Книга: Большая Полянка. Прогулки по старой Москве

Составной сад

Составной сад

Нескучный сад (берег Москвы-реки) образовался в 1840-е годы слиянием трех частных усадебных садов, принадлежавших ранее князьям Голицыным, горнозаводчику П. Демидову и князю Н. Трубецкому.

В Нескучный сад лучше войти с Ленинского проспекта, в ворота между домом №18 и домом №20. И сразу же, справа, увидишь столы для пинг-понга. Они обычно покореженные и кривые, хорошие пинг-понговцы сюда не ходят. Так что любой посредственный игрок здесь может стать победителем.

Особенно приятно заходить сюда в не слишком жаркий летний вечер, с приятной, но едва знакомой спутницей и предлагать ей, для разнообразия жизненных впечатлений, поиграть в пинг-понг. Ракетки, сетка и пластмассовый затертый шарик выдаются здесь же.

Обычно, самые приятные из спутниц в пинг-понге не искушены. Поэтому посредственный игрок покажется им чемпионом мира. К тому же благородным и заботливым, не устающим пояснять, как следует держать ракетку.

Затем, сдав скверный инвентарь, нужно пойти тропинкой вглубь Нескучного. Преодолевать подъемы. Любоваться павильонами. Заглядывать в овраги.

Драматург и краевед Загоскин восхищался этим садом. Он предлагал начать маршрут немножечко иначе: «Войдя главными воротами в широкую аллею, ровную и гладкую, как Тверской бульвар, вы никак не отгадаете, что вас окружают если не пропасти, то по крайней мере такие буераки, что я не советую никому ходить вечером по левой стороне аллеи между деревьями, которые растут на самых закраинах обрывистых и глубоких оврагов. Когда вы доходили до конца аллеи, вам открывался на правой стороне, окруженный цветниками, господский дом со всеми своими принадлежностями. Этот дом исчез также с лица земли, но он отжил свой век. И тогда уже страшно было смотреть на этого маститого старца; сквозь тесовую обшивку, покрытую желтой краской, проглядывали трещины, точно так же, как, несмотря на толстые слои белил и румян, прорезаются глубокие морщины на лице какой-нибудь допотопной красавицы, которая хочет остаться вечно молодою. От дома начиналась прямая дорожка, ведущая на длинный мост. Не бойтесь, ступайте смело за мною: этот мост поставлен на деревянных срубах, и хотя на взгляд очень подозрителен, но гораздо прочнее и надежнее господского дома. Вот мы дошли до его средины. Теперь остановимся, обопремся на перила и поглядим, что у нас под ногами. Если и это нельзя назвать пропастью, так что это такое? Овраг? Нет, воля ваша, у меня язык не повернется назвать таким пошлым именем первую диковину Нескучного. Представьте себе поросшее сплошным лесом ущелье, мрачное и глубокое для всякого человека с хорошими глазами и почти бездонное для того, кто имеет несчастье быть близоруким. Столетние деревья, растущие на дне его, кажутся вам деревцами, потому что вы видите только одни их вершины».

Окончить прогулку лучше всего у ротонды, поставленной в честь юбилея города пятьдесят лет назад. А затем, вполне цивилизованной аллеей со скамеечками и местами сохранившимся асфальтом придется выйти из Нескучного и со всего размаха удариться о Ленинский проспект. Только уже между домами №24 и №26.

Проделав, в общем-то, путь серого пинг-понговского шарика, дважды ударившегося об одну поверхность при подаче.

* * *

Поначалу Нескучное было Демидовским. Правда, оно принадлежало не Акинфию Демидову, известному уральскому заводчику, вошедшему в историю двумя своими качествами, – предприимчивостью и жестокостью, – а его сыну, Прокофию Акинфиевичу, известному чудаку.

Выходки Демидова были, как говорится, притчей во языцех. И сам он всячески тому содействовал. В частности, когда у Прокофия Акинфиевича скончалась супруга, он, выдержав приличный траур, отправился сватать некую юную москвичку.

Вошел в кабинет ее отца. Следом в тот же кабинет вошел его лакей с большой шкатулкой. Шкатулка была установлена на стол. Крышка открыта. Под ней – множество бриллиантов качества непревзойденного.

– Хороши? – спросил Демидов у хозяина.

– Очень хороши, – ответил тот, – но позвольте спросить, государь мой, по какому случаю имею я честь вас видеть у себя?

– Я приехал свататься за вашу дочь, – высокомерно заявил Демидов. – Это мой первый подарок.

– Берите его назад, я не отдам дочь за вас, – ответил хозяин.

– Как? – изумился Прокофий Акинфиевич. – Вы не отдадите вашей дочери? За меня?

– Не отдам, – уверенно сказал гордый отец. – Бог и с вами, и с вашими бриллиантами.

