Книга: Остоженка, Пречистенка, Остров и их окрестности

Стрелка. Берсеневская набережная. Всехсвятская улица

Стрелка. Берсеневская набережная. Всехсвятская улица

Стрелкой прозвали крайнюю западную оконечность острова. Она находится в центре огромного многомиллионного города, и, казалось бы, здесь должно быть шумно и пыльно, докучно и назойливо, но, попав сюда, поражаешься тишине, безмятежности и спокойствию – город где-то далеко, а тут совсем другое место, тихое, укромное и покойное. Сюда приходят только немногие любители путешествовать по городу да и те, кто здесь работает, – ведь не проходное место.

Но это настроение умиротворенности грубо нарушил вторгнувшийся сюда непропорционально огромный памятник, который обычно называется памятником Петру I, но в действительности поставленный в ознаменование 300-летия создания русского флота. После успешного взятия турецкой крепости Азов, в котором участвовали несколько военных кораблей, построенных на воронежских верфях, Боярская дума 20 октября 1696 г. постановила: «Морским судам быть». С тех пор этот день считается днем рождения русского флота.

Не совсем ясно, почему для такого памятника была выбрана именно Москва, так как непосредственного отношения к строительству флота она не имела и ее роль в создании флота не может быть поставлена даже рядом с Архангельском, Воронежем, Санкт-Петербургом. Может, потому, что английский ботик, «дедушка русского флота», был найден Петром под Москвой в Измайлове? Тогда и надо было поставить такой памятник там, а не здесь. И действительно, в Измайлове воздвигли памятник – очень соразмерный и достойный. Скульптор Л.Е. Кербель изобразил Петра в рабочей одежде, он стоит опираясь на бухту каната и корабельный якорь. На Стрелке же выросло нечто несоразмерное и несообразное… На искусственном островке установлена огромная, в несколько десятков метров высотой, конструкция, состоящая из колонны с корабельными носами и завитушками, с установленным на ней небольшим корабликом с непропорциональной ему фигурой Петра, держащегося одной рукой за штурвал, а другой показывающей зрителям блестящую трубу, и гигантской мачтой с полуразвернутыми парусами и паутиной проводов, должных изображать корабельную оснастку.

Памятник Петру I работы Зураба Церетели

Колонна уставлена корабельными носами – обычай ставить носовые части кораблей пошел из Древнего Рима, где таким образом отмечали победу над вражеским флотом, но здесь на носах красуются российские Андреевские флаги (правда, почему-то черно-золотые, когда они были белыми с голубым крестом), и получается, что по смыслу изображенного Петр празднует победу над собственным (!) флотом.

По поводу анализа этого сооружения лучше всего обратиться к мнению уважаемого и знающего специалиста. Вот что пишет искусствовед А.И. Комеч: «С первого взгляда поражает несовместимость города и памятника. Монумент на искусственно намытой платформе оказался пробкой, заткнувшей пространство канала, он вторгся в исторические очертания ландшафта, противореча его линиям и ориентации. Преувеличенная высота постамента вознесла фигуру Петра над застройкой, исключив какое-либо их взаимодействие. Желание утвердиться вопреки всему, невнимание к среде обрекли огромный монумент быть не украшением, а нелепым торчком в городе.

Деталь памятника Петру I

К этому надо добавить отсутствие монументальности форм, их мелочность и силуэтную раздрызганность. Фигуры у Церетели часто напоминают игрушки, но чем дальше, тем больше они похожи даже не на старинных оловянных солдатиков, а на современных, выдавленных из грошового пластика. Постамент памятника трактован как скала с торчащими из нее друг над другом носовыми частями кораблей.

Странное, чужеродное сходство с пагодами соседствует с ощущением механической неорганичности. Кораблики кажутся остатками разбившихся и рассыпавшихся на скале судов. Такое же впечатление производит и ладья под ногами Петра, как бы напоровшаяся на скалу. Из-за этого напряжение рук и ног предводителя в его безнадежной попытке провести корабль в неведомые дали становится карикатурным. Штурвал, превращающийся со многих точек зрения в третью ногу, неестественно маленькая голова лишь усиливают ощущение нелепости претенциозной композиции».

Особенно странно смотрится все это бредовое сооружение с другого берега: в створе узкого остоженского переулка, затмевая перспективу, высится какой-то ирреальный монстр.

Несмотря на критические отзывы, а их было немало, памятник все-таки открыли в дни празднования 850-летия Москвы в сентябре 1997 г. (правда, уже после открытия его пытались взорвать).

Теперь в Москву приезжают, чтобы увидеть, по мнению многих иностранных туристов, самый нелепый и уродливый памятник в мире…

Надо сказать, что и ранее на это уникальное место – на московскую Стрелку – несколько раз покушались. Так, в советское время тут предполагалось возведение памятника участникам экспедиции по спасению ледокола «Челюскин», сюда же хотели поставить скульптуру В.И. Мухиной «Рабочий и колхозница», предназначенную для советского павильона Всемирной выставки в Париже, но все как-то обходилось… а вот теперь не обошлось.

Впервые Стрелка была оформлена и замощена камнем при приведении в порядок Водоотводного канала после большого наводнения в 1786 г. На самой оконечности ее стоит небольшое изящное здание, построенное в 1890 г. для Московского яхт-клуба архитектором К.В. Трейманом. Яхт-клуб, организованный в Москве в 1867 г., отнюдь не занимался настоящими яхтами, и его членами яхтсмены не были – там процветал только гребной спорт. Первая гонка состоялась в 1871 г., а в следующем году провели и первую встречу между командами Петербурга и Москвы. В основном соревновались одиночки, двойки и четверки, восьмерки же появились значительно позднее. В начале своей деятельности клуб был довольно закрытым учреждением, чтобы стать его членом, надо было принадлежать к «избранному» обществу, но впоследствии клуб стал питомником выдающихся спортсменов-гребцов, таких как чемпионы России Митрофан Свешников и Сергей Шустов.

От Стрелки по правому берегу Москвы-реки идет Берсеневская набережная, получившая название либо от старого имени крыжовника – «берсень», которого, надо думать, было немало в здешних садах, либо от прозвища боярина Ивана Беклемишева – Берсень, прозванного так, может быть, из-за его колючего характера.

Это название старинное – оно встречается нам в документе о «Берсеневской решетке». В 1504 г. по повелению великого князя Ивана III «поставиша на Москве решотки на улицах». В ночное время решетками перегораживались улицы, и при них стоял караул из обывателей. Этими решетками заведовал объезжий голова, которому вменялось в обязанность охранение его участка «от огня и всякого воровства». За одну из таких застав отвечал боярин Иван Берсень-Беклемишев. Видимо, по нему она и называлась Берсеневской, а впоследствии название перешло и на всю местность. Фамилия боярина встречается нам в истории Кремля: одна из его башен, рядом с которой находился их двор, называется Беклемишевской. Воевода Никита Беклемишев, как и его сын Иван Никитич Берсень, исполнял посольские поручения: в 1490 г. он встречал в Химках посла Священной Римской империи, позднее был послан к польскому королю. При Иване III он пользовался доверием государя, а при наследнике был обвинен в оскорбительных речах. До нас дошли документы об этом деле, и, как заметил историк В.О. Ключевский, «это очень редкий случай, когда мы можем подслушать интимный политический разговор в Москве XVI в.». Как-то в думе Иван Берсень резко возразил великому князю Василию III, на что в ответ тот его вообще выгнал, сказав: «Пошел, смерд, вон, ты мне не надобен». Вот Берсень в частных разговорах и жаловался, сравнивая князя с его отцом: «Нынешний государь не таков: людей мало жалует, упрям, встречи против себя не любит и раздражается на тех, кто ему встречу говорит». Он был уверен, что «которая земля перестанавливает свои обычаи, та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи нынешний великий князь переменил: так какого же добра и ждать от нас?». О непригожих речах доложили государю, Берсеня схватили да и казнили: «Голову ссечи на Москве, на реке» в 1525 г.

С тех пор многое изменилось на Берсеневской набережной.

Тут довольно давно обосновались промышленные заведения, а также официальные учреждения. Так, например, ее западную часть заняли обширные строения кондитерской фабрики, которые выходили и на противоположный берег Острова, на канал. Около этих красных фабричных корпусов так вкусно пахло, хотя… если спросить у жителей ближних домов, они, скорее всего, сказали бы: хорошо вам говорить, вы здесь бываете редко, а вот вдыхать каждый день эти запахи не так уж приятно. Теперь же фабрика переведена отсюда на Малую Красносельскую улицу.

