Книга: Остоженка, Пречистенка, Остров и их окрестности

Софийская набережная

Софийская набережная

Виды с Софийской набережной одни из самых лучших в Москве: на противоположном берегу разворачивается великолепная панорама Кремля, за лентой краснокирпичных стен с грозными крепостными башнями на холме выстраиваются соборы и дворцы.

Название набережной дала церковь Святой Софии, но в 1964 г., после смерти председателя Французской коммунистической партии Мориса Тореза, набережную переименовали в его честь. Здесь находилось посольство королевства Великобритании, и, очевидно, потому ее и выбрали для «увековечивания» имени коммуниста. Стоит привести колоритный рассказ члена комиссии по наименованию московских улиц Ю.К. Ефремова: «Полной неожиданностью для москвичей было присвоение этой набережной имени только что скончавшегося лидера французских коммунистов Мориса Тореза. Одна из представительнейших в Москве, фасадом обращенная прямо к Кремлю, – почему именно она была выбрана для такого увековеченья? У нашей комиссии мнения не спросили – все было решено телефонным звонком „с самого верха“.

Помню, задал вопрос тогдашнему секретарю исполкома Моссовета А.М. Пегову, возглавлявшему нашу комиссию по улицам:

– Как же так, ведь в Болгарии обидятся?

Он возразил:

– При чем тут Болгария?

– А разве не импонировало болгарам, что в самом центре Москвы есть Софийская набережная?

– Но это же не та София, это по церкви.

– И все-таки представьте, как бы мы реагировали, если бы болгары взяли да и переименовали бы у себя какую-нибудь Московскую… Наверное, мы сочли бы это за оскорбление? Ну ладно, болгары – свои люди, славяне и коммунисты. А с чего англичан обидели?

– Почему англичан?

– Ну как же! Софийская набережная вошла в историю дипломатии как традиционный адрес британского посольства. В скольких документах читаете: „Согласовано с Софийской набережной“, „Миссия Криппса на Софийской набережной“. И за что же в адрес такого посольства вломилось имя французского коммуниста? Что это – намеренная дипломатическая дерзость или по рассеянности?

Собеседник понял размер допущенной неловкости и, даже чуть напоказ схватившись за голову, сокрушенно произнес:

– Ну что же мы могли сделать – это все Никита Сергеевич».

Восстановили историческое название в апреле 1992 г.

Тут, напротив Кремля, находились Государев сад и Средние Садовники, слобода, в которой жили садовые мастера. На планах середины XVII в. (Олеария и Мейерберга) нарисован сад, разделенный на участки, и посреди него церковь (Святой Софии). Сад был уничтожен пожаром 1701 г. и уже более не восстанавливался. Берега набережной укреплялись в 1780-х гг. сваями и обрубами – деревянными отвесными стенками, проект устройства набережной делал сам В.И. Баженов. В 1786 г. Екатерина II потребовала представить ей сметы и проекты на устройство каменных набережных, следуемых еще по плану 1775 г. Городскими властями было предложено делать набережную, расширив ее за счет реки, уменьшив здесь ширину ее на 3 сажени (более 6 м). Но только в 1832–1836 гг. деревянные стенки были заменены двумя ярусами каменных сводов, по которым проложили полотно новой набережной. Стенки эти облицевали тесаным камнем. Работами по устройству набережной руководил инженер Н.И. Яниш, а впоследствии А.И. Дельвиг.


Церковь Святой Софии

Софийская набережная сейчас начинается от Большого Каменного моста, а до постройки современного она начиналась от часовни, стоявшей совсем рядом со старым мостом, и строений Суконного двора, снесенных при строительстве нового.

Часовня, принадлежавшая Азовскому Предтеченскому монастырю, была построена в 1700 г.; в 1780 г. ее передали подмосковной Никольской Берлюковской пустыни. При устройстве в 1790-х гг. дамбы на Всехсвятской улице здание часовни пришлось снести и построить ее заново на углу Софийской набережной, в 1840 г. часовню перестроили в стиле ампир, а в 1936 г. разрушили при подготовке к постройке нового моста.

Большой Суконный (или Каменномостский) двор был внушительным производственным комплексом, наряду с такими сооружениями петровского времени, как кремлевский Арсенал и Лефортовский дворец. Здания его могли бы найти достойное применение и в наше время. Протяженный прямоугольник двухэтажных строений с парадным входом в стиле петровского барокко появился здесь в самом начале XVIII в., когда Петр Великий «прилежное радение и ревностное попечение имел, дабы к пользе и пожитку верных своих подданных в Российской империи завесть разные мануфактуры и фабрики, какие в других государствах находятся, а особливо суконные и другие такие, для коих материалы в империи российской найтиться могут…». По архивным документам известно, что «в прошлом 705-м г. по указу великого государя на Москве в Набережных Садовниках у Каменного Всесвяцкого мосту учинены заводы для дела немецких сукон, а у тех заводов велено быть и ведать их Илье Исаеву с товарищи». Фасады его (особенно южный, парадный) имели общие черты с фасадами палат Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной, что заставляет предполагать одного и того же архитектора.

Это была крупная мануфактура, где работали сотни рабочих. Император Петр несколько раз посещал ее и, как говорят, носил мундир, сшитый из сукна, сделанного на ней.

При казенном управлении фабрика не приносила больших выгод: «Суконной Двор по се число содержан на деньгах вашего величества, в том есть и не без убытку, а оные сукна и протчее добротою в плохом состоянии»; в 1720 г. правительство решило передать ее в частные руки, «учиня из купечества компанию добрых и знатных людей» и создав им благоприятные условия для работы и торговли. К фабрике приписали тысячи крестьян, все фабричные строения с машинами, а «для поставления рам к поправлению сукон и каразеи», то есть сушки тканей (каразеей называлась тонкая подкладочная ткань), предназначили Царицын луг (на месте современного сквера). В 1745–1747 гг. комплекс зданий двора подвергся значительной перестройке, которая связывалась с именем московского зодчего И.Ф. Мичурина, хотя еще историк искусства И.Э. Грабарь писал, что «его [двора] архитектура не напоминает ни одной из тогдашних гражданских построек Москвы и Петербурга, не повторяя и собственных мичуринских мотивов, что говорит о наличии у этого зодчего исключительного дара архитектурного воображения».

Суконный двор, переходя из рук в руки, действовал весь XVIII в. Именно здесь началась страшная чумная эпидемия, поразившая Москву в 1771–1772 гг. Ее занесли с театра Русско-турецкой войны, и еще в ноябре 1770 г. на Суконном дворе отмечались отдельные заболевания, а весной следующего года эпидемия развернулась с полной силой: так, в марте 1771 г. из 3360 рабочих скончалось 130 человек. Мануфактуру закрыли, рабочих перевели за город, но многие из них разбежались и разнесли заразу. Власти закрыли общественные бани и устроили карантины, куда отправлялись и заболевшие, и сомнительно больные, остававшиеся там от 20 до 40 дней без присмотра и лечения, а их вещи сжигались. Карантины пугали обывателей больше, чем чума: «Увидя обыватели сие установление, стали таковые пожитки более укрывать и в другие домы перевозить, а через то час от часу заразительную болезнь по городу размножать, стараясь притом утаивать занемогающих и умирающих».

Летом чума косила уже несколькими сотнями умиравших за день, и жители были доведены до отчаяния. На Варварской площади, где с утра до вечера собирались пожертвования и служились молебны у иконы Боголюбской Богоматери, которая якобы избавляла от болезни, начались беспорядки. К иконе прикладывались и больные и здоровые, разнося чуму, поэтому архиепископ Амвросий распорядился убрать икону с площади в церковь, но возбужденный народ с топорами, кольями и камнями сбежался к площади, а оттуда в Кремль в Чудов монастырь, ища архиепископа. Он, однако, успел уехать в Донской монастырь, куда на следующий день ворвались бунтовщики, вытащили его на площадь и буквально растерзали.

Только вооруженной силой сенатор П.Д. Еропкин сумел подавить беспорядки. В Москву был послан граф Григорий Орлов с чрезвычайными полномочиями, и принятыми мерами эпидемию удалось остановить.

В 1796 г. Суконную мануфакутуру приобрел предприимчивый князь Юрий Долгоруков, при котором она давала большую прибыль; он же построил тут еще и несколько лавок. В 1812 г. фабрика оказалась «не только до основания разорена, но и огню предана», после чего была восстановлена и действовала до 1841 г. В 1850-х гг. владельцы предприняли крупный ремонт Суконного двора, и московский историк надеялся, «что на Софийской набережной он будет одним из лучших. Это обновленное здание много выигрывает от своей живописной местности: при подошве его струится Москва река, пред фасадом его красуется кремлевский сад и твердыня Кремля с его златоглавыми соборами, дворцами, с его башнями и бойницами».

В 1854 г. надстроили этаж и полностью изменили фасад: он приобрел черты русского стиля – окна с гирькой, наличники, декоративные пояски, – и неудивительно, ведь прямо напротив него был виден огромный объем Большого Кремлевского дворца с подобной же обработкой фасада.

В 1881 г. в этом доме, откуда уже давно исчезли станки, где прекратилось ткацкое производство и теперь находились квартиры и конторы, поместилась редакция газеты «Московский листок», занявшая несколько комнаток нижнего этажа при типографии Д.М. Погодина, сына известного историка.

За двадцать лет после отмены крепостного права народилось новое поколение, которое сыграло большую роль в появлении новых, демократических форм культурной жизни: вырос театральный зритель, посетитель музеев и – новый читатель. На него, часто еще малограмотного и малообразованного, ориентировался издатель и владелец новой газеты Николай Иванович Пастухов, «выучивший, – по словам Гиляровского, – Москву читать».

Пастухов, мещанин из города Гжатска, искал света образования, сочинял стихи и создал себя сам. «Я сам себе предок», – говаривал он. «„Московский листок“ и в особенности его создатель – Николай Иванович Пастухов были известны не только грамотным москвичам, но даже многим и неграмотным; одни с любопытством, другие со страхом спрашивали: „а что в „Листке“ пропечатано“», – вспоминал Гиляровский, которого Пастухов выучил журналистскому ремеслу. В газете, одном из первых в России примеров бульварной прессы, регулярно печатались фельетоны, детективы, романы и скандальная хроника – Пастухов был основателем газетного репортажа.

В феврале 1882 г. Пастухов перенес редакцию в дом № 5 в Староваганьковском переулке и там же позднее открыл собственную типографию. Газета и иллюстрированное приложение к ней приобрели большую популярность – тиражи «Московского листка» неуклонно росли. Если в 1881 г. печаталось 5 тысяч экземпляров, то в 1894 г. уже 30 тысяч, притом что объем газеты существенно вырос.

Обширное здание Суконного двора дожило до советских времен, до радикальной перепланировки окружающих мест. В 1937 г. при строительстве нового Большого Каменного моста его без всяких исследований снесли.

