Книга: Опыт путешествий

Дунай

Дунай

Зайдите в лес. Пройдитесь по покрытым мхом камням и корням мимо кустов ежевики, окунитесь в тень на краю лесных лужаек. В каменном углублении течет ручеек, скорее струйка воды, выбивающаяся из земной толщи. Она пузырится, брызгается, на мгновение замирает, а затем стремглав бросается в лес. А там скользит мимо валунов, омывает гравий, бездумно и бесцельно бежит по пути наименьшего сопротивления. Люди, приходящие сюда, окунают в ручей оловянные кружки и поднимают тост за старт, за великие приключения, за небольшие идеи, из которых вырастают мощные проекты. Все это напоминает древний анимизм — поклонение перед силой воды, леса и рождающей их земли. Место называется Шварцвальд, а ручеек этот — исток Дуная. Самая дальняя точка, куда вы можете добраться от устья реки, расположенного в 2860 километрах восточнее. Дунай, Danube, Donau, Dunaj, Duna, Dunav, Dunarea — величайшая река Европы, самая длинная (если не считать рек России) река, не принадлежащая ни одному государству, но протекающая по территории десяти. Здесь, в темном и наполненном вздохами лесу, река еще недостаточно созрела, для того чтобы называться Дунай. Ее здесь зовут Брег, но этот ребенок совсем скоро превратится в бурный поток.

На берегу стоит вместительное кафе, где можно отведать нарезанный толстыми ломтями настоящий шварцвальдский торт, которые подают вам настоящие шварцвальдские девушки. Торт распирает от грубого веселья взбитых сливок и вишни. Лес наполнен голосами немцев. Увлеченные повышением эффективности своей сердечно-сосудистой системы, они маршируют в шортах, с рюкзаками за спиной и палками в руках (покрытыми маленькими эмалированными бляшками, напоминающими о местах, где им доводилось петь свои «тру-ля-ля»: Ульм, Регенсбург, Пассау, Вена, Сталинград).

Неподалеку, в маленьком городке Фуртванген есть музей часов. Что бы нам ни говорил Орсон Уэллс[166], но часы с кукушкой родом не из Швейцарии, а из Шварцвальда — именно из этих мест люди, доведенные до отчаяния средневековой нищетой, отправлялись бродить по дорогам страны, торгуя вразнос часами с кукушками. Возможно, это не лучшее занятие для голодавших крестьян, однако, как и всегда, мы недооцениваем степень упорства, мастерства и дьявольской изобретательности отчаявшегося немца. Кукушка получила звездную роль не из-за своей врожденной способности следить за временем, а потому что голос ее имитировать было проще. В свое время проводились эксперименты с совами, утками и даже, говорят, с двуглавыми орлами.

Брег покидает лес и продолжает течь на восток, где встречается с еще одним инженю[167] под названием Бригах. Вместе они текут вплоть до города Донауэшинген, где официально и возникает Дунай, в большом саду за огромным домом, принадлежащим семье фон Фюрстенбергов — местным важным птицам. Река вытекает из декоративного пруда, украшенного барочной скульптурой чопорной женщины, бранящей двух обнаженных детей. Эта дама — женский дух региона, приказывающий маленьким ручейкам расти и вести себя хорошо. Ненадолго река уходит под землю, а затем вновь появляется на поверхность из-под классической беседки. Достаточно бесхитростно, не смешно и в лучших традициях немецкого китча — притвориться, что тебе может принадлежать целая река. Кайзер Вильгельм, развязавший «Великую войну», очень любил приходить в эти места и стрелять уток из своих английских ружей, переделанных так, чтобы ему не мешала его покалеченная рука[168]. Я прохожу вперед по течению. Пара крякв шумно что-то обсуждает. Одинокий мужчина выгуливает собаку. Ветер шелестит листьями тополей. Местная гостиница отчаянно пытается быть яркой и веселой.

Дунай — огромная линия разлома Европы. Он выступал естественной границей Римской империи. К западу и югу от него — классическая Европа, империя разума и интриги, поэзии и порядка. К северу и востоку — Европа варварская: бородатая, родовитая, домотканая и суеверная, Европа лесов и троллей. Река также служит границей между католической и православной Европой. По ней проходит граница десяти столетий исламской экспансии. Она петляет через неспокойные Балканы, а затем беспрепятственно течет сквозь освобожденные земли — от железного занавеса к территории Варшавского договора. Это река Ясона и аргонавтов, по берегам которой находятся самые ранние из известных в Европе поселений человека. На самое главное — Дунай представляет собой огромную артерию, питавшую Mitteleuropa — аморфную зону идей и коммерции, существовавшую в мире книг и концертных залов чуть ли не больше, чем в области географии[169]. Родной дом шоколада и кафе, психологии, философии, романтики и бунта, огромных состояний и музыки — музыки, которой полно все, на что дирижер только мог указать своей палочкой. Это место для нового мышления, развития науки и изобретений, способ существования и культура, которая до сих пор составляет закваску нашего коллективного характера.