Вкусные запахи разносились от кондитерской фабрики «Красный Октябрь», чей шоколад считается самым лучшим в нынешней Москве, как, впрочем, считался таковым и в Москве царской, в которой был известен как «шоколад от Эйнема».

Реклама фирмы «Эйнем»

Фердинанд Теодор, или Федор Карлович, Эйнем в 1850 г. приехал в Россию из Вюртемберга. Сначала он занялся пиленым сахаром (сахар производился в виде больших конусообразных «голов», которые надо было распилить на мелкие куски и таким уже использовать), а потом открыл небольшую кондитерскую мастерскую на Арбате. Дело пошло хорошо, компаньон Эйнема Юлий Федорович Гейс, также из Вюртемберга, был работящим и честным, и вскоре производство шоколада и конфет расширилось. Наняли новое помещение на Петровке, а на Театральной площади открыли магазин. Компаньоны заботились о качестве, выписывали из-за границы новейшее оборудование вместе с знающими мастерами. В 1867 г. фабрика опять переезжает, теперь довольно далеко от центра, на Софийскую набережную, где можно было подешевле приобрести подходящий участок. Сначала она обосновалась в доме № 6 по Софийской набережной, где трудилось 20 рабочих – немалое количество в то время, а уже потом решили для расширения производства выбрать место на другом конце Острова, на Берсеневской набережной. Там открыли «паровую фабрику шоколада, конфет и чайных печений „Эйнем“» (то есть имела паровые машины. – Авт.). Фердинанд Теодор Эйнем к тому времени умер, но его компаньон, к которому перешло дело, решил оставить уже хорошо известное имя в названии фабрики.

В советское время фабрику переименовали в «Первую государственную кондитерскую», а затем в «Красный Октябрь»

Под фабрику постепенно отошли довольно много мелких и больших владений, пока она не заняла обширную территорию между набережными Москвы-реки и Водоотводного канала, где по проектам нескольких московских архитекторов – А.В. Флодина, А.М. Калмыкова, Ф.И. Роде, А.Ф. Карста и др. – были возведены десятки различных зданий.

В знак признания высокого качества изделий фирма получила золотую медаль на Всероссийской промышленно-художественной выставке в Нижнем Новгороде в 1896 г., потом стала поставщиком двора, а на Всемирной выставке в Париже в 1900 г. удостоилась Гран-при.

Фирма быстро развивалась: в 1913 г. в ней было занято 2800 человек, ее основной капитал достигал 1,5 миллиона рублей. Кроме основной фабрики она владела в Москве оптовым складом и пятью магазинами, а также фабрикой в Симферополе.

Огромную роль в распространении продукции играла умело поставленная реклама: москвичи могли ее видеть на театральных программках, в самого разного рода городских справочниках и даже на дирижаблях. Композиторы писали «Шоколадный вальс» и «Кекс-галоп», конфетные и шоколадные коробки отделывались кожей, бархатом. Но самым главным в популярности «Эйнема» было безупречное качество и разнообразие изделий.

В советское время фабрику переименовали в «Первую государственную кондитерскую», а затем в «Красный Октябрь», но еще долгое время добавляли «бывш. Эйнем» – это была всем известная марка качества.

По планам реконструкции после перевода фабрики предполагается оставить на Острове только шоколадный цех и музей.

От храма Христа Спасителя над Москвой-рекой проложен новый пешеходный мост, открытый в сентябре 2004 г., значительно улучшивший сообщение этой части Острова с центром города. При строительстве моста применили новую технологию: две половинки его собирали на двух искусственно намытых островках у берегов, а потом свели их в один мост. Длина его – 203,1 м, ширина – 12,5 м. Вес конструкций – 1206 т. Как сообщалось в печати, стоимость моста без съездов и набережных составила 396 миллионов рублей, а стоимость оформления – 260 миллионов. Проект принадлежит инженерам А.М. Колчину и О.И. Чемеринскому, а его оформление – архитектору М.М. Посохину и, как можно догадаться по обилию фонарей, скульптору З.К. Церетели.

Мост получил название Патриарший, что отнюдь ни о чем не говорит жителю города – было бы правильнее назвать его, скажем, Берсеневским, ведь он соединяет центр города с Берсеневской набережной. В 2007 г. мост получил продолжение в Замоскворечье в виде широкой эстакады над Островом и Водоотводным каналом.

Появилась новая мода – на перилах этого моста новобрачные начали вешать… замки, а ключи от них бросать в реку, выражая таким странным способом непреклонную решимость неизменно пребывать в браке. Так как в большинстве своем браки заканчиваются разводом, то бывшим женихам надо бы заняться полезным трудом – распиливать дужки замков, освобождая место для очередных свидетельств вечной любви, но они этим пренебрегают, и перила буквально стонут от любовно-скобяной продукции. Веяние моды затронуло и другой мост, так называемый Лужков (Третьяковский) через Водоотводный канал, причем когда свободное место для любовных излияний иссякает, то ставятся дополнительные устройства развески замков.

При постройке Патриаршего моста снесли здание по Берсеневской набережной, в котором находился известный всем московским сладкоежкам фирменный магазин кондитерской фабрики. Остались лишь старинный подклет и обещания воссоздать дом. Рядом с мостом, с левой стороны от него, – здание (№ 16), при реставрации которого нашли фрагменты палат, существовавших еще в конце XVI в. Интересно отметить, что некоторые детали их совпадают с деталями соседних палат дьяка Аверкия Кириллова. Во второй половине XVIII в. западная часть этого домовладения с каменным одноэтажным домом по линии набережной принадлежала протоиерею Архангельского собора Петру Алексееву, одному из самых образованных московских священников, члену Российской академии наук, преподавателю Московского университета и автору многих литературных трудов, и в том числе «Церковного словаря», послужившего основой для многих последующих словарей. В конце 1840-х гг. оба владения объединились в одно, и в 1868 г. новый владелец, купец Иван Смирнов, начинает большое строительство под водочный завод; в то время старинные палаты многократно перестраиваются.

Палаты Аверкия Кириллова

А вот соседние палаты (№ 18) сохранились почти полностью – редкое явление в Москве! Они называются по имени их владельца – палаты Аверкия Кириллова, один из самых примечательных архитектурных памятников Москвы. Особенно привлекает внимание своей декоративностью выходящий к реке парадный фасад с его изящным мезонином с красивыми волютами по сторонам. Интересны крыльцо входа с резными кронштейнами, а также наличники окон второго этажа, украшенные раковинами. Но все это относится к довольно позднему времени – началу XVII столетия, само же здание значительно более раннее.

Исследованиями реставратора Г.И. Алферовой установлено, что на месте современного строения в XV–XVI вв. находился белокаменный дворец, остатки которого она обнаружила в северо-восточной части и который мог принадлежать Беклемишевым. Как она писала, «в результате проведенных работ удалось получить новые сведения о первоначальном облике здания и тех перестройках, которым оно подвергалось. В нижней подклетной части найдены фрагменты белокаменного дворца XV–XVI веков, наличие которых только предполагали предыдущие исследователи». В наиболее древней части полностью сохранилась планировка, «типичная для сооружений, построенных по совету „Домостроя“ с центральной палатой и сенями и примыкающими к ним раздельными мужской и женской половинами».

В числе владельцев усадьбы повелось называть сподвижника Ивана Грозного, убийцу и палача Малюту Скуратова, но так как выяснилось, что его похоронили на другом берегу реки в церкви Похвалы Богородицы, то следует думать, что и дом его был где-то там рядом.

