Книга: Опыт путешествий

Арктика

Арктика

Холод. Всю жизнь мы боремся с ним, избегаем его; самое развитие человечества предполагало бегство от холода, борьбу с ним и поддержание тепла. Мы говорим: холодный взгляд, холодный прием, месть — это блюдо, которое надо подавать холодным, хладный труп. Кому захочется холода? Тепло — это здорово: горячие блюда, горячие штучки, жаркий секс и зажигательные вечеринки. Тепло или холод — вообще не выбор, разве что он заинтересует тех немногих хладнокровных упрямцев, в жизнь которых экстремальный холод привносит особое, суровое очарование. В этих холодных краях беснуются тролли, а мы покрываемся гусиной кожей при одной мысли об этих обледеневших равнинах и пронизывающем северном ветре. А они отправляются туда. Большинство голосует за тепло. Холод капитулирует, тает на глазах. И нужно успеть почувствовать холод, пока он еще где-то остался.

Поэтому, когда меня спросили, не хочу ли я отправиться в Арктику, то я тут же сказал «да», прежде чем они успели добавить «пожить».

Прежде всего надо разобраться со снаряжением: найти его, затем потерять, составить список, классифицировать, заказать, поохотиться за остальным в Интернете, распаковать, надеть, устроить первую примерку, снять, снова примерить перед зеркалом, подогнать, протестировать по правилам и без правил, уложить и, наконец, упаковать. Маленькие пакеты и секретные заначки — груда вещей в углу моего офиса постоянно растет, как ледник из шерсти и перьев, гортекса и застежек-липучек.

Люди, путешествующие в те места, где отсутствует обслуживание номеров и туалеты со сливом, зациклены на снаряжении. Они никогда не говорят о городских пейзажах, таможенных досмотрах, исторических руинах и туристических маршрутах, а лишь о носках и фонариках. Под маской любого исследователя скрывается маньяк-вещист. И хотя свои требования к снаряжению выдвигают и тропические джунгли, и океаны, и пустыни, и саванны, ничто не сравнится с подготовкой к путешествию на самый верх (или самый низ) земного шара. Искупительная жертва холоду — самая дорогая. И лишь немногие места так холодны, как Свальбард[201].

Я случайно столкнулся с сэром Дэвидом Аттенборо[202]. Я плохо знаю Дэвида, но, как и все, воображаю, что знаю хорошо. «Я собираюсь в Свальбард», — сказал я ему и увидел на его лице тень тревоги вместо радостного энтузиазма.

«Правда? — тихо сказал он. — Сейчас там очень холодно. Ужасно холодно. Зачем вы туда едете?»

«Посмотреть на белых медведей!» — бойко, словно бойскаут, отрапортовал я.

Он приподнял бровь: «Белые медведи — опасные животные, знаете ли. По-настоящему опасные. А самое главное в экстремальном холоде — то, что все хорошо до тех пор, пока не становится очень плохо. Вот вы идете, и все нормально, но стоит потерять перчатку, как вы теряете руку».

«Спасибо за совет. А куда отправитесь вы сами?».

«Домой, в Ричмонд», — ответил он и был таков.

Помимо одежды (список вещей был длиннее того, который я составил, уезжая в школу-интернат), мне был необходим (по словам организаторов) четвертый уровень физической подготовки. До этого момента я и понятия не имел, что у мускулов, как у ресторанов, бывают мишленовские звезды. Поэтому поинтересовался, на что в принципе должен быть способен человек с четвертым уровнем подготовки. Мне ответили лаконичным электронным сообщением: «Человек с пятым уровнем подготовки способен покорить Эверест». Итак, я упаковал свое снаряжение в новый водонепроницаемый норд-фэйсовский рюкзак и вместе с фотографом Томом потащился в Хитроу, внутренне ощущая себя на уровне где-то «два с половиной».

