Книга: Дом на хвосте паровоза. Путеводитель по Европе в сказках Андерсена

Корсёр: датский Распутин и революция в опере

Корсёр: датский Распутин и революция в опере

Корсёр (Kors?r) – место заколдованное: несмотря на то, что он всю свою историю был проходным двором между Зеландией и Фюном, попасть туда сейчас неавтомобилисту не так-то просто. В наши дни и железная дорога, и автомобильная магистраль проходят в трех километрах к северу от города, поэтому все, кто сейчас переправляется через Большой Бельт (Storebffilt), оставляют сам Корсёр в стороне. Теоретически от железнодорожного вокзала до города можно добраться на автобусе, но расписание этих автобусов категорически не стыкуется с расписанием поездов: когда бы ты ни приехал, до следующего автобуса час. Так что если раньше Корсёр проклинали все, кто вынужден был проезжать через него по пути на Фюн и обратно, то теперь его проклинают все, кому надо попасть на юго-запад Зеландии или, наоборот, уехать оттуда.

Тщетные попытки попасть в сам Корсёр я предпринимал дважды, и каждый раз глупо поддавался соблазну не ждать автобуса, а пройтись от вокзала пешком. Первая попытка закончилась для меня плутанием в северных пригородах, и я вынужден был вернуться, не дойдя до гавани какие-то метров восемьсот. Во второй раз я решил поступить умнее и идти вдоль маршрута автобуса – но оказалось, что автобус ходит «туда» и «обратно» разными путями, и на пути «туда» он меня так и не догнал. Пока я шел до гавани, настало время окончания работы общественного транспорта, и мне еле удалось впрыгнуть в последний автобус, идущий в сторону кемпинга, где у меня был запланирован ночлег. Пришлось сдаться и довольствоваться осмотром города из окна автобуса.

Откровенно говоря, от перевода экскурсии в автобусный формат Корсёр не особенно проигрывает. Андерсен очень точно передает впечатление от него устами бабушки во второй части «Обрывка жемчужной нити»: если не знать, что здесь родился Йенс Баггесен, то на жемчужину город при всем его очаровании не очень тянет. Тон задает разве что стоящее на северном берегу залива здание старого вокзала^{Илл. 12} – когда переправа через Большой Бельт была паромной, железная дорога вела прямо к гавани. Это и есть то самое место, где во времена Андерсена обрывалась «жемчужная нить».

Илл. 12 Корсёр.

Старый железнодорожный вокзал

Нет, есть еще, конечно, Корсёрский замок (Kors?r Slot), располагающийся от вокзала на противоположном берегу. Он не только приходится ровесником Вордингборгскому (см., опять же, главу про «Маленького Тука»), но и почти повторяет его судьбу: от обоих уже при Андерсене не осталось ничего, кроме контуров и одной-единственной башни. Правда, поскольку Корсёр, в отличие от Вордингборга, своего стратегического значения со временем не утратил, то после сноса замка здесь сначала организовали береговую батарею, а со временем на прилегающей территории расположилась одна из двух баз датского ВМФ.

Прямо на территории Корсёрского замка и жила семья упоминаемого Андерсеном и в «Маленьком Туке», и в «Обрывке жемчужной нити» поэта Йенса Баггесена: его отец служил при замке клерком, и их дом располагался как раз там, куда падают закатные тени от «обвалившихся старых валов». Оттуда же в стихах Баггесена и «месяц, скользящий над островом»: с валов открывается прекрасный вид на Большой Бельт и на остров Спрог (Sprog?). Остров этот, кстати, пользовался популярностью и у других литераторов, причем не только из-за живописных заходов луны. Дело в том, что с XVI века там существовала перевалочная гостиница для случаев, когда шторм не позволял переправиться через пролив за один прием. Погода не щадила никого, и постояльцами в этой гостинице оказывались люди самого разного социального статуса – но если вдруг туда заносило кого-нибудь рангом повыше, то жилищные условия поразительным образом улучшались. Простым смертным оставалось только отпускать на этот счет едкие замечания, а если меж ними затесывался поэт, то и эпиграммы. («Не дай вам бог попасть на Спрог», – писал, например, в 1709 году уже знакомый нам Людвиг Хольберг.)