Однако с уверенностью владельцем этой усадьбы можно назвать богатого купца, гостя, как тогда назывались представители верхнего слоя торгового сословия, Аверкия Степановича Кириллова. Возможно, что ранее (во второй половине XVI в.) эта усадьба была во владении «государева садовника» Кирилла, а после него перешла к сыновьям Филиппу и Степану Кирилловым, а потом к внуку Авер-кию, который также был «садовником», то есть управляющим Садовничьими слободами. С 1678 г. ему пожаловали чин думного дьяка (имеющего право заседать в Боярской думе); в разное время он стоял во главе нескольких очень важных приказов в системе московского управления: приказа Большого прихода, ведавшего сборами с населения, Большой казны – налогами, монетным делом, казенной промышленностью, Новгородской, Галицкой и Владимирской четвертей, управлявших несколькими десятками богатых городов, Новой чети, где собирались кабацкие сборы, Казенным приказом, где хранилась царская вещевая казна. Таким образом, в руках Аверкия Кириллова сосредоточивалось руководство финансами, торговлей, промышленностью. Под его «смотрением» перестраивали в 1661–1665 гг. огромный Гостиный двор в Китай-городе, который, по словам иностранных путешественников, явился «наилучшим зданием во всей Москве». Он был успешным предпринимателем, имевшим прибыльные соляные варницы и торговавшим не только в Москве, но и во многих других городах, и неудивительно, что он жил в таких роскошных палатах. Иностранный путешественник рассказывал о посещении его: «Я посетил Аверкия Степановича Кириллова, первого гостя, которого считают одним из самых богатых купцов. Он живет в прекраснейшем здании; это большая и красивая каменная палата, верх из дерева. Во дворе у него собственная церковь и колокольня, богато убранные, красивый двор и сад. Обстановка внутри дома не хуже, в окнах немецкие разрисованные стекла. Короче – у него все, что нужно для богато обставленного дома: прекрасные стулья и столы, картины, ковры, шкафы, серебряные изделия и т. д. Он угостил нас различными напитками, а также огурцами, дынями, тыквой, орехами и прозрачными яблоками, и все это подали на красивом резном серебре, очень чистом. Не было недостатка в резных кубках и чарках. Все его слуги были одеты в одинаковое платье, что не было принято даже у самого царя. Он угощал нас очень любезно, беседовал о недавно появившейся комете; русские об этом рассуждают неправильно. Он показал нам книгу предсказаний будущего, переведенную на русский язык, будто в ней истинные предсказания, и спросил мое мнение об этом. У русских принято пить за здоровье царя либо при первом, либо при последнем тосте; и мы это здесь испытали на себе: когда не могли или не хотели больше пить, обязаны были еще выпить, так как царь все же должен долго жить. В этом никто не смеет отказать; русским отказ стоил бы жизни или немилости царя».

Кирилловские палаты

К 1657 г. Кириллов произвел в доме большие перестройки – об этом может свидетельствовать надпись на круглой плите в потолке большой парадной палаты: «Написа сий святый и животворящий крест в лета 7165 [1657] году тогож лета и палата сиа посправлена». Относительно этой надписи идут споры – сомневаются в ее датировке и предполагают, что она могла быть сделана заново в XIX в.

Во время восстания стрельцов богатого дьяка-купца убили вместе со многими боярами. Его сбросили с высокого кремлевского Красного крыльца на выставленные вверх копья, изуродованный труп выволокли на Красную площадь под издевательские крики: «Расступитесь, думный дьяк идет!» Как объявляли сами стрельцы, «думного дьяка Оверкия Кирилова убили за то, что он, будучи у вашего государского дела, со всяких чинов людей великия взятки имал и налогу всякую и неправду чинил».

Аверкия Кириллова похоронили в Никольской на Берсеневке церкви, над его захоронением находилась плита с такой надписью: «Во славе и хвале Отца и Сына с Святого Духа раб Божий думный дьяк Аверкий Стефанович Кириллов от рождения своего поживе 60 лет и от начала мира лета 7190 (1682) мая в 16 день мученически скончался на память преподобного отца нашего Федора Освященного». Вдова пережила его всего на несколько месяцев: «Лета от начала мира 7190 октября в 13 день на память святых мученик Карпа и Папилы преставися раба Божия думного дьяка Аверкия Стефановича Кириллова жена его Ефимия Леонтьевна поживе от рождения 60 лет».

После дьяка Аверкия усадьбу наследовал сын Яков, также бывший и гостем, и думным дьяком в нескольких важных приказах. Богатство Кирилловых было настолько велико, что на их средства была достроена огромная крепостная ограда Донского монастыря, да вообще они много благотворили этому монастырю, монахом которого стал Яков Аверкиевич Кириллов, погребенный в приделе монастырского Малого собора. Правда, на него, монаха Иова, жаловались иноки монастыря. Он, «возлюби богатство паче благостыни… по зависти диаволи так учинил за живо, то нам не выдал и нашей вотчинки не возвратил».

Его вдова Ирина Симоновна благотворила соседней Никольской церкви: она построила колокольню над воротами, и ее иждивением в церковь был отдан двухсотпудовый колокол «…в вечное поминовение по мужу своем Иакове Аверкиевиче, а в схимонасех Иове, и по родителех ево Аверкии убиенном и Евфимии и их сродниках при сей церкви лежащих».

Современный облик палат сложился к началу XVIII в., когда ими владел дьяк Оружейной палаты А.Ф. Курбатов (второй муж Ирины Кирилловой). Тогда дом претерпел большие изменения: вместо верхнего деревянного жилого этажа построен каменный, а фасад старого дома переделан в модном после возвращения Петра из первого путешествия в Европу стиле. Хотя известный историк искусства И.Э. Грабарь и утверждал, что новый фасад имеет много общего с фасадом церкви Святого Михаила в бельгийском городе Левене (1666 г., архитектор Виллем Хесиус), но в музее, который находится в церкви, где подробно рассказывается об истории ее постройки, я смог убедиться, сходства тут немного – левенская церковь значительно богаче по декоративной обработке, второй этаж совершенно другой, и можно лишь говорить об общей композиции. Таких фасадов, которые появились еще в предыдущее столетие, довольно много в Западной Европе.

Автор переделок палат неизвестен, хотя и делаются предположения об участии либо Михаила Чоглокова, либо Ивана Зарудного. Весьма вероятно, что перестройкой руководил Д. Трезини, который сразу же после приезда в Россию был определен в ведомство Курбатова, возможно также, что автором был архитектор Доменико Фонтана.

В 1712–1739 гг. усадьбой владел «иностранной коллегии асессор Петр Васильевич Курбатов», а после него, как выморочное имущество, она переходит в казну, и с того времени в главном доме располагаются самые разные учреждения. Тут находилась камер-коллегия, которая ведала казенными доходами, корчемная канцелярия, боровшаяся с нелегальными производством и продажей водки (в ее бытность там была устроена «для содержания колодников тюрма и около оной с одной стороны бревенчатый острог»), межевая канцелярия, на которую было возложено определение границ земельных владений, канцелярия конфискации, занимавшаяся конфискованным имуществом, разрядный архив, в котором хранились родословные росписи и разрядные книги, московская казенная палата, ведавшая финансовыми делами Московской губернии, и, наконец, почти весь XIX в. тут была сенатская курьерская команда, почему в Москве дом обычно назывался «Курьерским».

С 1870 г. началась новая жизнь старинных палат: их заняло Московское археологическое общество, добровольная организация ревнителей национального наследия не только в Москве, но и по всей России. В числе более чем 500 его членов были не только археологи, но и архитекторы и исследователи истории архитектуры И.П. Машков, К.М. Быковский и Ф.Ф. Горностаев, историки М.П. Погодин, В.О. Ключевский и С.М. Соловьев, художники И.С. Остроухов и А.М. Васнецов, писатели П.И. Мельников-Печерский, Д.Н. Мамин-Сибиряк, А.Ф. Вельтман и др. Много лет общество работало под руководством известных археологов и организаторов исторических исследований супругов А.С. и П.С. Уваровых. Алексей Сергеевич Уваров был сыном известного деятеля николаевского царствования Сергея Семеновича, долгие годы министра просвещения, создателя знаменитой формулы «православие, самодержавие и народность», предлагаемой им в качестве основы для образования и воспитания молодежи. Он занимался изучением классических древностей и собрал великолепную коллекцию предметов искусства в подмосковном имении «Поречье». Сын его получил прекрасное образование, увлекся археологией, занимался раскопками. Он, а после кончины его жена Прасковья Сергеевна, урожденная княжна Щербатова, стояли у истоков образования Московского археологического общества.

Общество отреставрировало обветшавшие палаты: тогда снесли позднейшие пристройки, расписали в духе старой живописи сводчатую палату, где происходили заседания общества.

Славная и плодотворная деятельность общества была прервана советской властью в 1923 г., и с тех пор старый дом на Берсеневской набережной занимали разные организации: на втором этаже помещались центральные реставрационные мастерские, а на первом этаже Институт по изучению языков и этнических культур Северного Кавказа. Сюда в 1930 г. приходил поэт О.Э. Мандельштам, задумавший поездку в Армению и намеревавшийся познакомиться с древнеармянским языком. Естественно, что попытка овладеть сложнейшим языком с налету закончилась ничем, но нам осталось описание его посещения в путевых заметках «Путешествие в Армению», написанных в 1931–1932 гг.: «Институт народов Востока помещается на Берсеневской набережной, рядом с пирамидальным Домом Правительства. Чуть подальше промышлял перевозчик, взимая три копейки за переправу и окуная по самые уключины в воду перегруженную свою ладью. Воздух на набережной Москвы-реки тягучий и мучнистый. Ко мне вышел скучающий молодой армянин. Среди яфетических книг с колючими шрифтами существовала так же, как русская бабочка-капустница в библиотеке кактусов, белокурая девица. Мой любительский приход никого не порадовал. Просьба о помощи в изучении древнеармянского языка не тронула сердца этих людей, из которых женщина к тому же и не владела ключом познания… Мне уже становилось скучно, и я все чаще поглядывал на кусок заглохшего сада в окне, когда в библиотеку вошел пожилой человек с деспотическими манерами и величавой осанкой». Ашот Ованесьян, о котором вспоминал Мандельштам, был крупным историком и партийным деятелем, работавшим тогда в институте.