До Свальбарда добираться долго: сначала вы летите в Осло, из Осло — далеко на север в Тромсе, а уже из Тромсе где-то час с небольшим до Лонгиербиена, что на острове Шпицберген. Лонгиербиен назван по имени американца, мистера Лонгиера, который когда-то купил здесь угольную шахту. Шпицберген — название голландское, его дал острову Баренц, который открыл это место и здесь умер. А Свальбард — норвежское название архипелага, и означает оно «холодный берег».

Если норвежец называет какое-то место «холодным», значит, здесь не просто прохладно. Свальбард — наиболее удаленное к северу место постоянного проживания людей. Аэропорт Свальбарда — самый северный аэропорт мира. Он расположен на 78-й северной широте, в то время как Северный полюс — на 90-й. Еще севернее — только тюлени, моржи, кучка ученых, несколько охотников и парочка выпускников британских школ, из последних сил волочащих сани во имя бездомных кошек. Свальбард оказался слишком суровым местом даже для эскимосов.

На острове нет местного населения. Здесь мы встречаемся с остальными членами нашей партии: близнецами Китом и Коди, журналистами-экстремалами из Айдахо (один из них фотограф, а другой — репортер, но я так и не понял, кто из них кто); Крэйгом, банкиром из Калифорнии лет сорока пяти, чьим единственным хобби было фотографировать крупных хищников; Анастасией, девятнадцатилетней студенткой школы моделей из Сибири; Дэвидом, американским бизнесменом тайваньского происхождения; Чай Чай, восторженным и полным энтузиазма представителем Thai Electronics, и Флори, миниатюрным пиар-менеджером, напоминающей живостью Поллианну[203]. Потом еще был мрачный швед по имени Макс, он был экспертом по полярным медведям, и два гида-норвежца. «О боже, — цедит Том сквозь зубы, — это просто состав для фильма-катастрофы семидесятых». И действительно, стоя у подножия горы со снаряжением, мы представляем собой совершенно несовместимую и, вероятнее всего, обреченную группу людей. Мы все лабораторные крысы, а точнее, лемминги, прибывшие, чтобы поселиться в пустыне, где еще ни один дурак не разбивал до них свой лагерь.

Лонгиербиен выстроен на сваях: привлекательные своей функциональностью скандинавские мобильные дома вознеслись над вечной мерзлотой, готовые убежать, если дела пойдут плохо. Городок теснится в долине между отвесными склонами холмов в устье фьорда. Тут есть маленькая церковь, университет, пара отелей, супермаркет, несколько магазинов, продающих серьезное снаряжение без финтифлюшек, жевательный табак и, к моему удивлению, абсурдно широкий ассортимент лакричных конфет.

Над городом возвышается весьма зловещего вида труба, выпускающая в чистый воздух элегантную струю дыма. Лонгиербиен появился благодаря добыче угля, который теперь стало слишком дорого экспортировать, так что сейчас он используется лишь для обогрева и освещения города. На другой стороне холма стоят, широко раздвинув ноги, черные вышки, которые раньше поднимали на поверхность вагонетки с углем. Еще есть кладбище, на котором в вечной мерзлоте покоятся тела моряков, умерших от пандемии гриппа в 1918–1919 годах, а также мемориал героев войны, испещренный (куда же без этого?) британскими фамилиями. Это место было сровнено с землей немецкими линкорами и стало домом для одиноких радистов, сквозь помехи слушающих голоса, доносящиеся с отдаленных полей войны.

