Книга: Ирландия. Прогулки по священному острову

Глава третья Церкви Глендалу, гонки и скачки

Глава третья

Церкви Глендалу, гонки и скачки

Я еду через горы к Глендалу и его церквям; слушаю легенду о святом Кевине и еду в Курраг, где смотрю на лошадей и посещаю конные заводы; присутствую на ирландских скачках и выигрываю деньги.

1

Стояло теплое летнее утро. Я выехал рано, на траве блестела роса.

Вряд ли рядом с каким-либо другим большим городом можно встретить такую же дикую и пустынную местность, как холмы вокруг Дублина. Национальный парк Пик Дистрикт возле Шеффилда кажется небольшим сквером по сравнению с раскинувшимся на мили тоскливым, навевающим уныние торфяным болотом. Человеку здесь нет пристанища.

В часе езды от Дублина можно заблудиться. Будете ходить несколько дней, не встретив ни души. Если поранитесь, сляжете, да так и умрете в болоте, потому что шанс найти помощь у вас практически отсутствует.

Даже Дартмур показался мне менее диким, чем здешние места. Горы складками тянутся друг за другом: некоторые длинные, сравнительно пологие, другие — обрывистые, с острыми вершинами. Во впадинах неожиданно обнаруживаются глубокие озера, такие как Лох-Дан. Оно похоже на оторвавшийся от неба лоскут. Журча пробивают дорогу в болоте маленькие коричневые ручьи. Ландшафт представляет собой набор коричневых оттенков: болото напомнило темный шоколад; у воды цвет более глубокий, почти черный; трава — светлее, с каштановым отливом; у коричневой дороги выстроились темные пирамиды торфа.

Вечером горы синеют. В долинах поднимается белый туман и тонкой вуалью повисает между вершинами. Заходит солнце. Тихо, лишь ветер шевелит жесткую траву, да журчит вода, сбегая к долинам.

Кажется, ты попал на луну и видишь перед собой ее мертвые горы.

Я ехал в Уиклоу. Изумрудная зелень полей, дикая красота плато. Дорога опускалась и снова взлетала, являя взгляду широкие перспективы. Здесь я ощутил запах страны, дым торфяных пожаров, впервые разглядел лицо сельской Ирландии.

Это не комфортная английская земля. Нет в ней нашей спокойной уверенности. Пейзаж странный и незнакомый. Временами чудилось, будто я во Франции. Я не встретил здесь наполовину бревенчатых домов под соломенными крышами, не попались на моем пути и уютные постоялые дворы с вывесками вроде «Лисица и гончие» или «Лошадиная голова».

Домики здесь маленькие, одноэтажные, каменные, снаружи побеленные. На солнце их белизна слепит глаза. Некоторые домишки такие крошечные, что ребенок может принять их за жилище фей. Взрослые ирландцы часто выглядывают в окошки, размер которых не более салфетки. У всех домов, стоящих вдоль дороги, маленькие зеленые двери, словно предназначенные для размышлений. Человек может отворить верхнюю половину такой двери и задумчиво опереться на нижнюю половину, покуривая трубку и рассматривая окружающий мир. Так моряк, опираясь на леер, смотрит на море.

Когда эти двери открыты, можно заглянуть в полутемную комнатку. Там перед маленьким алтарем горит огонек·

В поле возле стада стоит фермер с трубкой в зубах и с палкой в руке. Он смотрит на дорогу. Его жена направляется в соседний город в тележке, запряженной осликом. По проселочным дорогам Ирландии ходят самые красивые в мире девушки. Одни маленькие, краснощекие, с темными глазами, другие — белокожие, голубоглазые, с веснушками на носу. У всех очень гордая осанка.

Я заметил простоволосую молодую женщину. В одной руке она держала корзину, в другой — завернутого в черную шаль ребенка. В ее внешности не было ничего крестьянского. Я обратил внимание на точеные черты лица и изящные щиколотки.

На ирландской дороге невозможно не встретить всадника. Я видел, как священник беседует с молодым фермером. Юноша, почтительно склонившись в седле, похлопывал лошадь. Его животное не походило на простую английскую кобылу: чувствовалась порода.

Цветов возле домиков я не приметил. Я ехал из одной деревни в другую и думал, что, будь я ирландцем, непременно создал бы общество цветоводов и посадил бы цветы во всех палисадниках. Но больше всего мне не хватало знаменитой доминанты английского пейзажа — деревенского трактира.

В каждом городе, разумеется, есть питейное заведение, названное по имени прошлого или нынешнего владельца — «У Кейси» или «У Демпси». Здания эти скучны до безобразия. Странно видеть их на земле, известной своим гостеприимством и хорошими манерами. В самое жаркое время дня на улице собираются многочисленные повозки — кэбы, двуколки, коляски, а иногда и запряженный в тележку ослик.

Надо всем этим — белыми домиками, зелеными полями в окружении каменных стен, над длинной дорогой-серпантином и неспешными стадами, бредущими по колено в пыли, — плывет сладкий запах горящего торфа. Я слышу мягкие ирландские голоса, вижу быстрые ирландские улыбки. Ощущаю музыкальную магию и в камне, и в кирпиче, и даже в том, что погребено под травой и прячется в кронах деревьев.

