Книга: По следам литераторов. Кое-что за Одессу

Глава 15 Свобода – точка отсчёта

Глава 15

Свобода – точка отсчёта

«Ликуя и содрогаясь» (оборот из пародии Александра Григорьевича Архангельского на Исаака Эммануиловича Бабеля), мы приступаем к последней главе нашего повествования – рассказу о Вольфе Евновиче (Владимире Евгеньевиче, Зеэве – это слово на иврите, как и Вольф на идиш, означает «волк») Жаботинском[595]. «Ликуя», ибо безмерно рады хоть кратко рассказать о величайшем – по нашему мнению – коренном одессите. «Содрогаясь», ибо осознаём неподъёмность этой задачи. Для справки: монография о нём[596] имеет общий объём свыше 1200 страниц, а подготовка полного собрания сочинений на русском языке, запланированного в девяти томах, затягивается и сопровождается спорами[597].

Последнее не только не удивительно, но и очень характерно. Если литературное наследие Владимира Жаботинского признанно классическим и великим, то его политическое наследие столь актуально, что до сих пор остаётся предметом ожесточённой полемики. Как проницательно заметил английский философ и математик Томас Томасович Хоббс: «Если бы математические аксиомы задевали интересы людей, они бы по сей день были предметом жестоких споров»[598]. Статьи Жаботинского – живое доказательство этой мысли: то, что он считал аксиомами, основой для будущего строительства еврейского государства, для построения арабо-еврейских отношений и – шире – для развития межнациональных отношений в мире в целом, опровергнуто печальной практикой. Вернее сказать, опровергается и сейчас. Подобно Олеше, он пришёл из прекрасного будущего и покинул наш мир, не дождавшись даже провозглашения государства Израиль.

Постараемся всё же оставаться в рамках пешеходной экскурсии по заявленной теме. Для этого возвращаемся на Еврейскую улицу и подходим к дому № 1. Дом построил Феликс Викентьевич Гонсиоровский[599] в 1880-м. Спустя 31 год авиаторы Ефимов и Седов прямо во дворе строили первый одесский самолёт[600]. Правда, первый полёт в России лётчик Ефимов совершил на год раньше – 1910–03–31 – на Одесском ипподроме, где в связи с таким уникальным событием собралось сто тысяч человек[601]. Владел домом Виктор Фёдорович Докс – член городской управы, почётный мировой судья и даже председатель Одесского общества велосипедистов-любителей[602].

Как мы уже упоминали, для всех «мастеров пера», кроме Эдуарда Багрицкого, действует негласная квота: по одной мемориальной доске «в одни руки», то есть – извините, вырвался оборот из эпохи дефицита – на каждого литератора. Жаботинский родился на Базарной, № 33, проживал и на Новосельского, № 91, но для мемориальной доски ему выбран именно адрес по Еврейской, № 1. Доска выполнена в виде мезузы[603], точнее, в виде футляра мезузы. Внутри футляра по классическим иудейским канонам помещаются цитаты из библейских текстов, провозглашающих монотеизм. По замыслу «установителей» доски Б-жье[604] благословение распространяется с первого номера на всю еврейскую улицу. Примечательно, что в верхней части доски изображён Самсон, раздирающий пасть Льву. Это отсылает нас к первому роману Жаботинского «Самсон Назорей»[605]. Ещё интереснее, что ниже на цилиндре изображена полная карта Эрец Исраэль, то есть «Земли Израиля»[606] или «Страны Израиля», разделённой англичанами в 1921-м году на Транс-Иорданию (то есть «за-иорданье») – 75 % площади (с запретом проживания на этой территории евреям!) и собственно Палестину. Её потом ещё поделили между евреями и арабами – но через семь с лишним лет после смерти Жаботинского, а именно 1947–11–29.

Мы же начнём с 1880–10–18. Именно в этот день у хлеботорговца Евно (или Йона – с этими еврейскими именами всегда путаница, давайте по-простому – у Евгения), родился сын Вольф или Владимир. Одесса, как мы помним, лидировала по экспорту зерна в Российской империи, так что будущее семьи казалось обеспечено. Но отец заболевает[607] и в 1885-м семья едет в Германию на лечение. Однако в следующем году – несмотря на истраченные семейные сбережения – отец Жаботинского умирает[608].