Свальбард всегда существовал обособленно от окружающего мира. Вплоть до двадцатых годов XX века, когда эта территория перешла к Норвегии, он считался ничейной землей, и посещали его лишь китобои и исследователи. На него не распространяется Шенгенское соглашение, так что здесь может поселиться любой. После норвежцев вторая по численности нация на Лонгиербиене — тайцы, их тут несколько семей, работающих в туристическом бизнесе. Но ни один житель не был рожден здесь, детей рожают на континенте. Люди оказываются здесь по случайности, от отчаяния или по собственному выбору: любители экстрима, любители нестись на лыжах в небытие. В тот день все флаги были наполовину приспущены. Я поинтересовался, не погиб ли у них накануне какой-нибудь лыжник при сходе лавины. «Нет, — ответил проводник. — Девочка-подросток покончила с собой». Здесь много самоубийств: сказывается отсутствие солнечного света и влияние климата. Свальбард — конец всех дорог. Поселок на краю Ойкумены. Однако для меня, гостя, здесь больше радости, чем в снежном Рождестве длиной в целый месяц. Я лежу в своей маленькой комнатке в отеле, почему-то украшенной фотографиями бывших мэров города, смотрю на мерцающее северное небо и не могу уснуть от возбуждения.

На следующий день нас учат одеваться. Мне-то казалось, что на протяжении последних пятидесяти лет я знаю этот процесс назубок. Оказывается, нет. Чем-то это похоже на то, как стюардесса объясняет правила безопасности в самолете, с одной лишь разницей: мы все внимательно слушаем. Итак, прежде чем вылезти наружу, нужно натянуть две пары кальсон (толстые и тонкие) из овечьей шерсти, надеть шерстяную фуфайку, вязаную водолазку и толстый свитер из овечьей шерсти на молнии. Потом две пары шерстяных носков (толстые и тонкие), пару лыжных рейтуз, синтетические брюки и сверху пару непромокаемых брюк на гагачьем пуху с подтяжками. Следом идут: пуховой жилет, пуховая парка с глубоким капюшоном и подкладкой из меха койота и пара арктических сапог, каждый размером в два садовых домика, со сменными термовкладышами. На лицо надевается тонкая вязаная маска серийного маньяка, а на голову еще и толстая балаклава a-la Роберт Скотт. Затем идут нижние перчатки из шелка — это важно, поскольку если вы решите тронуть что-либо металлическое на улице голыми руками, то лишитесь кончиков пальцев, и огромные варежки на веревочке, как у детсадовцев. Если наденете перчатки, то потеряете пальцы до костяшек. Все завершается шапкой, сделанной моим другом, исландцем Эггертом, из морской выдры, с наушниками из лисьего меха. В общем, процесс одевания напоминает подготовку к какому-то убийственному виду спорта, и уже сам по себе является серьезным физическим упражнением. Радует, что, однажды надев все это, вы проходите так целую неделю. Здесь, в Арктике, вас никто не унюхает, разве что белые медведи.

Закон термодинамики утверждает, что мы греемся теплом, которое сами же и производим. Эти слои одежды, надетые один на другой, застегнутые на пуговицы и молнии, зашнурованные и прошитые двойным швом, должны не допустить утечек тепла. Мы жадно копим тепло. Однако перегрев столь же опасен, как и переохлаждение. Если вы вспотеете и пот замерзнет, вы погибнете либо отдельные части вашего тела почернеют и отомрут. Постоянно идет поиск компромисса между вентиляцией и сохранением тепла, будто вы наполовину человек, а наполовину жаба-ага.

Мы садимся на снегоходы — своеобразные мотоциклы на полозьях. Снегоход катится легче, чем тележка из супермаркета, но его так же трудно поворачивать, как и тележку, зато гораздо легче перевернуть. Я ненавижу мотоциклы, но поменяйте гудронное шоссе на снег — и получите незабываемое удовольствие. В Свальбарде больше снегоходов на душу населения, чем где бы то ни было. Местные гоняют на снегоходах с бесшабашным хладнокровием — нордические беспечные ездоки с карабинами, болтающимися на боку. Выезжать за пределы города без оружия запрещено. Если у вас нет ружья, можно взять напрокат в местном магазине.