Однако нас крайне редко тянет взглянуть на центр нашего континента. Мы смотрим в эту сторону куда реже и с меньшей любовью, чем на юг Европы. Мы предпочитаем Европу оливкового масла Европе гусиного жира — юг кажется нам более зрелищным и сексуальным. Однако именно здесь благодаря широчайшему потоку сознания возникла глубокая и реалистичная идея Европы, которая возникла довольно тихо, как прогулка по стране неторопливо росших деревень и сытой пивной лени. В прошлом мне было сложно любить Германию, однако жизнь здесь действительно красивая, светлая, забавная и отчасти изнеженная. Северная протестантская Германия — земля усердных, организованных и серьезных людей. Католический буколический юг наполнен ностальгией — это Германия, из которой вынули все немецкое. Северяне презирают южан — жирных, жадных и тупых крестьян. Южане называют северян Saupreuss — «прусскими свиньями». Мне же здесь нравится. В этих местах чудится нечто ирландское с легким привкусом кислой капусты. Первая большая стоянка на реке — город Ульм. Ульм — прекрасный и застывший город. В Средние века благодаря торговле он был очень богат, однако затем источник иссяк и город погрузился в нищету. Как и в большинстве красивых немецких городов, то, что мы видим, лишь отчасти напоминает то, что было утрачено. Британская авиация нанесла в город визит всего однажды, в декабре 1944 года, но в результате огненной бури была разрушена значительная часть старого города. Пустоты заполнены поразительно современными зданиями — взять, к примеру, здание школы, сменившие прежнее здание в стиле баухаус[170]. Город знаменит самой высокой церковной колокольней в мире. Лютеранская церковь была выстроена на самой границы Швабии, и католическая Бавария могла беспрепятственно видеть возвышающееся чудо Реформации. Это было самое высокое здание в мире, пока не появилась Эйфелева башня. Строить ее начали в 1377-м, а закончили лишь в 1890 году. Для того, чтобы влезть на самый верх, требуются крепкие нервы — вы описываете круги внутри колокольни, как штопор, пока вас, наконец, не вынесет с хлопком наверх. Открывается потрясающая панорама, но впечатление портит тот факт, что, когда вы вновь спуститесь вниз, вы уже забудете обо всех красотах, которыми любовались.

Хоры внутри церкви примечательны целой серией портретов и изображений философов, ученых, священнослужителей, рогоносцев и пьяниц. Они трогательно приземленны и причудливо эфемерны. Им удалось избегнуть волны протестантского иконоборчества, возможно, из-за того, что резьба представляет собой типичное украшение дома небогатых крестьян. Искусство лукавым образом вышло из ремесла, да и сам Христос был плотником. Геральдическим символом города является воробей. В честь него в городе проводится праздник. Фигурки воробья делают из шоколада, и даже местная футбольная команда названа в его честь. С ним связана следующая история — как-то раз к городским воротам прибыли повозки с древесиной для строительства храма. Бревна были слишком длинными для того, чтобы пройти сквозь двери. Швабы почесали затылки (а, возможно, и животы) и уже были готовы приступить к разбору стены, как кто-то заметил воробья, несшего прутик в свое гнездо. Для того чтобы пролезть в щель в стене, воробей наклонил голову вбок. Эврика! И эта история подтверждает все, что говорят северные немцы о южных. Дело не в том, что они тупее, чем маленькая птичка. Глупость в том, что они продолжают рассказывать эту историю и сейчас. Есть еще история про ульмского портного, который в XVIII веке скроил себе костюм для полета, взлетел над Дунаем и рухнул прямо в воду. Он стал всеобщим посмешищем и спился. Но ему поставили статую. Несмотря на весь бесшабашный идиотизм, примечательно, что именно Ульм — город, в котором родился Эйнштейн.

Река покидает нежно-зеленую тропинку и движется дальше на восток, к Регенсбургу. Но мы сделаем отступление и посетим концентрационный лагерь Дахау с противоречивыми чувствами, в основном с чувством вины. Разумеется, следует отдать дань уважения, но в этом визите нет ничего праздничного. Это бесконечно печальное зрелище, не предполагающее лишних слов. Здесь чисто и тихо. Местная выставка в полной мере объясняет чувство вины, присущее немцам. Они знали об этом. Они все знали. Школьники рассаживаются по автобусам; они непослушны, им скучно, и их не интересует ничего, кроме своих товарищей, — может, это и есть своего рода искупление.

Центр города Регенсбург входит в Список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Там есть старый огромный мост, но мой гид — американец, вспомнивший о своих баварских корнях, — больше заинтересован в местном пиве. Мне удается найти последний из великих шляпных магазинов в Германии, а возможно, и во всей Европе. С моей точки зрения, это самый лучший шляпный магазин в мире. Продавцы рисуют золотом на зеленом фетре мои инициалы: AAJ. Отсюда родом Альбрехт Альтдорфер[171] и астроном Иоганн Кеплер. В этом городе жили нынешний папа римский и Оскар Шиндлер.