Мать получает от родственника-юриста совет: «Отдай девочку в учение к портнихе, сына – к плотнику». Вряд ли при этом родственник вспомнил, что Иешуа Иосифович Давидов, более известный как Иисус Христос[609], по первой профессии был плотником, и захотел так воспитать из Жаботинского нового Мессию[610]. Просто он считал ремёсла единственным вариантом для обнищавшей семьи. Но Ева Марковна Зак недаром была правнучка великого раби[611] Яакова Кранца[612], на чьи знаменитые лекции собирались евреи и местечек, и больших городов, включая Лемберг[613] и Берлин. Она открывает маленький писчебумажный магазин и даёт детям гимназическое образование.

Как мы уже упоминали, Жаботинский учится с Чуковским. Но если Чуковскому не дали закончить гимназию по «закону о кухаркиных детях» (см. главу 7), то Жаботинский ушёл из гимназии сам: дерзкий поступок – особенно с учётом того, как тяжело матери доставались деньги на его образование. Небольшое отступление: когда в 1964-м году журнал «Юность» решился напечатать рассказ Фридриха Горенштейна «Дом с Башенкой», ему дали анкету автора. От обычных анкет она отличалась наличием строки «псевдоним». Горенштейн посидел минут пять и поставил прочерк. Потом он говорил, что именно эти пять минут и этот прочерк определили его и литературную и жизненную судьбу[614].

В судьбе же Жаботинского много резких поворотных моментов, но уход из гимназии за полтора года до окончания – первый и определяющий. Иначе – по его словам – был бы университет, адвокатура, при его талантах – богатая и успешная практика, и – как вариант – расстрел большевиками среди заложников-буржуа. Конечно, так далеко юный Жаботинский заглядывать не мог, хотя во многих политических прогнозах в будущем пугающе точен. Уход из гимназии – просто желание выйти на простор жизни. Тем более, что к 17 годам он владеет семью языками: английскому обучила старшая сестра, французскому – двоюродный брат, польскому (хотел читать Мицкевича в оригинале) – одноклассник, идиш освоил, слушая разговоры матери с родственниками, а первые уроки иврита получил от Равницкого – друга и соавтора Бялика. Вот пример благотворности интернационального и мультикультурного города: только испанский пришлось учить по самоучителю, ну а русский был родным.

Он был, конечно, фантастически способным. По яркости и, если можно сказать, быстроте таланта на ум приходят два Льва Давидовича – Троцкий и Ландау[615].

С 13 лет Жаботинский рассылает в газеты и журналы свои литературные произведения и переводы. Его перевод стихотворения Эдгара По «Ворон» остаётся лучшим до сих пор, хотя переводили это «готическое» стихотворение и Мережковский, и Брюсов, и Бальмонт, и десятки менее известных – но профессиональных – поэтов. «Отрыв» перевода Жаботинского таков, что стихотворение печаталось именно в его переводе, даже когда само имя Жаботинского в СССР было под запретом. Можем предположить, что Маршак не получил бы Сталинскую премию в 1949-м за переводы сонетов Шекспира, если бы не «рокировка» – Маршак стал из сиониста поэтом[616], Жаботинский – наоборот.

Бросив гимназию, Жаботинский поступает в штат газеты «Одесский листок». Напомним, что позже – с его подачи – корреспондентом в Лондон едет Чуковский. Сам Жаботинский может выбирать между Берном и Римом: там ещё нет собственных корреспондентов газеты, чьё «провинциальное» название не должно нас сбивать с толку – это совершенно общероссийская газета и по кругу затрагиваемых тем, и по классу журналистики.

Жаботинский едет в Рим, где одновременно пишет фельетоны для газеты и изучает право в римском университете. Если в «Одесском листке» печатают фельетоны[617] «Альталены»[618], то номер продают по тройной цене[619]. Итальянский он осваивает так, что, как сам шутил: «римляне думают, что я из Милана, а сицилийцы принимают за римлянина».

