Книга: Большая Полянка. Прогулки по старой Москве

Резиденция барона Туалета

Резиденция барона Туалета

Здание усадьбы Лопухиных (Ленинский проспект, дом 6) построено в 1802 году по проекту архитектора А. Бакарева.

Улица Большая Якиманка переходит в Ленинский проспект. Именно здесь проживало семейство Шмелевых, именно здесь маленький Ванечка и будущий писатель сформировался как личность.

«Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками, уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый Понедельник, и все у нас в доме чистят. Серенькая погода, оттепель. Капает за окном – как плачет. Старый наш плотник – «филенщик» Горкин, сказал вчера, что масленица уйдет – заплачет. Вот и заплакала – кап… кап… кап… Вот она! Я смотрю на растерзанные бумажные цветочки, на золоченый пряник «масленицы» – игрушки, принесенной вчера из бань: нет ни медведиков, ни горок, – пропала радость. И радостное что-то копошится в сердце: новое все теперь, другое. Теперь уж «душа начнется», – Горкин вчера рассказывал, – «душу готовить надо». Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться.

– Косого ко мне позвать! – слышу я крик отца, сердитый».

Дальше – еще интереснее: «Отворяется дверь, входит Горкин с сияющим медным тазом. А, масленицу выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается кислый пар, – священный. Я и теперь его слышу, из дали лет. Священный… – так называет Горкин. Он обходит углы и тихо колышет тазом. И надо мной колышет.

– Вставай, милок, не нежься… – ласково говорит он мне, всовывая таз под полог. – Где она у тебя тут, масленица-жирнуха… мы ее выгоним. Пришел Пост – отгрызу у волка хвост. На постный рынок с тобой поедем, Васильевские певчие петь будут – «душе моя, душе моя» – заслушаешься».

Атмосфера этого, как представляется, уютнейшего дома на земле, была волшебной, радостной и праздничной даже в Великий пост: «В доме открыты форточки, и слышен плачущий и зовущий благовест – по-мни… по-мни… Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется – постный благовест. Шторы с окон убрали, и будет теперь по-бедному, до самой Пасхи. В гостиной надеты серые чехлы на мебель, лампы завязаны в коконы, и даже единственная картина, – «Красавица на пиру», – закрыта простынею. Преосвященный так посоветовал. Покачал головой печально и прошептал: «греховная и соблазнительная картинка!» Но отцу очень нравится – такой шик! Закрыта и печатная картинка, которую отец называет почему-то – «прянишниковская», как старый дьячок пляшет, а старуха его метлой колотит. Эта очень понравилась преосвященному, смеялся даже. Все домашние очень строги, и в затрапезных платьях с заплатами, и мне велели надеть курточку с продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься по паркетам, но только страшно, Великий Пост: раскатишься – и сломаешь ногу. От «масленицы» нигде ни крошки, чтобы и духу не было. Даже заливную осетрину отдали вчера на кухню. В буфете остались самые расхожие тарелки, с бурыми пятнышками-щербинками, – великопостные. В передней стоят миски с желтыми солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисом, – такая прелесть. Я хватаю щепотками, – как хрустит! И даю себе слово не скоромиться во весь пост. Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно? Будут варить компот, делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох, маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного мака, розовые баранки, «кресты» на Крестопоклонной… мороженая клюква с сахаром, заливные орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный, пастила рябиновая, постный сахар – лимонный, малиновый, с апельсинчиками внутри, халва… А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам… а кутья с мармеладом в первую субботу, какое-то «коливо»! А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а… великая кулебяка на Благовещение, с визигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками… а моченые яблоки по воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая «рязань»… а «грешники», с конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!.. Неужели и т а м, куда все уходят из этой жизни, будет такое постное! И почему все такие скучные? Ведь все – другое, и много, так много радостного. Сегодня привезут первый лед и начнут набивать подвалы, – весь двор завалят. Поедем на «постный рынок», где стон стоит, великий грибной рынок, где я никогда не был… Я начинаю прыгать от радости, но меня останавливают:

– Пост, не смей! Погоди, вот сломаешь ногу».