После перевода института и закрытия реставрационных мастерских в палатах были квартиры, а после разгрома краеведческого движения здесь в 1932 г. создали Институт методов краеведческой работы, разрабатывавший, в частности, «социалистические» экспозиционные планы для музеев.

В 1940—1960-х гг. институт работал над общими вопросами музееведения, затем начал подготовку «Свода памятников истории и культуры» и получил новое название – Научно-исследовательский институт культуры, а уже в наше время стал Институтом культурологии.

У здания палат находится церковь Святого Николая Чудотворца на Берсеневке, которая образует с ними прекрасный ансамбль (они ранее соединялись переходом на арках). Когда тут впервые возникла церковь, точно неизвестно. Впервые упоминание о ней встречается в окладной книге, датируемой ноябрем 1624 г.: «Церковь великаго Чудотворца Николы, что за Берсенею решеткою, по окладу дани одиннадцать алтын две деньги платилъ поп Викула». В некоторых работах утверждалось, что именно тут находилась Никольская церковь, основываясь на летописной записи 1475 г.: «Того же месяца [июля] 10 в 1 час дне загореся за рекою на Москве близ церкви святаго Николы, зовомой Борисова, и погоре дворов много, и церковь та сгоре», однако местоположение храма из этого известия установить не удается. Сообщалось также о существовании в этом месте в XIV–XV вв. Никольского «на Болоте» монастыря, где мог быть заключен митрополит Филипп, обвинявший царя Ивана Грозного в жестокостях и казнях. В житии митрополита говорится о том, что его заключили в Никольский монастырь на берегу Москвы-реки, где каждый день собирались толпы москвичей, рассказывающих друг другу о святости Филиппа. Таких монастырей было два – в Перерве и в Замоскворечье. В Перерву ходить для ежедневных манифестаций было далеко, и весьма вероятно, что это все происходило в Замоскворечье.

Именовалась церковь «Великий чудотворец Никола за Берсеневою решеткою», но называлась и «в Верхних Садовниках», и «в Берсеневских Садовниках», просто «в Берсеневке» или «за Берсенею решеткою», а иногда «в Берсеневе решетке».

Каменное здание на месте старого деревянного было построено, возможно, в 1656–1657 гг.; главный алтарь был Троицким, а придел – Никольским. В 1694 г. был освящен придел Казанской иконы Богородицы (вместо Никольского, который восстановили в 1755 г.).

Хотя и было известно, что здание церкви возведено «по обещанию приходских и разных посторонних [чинов] людей», но весьма вероятно, что в основном строил новое каменное здание Аверкий Кириллов, самый богатый и уважаемый прихожанин; он же отдал два земельных участка, перешедшие к нему от братьев, под расширение церковного кладбища, а стоявшие на них избы передал для житья церковников; в 1657 г. он же пожертвовал церкви золотой напрестольный крест.

Нарядное здание увенчано горкой кокошников и пятью главами на высоких барабанах, обвитых неким подобием перевязанных шнуров. Самым представительным является северный фасад, выходящий к реке. Он украшен изразцами с изображениями двуглавых орлов, возможно использованными для церкви «государевым садовником» Аверкием Кирилловым.

В 1775 г. к храму пристроили новую трапезную, перестроенную после пожара 1812 г. в модном стиле ампир, который вопиющим образом не подходит к старинному зданию церкви.

Церковь Святого Николая на Берсеневке стала одним из мемориалов Февральской революции 1917 г. Надо сказать, что свержение самодержавия в Москве проходило сравнительно мирно и жертв почти не было, настолько она была народной, с энтузиазмом и одобрением приветствуемая массами. Однако 1 марта 1917 г., совсем близко от Никольской церкви, на Большом Каменном мосту, завязалась перестрелка с немногими защитниками царского режима, в которой погибли трое юношей (как повторилось и в августе 1991 г.!) – Василий Медков, Иван Самсонов и Ананий Урсо. На отпевании 4 марта присутствовали комиссар Временного правительства М.В. Челноков и командующий Московским военным округом подполковник А.Е. Грузинов, а вся набережная и окрестные дворы были запружены толпами народа. Белые гробы были покрыты сотнями венков и букетов цветов. Под звуки «Коль славен» и «Вы жертвою пали» траурный кортеж в сопровождении громадной толпы – до 20 тысяч человек – направился к Братскому кладбищу. Эти похороны, как выяснилось немного позже, превратились в похороны лучших надежд революции – власть через полгода захватили большевики, они же разорили, как и многое другое, Братское кладбище…

В советское время Никольская церковь уцелела, хотя и на нее неоднократно покушались все кому не лень, в их числе и автор соседнего серого дома-монстра, архитектор Иофан – уж очень она резала ему глаза… Для «деткомбината» вместе с церковью намеревались снести и палаты дьяка Аверкия Кириллова. Церковь закрыли в 1930 г. и поселили там реставрационные мастерские – ЦГРМ. Колокольню снесли в 1932 г. под напором этих самых реставрационных мастерских. Постановление Моссовета о сносе приводится в статье историка В.Ф. Козлова в «Московском журнале»: «Принимая во внимание ходатайство ЦГРМ о разборке… колокольни, ввиду того, что названная колокольня затемняет помещение ЦГРМ, чем затрудняется работа мастерских, – названную колокольню снести». Так и сделали, и стало, надо думать, светлее. Во время войны в церкви хранились фонды некоторых московских музеев – в частности, исторического, биологического, революции и музея народов СССР, наиболее ценные экспонаты были замурованы в подвалах. Потом в церкви помещался Научно-исследовательский институт музееведения, НИИ культуры и редакция журнала «Культурно-просветительная работа». В 1992 г. церковь была отдана верующим. Позади церкви теперь стоит небольшая деревянная колоколенка, замена снесенной в 1932 г. высокой каменной колокольни середины XIX в.

Первоначально колокольня находилась довольно далеко от церкви, у москворецкого берега, примерно в средней части здания, ограничивающего сейчас церковный участок по линии набережной, – это так называемые Набережные палаты, первоначально построенные в середине 1690-х гг. для церковного причта и богаделенок на средства вдовы дьяка Аверкия Кириллова. Колокольня с надвратной церковью Казанской иконы Богоматери по формам была весьма близка к колокольне Всехсвятской церкви на Кулишках. Еще в 1786 г. обратили внимание на то, что старая колокольня «от давнего построения весьма опасна к падению», и после осмотра было решено ее сломать, чтобы «от нечаянного оной падения убивства народного последовать не могло», но она еще жила много лет, и только в 1854 г. колокольню построили заново (архитектор Н.В. Дмитриев) у западной стены церкви. Палаты снесли в 1871 г. (остались только незначительные фрагменты в западной части) и заменили их двухэтажным строением «скудной архитектуры». Как отметил историк и архивист В.Е. Румянцев в XIX в., «древний дом, еще крепкий и сохранявший вполне характер XVI века, заслуживал не разрушения, а поддержки, как один из весьма немногих, уцелевших в Москве, образчиков гражданского зодчества допетровской эпохи».

Это здание, в котором с 1930-х гг. находились квартиры обслуживающего персонала соседнего Дома Правительства, было капитально перестроено в 1967 г. для помещения Рос концерта, а теперь оно, возвращенное церкви, отделывается под XVII век.

Далее на набережную выходит парадный фасад большого жилого комплекса, протянувшегося и по улице Серафимовича.

Правда, это, по сути дела, не улица, а бесформенная площадь между двумя Каменными мостами – Большим и Малым, заполненная толпами автомобилей, стремящихся проехать в центр города или вырваться из него. Пространство это образовалось после постройки нового моста и сноса нескольких домов.