В музыке звучит едва слышная минорная нотка. Иностранец, возможно, вообще ее не различает. А вот ирландцы, мне кажется, слышат. Эта музыка струится из земли Ирландии, из воды в ручьях, из травы и полевых цветов. Мистическая мелодия, похожая на росу, падающую на землю.

Что это такое, я, вероятно, никогда не узнаю. Возможно, именно это имеют в виду люди, когда говорят, что Ирландия «трогает за живое».

Ощущение это тонкое, глубинное, древнее. Как его назвать — благословением или проклятием Ирландии? Этого я не знаю. Если бы можно было передать его в звуках, то, наверное, я уподобил бы его пению скрипки.

Я уверен в том, что эта минорная нота, ускользающая от уха, очень важна. Если бы человек мог слышать ее, он узнал бы все, что следует знать об Ирландии.

Ночью я вынул книги, которые вожу с собой, и просмотрел несколько сборников ирландской поэзии в надежде найти то, что могло бы помочь мне объяснить слабое ощущение, не передаваемое словами. Боюсь, мало людей без примеси кельтской крови способны понять здесь хотя бы слово. И в нескольких литературных произведениях я обнаружил интересное внимание к звукам Ирландии. Джон Миллингтон Синг постоянно рисует пейзаж с помощью звука. Вот, например, речь бродяги в пьесе «В сумраке долины»:

Пойдем же со мной, хозяйка, я не стану докучать тебе болтовней. Ты услышишь крик цапель над черными озерами, узнаешь голоса тетеревов да сов, жаворонков да дроздов, а когда дни станут теплее, не станешь слушать разговоры о приближающейся старости, потере волос и потухших глазах. Нет, на закате солнца ты услышишь красивые песни, и не будет старик у тебя под боком храпеть, как больная овца.

И речь Норы Бурк в той же пьесе:

Ты будешь сидеть у двери, такой, как эта, и видеть перед собой лишь туманы, стелющиеся по болоту, и слушать лишь ветер, плачущий в ветвях деревьев, поваленных бурей, да рев реки, вздувшейся от дождя.

И снова в пьесе «Источник святых»:

Чувствуешь, как пахнет распустившийся утесник? И если ты помолчишь немного, то услышишь ягнят, хотя река в долине почти заглушает их блеяние.

Прочтите стихи Фрэнсиса Ледвиджа:

И в час, когда окончится война,Пойду в холмы и снова запою,И шепот, как в былые времена,Из вереска наполнит песнь мою…

Те, кто шепчутся, всегда рядом с вами в Ирландии. Только вам не слышно, что они нашептывают.

2

Я побывал на ветреном песчаном острове Линдисфарн, где святой Кутберт устроил свою обитель, и на том холме в Сомерсете, где, как говорят, святой Иосиф Аримафейский посадил святой терн, но ни одно место не дало мне более ясного представления о раннем христианстве, чем странный крохотный разрушенный город Глендалу в Уиклоу.

На мой взгляд, в Ирландии нет ничего более прекрасного, чем эта восхитительная маленькая долина, с двумя озерцами, покоящимися в горной впадине. Настолько высоки эти горы и настолько глубоки озера, что даже в солнечный день вода в них неподвижна и черна.

Возле озер над деревьями поднимается высокая круглая башня. Она построена почти тысячу лет назад. В башне скрывались люди, бежавшие от скандинавов. Двери в таких башнях находятся высоко, чтобы беглецы, убирая лестницу, могли чувствовать себя в безопасности.

За башней, затерявшейся в деревьях и покрытой зеленым мхом, находятся руины монастыря, построенного за несколько столетий до того, как Англия приняла христианство.

Когда в Глендалу колокола сзывали к мессе, в Англии слышали лишь звон мечей да крики викингов, причаливающих к берегу.

В Глендалу скажут, что перед вами руины семи церквей, но, как отмечает профессор Макалистер в «Археологии Ирландии», такого количества стоящих рядом церквей никто пока не обнаружил:

Заметной особенностью ирландской жизни является появление множества маленьких церковных зданий. В Глендалу, Клонмакнойсе, Килмадуаге, повсюду на одной и той же общинной земле вы найдете несколько независимых церквей небольшого размера. В некоторых местах их две или три, в других доходит и до тринадцати. А вот семь церквей, стоящих рядом, никто не видел. Тем не менее часто слышишь, что эту группу руин называют Семь церквей. Люди наивно связывают разрушенные здания с упоминанием в Откровении святого Иоанна и превращают их в символ. Подобный символизм в любом случае не имеет смысла, и даже если бы имелась веская причина для возведения семи зданий, нетрудно доказать, что строителям и в голову не приходило создавать такую группу. Дело в том, что отдельные элементы группы как в этом, так и в других случаях, вовсе и не церкви, а жилые дома, к тому же построенные в разное время.

Чтобы понять настоящее значение этих групп зданий, нужно подумать о средневековом соборе или большой коллегиальной церкви вместе с часовнями, в каждой из которых имеется алтарь. Теперь представьте, что единство такого здания разрушается, и каждая часовня превращается в отдельную церковь. В этом случае мы будем иметь дело с группой церквей, как это и произошло на территории ирландских монастырей. Каждая церковь первоначально являлась часовней, основанной местным благотворителем.

Я сидел на мосту над коричневой форелевой речкой и смотрел на двух мальчишек, которые шли к реке, ведя осла с двумя корзинами, полными дров. Мальчики пообещали прислать мне лодочника. Я хотел переплыть озеро и подняться к могиле святого Кевина.