Удивительно, что даже во второй половине XIX в. на Софийской набережной, рядом с Кремлем, фешенебельными особняками и гостиницами, появлялись промышленные предприятия. Так, на участке под № 6 действовала кондитерская фабрика «Эйнем» – в 1866 г. покупка участка была оформлена на имя Каролины Карловны Эйнем, супруги основателя дела, и вскоре же активно начали строиться жилые и производственные здания для кондитерской фабрики и, в частности, «паровик», то есть помещение для паровой силовой установки. С 1890 г. «Товарищество паровой фабрики Шоколада, Конфект и Чайных печений Эйнем», как оно официально называлось, приобрело участки недалеко отсюда – на Берсеневской набережной, и с того времени именно там находились основные производственные корпуса, но небольшое владение на Софийской набережной так и осталось за «Эйнемом». В 1895 г. архитектор А.М. Калмыков, много работавший для этой фирмы, строит по красной линии небольшой двухэтажный дом, слева от которого в глубине участка находилось главное здание усадьбы – особняк с поднятой на уровень второго этажа широкой террасой. Здесь жил директор кондитерской фабрики Ю.Ф. Гейс.

На участке в 2000–2001 гг. снесены почти все строения, в числе которых были весьма ценные. Остался лишь небольшой двухэтажный дом на красной линии набережной.

Как сообщалось в прессе, при сносе обнажились конструкции и детали декора, которые могли быть отнесены к XVII столетию, и было даже обнаружено крыльцо старинных палат. Несмотря на то что здание считалось «вновь выявленным» памятником и поэтому подлежало охране, в ночь на 13 ноября 2000 г. произошло «самообрушение» его, и специалисты не смогли даже обследовать руины – их разровняли бульдозеры…

Это здание часто называли «домом Пикара» (Софийская набережная, 4 и 6), по фамилии художника, создавшего одну из самых интересных панорам Кремля. Она была нарисована с правого берега Москвы-реки, примерно с того места, где стоял дом.

Голландец Петр Пикар (или Пикард) прибыл в Россию в 1698 г. по приглашению Петра, работал в Петербурге в типографии старшим гравером. В Москве он вместе с Иоганном Бликлантом создал панораму, состоявшую из четырех больших листов, общей длиной почти два с половиной метра. На ней с большой детализацией показаны Каменный мост с шатровыми палатами, а также Кремль с зубчатыми стенами, башнями и соборами, здания в Белом городе и Китай-городе. Панорама была издана в 1707–1708 гг.


Панорама Москвы. П. Пикар и И. Бликлант, 1707–1708

Можно опасаться за судьбу еще одного незаурядного памятника – в глубине участка № 8 стоит протяженное трехэтажное здание, уже давно, к сожалению, заброшенное. На этом месте в XVIII в. было несколько участков. Один из них (тот, который ближе к Каменному мосту) находился во владении Сергея Авраамовича Лопухина, младшего сына Авраама (это было обычное имя в роду Лопухиных) Никитича, бывшего в 1640-х гг. головой московских стрельцов, пожалованного в 1672 г. в думные дворяне. Сергей Лопухин, двоюродный брат царицы Евдокии Федоровны, первой супруги Петра I, скончался в 1711 г., а его дочь Мавра получила этот участок в приданое при выходе замуж за Федора Владимировича Шереметева и потом передала его сыну Владимиру. Вторым участком владел духовник Петра I Тимофей Васильевич Надаржинский. О нем писал исследователь происхождения крупных состояний в России Е.П. Карнович, отмечавший, что обычно можно было говорить о богатствах монастырей (черного духовенства), но «что же касается богатств белого духовенства, то и о них не было слышно до времен Петра Великого. Первым богачом из этого сословия явился Тимофей Надаржинский, родом малоросс, духовник императора Петра Великого. Государь не забывал его своими подарками и вдобавок к этому пожаловал ему 4000 душ в нынешнем Ахтырском уезде». От него участок попал к гофмаршалу Дмитрию Шепелеву, тоже не бедному, за несколько царствований приобретшему большое состояние. Объединенное владение перешло к Василию Михайловичу Еропкину, президенту Ревизион-коллегии. Он в 1750-х гг. предположительно и построил существующий дом, подвергшийся с тех времен многочисленным переделкам.

Вся усадьба примерно с 1776 и до 1800 г. принадлежала Александру Николаевичу Зубову, у которого было несколько сыновей, и самый известный из них Платон, последний фаворит Екатерины II, вошедший «в случай» в 1789 г. На него, его братьев и отца посыпались милости любвеобильной императрицы. А.Н. Зубов был сделан графом и обер-прокурором Сената, прославился взяточничеством: говорили, что он «своим надменным и мздоимным поведением уже всем становится несносен», однако все ему сходило с рук. В 1795 г. он скончался, и усадьба перешла к генерал-майору Андрею Зиновьевичу Дурасову, в роду которого находилась до 1842 г.

На панорамах Замоскворечья обязательно изображался этот самый большой дом в ряду стоявших по Софийской набережной. На фасаде трехэтажного здания виден коринфский портик на арках, справа и слева стоят скульптуры, и, как отмечает исследователь и знаток истории Замоскворечья Г.И. Мехова, «они словно бы заменили пару колонн – отсюда возникают прямые аналогии с архитектурой Пашкова дома постройки В.И. Баженова». Можно предположить, что Баженов, сосед Дурасова, – он жил совсем рядом, через дом отсюда, – получил заказ на постройку этого дворца. Известно, что он исполнял проекты многих частных домов в Москве.

Такое поместительное строение оказалось очень удобным для Мариинского училища, основанного в 1851 г. Дамским попечительством о бедных. Дамским оно называлось потому, что было открыто дамами из высшего московского общества, которые поставили своей главной задачей воспитание и обучение детей на средства, которые, как было объявлено в уставе, «заключались в уповании на помощь Божию и известную благотворительность московских жителей всех сословий». Училище получило название по имени рано умершей дочери одной из основательниц, но после присоединения к нему еще одного училища, Ермоловского (по фамилии первой жертвовательницы Анастасии Николаевны Ермоловой), оно с 1856 г. стало называться Мариинско-Ермоловским, а с 1869 г. опять Мариинским.

Поначалу училище помещалось в Хамовнической части, потом в Штатном переулке и, наконец, на Софийской набережной, где в 1860 г. был приобретен этот дом и с ним большой участок. Дом приспособили для учебных целей и вскоре же с левой стороны сделали пристройку для домовой церкви (архитектор И.П. Миронов). На первом этаже пристройки помещалась училищная больница, а на втором и третьем этажах церковь, освященная 28 апреля 1863 г. во имя Введения Пресвятой Богородицы во храм. Cтаростой ее был владелец дома № 14 на Софийской набережной сахарозаводчик П.И. Харитоненко. По воспоминаниям, в этой церкви венчались брат композитора Анатолий Ильич Чайковский и дочь крупного текстильного магната Прасковья Владимировна Коншина, которой Петр Ильич посвятил Вторую оркестровую сюиту. Получив известие о предстоящей женитьбе брата, Чайковский написал ему: «Толя, голубчик, сейчас получил твое письмо с подробностями о сватовстве. Я ужасно рад, что ты чувствуешь себя счастливым, и хотя никогда ничего подобного не испытал, но мне кажется, что отлично понимаю все, что ты проходишь. Есть известного рода потребность в ласке и уходе, которую может удовлетворить только женщина. На меня находит иногда сума сшедшее желание быть обласканным женской рукой…» Училище было связано тесными узами с Московским университетом. Экзамены на звание домашней учительницы проводились в университете, профессора его преподавали в училище, а такие крупные ученые, как филолог Ф.И. Буслаев, физик Н.А. Любимов, историк Н.А. Попов, были инспекторами классов, то есть заведующими учебной частью. Вообще же состав преподавателей был как на подбор, и особым вниманием пользовалось обучение музыке. Так, руководил обучением знаменитый пианист, любимец Москвы, основатель консерватории Н.Г. Рубинштейн, которого позднее заменил профессор консерватории пианист А.И. Зилоти, инспектором был также профессор консерватории, автор лучшего учебника теории музыки, друг Чайковского Н.Д. Кашкин. Учителями музыки служили такие известные музыканты, как пианист и композитор А.И. Дюбюк (в 1861–1864 гг.) и С.В. Рахманинов (в 1894–1901 гг.). Одна из учениц Мариинского училища вспоминала, как в класс спокойной и медлительной походкой входил Рахманинов, опрашивал учениц, никогда не взглянув на них, держался замкнуто и на его лице не видели улыбки. Он не любил преподавание, но с удовольствием участвовал в музыкальных вечерах, аккомпанируя хору училища. «Любовь Рахманинова к нам, ученикам, проявлялась в том, что он иногда играл для нас. Однажды, помню, он приехал к нам с профессором А.Б. Гольденвейзером. Они играли на двух роялях Первую сюиту Рахманинова. Музыка эта привела нас в восторг, в особенности последняя ее часть, в которой чудесно звучит тема праздника на фоне колокольного звона. В другой раз Сергей Васильевич приехал со знаменитым виолончелистом А.В. Вержбиловичем. Эти концерты имели для нас огромное воспитательное значение; они развивали вкус и любовь к музыке. Сергей Васильевич пользовался у нас всеобщей любовью и глубоким уважением». Известны шесть песен Рахманинова для женского хора и фортепиано, написанные им в 1895–1896 гг. для Мариинского училища на слова Н. Некрасова, К. Романова, М. Лермонтова и др.

Позади здания училища разбили красивый сад, поставили беседку, на Москве-реке напротив училища для воспитанниц сделали собственную купальню. Многие из них и жили в училище, где была хорошо оборудованная кухня, в которой они проходили практику.

С приходом советской власти училище разогнали, но устроили в этом здании общеобразовательную школу (19-я школа имени Белинского), где учились дети тех, кто жил в Доме Правительства неподалеку. Школа была известна прекрасным подбором учителей, о которых с благодарностью вспоминали их ученики. Один из них писал, что его школа вскоре стала «арестантской»: «…там учились какое-то время дети арестованных родителей. Помню, как после первых арестов пришел в нашу школу знаменитый Петерс, бывший зам. Дзержинского в ВЧК, и обличал „врагов народа“, дети которых, опустив глаза, сидели на собрании. Через небольшое время сын его – Игорь стал тоже сыном „врага народа“. С промежутком в два-три месяца арестовывали жен „врагов народа“, в том числе матерей моих приятелей, однако эта школа не требовала (и это удивительно в то мрачное время), чтобы дети отрекались от родителей».


Софийская набережная, дом № 10–12

В 1970-х гг. тут находилась проектная организация «Моспроект-2», в которой работали известные знатоки истории московской архитектуры и реставраторы В.Я. Либсон, Г.И. Мехова, М.И. Домшлак, Ю.И. Аренкова, Е.В. Трубецкая, И.П. Рубен, А.А. Клименко и др. Здание удалось спасти от сноса, к которому оно было приговорено в ноябре 2008 г., но будущая его судьба до сих пор еще неясна.