Демидов был в шоке – ведь он был уверен, что драгоценности и деньги способны решить все проблемы в мире. И, вернувшись домой, первым делом отдал приказание конторщику:

– Напечатать в газетах, что Прокофий Демидов сватался и получил отказ.

Он был уверен, что это сенсация. И был настолько изумлен, что даже не почувствовал унижения.

В другой раз к Демидову пришла помещица и попросила у него в долг тысячу рублей.

– Хорошо, – согласился Демидов. – Только считать их ты будешь сама.

Та, не подозревая о подвохе, обрадовалась. И уселась ждать. Вскоре лакеи внесли в комнату несколько мешков, наполненных грошами, пятаками и другой мелкой монетой.

– Посчитай-ка, – засмеялся Демидов, – все ли тут сполна?

Помещица, ни слова не говоря, уселась на пол и принялась пересчитывать медные деньги. А Прокофий Акинфиевич ходил по комнате взад и вперед и, будто случайно, задевал кучки денег ногами. Помещица смиренно принималась на новый пересчет.

Спустя несколько часов, дело было закончено.

– Да, – сказала женщина, – здесь ровно тысяча рублей.

А Прокофий Акинфиевич продолжал потешаться:

– Да не лучше ли дать тебе деньги золотом, а то, пожалуй, неловко тебе будет нести эти мешки?

– Разумеется, золотом, батюшка, коли милость ваша будет, – кротко ответила женщина.

– Так давно бы ты сказала! – воскликнул Демидов. – Ведь мне и в голову не пришло.

Правда, шутник сразу же заявил, что долг прощает. Оплатил, так сказать, аттракцион.

* * *

Но главное, Прокофий был ботаником. Он прославился оранжереями, теплицами и прочими вполне миролюбивыми предметами. Академик Паллас отмечал, что демидовский сад «не только не имеет себе подобного в России, но и со многими в других государствах славными ботаническими садами сравнен быть может как редкостью, так и множеством содержавшихся в нем растений… Особливо удивления достойно по числу и по редкости собрание иностранных деревьев, ежегодно умножаемое».

Разумеется, не все там было сделано руками самого Демидова (на одном лишь строительстве сада трудилось семьсот человек). Тем не менее руководил работами лично хозяин. И у него проблем хватало. Взять хотя бы одно из демидовских писем: «Я без шутки спятился… Здесь архитекторов очень мало; которые есть, все у дел. Вот только сенат безрассудно учинил, что архитекторскую науку бросил; а государь с каким же прилежанием обучал и заводил. Бывало, найдешь, а ныне негде взять. Бланк отолстел, да и одряхлел: найму получает 5000 рублей в год; Баженов анбициозен; хорош, да черта в нем: целуй, лижи, улаживай как в бане пар…»

Как видно из этого текста, хозяин Нескучного был человек остроумный, хотя и брюзга. Только остроумие хозяина подчас казалось диковатым. Например, заметив, что некоторые из приглашенных дам безжалостно срывают редкие цветы, хозяин заменил садовые скульптуры на обычных голых мужиков, неподвижно наблюдающих за гостьями, но, в случае необходимости, соскакивающих с античных пьедесталов и до смерти пугающих (а заодно конфузящих) любительниц букетов.

А сад тем временем все совершенствовался. Сначала появились экзотические фрукты и цветы, затем прочие растения (включая ананасы). На 1781 год тут значилось 2224 вида всевозможных растений.

Прокофий Акинфиевич переживал за свою драгоценность (жаловался Главному директору императорских строений и садов Бецкому: «нежное растение выставленное изнемогло… садовники без меня треть сада поморили…»). Сам ставил ботанические опыты, выпустил научный труд «Способ как семена растить».

После смерти Демидова Нескучным завладел граф Алексей Орлов-Чесменский. Один из очевидцев вспоминал: «На нынешней Калужской улице… находились два больших деревянных дома, с выходившими и служившими вместо балконов фонарями; первый принадлежал Александру Алексеевичу Чесменскому (побочному сыну Орлова), а второй графу А. Г. Орлову-Чесменскому… Внутренность его дома мне весьма нравилась. Он был в старинном вкусе. Печки из изразцов с резными изображениями, на небольших вызолоченных ножках, с такими же заслонками; вокруг стен дубовые панели, а по стенам дорогие картины».

Жил Орлов-Чесменский среди роскоши, поистине азиатской. Нрава был крутого, на расправу скор, однако же и хлебосолен. Один из современников писал: «Какое-то очарование окружало богатыря Великой Екатерины, отдыхавшего на лаврах в простоте частной жизни, и привлекало к нему любовь народную».