Святой Кевин основал Глендалу. Он пришел сюда в 520 году, пожелав вести жизнь отшельника.

О Кевине сложена тысяча песен и поэм, из них мы узнаем, что к такому поступку его привела любовь красивой девушки по имени Кэтлин. Его любви она домогалась всеми средствами. Согласно старинной летописи, «праведный юноша отверг обольстительницу».

Однажды в поле Кэтлин повстречала молодого монаха. Он был один. Кэтлин приблизилась к нему и заключила юношу в объятия. «Но воин Христов, укрепив себя крестным знамением и призвав на помощь Святого Духа, оказал сопротивление, вырвался из ее рук и бросился в лес. Там он сорвал пучок крапивы и много раз ткнул ей в лицо, руки и ноги. Девушка утратила любовный пыл».

Так говорит легенда. Поэт Мур воспользовался другой версией: у него святой Кевин, пытаясь избавиться от страстной девицы, затолкал ее в озеро!

История подтверждает, что молодой отшельник удалился в Глендалу, где жил сначала в дупле, а позже — в маленькой пещере, которую нашел на отвесной скале.

К Кевину стекались ученики. Постепенно возле озера собралась небольшая компания святых. Кевин дожил до тех времен, когда ученики вышли из Глендалу и основали школы и монастыри в других частях Ирландии. Этот маленький разрушенный город — ирландские Фивы — стал школой ирландских святых.

— Добрый вечер, сэр.

Я поднял глаза и увидел перед собой лодочника. На его голове была «бессмертная» шляпа. Такой головной убор увидишь только в Ирландии. Похоже, их столетиями передают от отца к сыну.

— Хотите посмотреть постель святого? — спросил он. — Подождите, я вытащу лодку… Залезайте!

Пока мы плыли по неподвижной темной воде, он рассказал мне историю святого Кевина и его сопротивления страстной Кэтлин. Я спросил, верно ли, что святой столкнул девушку в озеро.

— Клянусь богом! — воскликнул он. — Ну какой святой позволит себе такое обращение с девушкой? Он всего лишь обжег ее крапивой, и она тут же излечилась от любви и постриглась в монахини. А теперь, сэр, оглянитесь!

Он сжал губы, лицо его приняло торжественное выражение. Такие люди, как он, всегда себя так ведут, готовясь обмануть собеседника.

— На тот камень Кэтлин является каждый вечер в десять часов. Я видел ее собственными глазами. Такой красавицы на всем свете нет.

— А озеро очень глубокое?

— Да что и говорить, сэр. Моя сестра не так давно пошла купаться и утонула… — Он сделал торжественную паузу и прибавил: — Мы ничего о ней не слышали, пока не получили письмо из Манчестера. Она просила прислать ей сухую одежду. Вот такое, сэр, у нас глубокое озеро.

Я знал, что этот человек следует традиции, установленной ради туристов несколько веков назад. От него ожидали подобных разговоров, и я не мог не восхититься его умением.

«Постель» святого Кевина — это келья, в которой святой жил, прежде чем построили Семь церквей. Она находится на вершине скалы. Забираться туда опасно, однако тысячи людей совершают это восхождение каждый год. Забравшись в пещеру, можно посидеть там, посмотреть на воду и задуматься: как же теперь отсюда спуститься?

Лодочник начал читать отрывок из поэмы Мура, о том как Кэтлин столкнули в озеро. Голос у него оказался высокий, напевный. Первая строфа звучала так:

К озеру, где берег дик,Где не слышен птичий крик,Где высок обрыв крутой,Кевин выбрался святой,И шептал он: «НикогдаКэтлин не прийти сюда!»Видно, он не знал дотоле,Сколько силы в слабом поле[7].

— И это верно, сэр, потому как ежели леди положит глаз на мужчину, будь он хоть святой, хоть грешник, ему следует беречься… Ну а теперь задумайте три желания, и они исполнятся!

Я перебрался через горы Уиклоу в Килдэйр. Увидев в витрине магазина афишу о скачках в Курраге, я решил поехать туда, а по пути остановился в маленьком городке — перехватить сандвич и кофе. Там я повстречал человека, которому, кажется, приглянулся. Он поклялся, что на коленях проползет по главной улице, если увидит, что британская армия вернется в Курраг. Я прямо сказал ему, что не верю в это. Он снова поклялся в том, что говорит правду, а я подумал, что люди, говорящие подобные вещи заезжему англичанину, делают это из вежливости, хотя вывод армии из Куррага наверняка оставил большую дыру в доходах местных жителей.

— Вы, конечно же, гордитесь тем, что ваша страна стала независимой, — сказал я.

— Да что там, капитан, все только хуже становится, — ответил он.

Я удивился тому, что он назвал меня капитаном. Такое обращение слышишь иногда от хитрых продавцов газет на Пикадилли, которые знают, что почем. Правда, это немного прояснило ситуацию: он думал, что говорит с английским офицером. Мужчина с досадой плюнул.

— Дела наши идут все хуже, — сказал он. — Несчастная страна, одним словом.

Я немного рассердился. Жаль, если он и в самом деле так думает. Потом мне стало совестно: неужто он старается сделать мне приятное, неужто считает, что я такой глупец и ему поверю? Поэтому я оставил его без всякого сожаления и направился в Килдэйр, думая, что, когда бар снова откроется, этот человек наверняка станет обличать несправедливую Англию перед более приятной аудиторией.