Не удивительно, что Николай Иванович Шмелев стал именно таким.

* * *

Начало проспекта – Октябрьская площадь и памятник Ленину, стоящий посреди бескрайнего пространства.

Первоначально на Октябрьской площади планировалось установить монумент «Октябрьская революция». Потом планы поменялись. Здесь поставили памятник Владимиру Ильичу, которому суждено было побить сразу два рекорда. Он – самый большой и вместе с этим самый последний из установленных в Москве.

Автор его, скульптор Кербель писал в 1988 году: «Памятник Владимиру Ильичу Ленину в Москве – да разве мог бы он хорошо смотреться на фоне пусть вполне симпатичных, но старых, не имеющих какой-нибудь эстетической, культурной ценности домов? Октябрьская площадь в ее нынешнем виде, на мой взгляд, не только достойно „обрамляет“ монумент, но составляет с ним органическое целое. На площади просторно, она открыта ветрам и в то же время как-то по-особому привлекательна. Здесь царит атмосфера приподнятости».

В сентябре 1997 года общество «Молодежная солидарность» провело акцию по «переименованию» памятника – на нем установили табличку с надписью: «Щукину Б. В., сыгравшему роли Ленина в театре и кино». Разумеется, табличку вскоре сняли.

Памятник же по сей день живет своей монументальной жизнью.

* * *

Первая достопримечательность, поставленная на самом проспекте, – Горный университет. Здание, в общем-то, довольно неприметное. Не потому, что маленькое или некрасивое. Просто оно находится в одной из самых суетных частей Москвы, где никому и в голову-то не придет задрать вверх голову и, бросив все, осматривать архитектурные достоинства ближайших зданий. Иначе можно и без ног остаться – переедут их колесами сумок-тележек, или так отдавят.

А вместе с тем, здание университета (горного, естественно) весьма своеобразно. Фасад его оживлен большим числом скульптурных изваяний всяческих ученых. Это было сделано в те времена, когда это учебное учреждение именовалось скромно – институтом, но зато носило грозное имя Сталина.

Однако же в начале девятнадцатого века здание, хотя еще и совсем низенькое, без ученых, обращало на себя гораздо большее внимание. Во-первых, улица была потише, провинциальнее. А во-вторых, дворцом владели (а тогда он был дворцом) известные в Москве дворяне Полторацкие.

Семейство Полторацких присовокупило к своей собственности это здание, ранее принадлежавшее Лопухиным, в 1809 году. Василий Стасов, их знакомый архитектор, сразу принялся устраивать жилище по вкусу его новых обитателей. При этом донесения, которые Василий Стасов слал хозяевам, сводились к одной мысли – дескать, овес нынче дорог: «Всю поправку в доме и в службах, исключая столярной чистой работы, лакировки и слесарной, как увидите из посланной от конторы описи, со всем подрядчиковым материалом и работниками, отдали 5500 руб. Конечно, более тысячью против, если бы то было весною. Столярная по примеру будет стоить 1 500 руб., слесарная до двух, лаковая до 700 руб., вставка стекол и живописная до 500 руб. Итого примерно до 9200 руб., исключая непредвиденное».

Полторацкие покорно соглашались с доводами Стасова.

Дворец был полностью закончен накануне взятия Москвы французами. Владельцам так и не пришлось пожить в свеженьком обиталище – они эвакуировались под Рязань, в свое имение Истье. Дом обновил контуженный на Бородинском поле Петр Оленин. Товарищ его писал жалобы в Рязанскую губернию: «Расположены мы в вашем дворце, но кроме стен и нескольких стульев, ничего здесь не находится, и я беспрестанно ругаю вашего приказчика, который очень медленно нам все достает».