Дальше, уже после Баггесена, было еще интереснее. В начале XX века остров Спрог был выкуплен Королевскими железными дорогами, давно лелеявшими планы по постройке моста через пролив. Эскизные проекты обсуждались еще с середины XIX века, но решение о начале строительства было принято только после Второй мировой войны, когда паромы окончательно перестали справляться с трафиком. До этого остров некоторое время использовался как телеграфная станция, а с 1923 года был сдан в аренду под… «исправительное заведение для женщин легкомысленного поведения». Заведение было рассчитано на пятьдесят человек и обеспечивало морально проштрафившимся гражданкам до семи лет принудительной сублимации на фермерских работах в полном отрыве от цивилизации. Считалось, что эта инициатива поможет минимизировать экономические последствия от прироста населения столь безнравственным образом. Однако на не сведущие в экономике массы идея произвела прямо противоположный эффект, и остров начал притягивать мужчин, как магнит. Балансируя между борделем и колонией, заведение просуществовало до 1961 года, пока в конце концов не было упразднено (а вы говорите, когда в Лондоне уже было метро, в России еще не отменили крепостное право). В 1990-х был наконец достроен и введен в эксплуатацию долгожданный мост через Большой Бельт (Storebffiltsbroen), и остров Спрог стал служить одной из его опор. Лучший вид на мост – с тех же валов Корсёрского замка. Изящный, легкий, тонкий, он отлично вписывается в пейзаж. Смотрится, как паутинка над водой, – Баггесену бы понравилось. Кстати, вернемся к рассказу о нем самом.

Как и Оденсе для Андерсена, для главной своей жемчужины Корсёр быстро оказался слишком тесной раковиной (судьбы двух писателей вообще очень похожи, особенно в юности). Детство Йенса Баггесена напоминает ранние годы великана Глюма из горинского «Дома, который построил Свифт». В шесть лет он уже свободно читал, в девять – учил писать других детей. Жадно проглатывал самые разные книги, которые подкидывали ему сочувствующие горожане: философию, математику, физику, астрономию – в общем, все подряд, да и вообще предпочитал заниматься только тем, от чего есть чему научиться. Когда болел (а болел часто, как это бывает с умными детьми) – рисовал. Под руководством деда изучил навигацию. В итоге к одиннадцати годам у него была полная голова всякой всячины, и поговаривали, что хорошо бы отдать мальчика в школу. Однако семья его была для этого слишком бедной – отец даже иногда позволял себе оговорки наподобие «шесть детей едят больше, чем пять» (а всего детей в семье было десять). Казалось бы, при таких исходных данных все последующие события вообще не должны были произойти, однако пути Господни, как известно, неисповедимы.

Божественное провидение вмешалось в 1771 году через своего прямого представителя на земле. В тот год Корсёр посетила королева Каролина Матильда, направлявшаяся на остров Фюн вместе со своим фаворитом Йоханном Фридрихом Штруензее (он тоже сыграет свою роль в судьбе Йенса Баггесена, но косвенно и позже). Высокие гости остановились в «Королевском дворце» (так называли корсёрскую гостиницу для августейших особ, где можно было пересидеть непогоду в ожидании переправы), и все окрестные дети сбежались поглазеть на королеву. Та была этим очень тронута и вышла к ним; дети завопили торжественные приветствия – и из всей толпы королева почему-то заприметила именно семилетнего Йенса (пишут, что он то ли лицом был белее прочих, то ли громче всех кричал). Она заговорила с ним, спросила, как его зовут и кто его родители (Баггесен впоследствии писал, что был настолько смущен, что еле смог что-то промямлить в ответ), – и поцеловала его. Сразу после этого королеву позвали обратно в дом, а Йенс остался стоять посреди улицы как громом пораженный. В этот-то момент он все и понял: он был избранным!