С левой стороны по красной линии находится двухэтажное строение (№ 10), в основе своей флигель старой усадьбы Дурасова, перестроенный в 1870-х гг.

Еще одно промышленное предприятие обосновалось прямо напротив Кремля, на Софийской набережной: здесь до недавнего времени находился завод (дом № 12), основанный Г.И. Листом. Густав Иванович Лист родился в Берлине в 1835 г. в семье букиниста, но выбрал себе профессию весьма далекую от книг. Он интересовался механикой, производством, фабриками, промышленностью. Тогда, в середине XIX в., это было самым важным делом для молодых людей, таким как сейчас компьютеры. Густав уехал в Соединенные Штаты, Мекку для людей ищущих и любознательных, и там проходил практику на заводах. В Россию он приехал в возрасте 23 лет и работал техником на сахарном заводе в усадьбе в Воронежской губернии, где организовал первую в России добровольную пожарную дружину.

В 1863 г. Лист перебрался в Москву и открыл небольшую, всего на пять рабочих, механическую мастерскую, продукция которой – пожарные трубы и насосы – вскоре получила большую известность. В 1872 г. он приобрел бывшую усадьбу купцов Котовых на Софийской набережной, где и основал крупный завод. У правой границы участка стоит двухэтажный особняк владельца, перестроенный в 1880-х гг.

У входа на завод установили скульптуры рабочих, самых главных действующих лиц завода Листа, изображавшие литейщика (слева) и кузнеца (справа). В фигуре кузнеца видели сходство с самим Густавом Ивановичем.

Завод его обладал чугунолитейным производством, подъемными кранами, паровыми машинами, здесь трудились более тысячи рабочих, фирма получила более ста наград на русских и международных выставках. Департамент торговли и мануфактур так отозвался об изделиях завода: «Принимая во внимание засвидетельствования об особенно полезной деятельности Г. Листа на поприще отечественной промышленности по изготовлению и распространению в России дешевых пожарных труб и насосов, отличающихся отчетливым и хорошим выполнением, а также об образцовом устройстве самого завода и о значительном его производстве, признается возможным предоставить сему заводчику право пользоваться изображением государственного герба на вывесках и изделиях механического и чугунолитейного завода его». Паровая пожарная труба фирмы Густава Листа при испытаниях оказалась наилучшей, она давала струю воды высотой почти 40 м. Годовое производство пожарных труб достигло 3500 штук. Во время Первой мировой войны на заводе делали артиллерийские снаряды. Надо отметить, что завод Листа был довольно-таки обременительным для его соседа, П.И. Харитоненко, владельца картинной галереи. Как писал художник Суриков, «…в находящейся в Замоскворечье известной частной галерее П.И. Харитоненко двор весь засыпан углем от окружающих ее фабрик. Так что владельцу приходится все картины спасать под стекло, что и это, он говорит, не спасает…».

Густав Лист сохранил свой интерес к самым разным областям техники. Он, в частности, финансировал постройку динамо-машины молодым Петром Лебедевым, в будущем знаменитым физиком-экспериментатором. Лебедев вспоминал, как он «измыслил на основании существовавших тогда теорий такую – и сейчас скажу – остроумную машину, что директор завода Густав Лист предложил мне без промедления выстроить машину на 40 лошадиных сил; я сделал все чертежи, машину отлили, сделали (штука вышла в 40 пудов) – и ток не пошел. С этого капитального фиаско началась моя экспериментаторская деятельность».

Г.И. Лист занимался также телефонными сетями и нефтяными промыслами, и именно он устроил во время коронации Александра III в 1883 г. электрическое освещение кремлевских соборов и башен – это было первое применение электричества в большом масштабе. Тогда журнал «Электричество» подробно рассказал об этом событии: «Более трех месяцев солдаты, юнкеры и мастеровой люд занимались нелегким делом. К толстым пеньковым канатам крепили деревянные планки с патронами для электрических ламп. На другой стороне Москва-реки, на Софийской набережной, построили специальную электростанцию.

Динамо-машины поставили на передвижные платформы с тем, чтобы ремни можно было подтягивать на ходу. От электростанции к Кремлю протянули и телефонные провода. Телефон оказал неоценимую помощь как при монтаже, так и в дни работы установки. Самым сложным было иллюминировать колокольню Ивана Великого. Через люк в куполе выдвинули деревянную лестницу. Верхняя ее ступенька опиралась о крест. Первым выбрался из люка отставной матрос Маслов. Посмотрел по сторонам, осенил себя крестным знамением и, осторожно переступая, полез вверх. Взобрался, привязал блок к перекладине креста, пропустил через него веревку. По этой-то веревке и затянули наверх всякую прочую снасть».

Иллюминацию включили вечером 15 мая. «В половине седьмого стали разводить пары. Ровно в девять по свистку локомобиля поочередно зажгли все цепи. На крыше электростанции стоял дежурный. По мере включения цепей иллюминации он кричал вниз, в переговорную трубу:

– Первый купол хорошо горит!

– Второй купол хорошо горит!

– Вся колокольня хорошо горит!

Работали спокойно всего десять минут. Затем к лейтенанту Тверитинову примчался нарочный: „У локомобиля греется подшипник“. Стали лить на подшипник мыльную воду. Через час новая беда – соскочил ремень у возбудителя. Выручил машинист – надел на ходу. А три часа спустя, как и было намечено, локомобиль дал свисток – и все мгновенно потухло. 16 и 17 мая на машинах повысили напряжение. Лампы засверкали еще ярче».

На колокольне Ивана Великого установили 3500 лампочек Эдисона, а на башнях кремлевских стен со стороны реки поставили «8 больших и 10 малых солнц», как тогда называли прожекторы. На заводе Листа работали 18 локомобилей с 40 динамо-машинами, а ток передавали через реку по 70 проводам.

В 1913 г. Густав Иванович Лист скоропостижно скончался и был похоронен на Введенском кладбище. О жизни его семьи остались воспоминания внучки, жившей в эмиграции.

В 1918 г. предприятия Листа (у него был еще один завод в Бутырках) были национализированы. Завод на Софийской набережной стал называться «Красный факел», а в последние перед закрытием годы это был экспериментальный завод ВНИИхолодмаша – он производил холодильную технику. Ирония судьбы: если раньше тут имели дело с огнем, делали пожарные инструменты, то последнее время – с холодом.

Сейчас почти все здания, бывшие на этом участке, снесены. Остались лишь особняк владельца (справа) и инженерный корпус (слева). На месте снесенных зданий велись археологические раскопки, о которых рассказал в интервью главный археолог Москвы академик А.Г. Векслер: «Крупные работы ведутся в Замоскворечье. Между Софийской набережной и Болотной площадью выкопан котлован. Здесь был завод, выпускавший пожарное оборудование. Но даже заводские корпуса не смогли полностью разрушить культурный слой. Нам удалось обнаружить белокаменные кладки и множество предметов старины. Неподалеку здесь были палаты дьяка Аверкия Кириллова, который руководил садовым приказом. Как отражение этого была найдена подвеска в виде топорика, на одной стороне – сцена пахоты, говорящая о земледельческом труде, на другой – символическое изображение зверя. Также в Замоскворечье найдено воинское снаряжение – шлем-мисюрка с кольчужным плетением, прекрасная иконка „Деисус“».

Дом № 14 – самый видный и самый интересный из всех на Софийской набережной. Первые достоверные известия об этом участке относятся к XVIII в., когда усадьба принадлежала некоему Аврааму Артемьевичу Навроцкому, сын которого Иван продал ее жене надворного советника Аграфене Лукиничне. Купчую заключили в октябре 1781 г. (но владели участком еще раньше, примерно с апреля), а этим надворным советником был знаменитый архитектор Василий Иванович Баженов, который тогда работал на постройке Царицынского дворца. Он был женат на дочери купца первой гильдии Луки Долгова Аграфене. Дочери сделали очень удачные партии: их выдали замуж за архитектора Елезвоя Назарова, секунд-майора Василия Лепехина, князя Ивана Горчакова и гвардии прапорщика Павла Колычева.

В том же месяце 1781 г. Баженовы прикупают соседний участок Григория Яковлевича Бабкина, содержателя суконной фабрики. В сборнике документов, относящихся к Баженову, собранных и опубликованных недавно Ю. Герчуком, приведено обследование дома и участка архитектором С.А. Кариным: «Показанной дом госпожи Аграфены Лукинишны Баженовой мною лично на месте свидетельствован и оказалось. 1-е, что дом вышеписанной госпожи Баженовой в означенной части под № 253 за ней состоит и в нем имеится: каменного строения главной корпус вышиною от земли до кровли двенатцать аршин, в котором первого жилья имеится жилых покоев парадные с каменным крыльцом и с такою же лестницею во второе жилье, задние сени с деревянною лестницею ко означенному же второму жилью, а в том втором жилье имеется двенатцать комнат… протчие деревянные строения и с садом, каков ныне состоит в числе довольном фруктовых деревьев».

Через двенадцать лет, в феврале 1793 г., перед отъездом в Петербург, Баженовы продают этот участок обер-секретарю Межевой канцелярии Михаилу Алексеевичу Замятнину за 12,5 тысячи рублей, а в 1803 г. опека над малолетним сыном Замятнина продала усадьбу Аграфене Петровне, жене генерал-майора Павла Михайловича Глазова, совершившего достойную военную карьеру, начатую им простым рейтаром (конником); со временем он был награжден Георгиевским крестом и получил генеральский чин. В Москве в 1790–1793 гг. он был обер-полицмейстером. Фамилия Глазовых оказалась занесенной в память московских названий – Глазовский переулок назван по угловой со Смоленским бульваром усадьбе, принадлежавшей Аграфене Глазовой. В 1809 г. она продает дом на Софийской набережной купцу первой гильдии Никифору Логгиновичу Старикову за 30 тысяч рублей. Тогда в усадьбе с отступом от красной линии стоял каменный двухэтажный дом, отделанный рустом, с широко расставленными шестью ионическими колоннами портика, несущими фронтон с лепными украшениями. Справа от него находился деревянный флигель с бельведером. На панораме середины XIX столетия дом этот уже перестроен: колонны исчезли, вместо них на втором этаже балкон, да и в целом декор стал значительно более скромным; справа и слева от главного здания во всю глубину участка протягиваются длинные флигели.

В середине XIX в. усадьба принадлежала купцу Николаю Никифоровичу Старикову, у которого здесь же была и лавка; от него владение перешло к купцу первой гильдии А.М. Тарасову; а от него – к Ивану Герасимовичу Харитоненко, обычно жившему в Украине, в городе Сумы, но нуждавшемуся в московском доме, где можно было бы поместить и контору, и склад.