Затем, когда Москва была сдана, здесь, во дворце обосновался некий «неприятельский чиновник, барон Туалет». Возможно, что при Туалете упомянутый приказчик был порасторопнее.

Зато после войны жизнь Полторацких, наконец, наладилась. И в 1814 году здесь состоялось торжество общемосковского масштаба – праздник по поводу того, что «Росс, в венцах, в Париж взлетел». Было приглашено самое именитое дворянство города.

Основной частью программы была пьеса «Храм бессмертия», сочиненная к этому празднику неким Алексеем Михайловичем Пушкиным, дальним родственником, однофамильцем знаменитого поэта. Трудность состояла в том, что, по велению пушкинского гения, самые именитые дворянки должны были представлять в той «мелодраме» разные страны Европы. Россию, например, играла жена князя П. А. Вяземского (платье, сшитое к той роли, стоило две тысячи рублей, бриллиантов же использовалось на полмиллиона), и здесь никаких проблем не встало (в том числе, похоже, и материальных). Зато Францию и Польшу не хотел играть никто – из патриотических соображений.

После действия был бал до утренней зари. При этом не забыли и простонародье – его, конечно, в залы не пустили, зато в саду устроили общедоступные качели, балаганы и фейерверк.

У Сергея Полторацкого, случалось, гостил Пушкин. Поэта, вероятно, привлекали две главных страсти – библиофилия и карты. Почтмейстер А. Булгаков как-то сообщал: «Дело Полторацкого не хороший берет оборот: его обыграли на 700 000. Он писал просильное письмо и жалобу князю Дм. Вл. Голицыну, рассердясь, что не хотели с ним мириться и делать уступку. Играло тут много: называют Исленева, Голицына, что женат на Кутайсовой, Пашкова и других. Волков (жандармский генерал) следует это дело».

Пушкин, кстати, сам не прочь был руку приложить к разорению Сергея Дмитриевича. А потом посылал деньги Соболевскому в сопровождении письма: «Деньги же эти – трудовые, в поте лица моего выпонтированные у нашего друга Полторацкого».

В результате к 1832 году некогда богатейшее семейство Полторацких обнищало так, что их дворец был продан государству. Здесь сначала устроили богадельню, а потом – Мещанское училище.

Золотой век дворца Полторацких закончился.

Бытописатель Н. Скавронский описывал его порядки: «На первом плане в… группе, основанной и содержимой Московским купеческим обществом на суммы частных благотворителей, стоит московское Мещанское училище, им управляет совет из членов и эконома… Училище это, как и многое в этом роде, опять-таки выдвигает перед нами грустное действие полумеры в образовании. Программа там крайне бедная и не имеющая никакого направления, кроме обучения грамоте и письму, да в некоторой степени счетоводству; иностранных языков ни одного нет в курсе, воспитанников до сих пор занимают грубыми работами – колоньем дров, чисткой пруда; чая нет ни утром, ни вечером; белье на столе по большей части грязное и салфеток полагается далеко не на каждого, так что мальчики… принуждены заменять их бумагой, таскаемой ими в замасленном виде в кармане; приставники общаются крайне грубо с детьми, особенно с маленькими, и нередко семинарская рука гуляет по мещанской щеке или забирается в волосы… Мы имеем еще веру в лучшее будущее этого заведения, на лучшее направление в нем образования, в котором так нуждается наше многочисленное купеческое общество и возлагает свою надежду на Ф. Ф. Рязанова, выбранного в совет училища, человека, знакомого с потребностями своего общества. Что же касается женского отделения училища, то также смеем обратить внимание на положение его наших дам-купчих, выбранных как советниц и помощниц в деле направления воспитания. Все девочки и довольно большую часть дня заняты работою; работа – это шитье приданого богатым купеческим дочерям. Работа – дело похвальное, и приучение нашей женщины к посильной работе похвально еще более; но не употребляется ли на нее слишком много времени в ущерб классным занятиям? Это первый важный вопрос; второй в том: куда идет вырабатываемая довольно значительная сумма? Она, кажется, по всем правилам собственность работниц, а потому не дурно было бы публиковать годовой отчет доходов от работы, а также и расходов, на которые суммы эти употребляются. Нашелся бы даже и предмет, на который можно бы или скорей должно бы обращать скопляющиеся от этой работы суммы, отнюдь не употребляя их на расходы заведения, как благотворительного, следовательно, имеющего достаточный фонд, или на что-нибудь иное: суммы эти могли бы составлять приданое бедных, воспитывающихся там девушек. Приданое, хотя назначено и самим уставом, – но что это за приданое – это скорее насмешка над бедностью. Посудите, что могут сделать тридцать-сорок рублей хотя в первоначальном обзаведении хозяйством новобрачной? Тут-то и могли бы помочь суммы, вырученные от собственного труда в продолжение нескольких лет, неотъемлемо принадлежащие работнице».