Чуковский пишет: «от всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нём было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина… Меня восхищало в нём всё». Напомним, что изданные посмертно дневники Чуковского выявили в нём невероятного мизантропа – тем ценнее это восхищение Жаботинским!

Согласно «канонической» трактовке, Кишинёвский погром 1903-го года (о нём мы писали в главе 8 в связи с поэмой Бялика «В городе резни»: в переводе Жаботинского – «Сказание о погроме») «развернул» Жаботинского к еврейскому вопросу. Но он переводил Бялика и раньше, да ещё в 1902-м году написал полемическую статью о сионизме[620], короче – он был внутренне готов к этому развороту. С другой стороны, он жил с благодушным убеждением, что «когда-нибудь у нас будет своё государство и что я поселюсь там. В конце концов, это знала и мама, и тётка, и Равницкий. В возрасте семи лет я спросил маму, будет ли у нас государство. «Конечно, будет, дурачок», – ответила она. Это было не убеждение, это было нечто естественное, как мытьё рук по утрам и тарелка супа в полдень»[621].

Это благодушие уничтожил Кишинёвский погром. В Жаботинском, как и в Бялике, смешались чувства горя и позора – позора за слабый отпор погромщикам, за отсутствие какого бы то ни было организованного сопротивления. Бялик укоряет великим поэтическим словом; Жаботинский переводит его поэму на русский язык, но не ограничивается этим – он решает создать еврейскую самооборону. Но в Одессе она уже есть – просто так законспирирована, что молодой преуспевающий (и вдобавок фактически русский) журналист об этом не догадывается. Так что Жаботинский вступает в имеющуюся структуру, но его темперамент, сила публициста и внутренняя свобода делают его лидером, великим идеологом и великим организатором.

Мы подошли к ключевому фактору, определившему роль Одессы и персонально Жаботинского в создании современного Израиля. Фактическую сторону мы описали ещё в главе 5, но сейчас поговорим о психологической основе. В Одессе не было еврейского гетто, еврейского местечкового недоверия ко всему, что лежало вне мирка штетла, не было предрассудков и предубеждений этого замкнутого мирка. Хрестоматийная история о 40-летнем блуждании Моисея по пустыне – чтобы в Землю обетованную не вошли те, кто родились в рабстве – на практике воплощена в Одессе. Да, были и законодательные ограничения, и бытовой антисемитизм, и даже погромы. Но Одессу населяли свободные евреи (точнее, евреи, приезжая в Одессу становились ментально свободными[622]), и самым ярким из них был Зеэв Жаботинский. Поэтому главу о нём мы назвали так же, как назван посмертный сборник Петра Львовича Вайля: «Свобода – точка отсчёта».

В Одессе он прожил крайне мало: в 17 лет уехал в Рим, вернулся ненадолго, потом были Санкт-Петербург, Палестина, Египет, европейские города и скоропостижная смерть под Нъю-Йорком в лагере молодёжного сионистского движения «Бейтар» (он – в числе организаторов движения). Но рождение и воспитание в Южной столице Российской империи определило его духовный облик.

Обозначим основные вехи его биографии, а потом остановимся на его изумительном литературном и фантастически актуальном политическом наследии: некоторые статьи читаются как новостная лента на интернет-портале – вот только качество языка лучше и аналитика глубже.

Итак, весной 1903-го Жаботинский вступает в Одесскую еврейскую самооборону, а уже в августе делегирован на 6-й Сионистский конгресс в Базель. Именно на этом конгрессе Теодор Герцль – главный теоретик сионизма (см. главу 5) предложил делегатам «план Уганды» – организацию еврейской автономии на территории современной… Кении. План – как измену конечной цели – резко отвергла часть делегатов, особенно из России[623]. Позиция самого Жаботинского однозначна: «Наше движение, конечно, богато силами и будет ещё богаче со временем, но и нам не следует чересчур уже смешить публику. Или государство в Уганде, или государство в Палестине; если в Уганде, то забудем о Палестине. Уганда безусловно угрожает убить Палестину». Впрочем, англичане сами отказались от этой идеи, чем (по словам Жаботинского[624]) оказали сионистскому движению неоценимую услугу – ликвидировали опасность раскола.