Главной достопримечательностью орловского владения был так называемый воздушный театр. Он представлял из себя крытую большую галерею, где вместо декораций использовались настоящие деревья и кусты. Заканчивались представления роскошным фейерверком.

Вместе с хозяином изменилось и Нескучное. Ананасы стали уж не те. Зато прославилась усадьба каруселями.

Как ни странно, нынешнее слово «карусель», обозначающее тихоходный круг, к которому прибиты расписные деревянные лошадки, и на которых, в свою очередь, сидят измазанные шоколадом вялые детишки, двести лет назад обозначало зрелище гораздо более воинственное.

Участвовали в каруселях всадники в костюмах и на свирепых лошадях. Кавалерам следовало пройти карусельный тур. То есть, разделившись на кадрили, выполнить огромное количество, по сути, цирковых заданий. Они пробегали по месту, где ныне играют в невинный пинг-понг, хватали на скаку чужие шлемы, рубили картонные головы, старались попасть копьем в мяч. А границами той карусели служили большие китовые ребра.

Самым ловким вручали призы – кубки, блюдца и перстни из золота. А дядюшка поэта Пушкина (тоже поэт, Василий Львович Пушкин, завсегдатай таких мероприятий) как «карусельный пиита» посвящал им стихи.

Кстати, вместе с рыцарями в каруселях участвовала и дочь Орлова Анна Алексеевна с подружками – юной Урусовой, юной Гагариной, юной Щербатовой. Они поражали зрителей тем, что не хуже мужчин рубили картонные головы и выдергивали копьем кольца.

Анна вообще была девицей колоритной и, по общему признанию, весьма красивой. Гавриил Романович Державин посвятил ей одно из своих стихотворений:

Конечно, в карусели девушка была неотразима.

«Вестник Европы» сообщал об этом развлечении: «В последней половине минувшего июня в Москве, у Калужской заставы, посреди нарочно устроенного обширного амфитеатра, два раза дано было прекрасное и великолепнейшее зрелище каруселя. По Высочайшему дозволению… составилось здесь благородное карусельное собрание под главным распоряжением его высокопревосходительства Степана Степановича Апраксина, который наименован главным учредителем всего каруселя. Стечение зрителей было чрезвычайное: в первый раз июня 20-го, для входа в ложи и амфитеатр розданы были зрителям билеты; а 25-го числа, для дня рождения… великого князя Николая Павловича, дан был подобный первому карусель в пользу бедных. Благородные рыцари показывали искусство свое в верховой езде, меткость рук и умение управлять оружием. Богатый убор церемониймейстеров и кавалеров, устройство кадрилей, порядок шествия, все это выше всякого описания, все достойно обширности, многолюдства и пышности древней столицы величайшей в мире империи».

Впрочем, Нескучное в то время славилось не только каруселями, но и пирами. Граф Орлов был щедр. Особенно, когда он принимал своих старых друзей (княгиню Е. Р. Дашкову, к примеру). Один из современников упоминал, что ужин у графа Орлова-Чесменского «весь состоял из домашней провизии, ветчины, баранины, кур, гусей и пр., приправленный домашними напитками, квасами, настойками, наливками и медами; иностранные виноградные напитки были исключены».

Впрочем, и обычные его балы изобиловали роскошью. Орловский сад, обстроенный купальнями, беседками и всяческими маленькими храмами, нередко заполняли толпы приглашенных и неприглашенных гостей.

Иной раз случались курьезы. Однажды, например, во время одного из пиршеств, данного в честь взятия Очакова графом Григорием Потемкиным, подвыпивший Орлов позвал к себе случившегося тут же дурака Иванушку Нащокина и дал ему щелбан. Тогда Иванушка показал на портрет императрицы, украшавший зал, и спросил у хозяина:

– А что это у тебя такое?

– Оставь, дурак, это портрет матушки нашей императрицы, – ответил Орлов.

– Да ведь и у Потемкина такой же есть, – не отставал Иванушка.

– Да, есть такой же, – согласился Орлов.

– Потемкину-то дают за то, что города берет, а тебе, видно, за то, что дураков в лоб щелкаешь, – вдруг выдал Нащокин.

И, как вспоминают современники, едва остался жив.

Когда же своенравному хозяину надоедали посетители, граф предпочитал не церемониться. Он выходил на середину сада, трубач трубил особенный сигнал, после чего щедрый хозяин выкрикивал одно лишь слово: «Вон!» И гости разъезжались.

Нравились Орлову и воздушные шары. В газетах того времени частенько появлялись объявления соответствующего характера. Например, о том, как некий Александр Терци, «прусского короля привилегированный гимнастический художник», запустил в графских владениях «аэростатический воздушный шар», который «плавал над Москвою очень долго в виду всех жителей, удостоился от почтеннейшей публики лестного одобрения».