Базарный день в Килдэйре подходил к концу. Несколько несчастных коров плелись домой по гористой улице.

В эту ночь я улегся спать под заплесневелой гравюрой, на которой лорд Робертс по-отечески держал на своих коленях длинноволосую девочку.

— Неужели вы не видите, что я занят? — говорил его сиятельство бестактному адъютанту, стоявшему у порога с новостью о войне в Южной Африке.

Какой, в самом деле, замшелый голос из прошлого!

3

Семь часов утра. Воздух, словно охлажденное вино. В долине Солсбери ярко светит солнце. Над головой плывут облака, а вдали, в голубой дымке, высятся Дублинские горы, складка за складкой.

Мой конь вскидывает голову, нетерпеливо перебирая копытами: ему хочется помчаться по зеленой траве, но я сдерживаю животное, хотя мне нравится его азарт и жизнь, бьющая в нем ключом. Это что-то чистое и классическое, идущее от зарождения мира.

— Пусти же меня, — словно бы говорит он. — Пусть красота моей силы сольется с красотой мира.

— Ну а теперь — пошел! — Я легонько толкаю его коленями, и конь восторженно несется вперед, к солнцу. Я забываю обо всем. Лишь ветер свистит в ушах, да ритмично, в такт пульсу, стучат по торфу копыта. Сердце рвется из груди: как же хорошо ранним утром промчаться на лошади!

Навстречу нам несется яркий мир. Блестит белоснежная изгородь, за ней — пустой ипподром Куррага. Но долина проснулась. Я вижу беговых лошадей: одни идут шагом, другие мчатся галопом. Здесь готовят к скачкам лошадей, лучших лошадей в мире. Я вижу их, идущих шагом, передвигающихся трусцой, срывающихся в галоп, и мне хочется, чтобы рядом со мной был ирландец, произносящий благоговейным шепотом:

— Это такой-то и такой-то, он выиграл много скачек!

Для жителей Куррага эти кони — местные герои. Дух Куррага в легко переступающем скакуне, с коричневыми бинтами на щетках — воплощении нервной энергии, скорости и породы.

Я въехал в Килдэйр. Городок еще не проснулся, не спит лишь торговец скотом. Вдруг послышался громкий цокот копыт, и из-за угла выехал всадник, ведя в поводу еще одну лошадь, а за ним — целый эскадрон. Кавалерия Свободного государства вышла на утреннюю тренировку. Прошлое мгновенно вернулось, и я проводил коней тоскливым взглядом. Лошади спускались с горы на открытое пространство.

За спиной послышался звук копыт. Он не похож на тяжелую поступь кавалерийского отряда. Шаги легкие, нервные, «дамские». Повернувшись, я увидел вереницу скаковых лошадей. Их шестнадцать. Красавцы!

Рядом с каждой лошадью шагает помощник конюха. Он держит белый ремень, прикрепленный к хомуту. На каждой лошади наколенники и повязки на щетках. За длинной вереницей следует двуколка, а на ней — мужчина. Он смотрит на лошадей глазами матери. Это — менеджер конезавода. Перед ним плоды тяжелой годовой работы.

— Эти лошади — однолетки. Нервные, как котята. Пугаются топота собственных копыт.

Попадая с солнца в тень деревьев, лошади делают шаг в сторону и вскидывают прекрасные узкие головы.

— Сегодня в Ньюмаркете торгуют однолетками, — говорит человек в двуколке. — И такой красивой партии я не припомню. Бедняжки! Не знают, что их ожидает! Впервые вышли на дорогу. Взгляните вон на ту кобылку, четвертую с конца. Она одна стоит не меньше десяти тысяч фунтов! Перед вами лошадки, цена которым семьдесят тысяч… Да, отправка однолеток в Англию — дело хлопотливое. Сначала поезд, потом по морю переправимся в Холихед, а затем, на специальном поезде, — в Ньюмаркет. Но эти лошадки не знают, что такое путешествие. Опытная скаковая лошадь в поезде прислонится к стойлу и отдохнет, и на судне станет подниматься и опускаться вместе с волной, а однолетки — те же малые детки! Они будут биться друг об дружку в поезде, а на корабле впадут в панику. За дорогу сбросят несколько фунтов веса. Давайте посмотрим, как они впервые поедут на поезде!

Нервная вереница остановилась на некотором расстоянии от железнодорожного моста. Уши поднялись, каждый нерв на взводе. Испуг головной лошади, словно по проводам, достиг той, что стояла в конце.

Мы с менеджером подошли к станции. На железнодорожной ветке стоял специальный поезд с вагонами, разделенными на стойла. Локомотив перестал выпускать пар.

— Правильно, — похвалил менеджер. — Эти машинисты привыкли к лошадям. Будете трогаться, постарайтесь, чтобы буфера не звенели… — предупредил он машиниста.

— Да уж постараюсь, — улыбнулся машинист. — Тихонечко поеду!

Менеджер взмахнул рукой, и 70 000 фунтов скорости и аристократизма осторожно, с опаской пошли по мосту.

Борта вагонов опустились со звуком, поразившим годовичков в самое сердце. Они стояли, прядая ушами, и с испуганным интересом смотрели на поезд. На сходни насыпали соломы, и первого однолетка медленно, со всеми предосторожностями, повели к поезду. Остальные лошадки внимательно на него смотрели.