В 1904-м году Жаботинский переезжает в Санкт-Петербург. Он, как и большинство героев нашей экскурсии (и даже – как старший из соавторов этой книги), «вырастает» из Одессы, как Алиса вырастает из сказки Льюиса Кэролла. В Петербурге он входит в состав редколлегии нового сионистского журнала на русском языке «Еврейская жизнь»[625], становится одним из создателей «Союза для достижения полноправия еврейского народа в России» (1905), участвует в составлении «Гельсингфорской программы» как делегат 3-й Всероссийской конференции сионистов в Гельсингфорсе[626] Вот так стремительно ворвался Жаботинский в сионистское движение, как Троцкий в социал-демократическое[627].

В 1908–1909-м Жаботинский работает корреспондентом в Константинополе: ему пристально интересна Младотурецкая революция и попытка младотурков обновить Османскую империю стандартными микстурами в виде парламента, конституции и ограничения власти монархии[628]. Если Шолом-Алейхем, как мы отмечали, берёт материал для своих произведений зачастую из личного опыта, то Жаботинский свои политические статьи базирует на широком фактическом материале. Он в своих статьях всегда так подавал факты, что читатель, вроде знавший то же самое, но не обращавший на это особого внимания, зачастую подчинялся логике Жаботинского.

Работая в Константинополе, Зеэв впервые посещает Палестину. Результатом поездки явилось убеждение, что именно иврит должен быть языком еврейского возрождения. С присущей ему энергией Жаботинский в 1911-м году основал издательство «Переводчик», выпускающее на иврите произведения мировой классики. Одновременно сам издаёт ряд брошюр по теории сионизма[629].

Первая Мировая позволила Жаботинскому открыть в себе новое качество – организатора еврейской армии[630]. Начал Жаботинский с привычного дела: стал корреспондентом самой «солидной» русской газеты «Русские ведомости» на Западном фронте. Когда Османская империя вступила в войну на стороне держав Оси (то есть вместе с Германией и Австро-Венгрией), Жаботинский – в противоположность общесионистской тенденции – предложил отказаться от нейтралитета и поддержать Антанту[631].

Конечно, слова про армию – некоторое преувеличение. Но созданный Жаботинским и Иосифом Вольфовичем Трумпельдором Еврейский легион в составе Египетского экспедиционного корпуса фельдмаршала Алленби – первое вооружённое армейское подразделение, созданное евреями после подавления восстания Шимона бар-Кохбы[632] в 135-м году нашей эры. Поэтому в эпоху канцлерства в Германии Вилли Брандта[633] – 1969–10–21 – 1974–05–07 – в ходу был анекдот: «мир встал с ног на голову: немцы борются за мир, русские – с пьянством, а евреи воюют». Занятно, что сам Жаботинский, хоть и организовал легион[634], не очень верил в боевые качества этого подразделения. То, что оно оказалось таким боеспособным, было, выражаясь по-современному, приятным «бонусом» к главной задаче: создать костяк будущей армии, которая освободит Палестину для евреев.

Тут видна ещё одна черта Жаботинского, осложнявшая его отношения с лидерами сионистского движения: он договаривал до конца. Если в Палестине живёт 600 000 арабов и 100 000 евреев, нужно организовать массовую иммиграцию и обеспечить демографическое превосходство; если арабы возражают, то процесс следует назвать точным словом «колонизация» и действовать соответственно; и т. д. Будущий первый (и великий) премьер-министр Израиля Давид Йосеф Авигдорович Грин (Давид Бен-Гурион) как-то в полемическом раже[635] назвал Жаботинского «Владимир Гитлер»[636]. Страшно сказать, но одно сходство у крупнейшего сиониста и крупнейшего антисемита действительно есть: они говорили открыто – и прилагали максимум усилий для осуществления того, о чём говорили.

Возвращаясь к боеспособности Еврейского легиона (фактически – батальона), среди прочих факторов, это объясняющих, нужно отметить «роль личности в истории», а именно Иосифа Трумпельдора. Если о нём снимут голливудский блокбастер, то надпись «основано на реальных событиях» в титрах следует написать громадными буквами – иначе зритель скажет: ох уж эти фантазёры-сценаристы! Предлагаем маленькое домашнее задание: почитайте в Интернете про этого однорукого героя, которому в японском плену после русско-японской войны стойкие японцы в знак уважения изготовили протез.