День бело-синий, с багровыми и розовыми тенями. Воздух искрится алмазной пылью, инкрустированный мелкими кристаллами льда. Мы уносимся прочь из города в ледяную пустыню и быстро осознаем, насколько несовершенно наше снаряжение: малейшая полоска голой кожи обмораживается в считаные секунды, дыхание кристаллизуется на балаклавах, синтетический материал абсорбирует влагу под очками, и она, мгновенно замерзая, ослепляет. Я с радостью обнаруживаю, что варежки, купленные через аляскинский веб-сайт Midnigt Mushing и похожие на черные клешни со специальными заплатками для подтирания носа, несравнимо лучше, чем варежки всех остальных. У меня все время теплые руки. Остальные пересчитывают пальцы.

Мы останавливаемся на заледеневшем морском берегу, где глыбы изъеденного ветром льда вмерзли в ледяную корку океана. Напротив, освещенный лучом солнечного света, стоит огромный собор — ледяной храм. Это место священного величия, пейзаж, полный высокой романтики XIX века. Мы слезаем со снегоходов, и мир внезапно становится неподвижным и безмолвным, но все же мы здесь не одни. У наших ног следы — четкие и глубокие, еще до конца не уничтоженные ветром.

Белый медведь. Следы огромные. Я засовываю в один из них свою черную карикатурную руку. Выглядит, как рука ребенка.

След величиной с колпак автомобильного колеса. Норвежцы расчехляют ружья. Следы тянутся цепочкой по холму над замерзшим морем. Можно услышать бесшумную поступь зверя, почувствовать, как он размашисто шагает, представить себе, как он покачивает головой и поводит носом, самым чувствительным среди всех млекопитающих. Полярный медведь может учуять человека за 24 километра с лишним.

На следующий день мы встаем рано и вытаскиваем сани, на которых горой высятся палатки, спальные мешки, кухонные принадлежности, пищевые концентраты и туалетное сиденье. Мы покидаем город, направляясь к востоку мимо стад северных оленей, выкапывающих из-под снега мох. Пять часов езды по равнинам, ледниковым отложениям, покатым холмам и спускам, настолько крутым, что кажется, будто катишься с американской горки. Но занервничать и надавить на тормоз в этом аттракционе — значит, подвергнуть себя риску получить удар по затылку тюком со снаряжением весом в центнер. Переправившись через глетчер, мы оказываемся в небольшой глухой долине на побережье. Солнце начинает садиться, и мы разбиваем лагерь. Пока распаковываем вещи, погода портится, поднимается ветер и начинает казаться, что небо падает нам на головы. Пурга уже вокруг нас. Мы в спешке ставим палатки. В них нет ничего гламурного: обычные палатки Glastonbury на двоих, защита от ветра и снега. Мы с Томом выкапываем подвал — место для хранения мешков и переодевания. Разбивка лагеря — гонки наперегонки с ветром и падающей стрелкой барометра. Нужно, чтобы пальцы сгибались, но они постоянно мерзнут, и шелковые перчатки уже все в дырах от застежек-липучек, которые точно изобрел какой-то хладнокровный дьявол. Уже поставлена палатка-столовая — переносная русская времянка из двуслойного пластика. Внутри два стола, пара скамеек, крохотный уголок для приготовления пищи, парафиновая печка и параллельные краны, установленные на высоте человеческого роста. Размером 12 ? 10 футов, она удерживается при помощи стальных тросов. Последнее, что мы успеваем сделать до темноты, — это протянуть проволочное заграждение и подсоединить к нему взрывчатку.

Лучшая защита от белых медведей — собаки: собаки лают, и медведи держатся в стороне. Однако мы здесь затем, чтобы увидеть белых медведей, поэтому собак с собой не захватили. Вместо них на видном месте в палатке висит ружье.

Мы жадно глотаем горячий ужин и расходимся по палаткам, чтобы уснуть внутри пухового спального мешка, поверх которого постелен еще один пуховой спальный мешок. На мне новозеландская шапка из меха опоссума, и, прежде чем усталость смаривает меня, я успеваю прочитать при свете фонарика пару страниц из исландской саги: «Прошу тебя, испытатель непорочных монахов, стань мне охранителем в моих странствиях! Да осенит Господь с горных вершин путь мой ястребиным крылом!»