И.Г. Харитоненко вышел из казенных крестьян, всего он добился своим трудом, предприимчивостью, честностью и энергией. Он служил в лавке, стал конторщиком, потом брал на комиссию товар на ярмарках и постепенно специализировался на торговле и доставке сахара. Всю прибыль он вкладывал в приобретение земли и сахарных заводов и благодаря умелому управлению сделался обладателем громадного состояния: ему принадлежали более 60 тысяч десятин земли и восемь сахарных заводов, на которых работали более 4 тысяч человек.


Библиотека в особняке И.Г. Харитоненко

Не получив в детстве достаточного образования, Харитоненко всю жизнь занимался самообразованием. Характерно, что он 56 лет от роду начал обучаться французскому языку и впоследствии мог читать и говорить по-французски. Как вспоминал архиепископ Харьковский Амвросий, «в беседе с ним всегда приятно было видеть, как живо работает его ум, и слышать его свободную и одушевленную речь».

И.Г. Харитоненко прославился благотворительностью – жертвовал десятки и сотни тысяч рублей на самые разные цели: детский приют, студенческое общежитие, постройку церкви, благоустройство родного города, стипендии учащимся, содержание священнослужителей; на его заводах обязательно строились школы, аптеки и больницы, оказывалась бесплатная медицинская помощь не только рабочим, но и жителям окрестных сел.

И.Г. Харитоненко скончался на 71-м году, его тело провожали более 15 тысяч скорбящих, а могилу покрыли две сотни венков. Надо отметить, что о нем, в числе очень немногих представителей русских предпринимателей, было написано в энциклопедии Брокгауза и Ефрона и в Русском биографическом словаре.

Его единственный сын Павел еще более расширил отцовское предприятие. Он внимательно следил за последними техническими новинками и внедрял их на своих заводах, организовывал научные семинары, профессионально занимался агрономией, устраивал опытные поля. В признание заслуг он с семейством получил право на потомственное дворянство и для дворянского герба выбрал знаменательный девиз «Трудом возвеличиваюсь».

П.И. Харитоненко окончательно переехал в Москву и на месте склада и контор решил построить соответствующий его состоянию и положению особняк. Проект он заказал в 1891 г. архитектору В.Г. Залесскому, а оформление интерьеров декоратору Ф.О. Шехтелю (впоследствии он, уже признанным мастером московского модерна, стал автором павильона Харитоненко на Парижской выставке в 1900 г.). В 1893 г. строительство особняка на Софийской набережной закончили. Композиция его построена по образцу классических усадеб с главным домом в глубине участка и выдвинутыми на красную линию набережной флигелями, соединенными лентой эффектной решеткой с двумя воротами, на столбах которых старинные таблички с номером строения и именем владельца. Здания покрыты красивым лепным декором, среди которого заметны – необычная деталь – мужские бюсты, принадлежность которых, как я ни старался определить, осталась неизвестной.

К входу в особняк ведет пандус под далеко выдвинутым балконом на колоннах, с которого открывается великолепный вид на противоположный берег реки с Кремлевскими стеной и башнями, дворцом и соборами. Вход ведет в холл, отделанный темными панелями, откуда начинается изысканная деревянная лестница, в резьбе которой с левой стороны можно заметить панель с датой окончания строительства «1893». Лестница приводит на широкую площадку, украшенную гобеленами, откуда можно пройти в столовую (при Харитоненко там была картинная галерея), на стенах которой портреты британских королей и королев, среди которых портрет Георга V, поразительно похожего на русского царя Николая II, и потолком, украшенным плафоном работы Ф. Фламенга. Дверь налево ведет в бело-золотой танцевальный зал с ампирной белой мебелью, оставшейся от старых владельцев, фигурным паркетом под огромной хрустальной люстрой и белым роялем, поставленным здесь Айви Литвиновой, женой народного комиссара иностранных дел СССР. Напротив окон на стене – портрет королевы Великобритании Елизаветы II. Из этого, самого большого, зала особняка можно пройти в меньшие гостиные, где обращают на себя внимание великолепные резные отделки каминов. Интерьеры особняка Харитоненко пользуются заслуженной славой одних из лучших в Москве.

П.И. Харитоненко активно участвовал в общественной деятельности – был первым председателем Общества друзей Румянцевского музея, почетным членом Академии художеств, директором Московского отделения Императорского музыкального общества, членом Московского общества любителей художеств. Он собрал прекрасную коллекцию русской и иностранной живописи, в которой среди многих шедевров находились картина И.Н. Крамского «Неизвестная», произведения Венецианова, Боровиковского, Репина, Шишкина, Нестерова и многих других, а из западноевропейских мастеров Коро, Добиньи, Бёклина, Мейсонье, Робера, Ленбаха и др. Хозяин особняка собрал также замечательную коллекцию икон, которую он перенес в построенную по проекту А.В. Щусева церковь в усадьбе Натальевка Харьковской губернии.

Автор воспоминаний «Художник в ушедшей России» князь Сергей Щербатов, сторонник новейших течений в искусстве, довольно сурово обошелся с «милейшим» Харитоненко: «…часто был у него в его роскошном особняке за Москвой-рекой, где все было на широкую ногу, добротно, но довольно безвкусно. Харитоненко обожал французскую живопись, но презирал современное искусство и считался в купеческом мире „vieux pompier“ [то есть старомодным]. Он тратил огромные деньги на крошечного Мейсонье; потолок его гостиной был расписан Фламенгом».

Французский художник Франсуа Фламенг в продолжение 50 лет выставлялся в парижском Салоне и известен был картинами на темы Французской революции и Первой империи, а также портретами и росписями. В 1890-х гг. Фламенг работал в России – ему принадлежат замечательные портреты императрицы Марии Федоровны и семьи Юсуповых. В доме Харитоненко он не только расписал плафон, но также и картуши над дверями, и он же был автором портрета (1893) Веры Андреевны, жены Павла Ивановича. Портрет этот был большевиками конфискован, как и все картины коллекции Харитоненко, и отправлен в Музей изящных искусств, где числился как «Портрет неизвестной». После путешествия по музеям он в конце концов оказался в Эрмитаже, где в него внимательно вгляделись и обнаружили портрет П.И. Харитоненко на маленьком столике, на который положила руку портретируемая, и определили как портрет Веры Андреевны.

Портреты самого Павла Ивановича и членов семьи Харитоненко писали известные художники. Так, Н.В. Невреву принадлежат выразительные портреты Ивана Герасимовича и его жены Натальи Максимовны Харитоненко, в 1911 г. Ф.А. Малявин написал парный портрет Павла Харитоненко и сына Ивана, в 1901 г. В.А. Серов создал портрет П.И. Харитоненко, а овальный портрет его дочери Елены Харитоненко, в замужестве Олив, считается одним из лучших произведений художника. Он и парадный, и в то же время камерный: женщина смотрит на зрителя с доверием и немым вопросом, положив как-то беспомощно руку на плечо. Портрет Е.П. Олив писал Сомов в 1914 г., и, как часто бывало, он много сомневался в себе, портрет ему то нравился, то нет («Писал с отвращением», – отметил художник в дневнике). Здесь Елена Павловна кажется более замкнутой, усталой, разочарованной.

Женат Павел Иванович был на Вере Андреевне, происходившей из дворянской семьи курских помещиков Бакеевых. Она надолго пережила мужа и умерла в эмиграции в Мюнхене (около 1923 г.). У них были сын Иван и две дочери – Елена и Наталья.

Обе они вышли замуж за дворян – Елена была в первом браке за князем Михаилом Урусовым. Автор воспоминаний «50 лет в строю» А.А. Игнатьев писал, что «моему товарищу, князю Урусову, женившемуся на дочери купца Харитоненко, пришлось уйти из полка; ему запретили явиться на свадьбу в кавалергардском мундире». Рассказывали, что Урусов участвововал в дуэли с однополчанином Михаилом Оливом и прострелил только его сюртук. После дуэли супруги развелись, и Елена Павловна вышла замуж за гвардейского офицера Михаила Сергеевича Олива, из французского дворянского рода, скончавшегося в Мюнхене в 1957 г. Наталья была замужем первым браком за графом Петром Стенбоком, а вторым – за князем Михаилом Горчаковым.

Новый особняк на Софийской набережной сразу же стал одним из центров московской художественной жизни. Автор воспоминаний «Семейная хроника» Т.А. Аксакова-Сиверс, часто бывавшая в доме и дружившая с молодым поколением, писала в конце своей долгой жизни, что она «видела в доме на Софийской набережной так много красивого и интересного, что „эстетической зарядки“ хватает по сей день». В этом доме благодаря «художественному чутью хозяина, – считала она, – происходил весьма удачный сплав самых разнообразных человеческих элементов».

Но многие, с удовольствием пользуясь гостеприимством хозяина, считали возможным критиковать его «отсталые» художественные вкусы, да и вообще относиться к нему с изрядной долей снобизма. В Москве говорили, продолжает Аксакова-Сиверс, «„хари тоненьки, но карманы толстеньки“. Карманы были действительно толстеньки, но и овалы лиц милейших Павла Ивановича и Веры Андреевны были скорее округлыми, чем тонкими. Это не мешало Павлу Ивановичу иметь свой приятный стиль: когда он, небольшого роста, плотный, с пушистыми усами, седыми волосами „щеточкой“ и выпуклыми глазами, стоял во фраке у подножия своей знаменитой, обитой гобеленами темно-дубовой лестницы и радушно принимал всю Москву, я всегда вспоминала „Кота в сапогах“, который тоже принимал когда-то короля и маркиза Карабаса в вестибюле средневекового замка.

Вера Андреевна Харитоненко, несмотря на свое дворянское происхождение, производила более простоватое впечатление, чем ее муж. Ходила она, переваливаясь с боку на бок, и заводила долгие тягучие разговоры, которые неизменно заканчивались словами: „Ну что вы на это скажете?“ Собеседник обычно ничего не мог сказать, так как плохо следил за нитью разговора, и последний вопрос ставил его в тупик».

Дом П.И. Харитоненко часто посещали многие представители мира искусства, а также политические деятели. Так, к примеру, в январе 1912 г. московские газеты сообщили об обеде у Павла Ивановича, на котором присутствовала вся «высшая военная Москва». Небезызвестный Роберт Локкарт, тогда британский вице-консул в Москве, оставил подробный рассказ о званом вечере в особняке Харитоненко, данном в честь 80 членов парламента, приехавших из Лондона в Россию:

«Дом Харитоненко был огромный дворец, расположенный на другом берегу реки, как раз напротив Кремля. Для встречи с британской делегацией были приглашены все власти, вся знать, все московские миллионеры, и, когда я прибыл, было тесно, словно на лестницах театра в очереди. Весь дом был сказочно убран цветами, доставленными из Ниццы. Казалось, что оркестры играли во всех передних.