После Первой Мировой Жаботинский продолжает организацию отрядов самообороны в Палестине. Англичане, получившие мандат на эту территорию, как и положено, не хотят терять монополию на колонизацию и на насилие[637]. сажают его в крепость Акко. Мы были там на экскурсии; славное место: вековые оливы, берег Средиземного моря рядом… Вот только приговорили Жаботинского к 15 годам. Но тут поднимается невероятный скандал международного масштаба – под стать масштабу осуждённого. Поэтому Жаботинского «оперативно» амнистируют и так же оперативно избирают в руководство Всемирной Сионистской организации.

Последующие 19 лет – история конфликта Жаботинского и его сторонников (верных, но недостаточных по численности) с этим руководством. Забегая вперёд, скажем, что «канонизация» Жаботинского произошла только после его перезахоронения в Израиле в 1964-м, когда Бен-Гуриона сменил на посту премьер-министра Лейба Иосифович Школьник (Леви Эшколь) – боец Еврейского легиона в Первую Мировую.

Формальная точка – постановление еврейского парламента – Кнессета[638] – от 2005–03–23. По этому постановлению день его смерти[639] называется Днём Жаботинского; в этот день на горе Герцль – месте захоронения выдающихся деятелей государства – проходит государственная церемония его памяти, а в школе и армии – образовательные мероприятия, ему посвящённые. Как писал драматург Александр Моисеевич Лившиц (Александр Володин) в стихах, посвящённых Зиновию Гердту:

Логика Жаботинского – это логика свободного человека, уверенного в справедливости конечной цели и идущего к ней прямым путём. Поэтому он всё больше расходится с «реал-политиками». Они – забежим вперёд – смогли создать Израиль. Правда, после гибели трети мирового еврейства и примерно на 12 % той территории, где надеялся увидеть Эрец-Исраэль сам Жаботинский. Итак, этапы расхождения с «линией партии»:

1923: Жаботинский выходит из правления Всемирного сионистской организации, поддержавшего «Белую книгу» тогдашнего министра по делам колоний (а во время Второй Мировой войны – премьера) Великобритании Уинстона Леонарда Рэндолф-Хенрича Спенсёр-Чёрчилла о невозможности создания на территории Палестины мононационального еврейского государства.

1925: сторонники Жаботинского официально оформляются в Союз сионистов-ревизионистов со штаб-квартирой в Париже.

1928: при активном участии Жаботинского в Лондоне создаётся «Лига борьбы за седьмой доминион». Конечная цель – превращение Палестины в Еврейское государство как доминион Британской империи[640].

1931: уход ревизионистов с 17-го сионистского Конгресса; они объявляют, что не будут выполнять решения руководства сионистской федерации. Прекращается дружба Жаботинского и Бялика, тоже бывшего на этом конгрессе. Жаботинский не только додумы-вал до конца, но и так же действовал. В данном случае – «увы».

1933: Союз сионистов-ревизионистов выходит из Всемирной сионистской организации; руководство Союза против, но Жаботинский апеллирует к рядовым членам Союза и решение принимается.

1934 – при содействии Пинхаса (Петра) Моисеевича Рутенберга[641] Бен-Гурион и Жаботинский приходят к соглашению, но его не утверждает правление Всемирной сионистской организации.

1935: закономерный финал долгого «бракоразводного процесса». «Новая сионистская организация» Жаботинского. Программа: «1. Создание еврейского большинства на обоих берегах Иордана; 2. Учреждение еврейского государства в Палестине на основе разума и справедливости в духе Торы; 3. Репатриация в Палестину всех евреев, которые желают этого; 4. Ликвидация диаспоры».

Сложно сказать, была ли эта программа написана по принципу: «переплывая реку, забирайся выше нужной точки на противоположном берегу: течение снесёт вниз – и окажешься там, куда планировал приплыть». Можно долго рассуждать, что было бы, если бы… Мы знаем, что получилось.

