от нас. Я обратил на это внимание Христина, но он и рукой не повел, выпивал пиво и развлекал нас своим репертуаром из поэзии Рыльского. Но отделаться от наших опекунов было нелегко. Один из них подошел к Василию Ткачуку и попросил спичку, чтобы зажечь сигарету. Ткачук достаточно резко ответил, потому что он сам любил начинать авантюру[6], и это вызвало довольно напряженную атмосферу, которая затронула и Христина, потому прервала его стихотворный рассказ. Тогда Христич спросил, нет ли где-то поблизости спокойного ресторана для нашей встречи. Я предложил ресторан в лучшем львовском отеле Жоржа, который еще до Первой мировой войны снискал себе лавры первенства и сегодня считается лучшим местом встреч специально для приезжих гостей.

Правда, в то время это уже не был тот эксклюзивный отель и ресторан, в который могли заходить люди с глубокими и полными карманами; народная демократия открыла ресторан для народа, хотя и теперь приходила туда избранная публика. Мы нашли столик недалеко от окна с видом на фигуру Мицкевича, которому Муза приносит новую написанную книгу, и хорошо примостились, чтобы продолжать поэтическую вакханалию с пивом. Однако тут повторилось то же самое. Не прошло и пяти минут, как наша троица уже сидела у стены напротив нас.

В этом гостиничном ресторане была музыка, и гости могли потанцевать. Ткачук, который когда-то был фордансером, потому что это была его первая и самая легкая профессия, чтобы удержатся в Львове, отошел к одному из столиков и попросил на танец молодую женщину. Это дало начало столкновению. Один из троицы подошел к Ткачуку и — по практикуемому обычаю — попросил уступить ему танцовщицу. Ткачук, который уже перед тем остро среагировал на первый контакт с тем типом, теперь не только отказал, но и сказал несколько острых слов, и это положило начало перепалке на «высшем регистре». Мы как-то утихомирили Василия, который готов был начать драку, но не могли предотвратить провокационное поведение наших непрошеных опекунов.

Ресторан закрывали в полночь, но можно было продолжать попойку в нижнем зале в подвале, разумеется, по более высокой цене и без музыки. Мы сошли в подвал, потому что Христич еще не допил все 18 стаканов пива, а это была его вечерняя мерка. Там сидело несколько человек, которые любили атмосферу ночной забегаловки, среди них группа актеров польского театра. Я сидел за нашим столом бок о бок с актером Венгжиным, который был в обществе Квасновецкого, Кречмара и еще некоторых, и даже через стол начал с ними перебрасываться словами.

Как можно было надеяться, сошла вниз и наша троица: официант подставил им столик и кресла, и они сели как раз напротив нашего стола. Тут уже не было сомнения, что будет авантюра. Я начал активнее входить в разговор с моими польскими знакомыми из театра, чтобы окончательно не портить себе испорченный вечер. В это время один из троицы проходил подле нашего столика, а столики, учитывая малое пространство подвала, были близко сдвинуты, и задел за кресло, на котором сидел Ткачук, на что Василий среагировал взмахом руки. Это уже было слишком и для нашего терпеливого майора. Он поднялся и выкрикнул Ткачуку: «Василий, пойдем!» Подошел к столу пришельцев и скомандовал: «Пойдем в участок!» Все с шумом отправились вверх по лестнице и вышли на улицу. И вот тогда Позычанюк, который всю эту историю воспринимал молча, как бы ничего не замечая, сказал приглушенно мне: «И мы тоже пойдем. Это лучший момент отвязаться от этого дела».

Мы встали, через боковой выход вышли на улицу и отправились домой. Так я уже тогда понял, что Позычанюк не слишком уверен в себе: он предпочел убежать, чем позволить втянуть себя в какое-то невыясненное дело, которое, наверное, кто-то специально спланировал. Я почувствовал больше доверия к этому спокойному уравновешенному человеку, а потом оказалось, что он уже в то время имел связь с националистическим подпольем, и уже в первые дни новой оккупации связался с походными группами и с ними ушел на восток, где — как и другие — попал в немецкую тюрьму, из которой уже по рекомендациям выдающихся протекторов удалось ему освободиться, чтобы снова перейти в подполье, а затем в У ПА, где он и погиб в бою».

На Кресте (сейчас это перекресток Чупринки и Киевской), где была до недавнего времени сберкасса, тоже была кнайпа. Один из старых львовян рассказывал о ней: «Вот тут на углу, напротив пиццерии — сберегательная касса. Перед войной в той пиццерии была ресторация, а в сберегательной кассе — маленькая кнайпа. Сидел там еврей и наливал по тридцать граммов спирта, и добавлял маленький бутерброд с салом. С салом!

Люди там немного выпивали и играли. Туда мой папа ходил. В тридцать девятом это было. Полная кнайпа людей, и отец мой сидел. Вдруг заходит москаль военный, и к этому еврею — показывает, чтобы он ему налил.

У еврея руки дрожат от страха, он ему наливает эти тридцать граммов и подает бутерброд. А тот отодвинул келишек и показывает на стакан — чтобы ему туда налили. Еврей взял стакан и хорошенько ему этого спирта налил.

Москаль выпил, к бутерброду не притронулся и показывает, чтобы ему еще налили. Еврей — еще один стакан. Тот выпил второй, закусил бутербродом и пошел. А папа за ним, потому что очень хотел увидеть, где же этот москаль на улице упадет. Шел за ним чуть ли не до Яновского кладбища, а потом плюнул и назад вернулся. А этот скот так и не упал!»

Оглавление книги