Мы забираемся в мешки с головой: любая часть тела, оставшаяся на воздухе, за ночь обморозится до кости. Температура внутри палатки не сильно отличается от температуры снаружи. Мороз превращает зубную пасту в цемент с запахом мяты, ломает переплеты книг, разряжает батарейки. Таким холодным бывает тон отказа, вкус измены и боль одиночества. Ни один из нас прежде не испытывал подобного холода. От мороза дерет горло изнутри, щиплет в глазах, и козявки намертво замерзают в носу. Кожа горит, словно к ней прикоснулись раскаленной кочергой.

Утром на стенах палатки тонкий слой инея от нашего дыхания. Ветер поигрывает этими новыми элементами первозданного пейзажа, сердито прочищая глотку, бормоча рунические угрозы и предостережения, но храп Тома ему не удается заглушить. Барометр просыпается, ртуть начинает ползти вверх по шкале термометра. Ветер дует изо всех сил, и мир становится белым. В полутора метрах ничего не разглядеть. Снег — кружащееся, пульсирующее, живое существо. Такое ощущение, что с поверхности земли слезает кожа. Кругом крутящиеся воронки и фонтанчики, как на реке во время паводка. Пейзаж меняется: там, где вчера был твердый лед, теперь двухметровые сугробы. Мы проваливаемся по пояс. Сибирячка Анастасия удивляется, что такая погода вообще возможна.

И вот мы сидим в маленькой столовой — тринадцать душ, прислушивающихся к непогоде, надеющихся, что небо хоть чуть-чуть просветлеет — день, потом второй; мы играем в карты, читаем, придумываем викторины: столица Молдовы, три всемирно известных норвежца, три всемирно известных финна, как я потерял девственность, как я встретил свою жену. Сидим, как лисы в норе или элементы кубика Рубика, — подвинется один, все остальные тоже смещаются. Теперь мы беседуем о перистальтике наших кишечников.

Поход в туалет — серьезная экспедиция. В шести метрах от столовой находится пластиковая коробка с крышкой, вроде той, которую чернорабочие ставят поверх дырки в земле. Внутри нее — складное сиденье туалета.

Терпишь до последнего, потом хватаешь биоразлагаемый пакет, говоришь окружающим, что выйдешь прогуляться, на что все непременно улыбаются, и, спотыкаясь, бредешь сквозь поземку к маленькому бивуаку. Откапываешь из-под снега бумагу, которая остается сухой, потому что мокрым бывает лишь тающий снег, и начинаешь разматывать шерстяные слои одежды горящими на морозе пальцами. Обычно спрашивают: «Как вы там ходили в туалет?» Отвечаю: очень, очень быстро. Для мужчин были «писательные контейнеры», в которые мочились и тут же закапывали в сугроб. В снегу — маленькие отверстия с градацией цвета от здорового соломенного до почечного, насыщенно-охряного, поскольку чем дальше мы продвигались, тем меньше жидкости пили.

Снег засыпает равнину, погребая снегоходы и подбираясь к палаткам. Он просачивается сквозь откидные клапаны палаток, заполняет подвал, покрывая нашу поклажу, одеяла и спальные мешки. Мы сидим в столовой и изобретаем новые блюда. Лучшее принадлежит мне: какао с соусом «Табаско». Самое странное блюдо — овсянка с вареным коричневым сыром и красным джемом, который, как оказывается, норвежские дети едят на завтрак. На полу кучи верхней одежды и промокших варежек из тюленьей кожи и оленьих шкур. Веревки прогнулись под тяжестью перчаток и балаклав, шарфов и шапок. По комнате, освещаемые фонарями, свечами и парафиновой печкой, медленно и сонно передвигаются люди, пытаясь отыскать свое снаряжение. Колеблются тени, озаряя лица, мы рассказываем одну историю за другой, на снежном полу образуются лужи, от носков поднимается пар.