Когда наконец я поднялся наверх, я затерялся в толпе людей, из коих не знал ни одного. Я сомневаюсь даже, поздоровался ли я с хозяином и хозяйкой. На длинных узких столах были расставлены водка и самые восхитительные закуски, горячие и холодные, которые подавались десятками служителей стоявшим гостям. Я выпил рюмку водки и отведал несколько незнакомых блюд. Они были превосходны… Давно уже прошел назначенный для обеда час, но никто, кажется, не беспокоился, и меня поразило то, что, может быть, в этой своеобразной стране обедают стоя. Я снова выпил водки и съел вторую порцию оленьего языка. Затем, когда мой аппетит был утолен, вдоль столов прошел лакей и вручил мне карточку с обозначением моего места за столом… Скажу по совести, я не в состоянии припомнить числа блюд или разнообразных сортов вин, подававшихся к ним. Но обед затянулся до одиннадцати часов и обременил бы желудок гиганта. Моими непосредственными соседями были мисс Мекк, дочь железнодорожного магната, и флаг-лейтенант Каховский, русский морской офицер, прикомандированный к лорду Чарльзу Бересфорду… Каховский казался расстроенным и не в своей тарелке. Во время обеда его вызвали из комнаты, и он более не возвращался. На следующий день я узнал, что он подошел к телефону переговорить со своей любовницей, женой одного русского губернатора, проживавшей в С.-Петербурге. Отношения их с некоторого времени испортились, и она с драматическим инстинктом выбрала момент, чтобы сказать ему, что между ними все кончено. Каховский тогда извлек револьвер и, держа еще телефонную трубку в руке, всадил себе пулю в лоб. Это было весьма печально, совсем по-русски… Обед дотянули до конца, и мы снова поднялись наверх в другой обширный зал, где была устроена сцена. Здесь более часа Гельцер, Мордкин и Балашова восхищали нас балетным дивертисментом, а Сибор, первый скрипач оркестра Большого театра, играл нам ноктюрны Шопена.

Во что должен был обойтись такой вечер, мне неизвестно. Для меня он закончился только к утру. После музыкального дивертисмента мы танцевали».

Об одной из рождественских елок в особняке вспоминал много работавший для П.И. Харитоненко художник Михаил Васильевич Нестеров, посетивший вечер вместе с семьей. Было тогда приглашено почти триста гостей, «елка была богатая, чудесные дорогие подарки, Наталье и маленькому Алексею досталось их рублей на сто. Чего-чего тут не было: и огромных размеров лошадь с санями с бабой и мужиком отличной кустарной работы, и нарядная дорогая кукла, и многое другое». После встречи Рождества был дан спектакль, который режиссировал артист Художественного театра Москвин, «…спектакль затянулся. По окончании мы с женой хотели тотчас уехать домой – не удалось. Намерение наше было открыто, пришлось остаться ужинать. Началось шествие к столу. Княгиня Щербатова взяла меня под руку, и судьба моя была решена. Огромная столовая, в ней большой центральный стол и ряд малых, отлично сервированных, украшенных массой цветов. За нашим столом, кроме княгини Щербатовой и меня, были молодые Мекки, князь Щербатов и балерина Гельцер. Не скажу, чтобы я чувствовал себя в этом обществе как дома. Салонные разговоры не были мне по душе. Однако как-то все обошлось благополучно, хозяевами был предложен тост за мое здоровье. Часам к четырем ужин кончили, мы распростились, автомобиль доставил нас домой».

Князь С.А. Щербатов писал в мемуарах, как «из роскошной гостиной с золоченой мебелью Aubusson… Харитоненко по желанию моего отца раз провел нас к своей матери, никогда не показывавшейся в обществе. Убогая, сморщенная старушка, в чопорном повойнике, – живой сюжет Федотова – пила чай за своим самоваром в довольно скромной спальне, с киотом в углу и с портретом на стене ее покойного мужа, рослого крестьянина в длиннополом сюртуке, умнейшего сахарозаводчика и филантропа, создавшего все состояние Харитоненок. Не забуду контраста, меня поразившего! В этом была тоже Москва и две исторические эпохи ее жизни».

Следуя отцовской традиции благотворительности, Павел Иванович жертвовал на содержание приютов, больниц и богаделен: в Сумах он построил здание для кадетского корпуса, на его средства в Московской консерватории учились 20 студентов.

В завещании его отец написал: «Завещаю всю мою любовь моей жене Наталье Максимовне, сыну Павлу Ивановичу, невестке Вере Андреевне и моим дорогим внукам и внучкам. Прошу их любить друг друга и любить город Сумы так, как люблю я…» Сын выполнил завет отца и много старался о родном городе. Памятник отцу в Сумах был возведен по проекту знаменитого скульптора Опекушина в 1899 г., но его уничтожила советская власть и вместо него на пьедестале поставила Ленина, указывающего путь в светлое будущее. Теперь жители города восстановили историческую справедливость и воссоздали памятник.

В 1914 г. П.И. Харитоненко скоропостижно скончался 62 лет от роду в своем имении Натальевка. В последующие годы в особняке жили его вдова Вера Андреевна, управлявшая делами фирмы, сын Иван и дочери Елена и Наталья, но с приходом большевиков им пришлось эмигрировать. Уже в эмиграции, около 1926 г., Иван покончил жизнь самоубийством. Потомки живут ныне во Франции, Швейцарии, Аргентине, а воспоминания внучки Павла Ивановича Веры Мусиной-Пушкиной, жившей в Париже, были использованы английским историком Кэтлин Маррел-Бертон, написавшей книгу об особняке на Софийской набережной.

В 1918 г. анархисты планировали захватить особняк. Об этом эпизоде в его истории рассказал художник Константин Коровин. Его привезли в особняк с тем, чтобы оценить картины: «Меня окружили анархисты. Повели по лестнице вниз, посадили в автомобиль. Дальский (артист и один из главарей анархистов. – Авт.) сел со мной, его странные спутники – в другие машины. Меня привезли на Москва-реку, в дом Харитоненко. Картины были развешаны во втором этаже особняка. Дальский спросил:

– Ну что?

– Это картины французской школы барбизонцев, – ответил я. – Это Коро, это Добиньи.

Один из анархистов, по фамилии Ге, кажется, тоже артист, подошел вплотную к картинам, прочитал подписи и сказал:

– Верно.

В это время внизу во дворе раздались крики, звон разбиваемых бутылок. Анархисты разбивали погреб и пили вино.

Вдруг со стороны набережной раздался треск пулеметов. Дальский бросился на террасу сада и бежал. За ним – все другие. Я остался один.

На улице некоторое время слышался топот бегущих людей. Потом все смолкло.

Я вышел – вокруг уже не было ни души».

С разгромом анархистских банд в Москве многие особняки были от них освобождены. В 1918–1919 гг. в доме Харитоненко находился датский Красный Крест, а потом его занял Народный комиссариат иностранных дел, что спасло особняк от разграбления, – участи многих московских зданий. Третьяковская галерея и Румянцевский музей предполагали сделать его своим филиалом, но дипломаты победили, дом не отдали, а коллекция картин разошлась по нескольким музеям. Некоторое время особняк был домом приемов комиссариата иностранных дел, так, например, в ноябре 1922 г., в 5-ю годовщину Октябрьского переворота, сюда пригласили всех дипломатических представителей в Москве – около 100 человек.

В справочнике «Вся Москва» за 1925 г. особняк значился в числе «домов и гостиниц» Бюробина, то есть Бюро по обслуживанию иностранцев, и использовался как «гостевой» дом, а также под квартиры для высокопоставленных советских дипломатов.

Здесь жили видные дипломаты М.М. Литвинов и Л.М. Карахан с семьями, короткое время квартировала А.М. Коллонтай. Тут останавливался писатель Герберт Уэллс, в 1920 г. приехавший в Россию. Перед этим посещением он уже побывал в России в январе 1914 г., как раз перед Первой мировой войной, и теперь мог сравнить две России. «Основное наше впечатление от положения в России – это картина колоссального непоправимого краха», – писал он.

В особняке на Софийской набережной Уэллс ожидал приема у Ленина. «Особняк для гостей правительства, – вспоминал он, – где мы жили вместе с г. Вандерлипом и предприимчивым английским скульптором, каким-то образом попавшим в Москву, чтобы лепить бюсты Ленина и Троцкого, – большое, хорошо обставленное здание на Софийской набережной, расположенное напротив высокой Кремлевской стены, за которой виднеются купола и башни этой крепости русских царей. Мы чувствовали себя здесь не так непринужденно, более изолированно, чем в Петрограде. Часовые, стоявшие у ворот, оберегали нас от случайных посетителей, в то время как в Петрограде ко мне мог зайти поговорить, кто хотел». После долгих и раздражительных проволочек Уэллс все-таки встретился с Лениным, которого назвал «кремлевским мечтателем». По возвращении в Британию Уэллс опубликовал книгу, за которую ему досталось сразу из двух лагерей – от Черчилля и от эмигрантов. В 1934 г. Уэллс опять посетил Советскую Россию, теперь уже сталинскую, и на следующий же день после приезда в Москву, переночевав в элитной гостинице «Метрополь», он сообщил Сталину: «Я видел счастливые лица здоровых людей». Его «не подвел» острый писательский глаз – конечно, все были очень счастливы: как раз тогда большевики подавили недовольство крестьян насильственной коллективизацией массовыми убийствами, арестами, кровавыми эксцессами, голодом.

Другой обитатель особняка – Вандерлип – был американским инженером, которого большевики приняли за миллионера Вандербильта и попытались извлечь для себя наибольшую выгоду от его визита. Но он запросто обманул Ленина и его товарищей, хотя и нашелся один умный из коммунистов, прозорливо предсказавший, что «с Вандерлипом мы влипнем». Как простодушно рассказывал Ленин, выступая на активе московской организации коммунистов, получив письмо от него, «мы себе сказали: тут надо уцепиться обеими руками». И уцепились – собрались отдать Америке всю Камчатку на 60 лет с правом построить там военную гавань и уже написали договор.

Советская пропагандистка Лариса Рейснер тут же сочинила «развесистую клюкву», легенду о первом миллионере у Ленина: «Ему шестьдесят лет, этому старому Вандерлипу, но несметные миллионы не дают ему остановиться, перевести дух, подумать о спасении своей запыхавшейся души». Она подробно описала сцену свидания, но оговорилась: «Что между ними говорено, – этого, собственно, никто хорошенько не знает. Как они сидели, друг против друга, этот большой, большущий разбойник… с поджатыми, бритыми бабьими губами, с вместительным, коротко остриженным седым черепом бухгалтера, подсчитавшего все расходы и приходы вселенной, сумевшего взять честный процент со всех банкротов, со всех могил „неизвестного солдата“ и всех победителей мира, – этот великолепный Вандерлип, непринужденно говоривший дерзости королям и пресмыкавшимся президентам республик, этот Вандерлип».