Жеребчик спокойно подошел к стойлу, но вдруг отпрянул. Грум стал его уговаривать и снова подвел к вагону. Однолеток помотал головой и заржал. Другие лошади ответили ему.

— Ну-ну, мальчик, ты у нас умница, большой, взрослый, ну же, давай… — увещевал грум.

Прекрасное животное осторожно поставило ногу на сходни и задрожало от недоверия и страха.

— Ну же, мальчик, красавчик мой, ты у нас совсем большой…

Конь встал на сходни двумя ногами, почувствовал, что под соломой твердые доски и ступил в стойло. Грум вошел вслед за ним и закрыл борта на засов.

— А теперь, парни, давайте все следом.

— Они не выпустят поводья до самого Ньюмаркета, — сказал менеджер. — Эти ребята были с ними с самого рождения. Так вот и детей провожают в первый раз в школу.

Шестнадцать однолеток, одного за другим, поместили в стойла, и машинист «тихонечко» тронул поезд. Все прошло спокойно. Ни одна лошадь не пострадала. Только кобылке стоимостью десять тысяч позволили покапризничать: она устроила небольшой скандал, впрочем, ее быстро успокоили.

— С однолетками всегда проблема, трудно их посадить в поезд, — сказал менеджер. — Конечно, они потеряют в весе. Когда приеду в Ньюмаркет, дам им отрубей и позволю отдохнуть… А вы, парни, — крикнул он грумам, идя вдоль поезда, — не выпускайте поводья ни на секунду…

— Не выпустим, — глухо прозвучало из темноты вагонов. Слышно было, как лошадей уговаривают, похлопывают по бокам. Ирландцы приговаривали: «Ну ты мой хороший, хороший мальчик, какой ты у меня большой и умный…»

— Ну, — сказал менеджер, — кончено. Я ходил за ними с самого рождения, так что сам стал похож на лошадь. А теперь я ими горжусь, их не стыдно отдавать в лучшую конюшню мира. Интересно, есть ли в этой группе будущий победитель скачек в Дерби? Как радостно смотреть на этих однолеток. Некоторые из них станут знаменитыми… Ну разве не чудесно?!

Раздался свисток. Послышалось протестующее ржание. Неопытные потенциальные герои двинулись из Ирландии в свое первое приключение, не уверенные ни в чем, кроме собственного высокого происхождения.

4

— Хотите поговорить о Ньюмаркете? — переспросил древний старик, прислонившийся к стене на рынке Килдэйра. — Если вам нужна настоящая лошадь, вы найдете ее в Ирландии. Какие лошади в этом году выиграли большие скачки в Англии? Только ирландские!

— Это верно, — согласились друзья старика, встрепенувшиеся при магическом слове «лошади», и окружили нас, словно старые вороны.

Я спросил, как пройти на конезавод, и с трудом вырвался из толпы, потому что едва разговор заходит на животрепещущую тему, все клянутся тебе в вечной дружбе. В Ирландии постоянно видишь стариков на уличных перекрестках. Кажется, они не уходили оттуда со времен Бриана Бору.

Конезавод Куррага выглядит как компромисс между конюшнями и санаторием. Люди заблуждаются, думая, что Национальный конезавод, который разводит, продает и готовит лошадей к скачкам, принадлежит Ирландии. Он является собственностью британского правительства. Всем руководит Уайтхолл, и доход — значительный доход — поступает в королевскую казну. До 1916 года на этой территории, площадью 2000 акров, находился личный конезавод полковника Холла Уокера, ныне лорда Уэвертри. В том году он передал эту землю правительству, вместе с жеребцами, жеребыми кобылами, однолетками, жеребятами и натренированными лошадьми.

У входа в конезавод стоит красный домик. В нем живет менеджер, мистер Перселл, веселый, румяный мужчина среднего возраста со слабым, но выраженным английским акцентом. Я прикрыл глаза, прислушался и догадался — Бирмингем!

Мистер Перселл — личность известная. Всю свою жизнь он устраивал скачки. О лошадях он знает не меньше, чем многодетная мать о своих ребятишках, а стало быть, все.

Будь я на месте миссис Перселл, то жил бы в страхе: вдруг муж превратится в кентавра и ускачет в лес?

Национальный конезавод может держать сто пятьдесят лошадей. Его пастбища, как мне кажется, смогли бы разместить у себя кавалерийскую дивизию. Мистер Перселл привел меня на широкую площадь, вокруг которой расположены конюшни. Площадь была выметена и вымыта, словно палуба флагманского корабля. Думаю, если здесь обнаружили хотя бы соломинку, хозяин испытал бы ужас, подобный тому, который потряс бы матроса, замерившего на шканцах спичку.

— Ну, каковы красавцы, а?! — сказал мистер Перселл, отворяя двери конюшни.

Внутри находились двадцать шесть однолеток, которых он довел до совершенства. Многие из них родились от знаменитых жеребцов — Дилижанса и Силверна.

— И ведь похожи, как по-вашему? — воскликнул мистер Перселл, а гнедые и каурые лошадки навострили уши.

Я заметил, что обращается он с каждой лошадью по-разному: с некоторыми любовно, с другими — шутливо. Были такие, с кем он держался холодно и отстраненно, а с некоторыми разговаривал притворно грубо.