Река набирает скорость и движется к границе. Пассау расположен в точке слияния трех рек — Дуная, Ильца и Инна, текущего от Инсбрука. Город смог заработать неплохо, взимая пошлины с проходящих через него судов, и обладал немалой политической силой, находясь на стыке границ и торговых путей. Он не кажется немецким. Близость Австрии придала ему некоторую вальсообразность. Итальянские мастера выстроили здесь блестящий барочный собор. Река часто выходит из берегов и заливает отдельные части города… стараясь превратить их в болото.

Мы садимся на корабль под названием «Авалон», один из местных круизных кораблей, забитый старыми и очень здоровыми американцами и австралийцами. Все они — закаленные ветераны круизов. Отходя от берега, мы разглядываем яркий пейзаж Пассау — настоящее латинское барокко с легким привкусом рококо. Заметно, что текущие мимо нас воды имеют два цвета — зеленый (цвет Инна) и темный, грязно-серый (цвет Дуная). Мы пересекаем границу Австрии. Старая пешеходная дорога вдоль канала теперь используется велосипедистами — спокойно можно, крутя педалями, добраться до самой Вены.

Время от времени мы замечаем на берегах реки парочки, сплетенные в объятьях рядом с брошенными велосипедами, захваченные очарованием окружающего мира и занятые лишь друг другом. Мне нравится наш корабль; он роскошен, как провинциальный мотель, и я представляю себе радость от путешествия вместе со стариками, любящими приключения и живущими наперекор ходу времени. Им нравится все — и походы в аббатства, и винокурни, и визиты в оперу, и народные танцы, и фабрики по переработке чили, и викторины после обеда, и вечерние посиделки. Они разговаривают как оптимисты, а одеваются как пессимисты — прекрасный урок для путешественника.

Но река начинает брать свое. У каждой реки собственное сказание; они текут подобно старым песням, а мы позволяем себе двигаться в ее ритме. Утром я глупо радуюсь, как отраженный от поверхности воды солнечный зайчик скачет по стенам моей каюты. Линц — это европейская культурная столица, и город несет эту ношу с неменьшим трудом, чем его бургомистры — цепь, символизирующую их власть. Город выставляет напоказ концертные залы, музеи, инсталляции, парки со скульптурами и потрясающую коллекцию современного искусства. Линц всегда был богатым городом, родным домом купцов, промышленников и богатых политических воротил. Он имеет яркий вкус публичной филантропии и социальных устремлений. Город приглашает меня поужинать и одаряет меня пресс-пакетами, ручками и компакт-дисками, а также Linzertorte — пирогом с вареньем и миндалем, для которого существует сотня секретных рецептов старее всех остальных, когда-либо записанных на бумаге. Новый, приукрашенный лозунг Линца «Линц: город оживляется» явно требует некоторой адаптации с точки зрения любого туриста.

После войны Линц оказался на границе советской и американской оккупационных зон. Граница проходила по Дунаю, а на мосту Нибелунгов стоял контрольно-пропускной пункт. Люди северного берега голодали во тьме и холоде, но при этом искренне презирали своих невидимых врагов, как настоящие пешки холодной войны. Другой Линц, за рекой, пережил экономическое возрождение 1950-х. Вся остальная Европа забыла о том, как близко была Австрия к тому, чтобы оказаться за железным занавесом. Линц разжирел на промышленном богатстве, обеспеченном щедростью своего самого знаменитого сына: Гитлер перевел в город фабрики, сталелитейные и химические заводы. Но Гитлер — не единственный знаменитый парень из этого города[172]; уроженцем Линца был и Фриц Аустерлитц, отец Фреда Астера[173].

Река продолжает течь сквозь романтический пейзаж виноградников и фруктовых садов, абрикосы и сливы, пасторальные деревни, аккуратные фермы, богатые земли с большими беременными житницами. Она плывет сквозь зеленое знамя сердечности, земледелия, обильных урожаев и глубоко консервативного процветания. Здесь, на возвышении, стоит огромный монастырь Мельк — барочная ледяная глыба католицизма. Библиотека монастыря хранит серию исключительно жестоких и глубоко преданных германскому духу картин кисти Йорга Броя. Также здесь есть церковь, наполненная золотом так, что напоминает содержимое рта гигантского рэппера. Невольно задумаешься, сколько корзин слив и абрикосов, бутылок сладкого вина, коровьих туш и яблочных штруделей ушло у местных крестьян на строительство и поддержание этого шика. На алтаре видна надпись на латыни: «Без сражения нет славы» — громогласное выражение сильной церкви как корпоративного полицейского папы. В тот момент, когда наши рты открываются при виде столь сильной экстравагантности, Мельк дотягивается до нас и вытаскивает молитвы из наших глоток как аденоиды.