Предложения американского «миллионера» не поддержали ни деловые круги США, ни президент Гардинг, который сообщил, что никакого Вандерлипа он не знает и с большевиками никакого дела иметь не будет, и, таким образом, вся афера кончилась ничем.

Под «предприимчивым английским скульптором» Уэллс имел в виду Клэр Шеридан, родственницу Черчилля, даму весьма свободных нравов, восхищавшуюся коммунизмом и добившуюся разрешения делать портреты Ленина, Троцкого, Зиновьева, Дзержинского. Она рассказала о своем путешествии в Москву в опубликованном позднее дневнике. Здесь же жил и английский писатель Артур Ренсом, позднее ставший автором популярных детских книг, а тогда корреспондент английской газеты, симпатизировавший большевикам и написавший две книги о России того времени: «Кризис в России» и «Россия в 1919 году».

В харитоненковском особняке квартировал Энвер-паша, турецкий деятель, вовлекший Турцию в Первую мировую войну на стороне Германии. После поражения он бежал из страны и попал в Советскую Россию – большевики хотели использовать его в борьбе с «британскими империалистами», но вместо этого он принял активное участие в народном движении против советизации среднеазиатских государств и был там убит.

Арманд Хаммер – еще одна фигура, хорошо известная в Советской России, который также жил здесь. В 1921 г. Хаммер принял решение, которое перевернуло его жизнь: он решил отправиться в Россию. Отец его, выходец из Одессы, был коммунистом номер один в США, а сын стал «товарищем миллионером», пригретым всеми – начиная с Ленина – большевистскими руководителями, получил первую концессию в большевистской России, вывез отсюда ценнейшие картины, а также прикрывал дурно пахнущие международные операции коммунистов.

Здесь же поселили и иностранных врачей, вызванных к больному Ленину. Это были светила немецкой терапии, неврологии, психиатрии. Один из них вспоминал: «Литвиновы жили в двух комнатах в том же особняке, что и мы, медики. Обычно они обедали вместе с нами в большой столовой. Госпожа Литвинова (англичанка по национальности. – Авт.) рассказывала мне, что „зарабатывает“ себе на жизнь уроками английского языка. Она посмеивалась над тем, что русские созвали так много докторов из Европы. Это типично по-русски, „a real nice doctor’s picnic“» (настоящий пикник докторов. – Авт.), но, зная кремлевские повадки, тут же попросила иностранцев никому не сообщать о ее словах.

В 1928 г. в особняке поместили афганского короля Амануллу-хана, посетившего Советский Союз. Он в 1919 г. пришел к власти, его признала Советская Россия, и Афганистан был первым иностранным государством, признавшим большевиков. Аманулла-хан проводил реформы, которые пользовались поддержкой СССР, и его приезд широко освещался здесь. Везде, где только ни появлялся «настоящий король», собирались сотни любопытных. Они толпились и у дома на Софийской набережной, на котором развевался личный штандарт короля, а по набережной от Каменного моста стоял почетный караул.

Это был первый визит главы иностранного государства в Россию, и правители старались извлечь из него как можно больше выгод, но в результате непродуманной внутренней политики Аманулла-хан был вынужден отказаться от престола. Он попытался поднять вооруженное восстание с помощью введенных в Афганистан советских войск, что все закончилось полной неудачей. С тех времен и началась политика вмешательства во внутренние дела Афганистана, которая закончилась бесславной Афганской войной, развязанной Брежневым и его товарищами.

В феврале 1931 г. особняк передали для размещения посольства Великобритании, куда приглашалась советская политическая и культурная элита; но если в советские годы сюда приходило считаное количество гостей (так, например, как-то из 300 пришли только 7 человек), то в последнее время просторные залы особняка с трудом вмещали множество приглашенных.

В британском посольстве бывали многие государственные деятели обеих стран. Вот что писал Уинстон Черчилль об одной из встреч, произошедших здесь, когда он посетил СССР в 1944 г.: «Вечером 11 октября Сталин прибыл на обед в английское посольство. Английскому послу впервые удалось добиться такого визита. Полиция приняла все необходимые меры предосторожности. Один из моих гостей, Вышинский, проходя мимо вооруженной охраны НКВД, стоявшей на лестнице, заметил: „Видимо, Красная армия одержала новую победу. Она оккупировала английское посольство“». Один из послов вспоминал, как на прием в честь дня рождения королевы приехали руководящие деятели СССР Хрущев, Маленков, Микоян, Первухин, и все четверо медленно и торжественно поднимались рядком – чтоб никто не вздумал выделяться – по не очень-то широкой лестнице.

Посольское здание посещали многие британские главы правительства, а в октябре 1994 г. здесь состоялся многолюдный прием, данный королевой Елизаветой II и герцогом Эдинбургским, который, глядя из окна зала на Кремль, расспрашивал автора этой книги о судьбе исторических достопримечательностей Москвы и рассказывал о связях династий – Романовых и Виндзоров.

Со строительством офисного здания посольства на Смоленской набережной особняк на Софийской с мая 2000 г. стал резиденцией посла ее величества королевы Великобритании.

Особняк реставрировался уже несколько лет: англичане были озабочены тем, что необходимо не только привести в порядок обветшавшие конструкции, но и, пользуясь документами, результатами исследований реставраторов, восстановить уникальные интерьеры особняка Харитоненко в полном блеске.

Он, как и раньше, приветствует сотни гостей, в его великолепных обновленных залах проходят встречи предпринимателей, ученых, литераторов, художников обеих стран. Резиденция опять стала местом обмена знаниями, опытом двух стран – Российской Федерации и Великобритании.

За резиденцией посла Великобритании, которая долгое время реставрировалась, располагается ряд разновременных строений, также находящихся в процессе реставрации и перестройки.

Г.И. Мехова, автор капитального исследования о Замоскворечье, пишет, что на месте современных домов № 16–24 в начале XIX в. находился огромный участок, беспорядочно застроенный невзрачными деревянными строениями, а к 1812 г. на месте существующего домовладения (№ 16) «появился небольшой каменный дом, сгоревший во время войны и долго не восстанавливаемый, так как Комиссия для строений намеревалась проложить здесь еще один проезд к Болотной площади, но он, видимо, не понадобился». Соседний дом (№ 18), возможно, в основе своей принадлежит к концу XVIII столетия; в послепожарное время он – во владении княгини Н.Л. Оболенской. В 1830—1840-х гг. дом перестраивается и увеличивается за счет пристроек и тогда же получает современный фасад. На месте дома № 20 в 1821 г. был построен деревянный одноэтажный дом с четырехколонным портиком и антресолями, принадлежавший мещанину Якову Сивкову. Его заменило во второй половине XIX в. (предположительно в 1885 г.) современное здание, отделанное грубоватым крупным рустом.

Из ряда зданий до Фалеевского переулка выделяется небольшой дом с портиком (№ 22) – образец ампирной постройки, как нельзя лучше соответствующий духу Замоскворечья, уютный, с несколько тяжеловесными пропорциями, но с претензией на дворянское происхождение. Он был построен около 1816 г. для купца Ивана Григорьевича Лобкова и принадлежал впоследствии также купцам.

Место углового с Фалеевским переулком здания (№ 24) в конце XVIII в. занимал питейный дом, а уже после пожара 1812 г. тут было возведено купчихой Лебедевой жилое строение, но его около 1825 г. разобрали, за исключением угловой части, вошедшей в состав двухэтажного дома, фасад которого выходит в переулок.

До прокладки Водоотводного канала на месте Фалеевского переулка был проток из пруда на старице в Москву-реку. Название его по фамилии купца Дмитрия Федоровича Фалеева, владевшего здесь довольно большим участком и «мушными» (мучными) лавками; иногда и переулок назывался Мушным.

Противоположный угол Фалеевского переулка на месте современного дома № 26 в начале XIX в. занимала усадьба Фалеева с двухэтажным главным домом и двумя флигелями, принадлежавшая в 1820-х гг. надворному советнику Кологривову. Теперь в здании, построенном в 1901–1902 гг. братьями Бахрушиными для бесплатных и дешевых квартир, находится нефтяная компания.

Братья Василий, Александр и Петр Алексеевичи Бахрушины принадлежали к династии кожевников, владевшей фабриками в Замоскворечье, и были известны в Москве как щедрые благотворители. Основатель династии Алексей Федорович был зарайским прасолом, пригонявшим гурты скота и торговавшим им, а также необработанными кожами. Дела шли успешно, и он основал в Москве кожевенную фабрику, а позднее еще и суконную. Его сыновья строили и содержали больницы, приюты, дома бесплатных и дешевых квартир, училища, выделяли стипендии университету, Духовной академии, гимназиям, жертвовали на театр, народный дом, содержание детей, церкви. На Стромынке можно полюбоваться красивым зданием Бахрушинской больницы, которое неблагодарные москвичи называют не Бахрушинской, а Остроумовской, а на 1-й Тверской-Ямской посмотреть на место (№ 11), где стояла величественная церковь Святого Василия Исповедника, построенная братьями Бахрушиными и разрушенная в советское время. Братья были директорами Товарищества кожевенной и суконной фабрик, служили в продолжение многих лет гласными Московской городской думы. Александр и Василий Бахрушины стали почетными гражданами Москвы. Один из Бахрушиных основал Театральный музей, другой стал известным историком.

Монументальное здание (№ 26) дома бесплатных и дешевых квартир на Софийской набережной построено на средства братьев рядом с приобретенным ими ранее домом на углу Болотной площади и Фалеевского переулка (№ 18/3). Бахрушины, как пишет историк благотворительности в России Г.Н. Ульянова, пожертвовали на это благотворительное учреждение огромную сумму – 1 236 020 рублей.

В начале 1900 г. В.А. Бахрушин обратился к городскому голове с заявлением о желании пожертвовать городу участок земли по Софийской набережной и крупную сумму денег «с целью увеличить число бесплатных квартир», которые уже к тому времени находились в здании на углу Фалеевского переулка и Болотной площади. Городская дума с благодарностью приняла щедрый подарок и поручила архитектору Ф.О. Богдановичу разработать проект. К постройке дома на Софийской набережной приступили ранней весной 1901 г., и, что удивительно, здание подвели под крышу уже к 15 сентября этого же года – всего через шесть месяцев! Отделка продолжалась до конца 1902 г., а домовую церковь Святого Николая Чудотворца, построенную также по проекту архитектора Ф.О. Богдановича на 50 тысяч рублей, тоже пожертвованных В.А. Бахрушиным в 1900 г., освятил в честь 7 сентября 1903 г. московский митрополит Владимир в присутствии городского головы, губернатора, депутатов думы, после чего было совершено богослужение и «предложен роскошный завтрак». Первоначально не предполагалось строить отдельную звонницу, но летом 1902 г. В.А. Бахрушин подал в Московскую городскую управу прошение о возведении звонницы. Ее построили по проекту Ф.О. Богдановича над частью здания, выходящей в переулок.