Правая сторона образована строениями так называемого Дома Правительства (№ 2), а левая почти вся занята сквером, устроенным на бывшей Болотной площади на месте снесенных зданий Суконного двора и строений Болотного рынка; только на небольшой части ее остался невзрачный жилой дом (№ 5), построенный в 1928 г. по проекту архитектора В.Н. Юнга на углу бывшей Лабазной улицы, вошедшей в 1962 г. в состав Болотной площади. Он в 1938 г. был передвинут при постройке нового Большого Каменного моста, и это неординарное тогда событие вызвало стихи Агнии Барто:

Нынешним своим именем улица обязана жившему в Доме Правительства писателю А.С. Попову, публиковавшемуся под псевдонимом Серафимович (по отчеству), причем едва он успел поселиться здесь, как улицу уже назвали его писательским именем. Почему именно Серафимович удостоился такого прижизненного почета – не ясно. Ничем особенным не выделялся он из сонма советских писателей, по разным соображениям поддерживавших, искренно или нет, режим коммунистов. Если Тверскую назвали тоже при жизни писателя улицей Горького, так тому имелись веские соображения: Горький был всемирно признанным писателем и его поддержка советского режима ценилась Сталиным, а Серафимович никому в мире не был известен. Значительно более заслуженные, с точки зрения коммунистов, писатели удостоились такого почета только через много лет после смерти: «лучший поэт советской эпохи» Маяковский через пять лет, Симонов «ждал» шесть, а Фадеев – одиннадцать лет.

Дом Правительства

До вселения Серафимовича улица называлась Всехсвятской – по ближнему мосту, который получил свое имя по церкви Всех Святых, к которой он выходил на противоположном (левом) берегу. Всехсвятская улица – один из старейших в Москве проездов, по которому через брод у Боровицкого холма в древности проходила дорога из Великого Новгорода в приокские города. С XV в. в связи с устройством государева сада Всехсвятская улица стала разделять Нижнюю и Среднюю Садовничьи слободы.

Всехсвятский мост еще назывался и сейчас называется Большим Каменным. Имя свое он унаследовал от старинного предка, первого каменного моста через Москву-реку.

Мост называли Новым Каменным, в отличие от старого каменного моста у кремлевских Троицких ворот, Берсеневским – по урочищу и Космодемьянским – по улице, на которую попадали с моста в Замоскворечье (нынешняя Большая Полянка).

Мост был поставлен на месте брода, которым пользовались с очень давних пор, со времен основания крепости на холме у впадения Неглинной в Москву-реку. Когда население Замоскворечья значительно увеличилось, а опасность вторжения с юга уменьшилась, то настоятельно необходимым стало сооружение постоянного моста, соединяющего этот район с остальным городом. В царствование Михаила Федоровича из города Страсбурга вызвали заморского палатного мастера Янце-Якова Кристлера, который и приехал в 1643 г. вместе с дядей своим Иваном Яковлевым «служить ремеслом своим, на своих проторях и снастях», в числе которых были и медная печь, и векши (блоки) большие и малые, подпятки, долотники, вороты с лопатками (подъемные устройства), молоты, пазники к деревянному делу (для делания пазов), кирки, закрепки и мн. др. Спервоначалу Кристлеру указано было сделать деревянную модель моста, которую он представил в Посольский приказ. Думные дьяки интересовались у него, «можно ли будет тому мосту устоять от льду толщиною в два аршина?», на что Кристлер отвечал, «что у него будет сделаны шесть быков каменных острых, а на те быки учнет лед, проходя, рушиться, а тот рушеный лед учнет проходить под мост между сводов мостовых, а своды будут пространны…». Они хотели знать, выдержит ли новый мост «большой пушечный снаряд», на что получили успокаивающий ответ: «Своды будут сделаны толсты и тверды, и от большия тягости никакой порухи не будет».

Но тогда ничего не было сделано, так как Кристлер, посланный в Троице-Сергиев монастырь и Новгород для «городового дела», скончался, и только в правление царевны Софьи в 1687 г. князь Василий Васильевич Голицын, много строивший в Москве, возобновил возведение Большого Каменного моста по старой модели. Французский путешественник Невилль, побывавший в Москве в то время, писал: «Князь Голицын построил также на Москве-реке, впадающей в Оку, каменный мост о двенадцати арках, очень высокий, ввиду больших половодий; мост этот единственный каменный во всей Московии, строил его польский монах».

Как и многие другие мосты, Каменный служил не только для переправы через реку, но был своеобразной улицей, на которой строились жилые дома и лавки. В начале XVIII в. на Каменном мосту стояла палата Азовского Предтеченского монастыря, рядом четыре меньшие палаты, принадлежавшие князю Меншикову, табачная таможня, а также «водошная, пивная и медовая продажа» в кружале, то есть кабаке под названием «Заверняйка» (странное название, и даже Даль не помогает в объяснении – у него «заверняй» – это буря, метель, вьюга).

Как вспоминала Е.П. Янькова в «Рассказах бабушки», «Каменный мост я застала с двойною башней наподобие колокольни; он был крытый, и по сторонам торговали детскими игрушками. Самые лучшие из игрушек были деревянные козлы, которые стукаются лбами. Были игрушки и привозные, и заграничные; их продавали во французских модных лавках, и очень дорого».

Между быками моста устроили плотины и при них мельницы, которые по указу 1731 г. сломали, так как они мешали пропуску воды. На южном, замоскворецком, конце моста стояла палата с воротами, часами и двумя шатровыми верхами, увенчанными двуглавыми орлами. Палаты занимала Корчемная канцелярия и при ней тюрьма для уличенных в корчемстве (то есть в нелегальных изготовлении и торговле спиртным). У ворот находились галереи, которые назывались «верхние гульбищи», где москвичи сходились гулять и угощаться. Из галерей деревянные сходы вели с одной стороны на Царицын луг, а с другой – на Берсеневку.

В 1783 г. мост, как уже говорилось, значительно пострадал от паводка. Тогда пришлось разработать план отвода Москвы-реки во вновь проложенный по старице канал. Мост отремонтировали, лавочки с него убрали и сделали перила из белого камня.

Как рассказывает московский историк И.М. Снегирев, с Каменным мостом связаны многие воспоминания прежнего московского быта. Мост был пристанищем для нищих, калек, мелочных торговцев, гулящих людей, а также мытников, собиравших мостовщину – налог за проезд по мосту. По мосту проводили из Сыскного приказа «языков», оговаривавших встречных и поперечных, а «под девятой клеткой моста бывало сборище воров и разбойников, которые здесь грабили и убивали… ограбленных они бросали в воду: это значило на их языке „концы в воду“. Таких подмостных промышленников называли в Москве „из-под девятой клетки“». На Каменном мосту промышляли разбоем и рабочие соседнего Суконного двора.

Как сообщал Иоганн Корб, секретарь посольства императора Священной Римской империи Леопольда I, бывший в Москве в 1698 г., иностранные посольства обычно проезжали по «живому» Москворецкому мосту, но в этом случае цесарский посол настоял на проезде через Каменный мост: «Блеск экипажей и щегольство господина посла и сопровождавших его лиц побудили царицу, царевича и многих царевен посмотреть на наш въезд. И так, главным образом в удовлетворение их любопытства, была нам открыта для торжественного въезда в Москву дорога через самый Кремль, вопреки строго наблюдавшемуся до сих пор обыкновению. Нарушение старинного обычая казалось решительным чудом не только министрам московским, но и представителям других держав, которые не могли сему надивиться».

Через Всехсвятский мост шли войска Ивана Бутурлина на военные игры в Кожухове, где он играл роль «польского короля»: «И ехал он, Иван Иванович, в уборе, в немецком платье, с ратными людьми из Нововоскресенского, что на Пресне, по Тверской улице в Тверские ворота, а с Тверской улицы шел через Неглинную в Воскресенские ворота, а от Воскресенских ворот в Никольские ворота, а от Никольских ворот под переходы, через Боровицкий мост во Всехсвятские ворота через мост Каменный. А перед ним, Иваном Ивановичем, шла пехота, шесть приказов стрелецких».

В 1696 г. на улице перед Каменным мостом воздвигли первые в Москве Триумфальные ворота, где москвичи встречали войска из Азовского похода. После получения известия о победоносном окончании его стали готовиться к невиданной еще встрече. Народ с утра до вечера толпился на Большом Каменном мосту – там сооружались Триумфальные ворота.

Впервые торжеству придавался не религиозный, а чисто светский характер: ворота украшались изображениями, почерпнутыми из античной мифологии, истории и литературы, а архитектурные детали – колонны, фронтоны, карнизы – никак не напоминали детали церковного зодчества.

На левой стороне ворот стояла статуя Геркулеса, как писал современник, «человек резной, у него в правой руке палица, в левой руке ветвь зеленая, над ним написано „Геркулесовой крепостью“», у ног Геркулеса лежал азовский паша и два турка в цепях, а надпись над пашой гласила:

На правой стороне ворот стояла статуя бога войны Марса, со щитом и словами «Марсовой храбростью». У ног Марса лежали турецкие паши с надписью:

По своду ворот были видны написанные золотом слова: «Прийдох, увидех, победих». От сторон ворот к мосту висели картины на полотне с изображенными там эпизодами осады, а перила моста украшали персидские ковры.