— Да что вы! — сказал он. — Каждая лошадь для меня — личность! Уж не я ли вынянчил их вот с такого возраста, — и повел ладонью чуть выше пола. — Большинство из них на этой неделе отправятся в Англию, в Ньюмаркет…

— Домой ты уже не вернешься, мальчик мой, — сказал он, похлопывая по спине гнедого сына Дилижанса. — Когда услышу о тебе, ты будешь в Новой Зеландии или Индии…

— До завтра, старушка, — обратился он к вороной кобылке. — Ты красотка, настоящая беговая лошадь, чудная девчонка. Ах ты, ведьмочка! Кусаться вздумала?

Он щелкнул пальцами и напустил на себя грозный вид, но в глазах светились любовь и обожание. Мистер Перселл, конечно, никогда не признается, что испытывает нежность, когда выпускает в мир своих красивых легконогих детей, но его обращение с ними, знание повадок, заинтересованность в их будущем и знание их способностей напомнили мне директора школы.

Мы шли по конюшням, обсуждая то одну, то другую лошадь, ее родителя и прародителя, и мне казалось, что Национальный конезавод — это привилегированная школа для четвероногих. Что-то вроде Итона. Из нее выходят жеребцы из исторических родов, прошедшие тот же процесс обучения, что и родители, и вступают в мир собственных достижений.

И мистер Перселл показался мне талантливым учителем — его ученики воспитаны согласно науке.

— Здесь родильное отделение.

Мы осмотрели стойла, в которых стояли жеребые кобылы. Гм… Когда лошадь вот так раздуется, она меньше всего напоминает скакуна. А разве можно представить себе, как в Эпсоме или Ньюмаркете вот эти младенцы помчатся с жокеем на спине?! Каждый раз, когда мы открывали дверь стойла, кобыла оглядывалась на нас, жеребенок прибегал к ней, ища защиты, а мать, успокаивая, прикасалась носом к его маленькому тельцу.

— Посмотрите на них через год, — пригласил мистер Перселл. — Этот — сынок Дилижанса.

На меня из соломы посмотрело странное крошечное существо, похожее на фавна. Неужели он когда-либо выиграет скачки Дерби?

Впервые в жизни я почувствовал притяжение конюшни. Подумал, что если бы был миллионером, занялся бы разведением скаковых лошадей. И не только ради общения с удивительной и редкой породой мужчин, тративших свою жизнь на лошадей — эти люди воплощают в себе мирские страсти и доисторическую хитрость, — но и потому что мало что на свете способно захватить сильнее, чем постоянное смешение крови, преобразование породы в резвый бег.

Мне показали Силверна и Дилижанса, огромных и грозных, в обитых войлоком стойлах. Увидев нас, они раздули ноздри и словно превратились в олицетворения энергии. Мне показалось, они готовы обрушить ворота и перепрыгнуть через нас во двор.

По-моему, я очень удачно сравнил Национальный конезавод с элитной школой.

Это круглое здание, в центре открытое небу. Там юные лошади обучаются секретам профессии. На земле толстый слой соломы. Здание пропитано духом протекционизма. Вокруг на блестящем металлическом обруче прибиты подковы лошадей конезавода, выигравших соревнования.

Но ни один директор школы не показывает награды своих учеников с такой гордостью, с какой это делал мистер Перселл. Он обходил здание и называл имена победителей и денежные призы, которые те завоевывали с 1917 года. В прошлом году лошади конезавода выиграли по ставкам 12 607 фунтов. В 1922 году они выиграли 34 750 фунтов. Суммарное количество денег, добытое лошадьми этой школы с 1917 года, равняется 130 946 фунтам.

— Почему Курраг так прославился выращиванием лошадей?

— У нас здесь известняковая долина, и пастбища Куррага считаются лучшими в мире для формирования костей животных.

— Все пастбища одинаково хороши или лишь отдельные участки?

— Если захотите устроить здесь ферму, следует подыскать лучшую землю, а когда найдете, сможете выращивать на ней настоящих лошадей.

К Национальному конезаводу примыкает одна из неизвестных жемчужин Ирландии. Это сад при старом доме лорда Уэвертри. В доме никто не живет, но за растениями ухаживает старый садовник, мистер Тейлор. Он с любовью относится к каждому дюйму земли.

Я никак не ожидал, что попаду в маленький рай на краю Куррага. В саду поет ручей, отбрасывают тень старинные деревья, благоухают цветочные клумбы, да так и увядают в безвестности: никто этот сад не посещает.

Мистер Тейлор провел меня по своему раю к калитке, за ней я увидел удивительный японский сад. Многие годы назад его заложил японский ландшафтный архитектор, настоящий гений. У японца было сорок пять помощников, и на устройство сада ушло четыре года.

Сад, конечно же, символический. Новелла в камне и цветах. Он рассказывает историю человеческой жизни — с рождения и до смерти. Начинаете вы с темного туннеля, воплощающего тайну рождения; затем следуете по беспорядочно раскиданным ступеням от юности до зрелости; поднимаетесь к двум расходящимся тропам: это — символ неопределенности молодости; затем петляете между скалами, преодолеваете водные потоки и взбираетесь на гору. Гора означает амбиции. В цветах переживаете любовное приключение, приводящее к свадьбе: в горном потоке стоят два прижатых друг к другу камня.