В 1912 г. в Бахрушинском доме насчитывалось 456 однокомнатных квартир, площадью от 13 до 30 кв. м, где проживало 2009 человек. Но здесь были не только квартиры, там еще находились бесплатное общежитие для курсисток, начальное училище для детей, два детских сада, женская рукодельная школа, мужское ремесленное училище с общежитием. В разруху первых лет советской власти здание довели до невозможного состояния – в 1922 г. в части его находился Институт имени Карла Маркса, а остальные помещения, как было написано в архивном документе, «пустуют из-за отсутствия оконных рам». И далее меланхолично добавлялось: «Центральное водное отопление, водопровод и канализация не работают».

Самое высокое строение на набережной – колокольня церкви Святой Софии, здание которой находится внутри двора (№ 32). Церковь Святой Софии, что в Средних Садовниках, по документам становится известной с 1493 г., когда в воскресенье 28 июля разразился большой пожар: «Нечислено нача горети в мнозех местех… за Москвою от Софьи святыя выгоре и до Акима и Анны». Она, конечно, тогда была небольшой и деревянной и, как предполагается, построенной в 1488–1489 гг. насильно выведенными из Новгорода поселенцами. В Софийском временнике показано, что церковь в 1493 г. сгорела в одном из пожаров. Называлась она не только «что в Средних Садовниках», но и «в Нижних» или просто «на набережной».

Она показана только на двух из нескольких дошедших до нашего времени планах-рисунках Москвы XVII в. – Олеария 1634 г. и Мейерберга 1662 г. – одноглавой с шатровой колокольней, расположенной в центре сада.

Каменное, дошедшее до нашего времени здание церкви было построено в середине XVII в. (в церкви находился напрестольный крест с такой надписью: «Лета 7168 [1659 г.] месяца Септемвриа в первый день сей животворящий крест строили прихожане в церковь св. Софии премудрости Божией, что в Набережном саду, по своим родителех в вечную память», но со временем здание ее неоднократно перестраивалось. Особенно большая перестройка, значительно исказившая архитектурный памятник, была сделана в 1891–1893 гг., когда вместе с изменением декора, формы глав, перелицовкой кладки, выстроили какую-то расползшуюся трапезную, где поместили два придела – Святого Николая и Апостола Андрея. Проект ее принадлежал архитектору В.И. Веригину. Однако благодаря реставрационным работам удалось во многом вернуть церкви старинный облик.

Церковная колокольня построена в 1862–1868 гг. архитектором Н.И. Козловским (в сборнике «Московский архив» была опубликована статья о творчестве династии архитекторов Чичаговых, написанная на основе семейного архива, в которой утверждалось, что «по ряду свидетельств» колокольня была проектирована Н.И. Чичаговым). Средства на постройку предоставил владелец дома (№ 12) по Софийской набережной купец С.Г. Котов, и ей много благотворил П.И. Харитоненко.

Во втором ярусе колокольни был устроен престол во имя иконы Богоматери «Взыскание погибших».

В церкви служил неистовый ревнитель истинной православной веры протопоп Аввакум, который «от церкви Софии, Премудрости Божией, что за Москвою-рекою в Садовниках, прихожан учением своим отлучил многих». В доме пономаря этой церкви жил будущий знаменитый московский иерарх, митрополит Платон (Левшин), он готовился к поступлению в Славяно-греко-латинскую академию и остановился у своего брата, служившего здесь пономарем.

С левой стороны от церковного находился участок, принадлежавший архитектору Василию Ивановичу Баженову. Участок был приобретен в октябре 1773 г., и, судя по сохранившемуся плану его, там с левой стороны узким торцом на набережную выходили каменные палаты о двух этажах, с правой стороны стоял небольшой деревянный флигель, а позади находились хозяйственные постройки – конюшня на четыре лошади, сарай и амбары. В конце участка – «сад с прудиком, с редкими яблоньми, грушами, вишнями и другими для украшения деревьями». Очевидно, гордостью сада была оранжерея, в которой «близ ста дерев, в том числе персики, разных родов вишни и сливы, пять больших лимонных и оранжевых дерев». Уже через три года Баженов продал этот двор за 7 тысяч рублей.

Он вошел составной частью в соседний слева участок, занятый одним из самых больших зданий (№ 34) на набережной – бывшим «Кокоревским подворьем». Василий Александрович Кокорев сейчас не очень известен, а в 1860-х гг. имя его было у многих на устах. Автор книги о московском купечестве П.А. Бурышкин писал о нем и его современнике П.И. Губонине: «К длинному списку московских купеческих династий нужно прибавить два имени, прошедших через московское купечество и оставивших в нем яркий след. Хотя купеческой семьи они и не создали, но их собственная деятельность, продолжавшаяся довольно долго, дает им право быть включенными в славную московскую плеяду. Это два замечательных русских самородка, вышедших из самой гущи народной, которые не только для самих себя достигли большого материального благополучия и высоких мест в чиновной и сословной иерархии, но, несомненно, оказали и великие услуги всему русскому народному хозяйству, идя при этом не старыми проторенными путями, а изыскивая новые, часто даже в буквальном смысле слова: когда шла речь о железнодорожном строительстве. Нет почти ни одной отрасли хозяйственной жизни, где бы не сказались их творчество и энергия. Эти два самородка – Кокорев и Губонин».

Однако отзывы и суждения о Кокореве были самыми разнообразными – от неумеренного восхищения до полного осуждения. О нем (сравнивая его с еще одним известным предпринимателем) писали так: «У обоих для достижения цели все средства позволительны: подкуп – их главнейший источник, потом ложь… одним словом, тут ни о каком нравственном чувстве нет и помину», «Он был очень высокого мнения о себе, почему любил лесть, а потому нередко покровительствовал ничтожествам», а вот другой его биограф писал: «Как бы то ни было, но наше купеческое сословие мало выставило людей, которые могли бы равняться с Кокоревым „игрой ума“, талантами и характером, да и немного по всей России за полстолетия сыщется людей такого калибра. В какой угодно стране он был бы заметен. Молва неоднократно указывала на него, подчас и в шутку, как на кандидата в министры финансов».

Разбогател он от винных откупов – в России существовала система отдачи производства водки в частные руки с платой государству определенной суммы, приносившей почти половину всех поступлений в казну. Кокорев еще молодым предложил преобразовать систему, отдать ему «неисправные» откупа, чтобы доказать на деле, что и убыточный откуп можно превратить в доходный, что и блестяще доказал на деле. Уже тогда он часто привлекался правительством при обсуждении важных финансовых проектов.

Кокорев организовывает несколько крупных акционерных обществ, торговых и промышленных предприятий.

С его именем связано и возникновение нефтяных промыслов в Баку, учреждение нескольких крупных банков, участие в железнодорожном строительстве и установлении пароходного сообщения. По некоторым оценкам, его состояние в 1860-х гг. достигает 14 миллионов рублей. Правда, некоторые его начинания оканчивались совсем не так, как предполагалось. Так, например, он задумал основать компанию для пароходных сообщений с Америкой и с этой целью ездил по московским капиталистам, собирая по подписке необходимые средства. Кокорев вспоминал, что на радостях его «повезли к цыганам и кутили до утра, и так открылось трансатлантическое русское общество под фирмою „Океан“! К сожалению, министерство финансов отказало в помильной плате, и далее московских цыган оно не плавало».

Он активно пропагандировал свои экономические воззрения, выступая против русских имперских амбиций: «Историк России будет удивлен тем, что мы растеряли свою финансовую силу на самое, так сказать, ничтожное дело, отправляясь в течение XIX столетия, по два раза в каждое царствование, воевать с какими-то турками, как будто эти турки могли когда-нибудь придти к нам в виде наполеоновского нашествия».

Однако Кокорев не замыкается в мире бизнеса, он активно участвует в общественной жизни. Эта сторона его деятельности вызвала настороженное внимание чиновников. Глава московской администрации А.А. Закревский так охарактеризовал его в письме в Петербург: «Западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков». Кокорев участвует в собраниях общественности, оказывает финансовую поддержку славянофилам и их изданиям, произносит речи, выступает в печати. Он даже хотел издавать собственный журнал «Общее дело», однако власти ему, конечно, не дали осуществить это намерение, но, правда, в царской России его не посадили в тюрьму, как это бы сделали в России «демократической»…

Огромный отклик по всей России получила в феврале 1851 г. торжественная встреча участников обороны Севастополя, организатором и главным действующим лицом которой был Кокорев. С.Т. Аксаков писал тогда Погодину: «Я не могу опомниться от Кокорева! Это вполне русское чудо!»

Он покровительствовал художникам и устроил для них своеобразный дом творчества в Тверской губернии с целью показать, что можно рисовать и красоты родной природы, а не только итальянской. Кокорев собрал прекрасную картинную галерею и устроил музей в своем доме в Петроверигском переулке, где была и зала для собраний, в которой выступали Достоевский, Тургенев и мн. др. Не только картины собирал Кокорев – его библиотека насчитывала более 4 тысяч томов, которые он пожертвовал в Московскую публичную библиотеку (нынешнюю РГБ).

Но дела его пошатнулись, и для того, чтобы расплатиться с казной, он был вынужден продать собрание картин, Кокоревское подворье и свой дом. Он не был разорен, но прежнего размаха у него уже не было. Скончался Кокорев в 1889 г.

Для постройки большого подворья на Софийской набережной Кокорев скупил несколько небольших участков с левой (восточной) стороны от церкви и в июне 1860 г. получил разрешение на возведение четырехэтажного жилого каменного здания по набережной для гостиницы и нескольких больших строений для магазинов и складов внутри участка, протянувшегося почти до Водоотводного канала. Весь комплекс – первый такой многофункциональный центр в России – получил название «Кокоревское подворье»; строения, находившиеся с западной стороны, назывались Монаховым двором, а с восточной – Стрекаловым двором. Проект принадлежал петербургскому архитектору Ивану Денисовичу Чернику, а строительством в Москве руководил архитектор А.В. Булгарин (Васильев).

Обошлась постройка Кокореву в умопомрачительную сумму – более 2 миллионов рублей: как заметил его современник, «к числу его увлечений надобно отнести и любовь к домостроительству, где он всегда далеко выходил из своих первоначальных смет».

Окончилась стройка в 1864 г., и тогда «Иллюстрированная газета», поместив изображение нового здания, рассказала, что в нем, кроме обширных подвалов и кладовых для товаров, а также 20 «роскошных магазинов», находилось «315 нумеров от 30 копеек до 4 рублей в сутки… и что удивительнее, даже нумера в 30 копеек чисты и удобны. В нумерах – 700 кроватей с матрацами и бельем; проведена вода, устроены ванны и клозеты, железные шкапы для хранения ценных вещей и денег, для провизии – каменные шкапы; в бельэтаже балкон с видом на Кремль. При нумерах есть обеденный стол, бесплатная читальня русских и иностранных журналов и газет… Одним словом, дом Кокорева устроен совершенно на европейскую ногу…».