Поскольку наша экскурсия о литераторах, вернёмся к литературной деятельности Владимира Жаботинского[642]. Он не оставлял её, несмотря на яростную политическую борьбу.

Мы упоминали, что в 1926-м Жаботинский пишет исторический роман «Самсон Назорей», где с большой художественной силой[643] – и в полном соответствии с библейским рассказом – описывает активного, смелого, даже воинственного еврея. При этом он ещё и мудр, точнее – логичен до парадоксальности. Пример: Самсон разбирает спор двух братьев о дележе урожая. Старший обвиняет младшего в безделье и требует весь урожай; младший утверждает, что работал наравне со старшим и требует половину. Объективных свидетелей нет – только жёны. «Значит, – сказал Самсон, – об одной половине спора нет: оба согласны, что она полагается старшему. Спор только о второй половине: её мы разделим поровну. Три четверти урожая – старшему брату, а младшему четверть. Ступайте».

В 1928-м написано «Слово о полку», в 1931-м в Париже выходит сборник с остроумным названием «Стихи, переводы, плагиаты».

За четыре года до его смерти – в 1936-м – выходят два романа про Одессу, два объяснения в любви к родному городу. В Москве – «Белеет парус одинокий» Катаева, в Париже – «Пятеро» Жаботинского. Катаеву проще: он может приехать в родной город в любой момент; Жаботинский понимает, что родного города уже не увидит. Катаеву сложнее: он многое утаивает – правду об Одессе и «о себе любимом» расскажет только спустя 43 года в «Уже написан Вертер», да так, что и эту правду нужно будет расшифровывать специалистам (см. главу 10); Жаботинский в романе смел и открыт до исповедальности.

Мы уже упоминали роман Бориса Житкова «Виктор Вавич», так драматически опоздавший к читателю (см. гл. 7), законченный в том же 1936-м и описывающий то же время, что и «Белеет парус одинокий», и «Пятеро». Более того, внимательный читатель увидит, что и в «Викторе Вавиче» неявно, но тоже описана Одесса: городской сад на главной улице, на ней же гостиница «Московская», улица Садовая рядом с Соборной площадью и т. д.

«Пятеро» столь же драматично поздно появились на «постсоветском» пространстве: их издали только в 2000-м и только в Одессе[644]. К этому времени на всём этом «постсоветском» пространстве утвердился бабелевский одесский миф. Официально Бабель погиб в том же 1940-м, когда умер Жаботинский, но он реабилитирован и книги его пришли к нам ещё в 1960-е годы. А страшный идеолог сионизма – да ещё в его особо извращённой ревизионистской форме – никак не мог одновременно быть прекрасным русским писателем. Что до того, что мизантроп Чуковский сравнивал его с пушкинским Моцартом, а бесконечно язвительный критик Михаил Андреевич Ильин (Осоргин) написал в парижском журнале «Рассвет» в связи с пятидесятилетием Жаботинского: «В русской литературе и публицистике очень много талантливых евреев, живущих – и пламенно живущих – только российскими интересами. При моём полном к ним уважении, я всё-таки большой процент пламенных связал бы верёвочкой и отдал бы вам в обмен на одного холодно-любезного к нам Жаботинского»[645].

Короче говоря, писателя Жаботинского не было, и бабелевский миф об Одессе как о городе дворов и, выражаясь жаргонно, «тотального договорняка» жил – да и живёт – без конкуренции. Мы примерно описали его в главе 5.

Но, как сказано в «Семнадцати мгновеньях весны» – «Была и другая Германия»[646]. Была и другая Одесса – Одесса не дворов, а улиц, причём европейских улиц, Одесса «времени больших ожиданий». В начале романа описан уютный мир, почти булгаковский мир Турбиных: большая дружная семья Мильгром, вольная и бурлящая жизнь южной столицы России. Автор, повторим, очень любит и родной город, и своих героев. Но писатель Жаботинский так же свободен от иллюзий, как и политик Жаботинский. Как в мрачной шутке: «Виден свет в конце туннеля – это встречный паровоз». Мир Мильгромов разрушается так же, как уютный мир Турбиных. Не будем пересказывать сюжет: роман заслуживает прочтения, а не пересказа. Отметим только, что Жаботинский мастерски разоблачает каждую иллюзию, господствовавшую в ту эпоху.