Ниже по реке стоит Дюрнштайн — замок, в котором трубадур Блондель пел свои песни, чтобы найти Ричарда Львиное Сердце, похищенного ради выкупа при возвращении из третьего крестового похода. Замок производит впечатление какой-то идеализированной романтической ерунды, поставленной здесь для ублажения акварелистов-любителей и проезжающих мимо австрийских старцев. Где-то в этих краях была найдена виллендорфская Венера, которая старше (ей около 30 000 лет) Венеры греческой более чем на 20 000 лет. Эта женщина — символ плодородия с огромными грудями и корзиной или бобом вместо головы — сделана из слоновой кости[174]. Самое древнее изображение человека — мать всего сущего, образ самосознания, первый образец символизма. Найти ее в южной Австрии было крайне маловероятно, однако это подтверждает, что и в самые древние времени люди уже жили где-то в этих краях.

По мере того как наш корабль приближается к Вене, я вглядываюсь в берег и удивляюсь, где же город. Венцы не имеют с рекой почти ничего общего — возможно, из-за того, что она ассоциируется с моряками, сквернословием, жестким и неблагодарным делом торговли и сексом. Город основан как гарнизон римской кавалерии. «Австрия» означает «восточная граница» — именно здесь она и проходила. Дух римлян жив и поныне. Это очень странное место, одинаково (а порой и одновременно) очаровательное и отталкивающее. Город выглядит так, будто построен для гигантских полубогов, которые в наши дни исчезли, а вместо них здесь поселились члены ордена чопорных кураторов. В городе все либо огромное и мистическое, либо нагое и жестокое, либо до приторности слащаво, будто сделано из марципана. Национальный музей искусств представляет собой бредовое и садомахозистское отображение борьбы с Реформацией[175]; огромные полотна изображают эротичные членовредительства и экстатическую агонию. Вена — самая дальняя точка распространения ислама. В 1683 году ненасытные турки были остановлены у ворот Вены. Их смогли остановить на последнем рубеже во многом благодаря вмешательству польского короля Яна Собеского, поручившего собственную страну заботам Девы Марии и выступившего на защиту всего христианского мира. Он руководил самой крупной кавалерийской атакой в истории. Бежавшие турки оставили венцам запасы кофе. Именно в Вене были изобретены капучино и круассаны, форма которых имитировала оттоманские полумесяцы. Турки бросили и свои музыкальные инструменты, подарив тем самым Западу достаточно сомнительное культурное преимущество в виде военных духовых оркестров. Вена наглядно увидела падение железного занавеса. Вплоть до 1989 года любые корабли, плывшие вниз по течению, рисковали нарваться на обстрел.

Земля в этих краях начинает меняться, становится более жесткой, бедной, разбитой и заброшенной. До следующей столицы ехать всего ничего. Лидерская роль пришла к Братиславе внезапно, будто кто-то позвонил ей в дверь рано утром и сказал: «Поздравляем, вас выбрали столицей нового независимого государства Словакия. Удачи!» Развод с Чешской Республикой был добросердечным, либеральным и даже дружеским. Когда я упомянул об этом паре местных жителей, те в ответ закатили глаза. «Не будьте так доверчивы. Они раскололи страну, потому что не могли договориться, кто получит все деньги, прежде принадлежавшие коммунистам, захватит предприятия, кому пойдут международные займы и инвестиции. Две страны — в два раза больше коррумпированных политиков, борющихся за свое место у кормушки».

Первое, что замечаешь в Братиславе, это до судорог отвратительное строение — мост, из которого торчит высокий треножник с НЛО на верхушке. Внутри НЛО ресторан и дискотека. Бывшие коммунистические страны почему-то очень любят дискотеки; это считается современным и модным, здесь играет прежде запрещенная импортная музыка и царит распущенность. Но вход преграждают привычные очереди, а внутри царят социалистический шик и дискомфорт. Говорят, что сверху отличный вид на город. Но дискотека была закрыта. Говорят, что в городе есть интересный еврейский музей. Оказалось, что и он закрыт. В крошечном центре города, выстроенном в стиле барокко, можно найти комнату, в которой Наполеон подписал мирный договор после битвы при Аустерлице. Комната на реставрации. В центре города проводился фестиваль музыки хэви-метал, и им наслаждалось никак не меньше полудюжины лиц. Одним из зрителей был лысый человек в камуфляже, на голове которого сидела живая шиншилла. Я не знаю, кто из знаменитостей родился в Словакии, однако в пересчете на душу населения страна производит больше автомобилей, чем любое другое государство мира.

Я нахожу свободное местечко в водном трамвае, забитом компанейским народом, жарко дышащим потом, чесночным соусом, луком и сливовицей. Хрюкая и кряхтя, трамвай спускается вниз по реке в направлении столицы Венгрии — Королевы Дуная. Будапешт — что-то совсем иное, город из другого мира. Долгое время он был младшим партнером царственной Вены, однако благодаря национальной гордости и природной яркости жители смогли выстроить достаточно буйный и поражающий воображение город. Здание парламента выстроено по мотивам Вестминстера и накачано архитектурным ботоксом, к которому добавился огромный купол. Оно было построено до того, как Венгрия стала независимой страной. Будапешт представляет собой калейдоскоп других мест — где-то он похож на Лондон, где-то на Париж, Берлин или Милан. Барокко перемешивается с фантастическими зданиями в стиле сецес-сион[176]. Здесь можно увидеть замки, соборы, лучшие в мире мосты через реку и попасть в настоящую Вальгаллу музыки. После обеда я побывал на прощальном концерте Альфреда Бренделя[177] в концертном зале имени Листа.