«Кокоревское подворье» оказалось связанным с интересным эпизодом в истории русско-американских отношений. В 1863 г. США посетили русские корабли под командованием адмирала С.С. Лесовского: таким образом Российская империя выразила свою поддержку правительству северян в его борьбе с мятежным югом. Русские корабли были встречены с необыкновенным энтузиазмом.

Поддержка России не была забыта американцами, и, как только стало известно о покушении на императора Александра II в 1866 г., конгресс Соединенных Штатов послал в Россию представительную делегацию, во главе которой стоял участник Гражданской войны заместитель морского министра капитан Густав Ваза Фокс, игравший очень важную роль в военно-морских операциях Севера. Он должен был лично доставить императору выражение сочувствия конгресса США.

Американские гости встретили исключительно теплый прием, превратившийся в небывалую демонстрацию дружественных чувств к народу Соединенных Штатов. В прессе подчеркивалось, что, когда правительство Соединенных Штатов боролось «во имя великого принципа упразднения невольничества, наш возлюбленный монарх даровал свободу двадцати двум миллионам крепостных». Как писали тогда, в России «уже быстро стала развиваться в народе любознательность, и посредством увеличившегося числа газет сведения об американцах получили в народе большую определенность, – тогда каждое известие об успехе северян принималось нами с живейшею радостью, а о неудаче – с сердечною скорбью… Взаимная симпатия одного народа к другому просто росла сама собою. Убиение президента Линкольна произвело в России потрясающее впечатление».

Делегация посетила несколько городов в России и, конечно, Москву, куда прибыла 12 августа, встреченная на Николаевском вокзале городским головой и представителями городских сословий. Оттуда делегация в открытых экипажах проследовала в «Кокоревское подворье», убранное русскими и американскими флагами и гербами, где приветствовал ее Кокорев, который на свой счет отвел им 36 номеров и устроил грандиозный прием. Обеды следовали один за другим, и, по словам одного из членов делегации, благополучно пересекшей океан, возникла реальная угроза утонуть в море шампанского. По примеру столичной Петербургской думы Московская избрала капитана Фокса почетным гражданином Москвы. Он оказался первым иностранцем, которому было присвоено это звание, но, однако, не обошлось без конфуза: на красивом дипломе большими буквами вязью было написано: «Джонъ Виллиамъ Фоксъ», а его звали, как вы помните, Густав Ваза. Фокс, человек вежливый, поблагодарил за присылку диплома некоего Джона Виллиама, а дума предпочла сделать вид, что ничего и не случилось…

При отъезде из Москвы делегатам преподнесли стихотворное послание, в котором выражалась надежда, к сожалению не сбывшаяся:

Вы уезжаете, Бог помощь в дальний путь,Народные послы великого народа!Грядущее темно, но что вперед ни будь,Не позабудет Русь к ней вашего прихода.

Неудивительно, что «Кокоревское подворье» быстро приобрело большую известность: центр города, прекрасный вид, удобства, хороший ресторан привлекали постояльцев. В гостинице останавливались писатели П.И. Мельников-Печерский и Д.Н. Мамин-Сибиряк, композитор А.С. Аренский, художники И.Н. Крамской и В.Д. Поленов, а художники С.А. Виноградов и К.А. Коровин имели здесь свои мастерские. В «Кокоревском подворье» 27 декабря 1867 г. на рождественской елке побывал Л.Н. Толстой, посетивший свою сестру Марию Николаевну, которая остановилась с детьми в гостинице: «Вчера на час времени был у Машеньки. У ней елка. И все веселые молодые; я никак не мог подладиться к ним». Тогда Толстой срочно приехал из Ясной Поляны, получив телеграмму о тяжелом заболевании тестя А.Е. Берса. В Москве он консультировался у одного из лучших московских диагностов Г.А. Захарьина и тогда же встретился с П.И. Бартеневым, издававшим «Войну и мир»: только что перед приездом Толстого в газете «Московские ведомости» появилось объявление о выходе четырех томов романа.

В «Кокоревском подворье» любил останавливаться П.И. Чайковский. В первый раз он посетил Москву в январе 1866 г. и поселился здесь, но на следующий же день Николай Рубинштейн уговорил его переехать к нему на Моховую. В другой раз Чайковский остановился в подворье в 1879 г., когда приезжал в Москву для исправления оттисков «Евгения Онегина». Как он говорил, эта гостиница «всегда нравилась своей тишиной и высокими, чистыми комнатами с видом на Кремль». Он жил здесь и в апреле 1880 г. «Какова погода! Как у меня хорошо в гостинице. Я отворяю балкон и беспрестанно выхожу любоваться видом на Кремль», – сообщает он в письме Надежде Филаретовне фон Мекк.

Чайковский не любил светских сборищ, да и всякие иные собрания, где только даром теряется время. Тогда он никому не сказал о своем приезде и надеялся сохранить инкогнито, для того чтобы спокойно работать: он был занят оперой «Мазепа» и партитурой «Орлеанской девы». Но, как он писал Надежде Филаретовне, «мои планы провести вчерашний день в одиночестве расстроились самым странным образом. Пообедавши в два часа, я предпринял прогулку по Замоскворечью в той надежде, что никого не встречу. Когда я шел по набережной, вдруг показалась коляска, и в ней ласково приветствующий меня адмирал, в котором я тотчас же узнал вел. кн. Константина Николаевича. Оказалось, что после консерваторского спектакля он поехал кататься, и судьба, как нарочно, столкнула меня с ним. Подозвав меня, он выразил изумление, что встречает меня за Москвой-рекой, удивился, что я не был на спектакле, и предупредил, что на обеде у генерал-губернатора расскажет Рубинштейну про нашу странную встречу. Таким образом, инкогнито мое было нарушено, и скрепя сердце я поехал тотчас же отыскивать Рубинштейна, дабы предупредить его обидчивость и объясниться. В театре его уже не было. Мне сказали, что он в Эрмитаже, но там вместо него я нашел все общество консерваторских преподавателей. Удивлению и расспросам не было конца. В восемь часов от меня потребовали, чтобы я поехал провожать великого князя, где много смеялись все при нем находившиеся, в том числе и Рубинштейн, моему неудавшемуся инкогнито. В результате вышел совершенно потерянный для работы день и скверное расположение духа».

И в последующие приезды Петр Ильич старался остановиться здесь – в 1881-м, потом в 1882 г., когда он работает над инструментовкой оперы «Мазепа», в 1883 г., перед постановкой ее на сцене, а также в 1884 г. В этой гости нице останавливался и друг Чайковского, его соученик по Петербургской консерватории, музыкальный критик Герман Ларош.

И.Е. Репин, приехав в 1872 г. из Петербурга для работы над картиной «Славянские композиторы», заказанной ему Пороховщиковым для гостиницы «Славянский базар» на Никольской, остановился вместе с молодой женой в «Кокоревском подворье». Репин любовался Москвой, ее древними памятниками, и номер в подворье нравился ему потому, что из окон был виден Кремль и его памятники, «все эти колоссальные, освященные веками и замечательно художественные места». «Я взглянул в окно, – писал он критику В.В. Стасову, вспоминая при этом лермонтовскую «Песню про купца Калашникова». – Над Москвой заря занимается… Может быть, точно такая же заря занималась накануне боя Степана Парамоновича с Кирибеевичем. Теперь мне даже кажется, что завтра будет происходить этот бой. Утром царь Иван со своей свитой, мрачный, пойдет к месту лобному, где „палач весело похаживает“ перед пугливо озирающейся толпой оборванного люда. Как-то особенно торжественно и тихо. Точно ждет чего-то старая Москва. Да, она действительно ждет пробуждения!»

Так же как и Репин, другой замечательный живописец, В.В. Верещагин, искал вдохновения в Москве. Он задумал написать серию картин об Отечественной войне 1812 г. и тоже поселился в «Кокоревском подворье». Он вспоминал: «…я выбрал именно Москву, потому что здесь завязан был узел нашествия на Россию двунадесяти языков, здесь разыгралась самая страшная картина великой трагедии двенадцатого года. Я чувствовал необходимость бывать возможно чаще в стенах Кремля для того, чтобы восстановлять себе картину нашествия, чтобы проникнуться тем чувством, которое дало бы мне возможность сказать правду о данном событии, правду, не прикрашенную, но такую, которая действовала бы неотразимо на чувство русского человека…»

Гостиница, после Кокорева поменявшая название на «Софийское подворье», работала вплоть до взятия власти большевиками. Такая великолепная гостиница со старинными традициями гостеприимства, находящаяся в уникальном месте, долго могла бы служить притягательным мотивом для туристов со всего света, но куда там… В советское время ее быстро захватили военные, нахлобучили неприглядную надстройку и занимают здание до сих пор.

С левой стороны от него – строительная площадка. Тут началось было возведение одного из корпусов так называемого «Царева сада», как назвали новый проект делового комплекса, где по плану должно быть 13 этажей – девять надземных офисных и торговых и четыре подземных с автостоянками, ресторанами, магазинами, кафе, конференц-и выставочными залами. Есть, однако, реальная опасность того, что все это «великолепие» может противоречить застройке Острова… Предполагалось закончить проект в 2005 г., но теперь строительство заморожено из-за проблем с финансированием.

Ранее по набережной на месте строительной площадки находились несколько мелких купеческих владений с лавками, вместо которых по красной линии в 1842 г. построили двухэтажный каменный корпус, предназначавшийся, как и другие строения здесь, под склады и лавки. В 1882 г. это торгово-складское владение покупает княгиня А.И. Голицына – титулованная знать обращается к новым формам хозяйствования. Через десять лет она продала весь участок акционерному обществу «Московские товарные склады».

Слева от здания складов стоял незаурядный архитектурный и исторический памятник, дом, принадлежавший на рубеже XIX и ХХ вв. владельцу торговой фирмы Н.П. Ланину. Дом исчез при постройке нового Москворецкого моста, законченного в 1938 г., и от этой усадьбы остались только изображения на старых панорамах Софийской набережной. Ланин держал здесь «Заведение минеральных, фруктовых, ягодных вод и русских виноградных вин», а также поместил в доме редакцию либеральной газеты «Русский курьер», владельцем которой он являлся. В.А. Гиляровский посвятил этой газете и ее издателю отдельный очерк в «Москве газетной»: «На его красивом, с колоннами доме у Москворецкого моста, рядом с огромной вывеской, украшенной гербом и десятком медалей с разных выставок, появилась другая вывеска: „Русский курьер“ – ежедневная газета“. Фактическим редактором ее был юрист, молодой преподаватель Московского университета В.А. Гольцев, придавший ей либеральное направление, что сразу же повысило тираж газеты».

Оглавление книги


Генерация: 3.984. Запросов К БД/Cache: 4 / 1
поделиться
Вверх Вниз