Иллюзия светлого дня революции: на рейде стоит броненосец «Потёмкин», ликующие массы идут в порт[647]. Наступает вечер и «… в порту ещё с захода солнца шибко текёт монополька[648]; уже давно, махнув рукой, подались обратно в город обманутые агитаторы…»

Иллюзия революционного пробуждения народных масс: «Дворницкое сословие стремительно повышалось в чине и влиянии, превращалось в основной стержень государственной власти».

Даже развитие своего «детища» – еврейской самообороны – Жаботинский, с его бесстрашным аналитическим умом, видит в налётчиках и бандитах. Причём они не опоэтизированные Бабелем герои «Одесских рассказов», а «чисто-конкретные» ребята, ухудшающие и без того тяжёлое положение беззащитных евреев: «В два кнута хлещут еврейскую массу, – меланхолически писал мой коллега по газете, фельетонист на серьёзные темы, – ночью, дубинками – чужая сволочь, днём – своя».

Этот роман могучими художественными средствами выражал и главную политическую мысль Жаботинского: анализируйте факты, не поддавайтесь иллюзиям, иначе «время больших ожиданий» станет «концом прекрасной эпохи», а за ним с неизбежностью придут «окаянные дни»[649].

Фраза, приписываемая Чёрчиллу (на самом деле принадлежащая американскому экономисту Джеймсу Фримэну Сэмюэлевичу Кларку[650]) «Политик думает о следующих выборах; государственный деятель – о следующем поколении[651]», парадоксальным образом делала всех активистов сионистского движения в Палестине государственными деятелями. Самого государства ещё не было – но и выборов тоже не было. Тем не менее «стандартные» сионисты и сионисты-ревизионисты Жаботинского, чьё организационное оформление мы хронологически рассмотрели ранее, расходились во всём.

Жаботинский считал, что никакое добровольное участие в подпольных отрядах самообороны не заменит обучения в регулярной британской армии, поэтому национальные вооружённые силы нужно создавать под патронатом Британии (мы упоминали идею «седьмого доминиона»). Лидеры же «Хаганы» действовали по совету булгаковского Воланда: «Никогда и ничего не просите. Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!» Так и получилось, когда армия Роммеля рвалась к Суэцкому каналу…

Жаботинский предлагал бороться с антисемитской местной администрацией, апеллируя к «честному и благородному»[652] общественному мнению метрополии, к мнению великой демократической британской нации. А прибывшие из местечек России недоверчивые евреи интуитивно чувствовали, что эта администрация выражает настроения самых свободных британцев, готовых в любой момент отказаться от чересчур инициативных евреев-союзников в пользу более понятной – хоть и отсталой – арабской общины.

Уступки еврейского руководства британцам казались Жаботинскому столь же унизительными, как слабость кишинёвских евреев во время погрома 1903-го года. Он непрерывно протестовал против этого, как европейский политический деятель, чувствовавший себя равным любому британскому гражданину.

А ещё он протестовал против лидерства левых рабочих партий и организаций в Палестине. Приводя старинный библейский запрет на ношение одежды из ткани, содержащей нити и животного, и растительного происхождения[653], Жаботинский считал, что классовая борьба подрывает национальное единство. Его лозунг был: «только одно знамя!»

Всё это замечательные постулаты человека, для которого правда выше выгоды. Эти постулаты прекрасно воспринимали европейские евреи, но идеи Жаботинского не находили поддержки большинства жителей Палестины. Их устраивали левые лидеры. И это оказалось удивительно выгодно в исторический день 1947–11–29. Тогда, как мы уже упоминали, план образования на территории Палестины двух государств поддержали 33 страны. Полагаем, что пять голосов (СССР, Украина, Белоруссия, Польша, Чехословакия) получены из-за убеждения Сталина, что Израиль станет социалистическим. Для принятия резолюции ООН требовалось две трети проголосовавших (не считая воздержавшихся). Кроме 10 арабских стран, против проголосовали Греция, Индия и Куба. При таких результатах для создания Государства Израиль было достаточно 26 голосов «за». Однако если бы упомянутые пять стран проголосовали «против», то результат был бы: 28 – «за» и 18 – «против», то есть резолюция никак не набрала бы нужного числа голосов. И, повторимся, нарастающая «Холодная война» вообще исключила бы возможность синхронного голосования СССР и СГА по столь принципиальному вопросу. Так идейные противники Жаботинского – палестинские «левые» – осуществили главную идею его жизни.