Гуляя по городу, я внезапно понимаю, чего ему не хватает, что остается нормированным в наши времена — это смех и чувство юмора. Место это достаточно забавное. Тут много едят и пьют, разговаривают, спорят, хвастаются и размахивают руками. Это город разума и галерей, центр фотографии и журналистики. В большинстве своем этот энтузиазм — результат множества бедствий. Венгрии не повезло в войне, мирное время оказалось ничуть не лучше, национальное возрождение было прервано и за его попытку настигло жестокое возмездие. Венгры посвятили царившему в стране террору целый музей. Это один из лучших музеев, посвященных идеям, которые мне довелось видеть. Однако нам приходится оторваться от паприки и цыганских скрипок и продолжить свой путь вниз по течению. Во второй половине дня я остановился на юге Венгрии и прокатился на велосипеде вдоль берега реки, по маковым, ржаным и пшеничным полям. Я проезжал мимо пугал, виноградных лоз и бобовых полей, а на горизонте виднелись башни далекого собора. Моим компаньоном в этом путешествии была река, и это было прекрасно.

Настоящим шоком для меня стал Вуковар. Хорватский городок среднего размера, окруженный с трех сторон Сербией, подвергся осаде в годы балканской войны. Выгоревшие дома и магазины пышно заросли сиренью и шиповником. Разбитый город закрылся в своей раковине, как моллюск, и время в нем остановилось. Прошло двадцать лет — жизнь целого поколения — с тех пор, как сербские ополченцы опустошили госпиталь, вывезли раненых и больных на расположенную неподалеку ферму и зверски всех убили. Подвал госпиталя превратился в естественный памятник отчаянию. В городе сохранилась водонапорная башня, устоявшая даже после взрыва, и ее до сих пор видно с территории Сербии. Город тих и угрюм. В лесах можно множество могил. Река неспособна смыть эту память.

В ста километрах ниже по течению — Белград, столица Сербии. Город вырос в месте слияния Дуная и Савы. Я стою на зубцах городского замка, рассматривая еще одну панораму, а мой гид — впечатлительный преподаватель, рассказывающий истории только с одной, своекорыстной позиции, — с гордостью говорит, что Белград был единственным городом в Западной Европе, который действительно нещадно бомбили. В течение XX века это происходило пять раз: дважды во время Первой мировой войны (которую, кстати, они же и начали) — Австрия при содействии Германии; дважды во время Второй мировой войны — сначала немцы, затем союзники; а потом НАТО. Несмотря на количество принятых на себя ударов, Белград остался красивым городом, с огромными соборами, обязательными оперными театрами, парками и бульварами. Но основные его черты — безбрежная жалость по отношению к себе и чувство жуткой несправедливости. Сербия всегда хотела стать одной из ведущих стран Европы, однако при этом считала, что ее постоянно преследует зависть и недоброжелательность противников — оттоманов, австрийцев, германцев, русских, а также коварство союзников — французов, итальянцев, а потом и НАТО. Сюда же стоит добавить неблагодарность всех остальных балканских стран. Иными словами, в Европе вряд ли найдется страна, не боровшаяся с тщеславием Сербии. Я не хочу влезать в споры, поэтому меняю тему и говорю о том, насколько прекрасны сербские женщины. А они в самом деле красивы — неулыбчивые и вселяющие ужас блондинки в плотно облегающей одежде. Пища здесь на удивление хороша, а жители — космополитичны, дружелюбны, веселы и кокетливы, но лишь до тех пор, пока речь не коснется Косово. Мне особенно понравилась могила маршала Тито, рядом с которой выставлена его коллекция жезлов и охотничьих ружей. И, разумеется, зоопарк, в котором живут только белые животные.

Река набирает обороты и входит в свою самую зрелищную фазу: нас ждут Железные ворота — исключительной красоты скалы, вода между которыми образует водовороты и бурлит, — и крепость Голубац. Мы попадаем на территорию Болгарии, хотя земли на левом берегу принадлежат Румынии. Румыния — древние Дакия и Скифия, завоеванные Траяном[178] (что нашло выражение на соответствующей колонне). Румыния до сих пор осталась верна классике. Она использует латинский алфавит; язык на слух напоминает Geordie — ньюкаслский диалект с легкой примесью итальянского. Где-то здесь готы, теснимые гуннами, перешли границы Восточной Римской империи, после чего и начался упадок Рима — сначала незаметный, а потом стремительный. В деревнях лошадей до сих пор больше, чем автомобилей, повсюду видны стога сена и царит грязная неразбериха, присущая сельскому хозяйству. Невысокие сгорбленные женщины в черных головных уборах и ярких шалях сидят на завалинках подобно детям, ждущим обещанной сказки.