Жизнь в браке нелегка. Ступеньки, идущие в гору, широко расходятся, и по ним трудно взобраться. Начинаются ссоры, и две тропинки идут розно: мужчина одной дорогой, женщина — другой. Но за вершиной они снова соединяются, ссорам конец. Так и продолжается: изгибы, повороты, переходы через ручьи, каждый год полон поэтических символов.

Японский сад в Ирландии, собственность Англии, — чистая радость, от начала и до конца.

5

Старик в шляпе, похожей на черный пудинг, прислонился спиной к палатке. Он извлекал из скрипки слабые дрожащие звуки. Никто, похоже, его не замечал. Никто не давал ему денег. Над шумом толпы — когда кричат «Пошли!», и становится тихо, так что слышно пение жаворонков в небе — его скрипка хрипела и хрипела, словно птенец в гнезде. Он наигрывал одну и ту же джигу, продвигая смычок по струнам не более чем на дюйм в ту и другую сторону. У старика злые бледно-голубые глаза, красные щеки и смешной рот бантиком. Впрочем, у многих ирландцев я замечал такие рты. Старик невероятно неухожен и отстранен. Играл он быстро, глаза устремлены в траву, словно он исполнял джигу для невидимого танцующего гнома.

Я дал ему полкроны.

Что такое полкроны? Ничего! Тридцать пенсов. Но когда монета легла в его грязную ладонь, и солнце ее осветило, он с изумлением глянул на нее, а потом — на меня. Поднес монету к глазам, и я понял, что он почти слепой. Светлые глаза оживились, он по-прежнему держал в ладони монету, освещенную солнцем. Потом посмотрел на меня так, словно я дал ему полный кошелек золота.

— Благодарение Богу! — воскликнул он. — Да благословят вас все святые!

Прежде чем я успел что-то ответить, он протиснулся через толпу к палатке, торгующей алкоголем.

Над Куррагом плыли золотые облака. Блестела ограда ипподрома. Свет создавал ощущение пространства, полета. По широкой дороге двигались двуколки в облаках пыли. По зеленой равнине непринужденно и легко скакали всадники и всадницы и маленькие дети в вельветовых костюмчиках верхом на пухлых пони. Возле белой ограды вырос небольшой палаточный городок. Пахло горящими дровами и дерном. Чувствовался запах мятой травы. Я видел убогие тележки лудильщиков, обвешанные кастрюлями и сковородами. В ларьках сверкали бутылки с желтым лимонадом, бросались в глаза пестрые пирожные. Народ толпился у палаток, где мужчины пропускали стаканчик портера или ирландского виски. Были здесь и прилавки, уставленные жареными свиными ножками. Выглядели они так же ужасно, как заливные угри у кокни. Я приметил круглые столики: там ставили деньги на лошадей. Слышны были крики букмекеров, гомон голосов тысяч мужчин и женщин. Солнечный свет, отражаясь от предметов, зажигал искры; краски, сливаясь, превращались в прекрасный, сияющий ковер. Типичная картина всех скачек.

Скачки в Ирландии, похоже, привлекают эксцентричных персонажей со всей округи. Ирландия — страна ярких индивидуальностей. Такой была и Англия в восемнадцатом и девятнадцатом веках, пока на жизнь не повлияла стандартизация. Единственными персонажами прошлых времен можно считать старых фермеров и рабочих из глухих уголков. Они скоро уйдут, и на смену им явятся их сыновья, которые и выглядят, и думают одинаково. Пользуются рекламируемыми бритвами, читают одни и те же газеты, слушают приемники. Индивидуальность ирландской толпы стимулирует. Она полна жизни. Оригинальна. В ней есть хогартовская грубоватая основательность.

Старая женщина со свалявшимися седыми волосами выпростала из шали руку и попросила милостыню. Голос был жалобен и слаб, словно свет, струящийся в витражное церковное окно. Когда я дал ей монету, она излила на меня слова благодарности. Ирландские нищие по-настоящему благодарны дающему, и их слова греют душу. Она пошла к ларьку и постучала по мокрому прилавку монетой.

— Стакан виски, пожалуйста…

Бармен посмотрел на нее с неодобрением:

— Разве я не говорил тебе, Бриджет О’Брайен, что если будешь пить, полиция придет к тебе и запрет, как они уже запирала в Панчестауне?

— Полиция! — воскликнула она, оставив свою позу Мадонны и оскалив зубы. — Полиция! — Женщина яростно перегнулась через прилавок.

Слово «полиция», похоже, приводило ее в ярость.

— А ну, приведи их ко мне! — закричала она, зайдясь от гнева. — Нет на свете полицейского, который посмеет тронуть меня своими грязными лапами. Давай, приведи!

Она приняла позу воина, готового к сражению.

— Да ладно, успокойся, — примирительно сказал бармен. — У меня нет для тебя виски.

— К черту полицию! — закричала Бриджет, превратившись в настоящую фурию. — К черту всех! Это говорю я, О’Брайен!

Она покачала головой и погрузилась в адскую пучину горя, которое, по видимости, разделяла с душами всех О’Брайенов. Подняла полные слез глаза. Это было лицо оскорбленной аристократки.