Королевский поцелуй стал для него благословением на весь дальнейший жизненный путь. Через шесть лет Баггесен не без помощи добрых людей перебирается в Слагельсе, где его принимают в ту самую гимназию, в которой впоследствии будет учиться и Андерсен. Окончив ее, в 1782 году он отправляется в Копенгаген и поступает в университет, долгое время бедствует и еле сводит концы с концами, но, к счастью, талант сам пробивает себе дорогу: Баггесена рекомендуют Кнуду Рабеку. В результате он становится вхож в «дом у холма» (где потом как раз встретится с Андерсеном), а его стихи появляются на страницах журнала «Минерва» и приносят ему первые овации. Когда же в 1785 году выходят его «Комические рассказы», Йенс Баггесен в свои двадцать с небольшим становится абсолютным фаворитом читающей публики.

Однако какой серьезный литератор согласится войти в историю как автор юмористических стихов? И в 1788 году Баггесен берется за либретто – ни много ни мало к опере «Хольгер Датчанин», дебюту датского немца Фридриха Кунцена. Оба они горят желанием реформировать датскую оперу и имеют свое видение того, какой она должна быть; каждый со своей стороны воплощает это в совместном произведении. В следующем году плод трудов двух амбициозных инноваторов выходит в свет – и тут происходит непредвиденное: оперу яростно освистывают, но не из-за ее музыкальных качеств или исполнения… а на националистической почве. Вокруг оперы разгорается нешуточная «священная война» (она войдет в историю как «Хольгерова распря» («Holger Feud»)), основным лейтмотивом которой является «доколе немцы будут диктовать датчанам, каким должен быть их национальный театр, и вообще, не многовато ли нам немецкого влияния». Дело в том, что, увлекшись революцией в оперном искусстве, незадачливые реформаторы всем своим весом наступили на датскую любимую мозоль. Вопрос немецкого влияния всегда был для датчан больной темой (вспомнить хотя бы историю Вальдемара IV из главы про «Маленького Тука»), а тут еще не успел зарубцеваться скандал вокруг вышеупомянутых Йоханна Фридриха Штруензее и королевы Каролины Матильды. Там, кстати, был целый политический детектив.

Будь Григорий Распутин немцем, в Петербурге, наверное, в последующие десятилетия тоже не шибко бы жаловали все немецкое – а Штруензее в полной мере заслужил право претендовать на звание «датского Распутина». Дело в том, что королева Каролина Матильда, урожденная английская принцесса, приходилась супругой в буквальном смысле больному на голову датскому королю Кристиану VII, при котором Штруензее состоял придворным лекарем. Получив степень доктора медицины в Кембридже, Штруензее был хорошим медиком, а поскольку еще и нравился королю, то пользовался полным доверием при дворе. Это пришлось как нельзя кстати, когда королева, смертельно обиженная своим августейшим супругом (тот сразу после бракосочетания официально заявил, что любить собственную жену нынче не модно, и пустился в безудержный промискуитет) и нуждавшаяся в утешении, нашла его у мужниного лекаря. Умелый врачеватель быстро залатал сердечные раны королевы, да так, что исследователи до сих пор изучают фамильные портреты, силясь определить, на кого больше похожа принцесса Луиза Августа. И жить бы Каролине Матильде со своим фаворитом в любви и согласии, не окажись Штруензее, ко всем своим талантам, еще и безудержным маньяком до государственных реформ.

Управление страной Кристиана VII не очень занимало, поэтому взять инициативу в свои руки не составило труда. В 1770 году, всего через два года после назначения придворным лекарем, Штруензее убеждает короля распустить Государственный совет и назначить себя Тайным советником, после чего душевный недуг монарха «вдруг» усиливается, и вся власть оказывается сосредоточена в одних руках – начинаются «времена Штруензее». За следующий год «штруензейского абсолютизма» издается более тысячи указов, то есть примерно по три штуки в день. Реформы эти были, конечно, чудовищны: отмена пыток, упразднение цензуры, прекращение государственного субсидирования убыточных производств, сокращение сетки государственных праздников, запрет на работорговлю в колониях, введение налога на азартные игры и наказания за взятки, реорганизация армии, университета и государственных медицинских учреждений… Естественно, долго терпеть такое было невозможно. Сопутствовавшее реформам массовое увольнение высокопоставленных дармоедов создало Штруензее целую армию врагов, да и сыграть на чувствах народа в традиционно монархической стране было несложно: дескать, король вовсе не болен, им просто манипулируют, а жена его – заморская вертихвостка! Да что там: Штруензее даже не знает языка страны, которую пытается реформировать (все дела велись на немецком). Сразу видно: не наш.