Болгария — славянская страна с кириллицей, которая пахнет розами и сливовым компотом. Милые деревушки с низкими, раскрашенными шале и притаившимися, древними, пышно украшенными церквями. Перед каждым кирпичным домом палисадник с аккуратными грядками картофеля и капусты. Здесь река впервые слышит запах моря и течет мимо брошенных фабрик коммунизма, затонувших барж и гниющих пристаней. Когда-то по этому великому водному пути шли корабли из экзотической Африки, с богатого Востока и из Константинополя, ростовские меха отправлялись в северную Европу, а в обратном направлении плыли суда с солью, древесиной и умелыми ремесленниками. Теперь торговля практически прекратилась. Река бесплодна. Время от времени попадаются случайные баржи, но чаще река течет в одиночестве, пока не растворяется в широкой дельте меж островов и дамб. По берегам тесных протоков живут орлы, аисты, кукушки, пеликаны, морские змеи, лягушки и комары.

Люди, скрывающиеся на пропитанных болотистой водой островах, строят себе временные жилища и варят огромных и скользких сомов. Дельта — очень странное место, потерянное на самом краю Европы и живущее вне законов. Здесь река распадается. Какие-то рукава уходят в Молдову и на Украину, а на западе она впадает в канал, который завершается на берегу Черного моря у последнего города на Дунае — Констанцы. Этот древнеримский город, куда был сослан Овидий[179], отмечен печатью дряхлости. Огромное белое здание казино в стиле барокко стоит прямо на набережной, и видно, что его игра закончилась неудачей. Море с непристойной фамильярностью дает пощечины земле. В городе пахнет озоном и пиццей. Муэдзин созывает правоверных на молитву, и его голос доносится до Азии. Я прохожу мимо старой умирающей синагоги. Через разбитое окно вижу надпись на иврите, сделанную золотыми буквами. Может, это «мене, текел, фарес»?[180] Евреи — отсутствующее сердце всей этой истории. Это была их река, так же как и всех остальных. В каждом городе по берегам реки существовала процветавшая и блестящая еврейская община.

Это место представляло собой сердцевину диаспоры европейских евреев, но они отсюда ушли. Тень миллионов, кто здесь жил или мог бы жить, сохранилась по сей день — в архитектуре, в магазинах, в кафе и банках, в клецках, приправах и топленом жире, в золоте, поэзии, психиатрии и политике и, конечно, в скрипках, которые с блаженной болью тоскуют на протяжении всего Дуная.

Стоики утверждали, что человек не может войти дважды в одну и ту же реку: изменится и река, и сам человек. Однако справедливо и то, что и люди, и реки меняются незаметно. Вместе с водой утекает время. Реки — часть великого братства пресной воды. Это великие истории, глубокие как печаль и легкие как смешок. Плывя по реке, мы попадаем внутрь притчи и катимся по волнам метафор. В плавании мы замечаем и то, как в воде отражаются время и история, коммерция и власть, и то, как неумолимо проходит и время нашей жизни.

Рональд Рейган отлично разбирался в дипломатическом этикете. Кроме того, он, как отличный шоумен, обладал прекрасным слухом. Поэтому, когда на одном званом обеде оркестр заиграл Edelweiss, он прервал свой рассказ на полуслове, поднялся и, благоговейно прижав руку к сердцу, уставился вдаль, отдавая дань уважения национальному гимну Австрии.

Эта, возможно, неправдоподобная история говорит об Австрии куда больше, чем об американских президентах. Австрия — страна, которую зачастую воспринимают слишком тривиально или неверно. Австрийцы порой чрезмерно горды или склонны слишком рьяно защищать свое уникальное музыкальное наследие (Берг, Брукнер, Гайдн, Малер, Моцарт, Шененберг, Шуберт, два Штрауса и Веберн — те имена, что сразу всплывают в памяти). Это не позволяет им заметить комизма: эта мелодия была взята из мюзикла, написанного двумя нью-йоркскими евреями[181]. Даже те из нас, кто не знает, нужно ли свистеть, молчать или аплодировать при исполнении «Волшебной флейты», отлично разбираются в том, что важнейшими вещами в Австрии являются дверные колокольчики, бубенцы и шницель с лапшой, а знаменитая мелодия Вены — города, где жил Моцарт, а Малер работал дирижером в опере — была позаимствована из британского фильма («Третий человек»), где была сыграна на русской стиральной доске с натянутыми на нее струнами[182]. Вена — это город, который в добродетели решил стать выше всех, встречая укоры недоброжелателей и насмешку злой судьбы с ледяным презрением и вздохом мученика. Страна цепляется за достаточно потертое ощущение собственного достоинства. Несмотря на множество прославленных предков, самым популярным австрийцем остается Кристофер Пламмер[183].