30 сентября 1696 г. шествие проходило по заполненным народом городским улицам, направляясь к Триумфальным воротам. Впереди шествовали 18 конюшенных, за ними в карете о шести лошадях думный дьяк Никита Зотов со щитом и саблей, далее в богатых каретах бояре и дьяки, генерал-адмирал Франц Лефорт в золотых царских санях, перед ним несли новый российский бело-сине-красный флаг. Далее шли матросы, а за ними солдаты Преображенского и Семеновского полков. Перед преображенцами шел сам Петр в черном немецком платье с белым пером на шляпе.

При подъезде Лефорта к воротам громогласно были прочитаны такие стихи:

Загрохотал артиллерийский салют, заиграли трубы и барабаны, раздался звон колоколов всех московских церквей.

Так торжественно праздновал Петр свою первую, очень для него важную победу. Впоследствии Триумфальные ворота неоднократно возводились в Москве. Из них самые известные – это Красные ворота, снесенные в советское время, и Триумфальные ворота в честь победы над наполеоновскими войсками, также снесенные, но восстановленные в 1968 г.

На Большом Каменном мосту Триумфальные ворота возводились еще и в 1774 г. в честь победы П.А. Румянцева-Задунайского под Кагулом и заключения Кючук-Кайнарджийского мира, закончившего Русско-турецкую войну 1768–1774 гг. Тогда Османская империя согласилась на открытие Черного моря для русских судов, на присоединение Азова и Керчи, признала независимость Крымского ханства (просуществовавшего недолго – в 1783 г. оно аннексировано Российской империей).

По Большому Каменному мосту утром 10 января 1775 г. везли из Монетного двора Емельяна Пугачева на казнь на Болото. Медленно двигались запряженные четверкой коней сани с высоким помостом в виде эшафота на них. На скамье рядом с Пугачевым сидел начальник конвоя, а напротив два священника, которые увещевали Пугачева к раскаянию. За ними следовали и другие сани с пугачевскими сторонниками. Улицы на всем пути были оцеплены конной полицией.

И еще этот мост был свидетелем трагических событий в русской истории. После Бородинской битвы сдача Москвы была неминуемой. На совещании в деревне Фили 13 сентября 1812 г. Кутузов приказал отступать, и следующий день русская армия проходила через город. Как вспоминал генерал А.П. Ермолов в «Записках», «в десять часов вечера армия должна была выходить двумя колоннами. Одна под командою генерал-адъютанта Уварова чрез заставу и Дорогомиловский мост. При ней находился князь Кутузов. Другая колонна под начальством генерала Дохтурова проходила чрез Замоскворечье на Каменный мост. Обе колонны направлены чрез Рязанскую заставу. Переправы, тесные улицы, большие за армиею обозы, приближенные в ожидании сражения, резервная артиллерия и парки, и в то же время толпами спасающиеся жители Москвы до того затрудняли движение войск, что армия до самого полудня не могла выйти из города». А вот как излагал эти события Л.Н. Толстой в «Войне и мире»: «Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых. Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском. В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому-то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое».

Большой Каменный мост

Почти через месяц здесь же, по Большому Каменному мосту, но уже в обратном направлении проходили остатки Великой армии Наполеона, вынужденные отступать из Москвы. Они направлялись к Калужской дороге и использовали броды через реку и, конечно, Большой Каменный мост. Наполеон покинул Москву 7 октября 1812 г.; сохранились воспоминания, что он наблюдал проход войск по Калужской улице, находясь во дворе Голицынской больницы. Следовали не только боевые соединения, насчитывавшие 88 тысяч человек, 15 тысяч кавалерии с 533 орудиями, но и грандиозный обоз, растянувшийся на 30 верст и насчитывавший по меньшей мере 15 тысяч повозок с добром, награбленным в Москве. По словам адъютанта императора Наполеона, «можно было подумать, что видишь перед собой какой-то караван, бродячее племя или, скорее, древнюю армию, возвращавшуюся после большого набега с пленниками и добычей».

В городе оставались около 8 тысяч солдат под командованием маршала Мортье для подрыва Кремля. Было заложено множество пороховых зарядов, но, к счастью, многие из них не взорвались из-за сильного дождя, однако разрушения все равно были огромными. Автор многотомной истории войны 1812 г. А.И. Михайловский-Данилевский вполне справедливо заметил: «Посягнув на Кремль, Наполеон запятнал имя свое посрамлением, которое не изгладится в потомстве, и в пламени Капитолия Русскаго Царства зажег он погребальные факелы своей славы».

Мост дожил до середины XIX в. Вот как он выглядел в то время по воспоминаниям одного из членов известной в Москве купеческой семьи Вишняковых: «Большой Каменный мост был выстроен горбом, с сильным подъемом от берегов. Посредине его находился главный проезд для экипажей, вымощенный булыжником; по бокам были широкие, сажени в две, проходы для пешеходов, вымощенные плитами и отгороженные от средины моста и от реки каменными брустверами. Я очень любил ходить этими проходами, представлявшими настоящие коридоры между двумя стенами, но это удовольствие выпадало на мою долю очень редко: по соображениям общественной безопасности проходы почти всегда были загорожены рогатками, и пешеходам предоставлялось шествовать по среднему проезду, предназначенному для экипажей. Содержался мост крайне неопрятно: ни пыль, ни грязь с него никогда не сметались. Особенно грязны были боковые проходы, на которых пыль и сор лежали большими кучами. При ветре все это поднималось на воздух и носилось облаками по всем направлениям. С набережной мост представлял внушительную и характерную массу, интересный памятник старины, который стоило поддерживать. А этого-то именно и не было: мостовая была в ужасном состоянии, плиты в проходах разъехались, так же как и огромные камни бруствера. Очевидно, на мост махнули рукой».

Действительно, вместо ремонта этот необыкновенный мост решили сломать. «И одним из первых событий царствования Александра II, – продолжает мемуарист, – было уничтожение этого исторического памятника… Русский человек покуда еще не привык дорожить родной стариной. Говорили, что ремонт старого моста обошелся бы чересчур дорого; однако старая кладка была еще так крепка, что не брал лом, и ее пришлось взрывать порохом».

Рассказывали, что «московские жители с любопытством и с сожалением собирались смотреть на разрушение этого моста, который долго почитаем был одною из диковин не только древней столицы нашей, и вообще всей России».

С сожалением и мы сейчас можем сказать, что Москва тогда потеряла замечательный памятник мирового значения.

Вместо него построили трехпролетный мост с каменными опорами и металлическими арочными пролетами (проект инженера Н.Н. Воскобойникова), движение по которому открылось в 1859 г. – на левом берегу оно проходило по узкой Ленивке, упирающейся в Волхонку. В 1938 г. возвели по проекту инженера Н.Я. Калмыкова и архитекторов В.А. Щуко, В.Г. Гельфрейха и М.А. Минкуса современный, общей длиной 487 м, широкий мост, с одним речным пролетом длиной 105 м и двумя береговыми для пропуска движения по набережным. Его железобетонные конструкции облицованы серым гранитом, а на чугунных перилах, отлитых на знаменитом Каслинском заводе, виден советский герб Москвы с изображением обелиска Свободы, стоявшего на Тверской площади. Как рассказывал очевидец постройки моста, была тогда «набережная завалена кусками мраморных плит, заготовленных на московских кладбищах. Местами можно прочесть остатки надписей:,похоронен…“,,здесь покоится…“,,дорогой, незабвенной…“,,Упокой…“».

На южной части улицы Серафимовича – другой мост, называющийся Малым Каменным, перекинут через Водоотводный канал. Мост был здесь в XVIII в., тогда, когда канал еще не провели, – небольшой деревянный мост (он назывался Космодемьянским, по церкви Косьмы и Дамиана на ближней Полянке) устроили для удобного проезда через рвы и озерки москворецкой старицы. Мост неоднократно ремонтировали, приходилось и вообще его сносить и строить заново (так, например, 5-й московский департамент Сената доносил в Петербург, что 10 ноября 1766 г. ветхий Козмодемьянский мост разобран и на строительство нового деревянного ассигновано «из неположенных в штат доходов» 6100 рублей). По «прожектированному плану» 1775 г. мост проектировался каменным, но только в 1789 г. московский генерал-губернатор П.Д. Еропкин докладывал Екатерине II о необходимости построить вместо ветхого Козмодемьянского деревянного моста каменный. Его начали строить в августе того же года, и в 1792 г. он значится уже построенным. В 1938 г. возвели современный мост длиной 64 и шириной 40 м по проекту инженера И.Н. Гольбродского и архитекторов К.Н. и Ю.Н. Яковлевых.