Норвежец Эрден рассказывает, как он пересек на лыжах Гренландию. Впечатляет — даже с точки зрения бывалого арктического исследователя. Гренландия расположена в четырех временных поясах. «Как это было?» — мы усаживаемся, чтобы послушать его сагу. «Белая равнина. На семнадцатый день ко мне в палатку залетела птичка. Я ее покормил. Потом она улетела, и я пошел дальше». И все? Видимо, да.

На третью ночь температура падает. По-вагнеровски завывает ветер. Мы поем песни, играем в детские игры, складывая бумажки. Анастасия постоянно что-то рисует. Том фотографирует. Мы рассказываем истории про путешественников. Пляшут отблески света, проходит время. Непогода кружит, как дикий зверь, ревущий, неуловимый, злобный и безжалостный. Мы сидим в нашей сырой норе. Нас никто не вызволит, никакой вертолет или снегоочиститель. Нет никакого запасного плана. Делать нечего. Но с этим ничего и не поделаешь. Холод и ветер сковали все. В нашей тюрьме спокойно, так как отсутствует необходимость двигаться дальше и принимать решения. Такое можно только пересидеть. Мир сузился до клочка в несколько метров. Это все, что у нас есть. В снежной пустыне этот клочок и есть все, что мы есть.

На следующую ночь снег атакует наши палатки. Он давит на нас, как бетон. Я лежу и наблюдаю, как он подползает к стенам. Ветер ревет, как скорый поезд, завернутый в целлофан. Он несется издалека, с ревом и потрескиванием, со скоростью 15–20 метров в секунду, палатка дрожит и хлопает полостями, как живое существо в смертельной агонии. Мы спим чутким сном.

Около трех часов ночи я слышу, как кто-то копошится снаружи. В отверстии появляется голова Эрдена. «Вылезай, — говорит он. — Немедленно вылезай. Бери с собой только то, что сможешь унести». В скором времени мы будем под снегом. Палатка норвежцев тоже исчезла. Мы забиваемся в столовую и спим там еще пару часов. На рассвете снег прекращается и застывает в виде жестких змееподобных архитектурных форм. Буря отбушевала, мы потеряли тринадцать снегоходов, одиннадцать саней и две палатки.

У нас три складных лопаты на всех. После нескольких дней, проведенных в полном бездействии, все хватаются за лопаты с радостным нетерпением, и нам удается все откопать из-под двухметровых сугробов. Странно наблюдать, как откапывают мою палатку. Вещи лежат, как в древней гробнице: подушка, книга, шапка, и я ожидаю увидеть в выкопанном из-под снега мешке собственное замерзшее тело.

Теперь нам нужно выбирать: покинуть лагерь и отправиться назад в Лонгиербиен, что займет 12 или даже 14 часов, либо провести еще одну ужасную ночь здесь и отправиться на побережье искать белого медведя. Все единодушно решают остаться.

На следующее утро выезжаем все вместе. И небо, и земля одинаково бледно-голубого полярного цвета. Горизонт отсутствует. В течение часа не оставляет ощущение, будто мы поднимаемся по облакам в небо, словно валькирии. Берег океана потрясает. Воздух становится прозрачным, занавес раздвигается, и перед нами открывается пейзаж в своем безбрежном и суровом величии. Огромные голубые искрящиеся ледяные торосы, гранитные глыбы, теснимые ледниками, далекие зубчатые гряды над морем, заключенные в скобки льда. Рядом с нами летают глупыши — эти альбатросы северных пустошей и вестники весны, осматривая замерзшие волны океана в надежде найти какую-нибудь завалящую живность. А рядом утес, кишащий черными кайрами, с яростной меткостью снующими над нашими головами.