Закончилась эта история, как и следовало ожидать, дворцовым переворотом в 1772 году. Штруензее первым испытал на себе отмену собственного указа об отмене пыток, после чего был публично четвертован; королеву же Каролину Матильду заточили в Кронборге, а когда на рейде Копенгагена встал английский фрегат с открытыми орудийными портами, выслали на этом фрегате из страны. Вот такой вышел конфуз.

А теперь представьте себе, что через какие-то полтора десятка лет после истории с немцем, пытавшимся реформировать датское государство, другой немец в сговоре с датчанином пытается реформировать датскую оперу, да еще и эксплуатирует при этом национально значимый сюжет. Самое смешное, что скандала вообще могло не быть: изначально задумывалось создать оперу по мотивам поэмы «Оберон» Кристофа Мартина Виланда (тоже, кстати, немца). Однако в ходе работы Баггесен и Кунцен внесли в оригинальный сюжет ряд изменений, в том числе заменили Гуона Бордосского на Хольгера Датчанина. В конечном итоге акценты сместились настолько, что пришлось уже переименовывать оперу. Баггесен, кстати, в какой-то момент занервничал, начав осознавать степень взрывоопасности эксперимента, но под давлением соратников вынужден был отступить. А зря.

Очевидно, что вся последовавшая травля оперы имела иррациональный характер, и все претензии по части художественности были по сути высосаны из пальца. Одним из застрельщиков враждебного лагеря, например, был тот самый Кнуд Рабек, который, будучи рационалистом, вообще терпеть не мог оперу как жанр. Современные критики сходятся во мнении, что опера была шедевром и Кунцен с Баггесеном сделали все правильно, кроме одного: выбрали не то место и не то время для премьеры. Как бы там ни было, признание, пришедшее два века спустя, создателям шедевра не помогло: после шестого показа оперу убрали из репертуара Королевского театра, а самим Кунцену и Баггесену даже пришлось вскоре покинуть страну.

С этого момента в жизни Баггесена все идет наперекосяк. Он нигде не находит себе места и всю оставшуюся жизнь скитается по Европе, оседая то здесь, то там (за это Андерсен и называет его «исходившим мировой лабиринт»). Много времени живет в Париже, где застает самый разгар Великой французской революции. Периодически возвращается в Копенгаген (тогда-то они и пересекаются с Андерсеном в доме Джузеппе Сибони), снова уезжает. Дважды женится, дважды становится вдовцом, дважды теряет детей, даже оказывается в долговой тюрьме. Вернувшись однажды, обнаруживает, что датский поэтический Олимп в его отсутствие был занят Эленшлегером, яростно кусается, пытаясь вернуть себе первенство, оказывается кусан в ответ, снова уезжает. В последний раз, будучи уже тяжелобольным, он предпринимает попытку вернуться на родину в 1826 году – но доезжает только до Гамбурга. Следуя его последней воле, сыновья хоронят Баггесена в Киле, рядом с первой женой, – туда, на берег Кильского залива, Андерсен и отправляет плыть венок из дикого ясминника.

Но самый грустный юмор всей этой истории состоит в том, что, несмотря на богатое литературное наследие и вопреки своим стремлениям, Йенс Баггесен остался в народной памяти в первую очередь как автор юмористических стихов – тех самых, что прославили его в юности. И Андерсен отчасти способствовал этому, называя его в «Обрывке жемчужной нити» «виртуозом остроумия». Место же основоположника датской романтической поэзии навсегда закрепилось за извечным соперником Баггесена Адамом Эленшлегером – про которого, впрочем, Андерсен почти ничего не написал. Утешит ли тебя это немного, Кнуд Зеландский дядюшка?

Оглавление книги