Для защиты от наводнений вдоль улицы от Всехсвятского до Козмодемьянского моста в 1790-х гг. соорудили высокую земляную насыпь, верх которой был замощен булыжником за счет торговавших там купцов.

Обширный участок (№ 2) на правой стороне улицы занимали строения Винно-соляного двора, который еще назывался Каменномостским, Казенным ведерным или Большим кружечным. Построен он был, вероятно, около 1718 г. и состоял из нескольких хозяйственных складских помещений, расположенных по периметру обширного двора и предназначенных для хранения и оптовой торговли водкой.

Тут же рядом торговали и в розницу – на углу с набережной стоял питейный дом, называвшийся Казенкой.

В 1730-х гг. двор перестроили в камне (архитекторы И.А. Мордвинов, И.Ф. Мичурин, Ф.А. Васильев), впоследствии он также перестраивался – так, в 1759 г. архитектору князю Д.В. Ухтомскому поручили строить новые пакгаузы (хранилища) позади старых, примерно тогда же над серединой длинного одноэтажного ряда пакгаузов по Всехсвятской улице возвели в классическом стиле изящную башню над воротами. Автором ее был, вероятно, архитектор С.А. Волков, который в основном работал в Петербурге, но в 1770 г. переехал в Москву и в последние годы участвовал в постройке Екатерининского дворца в Лефортове.

К концу XVIII в. двор уже нуждался в ремонте, и московские власти сообщали в Петербург: «…оставший Камер-Коллежский департамент присутствование свое имел на каменном мосту в ведерном дворе, где и ныне казенный винный магазин, и сей дом так обветшал, что все своды истрескались и опасен падению».

С 1863 г. помещения двора, который тогда назывался Винно-соляным, использовали под склады, в 1872 г. продали городу, который также сдавал его и также хранил там разное имущество, а некоторые части обширного двора предназначал также и под другие цели. Так, на небольшой части двора город разрешил построить электрическую станцию, вырабатывавшую энергию для ламп Яблочкова, освещавших Кремль, Большой Каменный мост и площадь у храма Христа Спасителя. В 1883 г. участок на углу с Берсеневской набережной отдали для возведения двухэтажного здания для съезда мировых судей, коллегиального органа, объединявшего мировых судей округа и являвшегося апелляционной и кассационной инстанцией.

Именно место Винно-соляного двора и было выбрано для строительства огромного жилого дома для советской элиты. После переезда правительства Ленина в Москву были заняты не только гостиницы, но и многие жилые дома, однако ряды советской бюрократии неудержимо умножались, и вскоре чиновников негде было селить. Со всей остротой встал вопрос о строительстве для них своего дома. В июне 1927 г. решили строить на Острове, на месте старого Винно-соляного двора, огромный жилой комплекс для высших партийных деятелей и членов правительства. Проектирование поручили архитектору Б.М. Иофану, с которым работал и его брат Д.М. Иофан.

Выдающийся архитектор советского времени Борис Михайлович Иофан родился в Одессе в 1891 г., там окончил художественное училище, поехал в Петербург и работал у архитектора Таманяна и старшего брата Дмитрия. Иофану удалось уехать в Италию для продолжения образования. Он учился в Риме в Институте изящных искусств и инженерной школе и стал работать в Италии, где ему принадлежат несколько выполненных проектов. Он не только занимался архитектурой, но и общественной деятельностью, вступив в Итальянскую коммунистическую партию. В 1924 г. в Италию приезжает для лечения глава советского правительства А.И. Рыков, которому рекомендуют молодого коммуниста, говорящего по-русски и по-итальянски и знающего Италию. Рыков приглашает его в Россию, где Иофан сразу же включается в активную деятельность – он проектирует поселок при гидроэлектростанции в Украине, жилые дома в Москве на Большой Серпуховской улице и на Стромынке для рабочих, куда вместо них вселяются чекисты, после чего итало-советскому коммунисту-архитектору поручают важнейшее дело – строительство санатория для больных коммунистов в Барвихе, под Москвой. Тогда же, в начале 1930-х, он участвует в конкурсе на главное строение Советского Союза, Дворец Советов, и выигрывает его. Всего за несколько лет такой необыкновенный взлет еще молодого архитектора!

Удивительно то, что Иофан сумел пережить лихие сталинские годы репрессий 1930-х гг. и не только не пострадал, но и сохранил расположение властей, хотя с точки зрения советской морали у него в семье было весьма неблагополучно. Еще до революции итальянский герцог Фабриций ди Сассо-Руффо женился на княжне Наталье Александровне Мещерской, их дочь Ольга вышла замуж за полковника Огарева, внучатого племянника поэта Н.П. Огарева, но совместная жизнь не сложилась. Ольга из Парижа, где они жили, уезжает в Рим и там встречает молодого преуспевающего архитектора Бориса Иофана, который становится ее мужем. Вся семья Иофана с детьми от первого брака переезжает в Советскую Россию, и, несмотря на то что в роду жены были итальянский герцог, княжна Мещерская и графиня Строганова, мужем одной ее сестры был барон Петр Врангель, а вторая жила в Лондоне, да еще была замужем за великим князем Андреем Романовым, – такое предосудительное родство не помешало Иофану обосноваться в СССР, сразу же получить несколько заказов, пережить сталинский террор и состоять много лет в передовых рядах советских архитекторов.

Ему принадлежат такие основополагающие произведения сталинской архитектуры, как павильоны на выставках в Париже и Нью-Йорке. Только после войны, когда идея возведения в центре Москвы Дворца Советов была похоронена, Иофан уже был почти не у дел, и даже созданный им проект высотного здания Московского университета у него отняли и отдали Рудневу, воспользовавшемуся идеями Иофана… Скончался он в 1976 г. в построенном им санатории «Барвиха».

Поручение работы над престижным проектом Дома Правительства Иофану вызвало возмущенную статью в журнале «Строительство Москвы» под названием «Как не надо строить»: «Стоимость здания, его объем, расположение в одном из красивейших мест Москвы, казалось бы, требовали совершенно необходимым какое-то предварительное тщательное и всестороннее обсуждение всех вопросов, связанных с его постройкой… В рассматриваемом случае проект был изготовлен без открытого конкурса, путем келейным, путем недопустимым. Обсуждался ли в широких кругах уже изготовленный проект? К сожалению, нет. Опубликован ли был хотя бы где-нибудь проект? Нет. Редакция журнала хотела было получить его для печати, но и это не удалось. Где-то, как-то и кем-то был изготовлен и принят к осуществлению четырнадцатимиллионный проект, который советская общественность совершенно не знает». Позже в том же журнале была опубликована статья Б.М. Иофана о технической стороне строительства, где в конце сообщалось, что проект разработан «по поручению правительственной комиссии архитекторами Б.М. и Д.М. Иофан и был ею же утвержден», после чего «советская общественность» уже не выражала возмущения и не задавала неудобных вопросов.

По плану должны были все построить за три года – с 1928 по 1930 г. В марте 1928 г. подготовили более 3,5 тысячи свай, начали их забивку до скального основания и закладку на них железобетонных подушек фундамента. При строительстве подвалов использовался кирпич от снесенного Винно-соляного двора. Планы и сроки неоднократно менялись, дело затягивалось, тогда затребовали технику с Волховстроя, но строители не успевали, и пришлось замораживать другие московские стройки и переводить оттуда сотни квалифицированных рабочих. К февралю 1930 г. возвели шесть этажей по набережной, вдоль улицы поднимался 7-й этаж, в апреле – мае 1931 г. уже въезжали первые жители, но работы еще продолжались до 1933 г. Стоимость строительства постоянно росла: началась с 6,5 миллиона, выросла до 14 миллионов, потом достигла 24 миллионов и, наконец, составила почти 30 миллионов рублей.

На площади 3,4 га вокруг трех внутренних дворов возвели комплекс зданий, протянувшихся по улице Серафимовича более чем на 300 м, высотой 8—11 этажей, в сухих, жестких формах, подчеркнутых мрачным темно-серым цветом отделки (предполагалась светлая желтоватая штукатурка, но из-за соседства с дымящими трубами электростанции остановились на серой). Частью жилого комплекса был клуб, вход в который отмечен гигантским портиком со стороны Москвы-реки; зал его покрыли железобетонной оболочкой диаметром 32 м, видной со стороны двора. Клуб получил сначала имя главы правительства А.И. Рыкова, но того вскоре арестовали, и клуб стал имени Калинина, потом там обосновался детский театр, потом опять клуб, но уже Совета министров, а сейчас Театр эстрады.