В Вене есть одна забавная вещь. Вы не замечаете это сразу; но когда осознаете, это до удивления восхищает. Все двери открываются в неправильную сторону. Словно в какой-то момент жители Вены договорились, чтобы все двери открывались на улицу, а не внутрь. Возможно, это был небольшой акт национального восстания, направленный на то, чтобы их не путали с немцами. Поэтому вы можете провести немало времени в попытках drucken дверь, когда ее на самом деле нужно ziehen. В какой-то момент у меня возникло какое-то странное ощущение в отношении Вены — некий момент синхронизации. Ее имя постоянно всплывало в разговорах; мне казалось, именно этот город станет очередной точкой моего путешествия. В этом городе произошло и должно было произойти так много, что мой визит в него был вопросом времени, а не желания.

Мне предложили взять в путешествие своих новорожденных близнецов. Так что группа, поехавшая зимой в Вену на выходные, состояла из матери моих детей, самих детей, их няни, фотографа Тома и меня. Такие выезды на выходные — привычное явление для жителей северной Европы. Они режут наше обычное время отдыха на части, как мы режем на небольшие треугольнички сэндвичи с огурцом. Нам необходимо взять от коротких выходных самое лучшее, и после того как земли за Дунаем открылись для туризма и перешли на евро, прежде дальные города Европы — от Барселоны до Риги — наполнились берсерками[184], гуннскими ордами пьяниц с приглаженными гелем волосами в футболках с дикими надписями, а также эскадронами диких подружек невесты в сопровождении знойных бразильцев. Континентальная Европа — именно то место, куда мы хотим поехать, чтобы оттянуться. Но в Вене этот номер не пройдет. Здесь не отращивают патлы и не выставляют напоказ ягодицы. Это — выросшая Европа, город для взрослых. И приходится вести себя не по возрасту, а подобно людям старше вас на пару десятков лет.

Официант рассматривала сдвоенную коляску примерно так же, как французский полировщик мебели — газонокосилку на обеденном столе, и со всей возможной вежливостью попросил разрешения отставить ее куда-нибудь в сторону. «Но она же никому не мешает, — возразил я. — Она не загораживает ни проход, ни пожарный выход». «Да, но ее все равно нужно убрать». Я понял, что возражение официанта в этом прянично-хрустальном раю кофе и пирожных носило скорее эстетический, а не практический характер. «Однако, — добавил я, — в коляске лежит пара младенцев». «Ах да», — безнадежно сказал он, понимая, что на этом наш разговор заканчивается, но не совсем понимая почему.

Вена недружелюбна к детям. И не к ним одним. Она не испытывает дружеских чувств вообще ни к кому. Нежная и любовная гуманность отнюдь не венские черты характера. Если вы внимательно взглянете на венцев, занимающихся своими повседневными делами, то поймете, что они не очень человечны и не особенно теплы по отношению друг к другу. Да, они вежливы, имеют отличные, слегка накрахмаленные манеры, которые крайне приятно видеть, приехав из социального климата насильственного и моментального дружелюбия и разговоров ни о чем. Продуманная формальность этикета — настоящее благословенное освобождение. Но как только вы выпадаете из-под власти напряженного и напускного дружелюбия, вы сразу забываете, что это такое.

В венских ресторанах нет дресс-кода — это и не нужно, так как дресс-код существует у города в целом. Хотя это и считается достаточно эксцентричным, но представители обоих полов часто носят деревенскую одежду — меховые украшения на фетровых шляпах, напоминающие свиную задницу, два ряда роговых пуговиц, милитаристско-фетишистские атрибуты из козлиной кожи и безделушки, сделанные из резного рога. Мне удалось найти старый ювелирный магазин, специализирующийся на продаже зубов, обрамленных серебром. С одной стороны, это кажется красивым, а с другой — уродливым до судорог в промежности. Это ощущение возникает при описании многого в Вене. Ничто не может подготовить тебя к бессвязной какофонии из холодной мраморной ругани и истерического, чуть ли не психического смеха. Здания будто опускаются ниже и хитро смотрят на тебя. А потом принимаются издеваться над масштабами. Все начинается с бесчеловечного предположения о том, что все вокруг должно иметь размер XXL. Достаточно взглянуть на железнодорожный вокзал с его семнадцатью платформами, выстроенный в классическом муниципальном стиле. На тот невероятный Вавилон пьедесталов, колонн, пилястров и всяких там наличников, будто обсыпанный из мешка кондитера-великана фигурками и картинами, вызывающими ассоциации, не приходящие в голову даже страдающему без секса отшельнику. Обнаженные ангелы борются с двухголовыми орлами и полулюдьми-полурыбами, голые бодибилдеры лупят пастухов и попадают в челюсти аллигаторов, в небесах играют духовые оркестры, а напоминающие чирлидеров валькирии скачут по крышам. Какой-то безудержный рог изобилия обнаженных тел — эпатажных, веселых, мускулистых.