Впрочем, не все в том училище было столь скверно. Мемуарист Николай Щапов вспоминал о нем в связи с биографией собственного отца: «Василий Иванович отдал племянника Мишу как бедного родственника в Мещанское училище… огромное здание, занимаемое теперь Горным институтом. Это было большое закрытое учебное заведение для бедных детей, мальчиков и девочек мещанского и купеческого сословий, содержащееся на средства Купеческого общества… В Мещанском училище отец провел безвыходно 4 года; тогда в целях правильного воспитания и изоляции от „серых“ семей детей на каникулы домой не отпускали. Отец учился хорошо. Сохранились две его наградные книжки: одна типа теперешних „отчего и почему“, т.е. объяснение естественных и других наук в форме вопросов и ответов (перевод с английского) и, несмотря на николаевскую цензуру, довольно вольное (признается, например, возможность существования разумных существ на других планетах, не противоречащая христианской религии). Другая книжка – какое-то руководство к коммерческим делам. Отец в школе получил хороший почерк („градобоевский“, по имени знаменитого учителя чистописания). Перья, очевидно, уже были стальные. Иностранным языкам в училище, конечно, не учили. Я, впрочем, видел тетрадку, где отец пытался учиться по-французски, вероятно, позже и самоучкой».

Здесь же, кстати, обучался и художник Николай Неврев, автор замечательной картины под названием «Воспитанница».

* * *

А в 1927 году, во времена Горного института, здание оказалось в центре пристальнейшего внимания общественности. Дело в том, что здесь произошло если и не убийство века, то как минимум убийство месяца. Три гражданина – братья Кореньковы и примкнувший к ним Смирнов решили поживиться за счет институтской кассы. Выследили кассира. Поняли, когда он получает деньги для стипендии. Выяснили, что, получив, не сразу раздает их страждущим студентам, а предварительно идет домой обедать. Проживает кассир в том же дворе, где Горный институт.

Постучали в дверь. Открыла жена кассира. Ее ударили ножом, она сразу скончалась. Затем вышел кассир. Ему велели отдать деньги. Тот протянул пакет и тоже получил удар ножом. Однако выжил.

Между тем, заподозрив неладное, у дверей начали собираться студенты. Тогда один из Кореньковых и Смирнов выскочили на улицу, крикнули: «Там бандиты! Никого не выпускать! Мы бежим за милицией».

И убежали. Но, естественно, не за милицией.

Второго Коренькова задержали. Он сразу выдал подельников, которых изловили на следующий день.

Каково же было разочарование преступников, когда они узнали, что кассир таки обвел их вокруг пальца. Он еще перед обедом разложил стипендию в пакеты: каждый пакет – факультет. И вместо двенадцати с половиной тысяч преступники получили только две – кассир отдал всего один пакет и не сказал про остальные.

Грабителей, кстати сказать, расстреляли.

Оглавление книги