В жилом комплексе насчитывалось 505 квартир, там же были столовая, спортзал, продовольственный и промтоварный магазины, сберкасса, почта, телеграф, поликлиника, детский сад, парикмахерская, прачечная – в общем, все, что нужно для комфортной жизни, не выходя из дома. В море разваливающихся домов, грязи, бедноты, неописуемой тесноты этот дом возвышался как роскошный круизный лайнер среди полузатопленных лодок.

Квартиры в основном были трех-четырехкомнатные, площадью 100–120 кв. м, с довольно неудобной планировкой, а в подъездах, выходящих на Москву-реку, – шести-семи-комнатные, площадью более 200 кв. м. Они заранее снабжались одинаковой казенной мебелью, сделанной по рисункам Б.М. Иофана, встроенными шкафами, мусоропроводами, грузовыми лифтами, газовыми плитами и – о, чудо! – горячим водоснабжением. В каждой квартире имелся телефон, подключенный к первой автоматической телефонной станции в Москве. В подъездах сидели охранники и лифтеры, любая неисправность тут же устранялась службой эксплуатации.

Казалось бы, только жить да жить, наслаждаясь. Но нет, каждый, кто получал здесь квартиру, оказывался под дамокловым мечом в руках Сталина и его тайной полиции. В доме жили крупные партийные, советские и военные чиновники, и начиная со второй половины 1930-х гг. в нем по ночам орудовали славные чекисты, арестовывая и потом отстреливая жильцов и членов их семей, а несовершеннолетних детей отправляя в детдома. На протяжении короткого времени квартиры меняли хозяев по нескольку раз. Врач И.Б. Збарский (сын того, кто мумифицировал труп Ленина) вспоминал, что на тридцати из тридцати двух квартир в подъезде, где он жил, висели печати НКВД, их жильцы, в том числе и члены семьи Аллилуевых (родственников Сталина по жене, покончившей с собой), были арестованы.

Недаром этот дом, наряду с официальными именами – 1-й или 2-й Дом Советов, жилой дом ЦИК – СНК СССР и Дом Правительства (последнее имя часто употреблялось, и даже ближняя пристань на Водоотводном канале носила то же имя), – в народе назывался «ДоПр», «дом предварительного заключения», то есть тюрьма, где содержались арестованные, еще не получившие приговоры. Теперь он, к сожалению, часто называется как-то неопределенно – просто Дом на набережной, по повести жильца этого дома, писателя Юрия Трифонова, жившего вместе с родителями. «Когда-то я жил в этом доме. Нет, – тот дом давно умер, исчез, я жил в другом доме, – писал он, – но в этих стенах, громадных, темно-серых, бетонированных, похожих на крепость. Дом возвышался над двухэтажной мелкотой: особнячками, церквушками, колоколенками, старыми фабриками, набережными с гранитным парапетом, и с обеих сторон его обтекала река. Он стоял на острове и был похож на корабль, тяжеловесный и несуразный, без мачт, без руля и без труб, громоздкий ящик, ковчег, набитый людьми, готовый к отплытию. Куда? Никто не знал, никто не догадывался об этом. Людям, которые проходили по улице мимо его стен, мерцавших сотнями маленьких крепостных окон, дом казался несокрушимым и вечным, как скала, – его стены за тридцать лет не изменили своего темно-серого цвета».

По еще неполным данным, в списке арестованных и репрессированных около 700 фамилий, а на стенах дома помещены 28 мемориальных досок в память известных жильцов. Кто только не квартировал в этом «Ноевом ковчеге», приплывшем из советского времени! Тут и дети Сталина – Василий и Светлана, и Георгий Димитров, один из руководителей Коминтерна, и принц с принцессой Лаоса, и двоюродная сестра Тито, и чуть ли не все известные военачальники (Тухачевский, Кузнецов, Павлов, Жуков, Исаков, Баграмян, Конев, Малиновский, Мерецков), чекисты (Кобулов, Шпигельглас, Меркулов, Круглов, Петерс, Серов), дипломаты (Литвинов, Лозовский), второй, после Ленина, председатель Совета народных комиссаров Рыков, ученые (Цицын, Патон, Тарле), писатели (Лавренев, Трифонов, Серафимович, Кольцов, Рыбаков, Айтматов).

В доме жила О.Б. Лепешинская, долгое время морочившая всем голову своей выдуманной теорией происхождения живой жизни из неживой. О ее «лаборатории» писал медик профессор Я.Л. Раппопорт: «Обстановка, в которой творила эта научная артель, была в подлинном смысле семейной. Лаборатория О.Б. Лепешинской, входившая в состав Института морфологии Академии медицинских наук, помещалась в жилом Доме Правительства на Берсеневской набережной, у Каменного моста. Семейству Лепешинских, старых и заслуженных членов партии, было отведено две соседствующих квартиры, одна – для жилья, другая – для научной лаборатории. Это было сделано, исходя из бытовых удобств Ольги Борисовны, чтобы она и ее научный коллектив могли творить, не отходя далеко от кроватей. Разумеется, эта обстановка мало походила на обычную обстановку научной лаборатории, требующую сложных приспособлений, особенно для тех задач, которые ставила идейный вдохновитель коллектива». В этом же доме квартировал еще один «ученый» – академик, трижды лауреат Сталинской премии, Герой Социалистического Труда, президент Сельскохозяйственной академии Т.Д. Лысенко, разгромивший генетику и затормозивший на много лет развитие важнейших научных направлений в биологии.

В 1989 г. в первом подъезде (слева у входа во двор с Берсеневской набережной) открылся музей этого дома, организованный его жителями. Там экспонируются оригинальная мебель, предметы обстановки и быта, документы жильцов.

В этот комплекс входит и гигантский по тем временам кинотеатр – в нем насчитывалось полторы тысячи мест – под названием «Ударник» (улица Серафимовича, 2), открытый к 7 ноября 1931 г. Он находится с южной стороны, почти у канала, – постройка с неприглядным навершием над зрительным залом. Журнал «Строительство Москвы» в № 12 за 1931 г. так отзывался о только что законченном строении: загрузка и разгрузка зрительного зала непродуманны, малы гардеробы, а все сооружение «представляет собой нагромождение тяжелых форм», но отмечалось также и немало достоинств. В кинотеатре тогда установили новейшую технику, позволявшую демонстрировать звуковые фильмы, – его открыли звуковым историко-революционным фильмом «Златые горы» Сергея Юткевича.

В «Ударнике» в 1935 г. проходил первый Московский международный кинофестиваль, и в нем, как правило, показывали новейшие фильмы.

Позади кинотеатра, где теперь угнездились всякие казино и прочее, возвышаются трубы крупной тепловой электростанции (Болотная набережная, 15), обслуживающей центральные районы города. Она была выстроена специально для подачи электроэнергии московскому трамваю – быстро развивавшемуся транспортному средству. На части Винно-соляного двора в 1904 г. начали строить внушительное здание для электростанции, оборудование для которой изготовили московское Общество электрического освещения и завод «Сименс и Гальске» в Петербурге. Открыли ее 15 февраля 1907 г. Архитектор В.Н. Башкиров построил не только утилитарное производственное здание, но и озаботился созданием красивого сооружения, достойного центра Москвы. Своими архитектурными деталями оно вторило очертаниям храма Христа Спасителя на другом берегу реки, а над крышей возвышалась часовая башня, в которой использовались элементы церковного зодчества.

Водоотводный канал

Станция вырабатывала переменный ток напряжением 6600 вольт, который подземными кабелями передавался на девять подстанций в разных частях города, где преобразовывался в постоянный напряжением 600 вольт, подаваемый в контактную трамвайную сеть. Трамвай тогда был предметом постоянных разговоров, разница между электрическим трамваем и конкой была огромной. «Движение было плавным, почти без всякого шума, по движению рычага трамвай мгновенно останавливался», – писали «Московские ведомости».

Электростанция неоднократно расширялась и перестраивалась: сначала ее устроили с двумя высокими трубами, к которым добавили еще две. В войну 1941–1945 гг. их демонтировали, так как они могли точно указывать на местоположение важного объекта. Впоследствии поставили две больших металлических трубы и одну маленькую. Сняли и выразительное шатровое завершение башни, а с ней убрали и часы. Интересно отметить, что от первоначального декора остался забор станции с энергичными изображениями молний. Остались и водозаборные сооружения на Водоотводном канале и Москве-реке, отмеченные выступами на набережных.

Оглавление книги