Жители Вены одеты достаточно консервативно, но ярко. Пожалуй, это самые чопорно-полированные люди в Европе. Кажется, будто над их головами висят мультяшные облачка с картинками, изображающими безудержные оргии и пьянки (но нарисованные в стиле барокко). Нет ничего удивительного, что Фрейд пришел к идеям либидо, эго и психоанализа именно в Вене. Это не совпадение, даже сам Фрейд утверждал, что совпадений не бывает. Остается лишь догадываться, как могла бы выглядеть психиатрия, если бы он жил в Белфасте или Бельгии. Вена выглядит так, будто постоянно пытается что-то себе доказать. Она живет на стероидах гражданственности. Где-то империи были крупнее, а денег было больше, армии чаще побеждали в сражениях, но никто другой не доказывал себе собственной значимости со столь грандиозным пылом. Но самый потрясающий и трогательный объект, который мне довелось видеть в Вене, был крайне простым и современным. Думаю, он не нравится венцам и вызывает у них больше всего возмущении: я говорю о «Каменной библиотеке» работы Рэйчел Уайтрид — памятнике погибшим австрийским евреям.

Вена всегда находилась на переднем крае Европы, выступая линией обороны против оттоманов, гуннов и коммунистов. Она представляла собой точку опоры и, несмотря на своеобразное понятие о честности и снобизм с поджатыми губами, смогла создать массу поразительных произведений культуры, больше чем любой другой европейский город. Я говорю не только о музыке, но и о науке, философии и искусстве. Сецессионисты Климт и Шиле, писатели Иосиф Рот, Рильке, Артур Шницлер (отправленный в тюрьму за свою бескомпромиссно сексуальную пьесу La Ronde[185]), венские социалисты и эссеисты-утописты, Леопольд фон Захер-Мазох, написавший «Венеру в мехах» и подаривший миру свое имя для обозначения такого явления, как мазохизм. Захер-Мазох: полуторт, полушлепок… Как это по-венски!

Несмотря на всю монументальность зданий, город имеет вполне человеческие размеры. Практически до всех углов можно дойти пешком. Зимой улицы наполнены густым запахом имбирного печенья и глинтвейна. Витрины магазинов скалятся и переливаются разноцветными сладостями, тортами, шоколадками и сладкими украшениями в форме посоха Санта-Клауса. В городе до смешного много магазинов нижнего белья, манекены в которых выглядят столь же вызывающе, как декорации в стиле барокко. Внутри венских домов всегда жарко, поэтому часто можно видеть женщин, кутающихся в меховые шубы, под которыми минимум одежды.

Несмотря на всю цивилизованность, основной дар, который подарила Вена человечеству, — это кафе. Свой вклад внесли и кофе, оставленный оттоманами, и шоколад, подаренный испанской ветвью Габсбургов. Вена изобрела самое совершенное место досуга во всей человеческой культуре. Кафе распространились по всему миру: вы можете посидеть в кафе везде, начиная с Гималаев и заканчивая оазисами Сахары. Это дар Вены всем нам. Эти идеально демократические места принадлежат всем и каждому — здесь можно почитать газету, поболтать о какой-нибудь чепухе, написать книгу о чувстве отчужденности или открыть в себе эдипов комплекс. Кафе не просто трансцедентный образец цивилизации, а строительный кубик культуры: в кафе родилось больше великих мыслей, чем во всех университетах мира. А уж венские кафе в этом смысле далеко опережают все остальные.

Кондитерская Demel, возможно, самая известная в мире, схлестнулась в юридической битве (описать которую мог бы только Роальд Даль[186]) с гостиницей «Захер», владевшей оригинальным рецептом Sachertorte (разница между двумя рецептами заключалась в том, нужно ли класть прослойку из абрикосового конфитюра в середину торта или оставить ее прямо под глазурью). Официантки в кафе облачены в старомодную черно-белую униформу, а торты и сладости лежат на стеклянных подносах, как настоящие драгоценности. На столиках стоят кувшинчики с идеально горячим шоколадом и альпийскими горами взбитых сливок. Все это создает несколько тревожное ощущение того, что вы вот-вот попадете внутрь сказки. Сидя в кафе, можно наблюдать за тем, как кондитеры в поварских колпаках особой формы (которую уже лет восемьдесят не носят никакие другие повара), вручную покрывают глазурью пирожные в виде обнаженных женщин (ну куда же без них?) и животных. Я наблюдал, как девочка в течение десяти минут разглядывала сахарную свинку без какого-то намерения ее купить. Вена — одно из последних мест в Европе, где такие важные вещи, как сахарные свинки в крапинку, готовят не для коммерции, а в силу ностальгической традиции.

В конце войны жители Германии глянули на свою разрушенную страну, заводы и фабрики, которые сровняли с землей, решили взять у американцев деньги и создать новое экономическое чудо. Австрийцы же, судя по всему, предпочли комфорт и славу, хорошие манеры и взбитые сливки. Они осознали, что лучшее, на что могла надеяться Австрия, уже в прошлом и чем плотнее они будут держаться за свою историю, тем лучше.

Вена — город без будущего, но это вполне устраивает ее жителей. Как устраивает и меня — чудесное место, эхо отражений, призраков, белых лошадей и музыки. И если вы собираетесь что-то взять с собой отсюда на память, пусть это будет знание о том, что самым знаменитым австрийцем перестал быть Кристофер Пламмер. Теперь это Арнольд Шварценеггер.

Оглавление книги