А вот самые большие «прорывы» в сложных арабо-израильских отношениях[654] смогли осуществить именно его политические ученики – политики «правого» лагеря». Этот парадокс литератор Михаил Рувимович Хейфец объясняет так: «в переговорах с такими деятелями арабы не ощущали «европейского презрения к азиатам», понимали, что перед ними враги, но те, которые не боятся, в коленках не ослабнут, однако с уважением отнесутся к упорству и самопожертвованию восточного противника»[655].

В детстве нам рассказывали, что председатель Совета народных комиссаров Владимир Ильич Ульянов (Ленин) в самые драматичные дни гражданской войны говорил: «Надо посоветоваться с Марксом!»[656] Не знаем, советовались ли и советуются ли сейчас лидеры современного Израиля с Жаботинским. Его идеи про взаимоотношения с арабским миром, изложенные в программных статьях «О железной стене» и «Этика железной стены», представляются актуальными и сейчас, почти через сто лет после формулирования. А его представления о морали и честности сейчас кажутся всё ещё опережающими время: «Каждое ваше слово должно быть честным словом, и каждое честное слово – твёрдым, как скала».

В Одессе улица Жаботинского появилась в феврале 1996-го года. К сожалению, расположена она далеко от центра, хотя до революции называлась Царской – поразительная шутка нашей топонимики. В Израиле практически нет населённых пунктов без улицы Жаботинского. Это даже обыграно в израильском сериале «Военнопленные»[657]. Герой, желая обмануть арабов, держащих его в плену, сообщает, что живёт в таком-то населённом пункте на улице Жаботинского. По возвращении из плена он печально-иронично говорит родным: «Как вы думаете, в каком городе нет улицы Жаботинского? Только в том, который я им назвал…»

Жаботинский был, повторимся, человеком будущего, но по яркости и многообразию талантов соответствовал и титанам Возрождения.

Именно в эпоху Возрождения великий скульптор и архитектор[658] Филиппо Брунеллески открыл оптическую перспективу; революционное открытие, позволившее не только правильно рисовать, но и верно чертить будущие постройки. В оптической перспективе, как мы знаем, предметы по мере удаления уменьшаются, а краски их тускнеют. Это относится, увы, и к большинству живущих людей. Но для некоторых уникальных личностей работает противоположный закон – исторической перспективы: чем дальше мы от них по времени, тем эти личности больше и ярче. Писатель Владимир Жаботинский и политический деятель Зеэв Жаботинский – один из ярчайших примеров исторической перспективы.

И напоследок. Жаботинский сам поступил так же высокоморально, как воспитывал своих политических наследников: большую часть своего грандиозного таланта посвятил не литературным трудам, а политической борьбе за свой народ. Поэтому чисто литературное наследие его так скромно; это не может не расстраивать. Все, знавшие начало его литературного пути (и Куприн, и Горький, и многие-многие другие), предрекали ему необычайный успех в русской литературе. Он сам выбрал другую – драматическую – судьбу.

А с другой стороны, мы прошлись по Одессе и рассказали более чем о трёх десятках писателей, включая самого Жаботинского. Могли это число, наверное, без труда увеличить вдвое, могли и уменьшить: картина литературной Одессы принципиально бы не изменилась. А вот – осмелимся предположить – политическая картина сионистского движения без Зеэва Жаботинского изменилась бы радикально. Так что объективно он сделал правильный выбор.

И при этом написал в последнем своём романе – «Пятеро»: «Когда всю жизнь пишешь и пишешь, в конце концов слово сказать совестно. Ужасно это глупо. Глупая вещь жизнь… только чудесная: предложите мне повторить – повторю, как была, точь-в-точь, со всеми горестями и гадостями, если можно будет опять начать с Одессы».

Оглавление книги