— Ох, тяжко быть бедной старой женщиной. Да ладно, налей один стаканчик, и я тебя больше сегодня не побеспокою. — Она посмотрела на бармена так, словно увидела его впервые, и обнаружила в нем что-то невероятное. — Неужели красивый, светский молодой человек, такой, как ты, может прогнать старую женщину? Ведь она не просит больше того, за что может заплатить…

Бармен, потеряв терпение, сделал движение, словно собираясь выставить ее за дверь. Она мгновенно вспыхнула, как спичка.

— К черту тебя! — завизжала О’Брайен и стукнула рукой по стойке, представлявшей собой всего лишь покрытый клеенкой столик на треноге. Столик подпрыгнул. — Пусть тебе пусто будет, отправляйся ко всем чертям… Полиция?! Хочешь напустить на меня полицию? Хочешь меня оскорбить?

В этот момент в проеме палатки появился охранник. Он ничего не сказал, просто молча замер. Старая женщина пронзила бармена взглядом. Это был взгляд трагической актрисы, играющей королеву. Я увидел и гнев, и достоинство, и гордость, и страшное оскорбление, и величественное преувеличение того, что произошло. Она вышла из палатки на солнечный свет. Охранник подмигнул бармену, а тот с бешеной энергией принялся вытирать мокрые стаканы.

— Она бы напилась до чертиков, если бы я ей позволил, — сказал он, — бедная старая чертовка… Жаль старушку.

В толпе двигалась унылая фигура старой Бриджет.

— Ради Господа нашего… — шептала она голосом, тихим, как свет алтарных свечей.

Фермеры, принарядившиеся в свои лучшие наряды, бродят в толпе со странно несчастным видом. Я вижу целый парк невероятно древних повозок и вагончиков. Их владельцы ходят среди публики, продают места. То и дело вспыхивает ссора. Вокруг двух спорщиков образуется толпа. Каждую секунду ждешь, что кто-то поднимет кулак и приложит его к челюсти собеседника. Ссора достигает высшего накала, и спорщики обращаются к зрителям. Кажется, что примирение невозможно, тем не менее мужчины договариваются и уходят рука об руку.

Я вижу тиры, игорные столы и «теток Салли». Вокруг игорных столов собирается толпа. Они кидают пенни на разные квадраты и… либо терпят поражение, либо выигрывают три пенса!

На противоположной, привилегированной стороне поля, находится трибуна, круг для лошадей и комната, где можно выпить чая. Там толпятся в основном мужчины. Это лошадники.

Невозможно найти более профессиональную толпу. Ты смотришь на них и сочувствуешь букмекерам: разве смогут они заработать? Их клиенты не обычные жучки, слышавшие что-то от «лошадиной морды», они и есть «лошадиная морда»!

— На кого мне ставить?

— Подожди немного, — говорит приятель. — Пойду потолкую с Джонни и выясню, победит ли его лошадь.

Он исчезает среди жокеев и владельцев информации, затем возвращается и говорит голосом конспиратора, прикрыв рот программой скачек:

— Черный и Диоген.

Я иду к букмекеру и обнаруживаю, что в скачках участвуют всего четыре лошади. Маленькие поля — обычное дело в Ирландии. Узнаю, что Диоген — фаворит, и выиграю я лишь два к одному.

— Ну что, поставил на Диогена? — спрашивает приятель.

— Да.

— Правильно.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. Смотри, вот они идут.

Мимо трибуны медленно движется кавалерия Свободного государства, облаченная в зеленую форму. Люди освобождают дорогу. Выскакивают беговые лошади, мчатся непринужденным галопом. К их холкам прижались маленькие жокеи в шелковых цветных рубашках. Слышится стук копыт по траве. Лошади скачут к старту.

Толпа стихает. Букмекеры заключают последние ставки.

— Пошли!

Толпа молчит. В небе заливаются жаворонки. В ярком солнечном свете кажется, что до Дублина и гор Уиклоу рукой подать. Вон они, впереди, в голубых тенях, под большими облаками. С другой стороны бегового круга мчатся галопом всадники. Часть людей отходит в сторону, чтобы получше разглядеть лошадей. Запоздавший кабриолет мчится на бешеной скорости, чтобы поспеть к финишу. Водитель останавливает машину и подбадривает криками свою лошадь. Лошадь несется галопом по узкой коричневой дорожке…

— Черный выигрывает! — кричит мужчина, глядя в бинокль.

Но это еще неясно.

— Он впереди… Намного оторвался от остальных… Внимание! Диоген! Ускоряет ход… Догнал!

Лошади идут голова к голове, жокеи охаживают блестящие бока маленькими хлыстами; дробно стучат по траве копыта. Диоген и Черный… голова к голове… белая пена на уздечках… Неожиданно Диоген совершает рывок, продвинулась вперед голова… половина корпуса… весь корпус… Диоген побеждает!

Мне выдают пять фунтов.

Я оказываюсь в толпе экспертов. Они знают все, что происходит в Курраге. Знают каждую лошадь. Знают, что думают о них владелец, тренер и жокей.

— Твоя кобыла выиграет следующий забег, Билл?

— Нет, она кашляла всю зиму… Слышал, что говорят о Зеленой Мантии?

Такие разговоры продолжаются весь день.

Вечером ипподром пустеет. Жаворонки спускаются с неба, и на огромную известковую долину падают тени.

Оглавление книги


Генерация: 0.955. Запросов К БД/Cache: 4 / 1
поделиться
Вверх Вниз