Поистине эпический пейзаж, страна саги, благоговейного трепета и романтики. Ближе к вечеру шведский эксперт указывает куда-то поверх огромных заледеневших дюн, вздыбившегося гранита и замерзшей глади океана. Мы следуем взглядом за его пальцем, смотрим, прищурившись, вдаль и видим точку, одинокий восклицательный знак, движущийся медленно через льды. Это он — «исбьёрн» — белый медведь. Желтоватый, как старый зуб, на фоне окружающей белизны, на расстоянии чуть меньше трех сотен метров от нас.

Бинокль сокращает расстояние вчетверо. Это большой самец. Он вышел на охоту, бредет по замерзшей поверхности океана на своих гигантских лапах, низко склонив голову и вынюхивая подо льдом тюленей, прислушиваясь к ветру, к ритмичному хрусту снега под когтями, к своему дыханию и пробуя воздух на вкус. Белые медведи — самые большие одиночки на свете. Все живые существа, даже их собственные собратья, избегают самцов. Они не ищут компании или близости. Мэри Шелли отправила незаконнорожденное чудовище Франкенштейна[204] именно в эти далекие безбрежные просторы. Этот медведь — иносказательный символ конца света, хозяин тусклого, призрачного и печального безмолвия, вслушивающийся в одиночество.

Белые медведи не редки; они встречаются не столь редко, как черные носороги, гигантские панды, тигры или осетры. На свете больше белых медведей, чем кофеен Starbucks. Они не исчезнут как антилопа-квагга, сумчатый волк, странствующий голубь или бескрылая гагарка. Их будут разводить и держать в резервациях. Белый медведь редок в Гренландии, где иннуиты истребили их почти полностью, но на северо-западе американского континента их, наоборот, слишком много. В Черчилле, штат Аляска, они подходят прямо к туристическим автобусам, а видно их лучше всего по телеку. Но вот увидеть медведей именно в этом пейзаже — редкость, которая запоминается на всю жизнь.

Белый медведь стал символом сужающихся границ зон полярного холода, поскольку его жизнь неразрывно связана с отступающими льдами и ледниками, этими тающими бесцветными просторами. Медведям приходится проходить все большие и большие расстояния в поисках тюленей, их жизнь на краю земли становится все более незначительной. В прошлом году два медведя умудрились переплыть море и перебраться из Гренландии в Исландию. «И что с ними стало? — спросил я рассказавшего мне об этом исландца. — Естественно, их застрелили!»

Полярные медведи — не очень интересный вид с точки зрения биологии. У них полый мех и необычайно короткий для таких крупных животных период беременности. Слепые и лысые медвежата рождаются под снегом не вполне сформировавшимися и должны сразу присосаться к матери, иначе просто будут съедены. Это единственные абсолютно плотоядные медведи, но они могут адаптироваться. Вообще, способность адаптироваться делает этот вид крайне жизнеспособным. Белые медведи способны спариваться с медведями гризли, что происходит все чаще и чаще с повышением температуры. Детеныши, рожденные в смешанных парах, могут в свою очередь спариваться, в связи с чем даже возникает вопрос, является ли полярный медведь настоящим видом. Но дело не в этом. Согласно популярному среди путешественников трюизму, важно не то, куда ты дошел, а то, как ты шел, поскольку все пункты назначения — всего лишь остановки на долгом пути. Главное, с кем ты путешествуешь и кого встречаешь на своем пути. А дойти до полюса Земли, не повстречав белого медведя, было бы огромной, бессмысленной и символичной потерей времени.

Мы следовали за этим старым медведем в течение часа, отчасти путешествуя вместе с ним. И по сей день я чувствую, что он где-то там, на горизонте, на том продуваемом ветрами берегу, принюхивающийся к холоду, бредущий по льдам, слушающий крики глупыша. И оба мы все еще в пути, разделенные 12 градусами широты и 58 градусами температуры — две параллельные непересекающиеся прямые.

Оглавление книги