Орлов со временем состарился. Он снова был московской достопримечательностью, но уже совсем иного плана. Александр Иванович Герцен писал: «На другом краю Москвы, недалеко от Донского монастыря, во дворце, окруженном садами, доживал свой век… живой памятник екатерининских времен».

Речь шла как раз о Чесменском.

* * *

В 1808 году курьезный граф скончался. Хоронили его, как в то время говорили, всей Москвой. Хотя официальный траур и не объявлялся. Китовые скелеты определили в университет, все остальное перешло к дочери Анне Алексеевне.

Разумеется, графиня продолжала хлебосольные традиции отца. По воспоминаниям Е. П. Яньковой (записанным ее любезным внуком Д. Д. Благово и известным среди краеведов как «Рассказы бабушки»), новая хозяйка тоже щеголяла роскошью: «Стол был накрыт очень богато, все было из серебра, приборы золоченые, а десертные ножи и вилки золоченые с сердоликовыми ручками. Графиня за стол сама не садилась… сама во время стола все ходила и всех приветствовала; на хорах была музыка, везде премножество цветов».

Но сад, увы, пришел в упадок, и упомянутый уже Загоскин вспоминал: «Порядочные люди боялись в нем прогуливаться и посещали его очень редко. Тогда этот сад был сборным местом цыган самого низкого разряда, отчаянных гуляк в полуформе, бездомных мещан, ремесленников и лихих гостинодворцев, которые по воскресным дням приезжали в Нескучное пропивать на шампанском или полушампанском барыши всей недели, гулять, буянить, придираться к немцам, ссориться с полуформенными удальцами и любезничать с дамами, которые по изгнании их из Нескучного сделались впоследствии украшением Ваганькова и Марьиной рощи. На каждом шагу встречались с вами купеческие сынки в длинных сюртуках и шалевых жилетах, замоскворецкие франты в венгерках; не очень ловкие, но зато чрезвычайно развязные барышни в купавинских шалях, накинутых на одно плечо, вроде греческих мантий. Вокруг трактиров пахло пуншем, по аллеям раздавалось щелканье каленых орехов, хохот, громкие разговоры, разумеется, на русском языке, иногда с примесью французских слов нижегородского наречия – „коман ву партеву“, „требьян“, „бон жур, мон Шер“. Изредка вырывались фразы на немецком языке, и можно было подслушать разговор какого-нибудь седельного мастера с подмастерьем булочника, которые, озираясь робко кругом, толковали меж собою о действиях своего квартального надзирателя, о достоверных слухах, что их частный пристав будет скоро сменен, и о разных других политических предметах своего квартала. С изгнанием цыганских таборов из Нескучного и уничтожения распивочной продажи все это воскресное общество переселилось в разные загородные места, и в особенности в Марьину рощу».

А про саму хозяйку ходила пушкинская эпиграмма:

В конце концов, Орлова продала свои владения за 800 рублей царю. Вместе с «лабораторией или квасоварней и баней людской, каменное в один этаж строение со сводами, длиною на восьми саженях», «каменной кузницей со сводом, и при ней жилья, длиною на семи саженях один аршин и четырнадцать вершков», «беседкой египетской деревянной ветхой на каменном фундаменте, длиною десять сажен, внутри оштукатуренной, а снаружи обшитой тесом, покрытой железом» и прочими объектами, принятыми титулярным советником Гурьяновым по специальной описи.

* * *

Рядышком с орловскими владениями были владения Голицыных. И, если Алексей Григорьевич (как и его наследница) символизировали хлебосольство и радушие, то голицынская слава была совсем иной. Эта земля принадлежала им с семнадцатого века, и хозяева держались за нее как за главнейший из фамильных раритетов. В частности, когда главнокомандующий города Москвы князь Прозоровский (а занимал он эту должность в конце восемнадцатого века) просил Голицына продать участок под больницу, князь отвечал ему, что «он сам и его семейство пристрастны к тому месту, по неимению ближайшей подмосковной и другого загородного дома, и берегут его, как сокровище, от прадедов к ним дошедшее, и намерены кончить там и век свой, по обычаю Русских дворян».

Самой колоритной жительницей владения была княгиня Н. Голицына, прообраз пушкинской старухи из «Пиковой дамы». Она была скупа, дряхла и вредоносна. Словом, обладала теми качествами, что и ее литературная модель. К тому же, она, как и все в ее роду, держалась за свою недвижимость.

Так что царь купил имение Голицыных лишь после ее смерти (а умерла она в девяносто три года), когда очередной потомок с легкостью расстался с «сокровищем, от прадедов дошедшим».

* * *

Ближе к Калужской заставе стояло владение господ Трубецких. Говорят, что главный дом построен был известным архитектором Ухтомским, но проверить это, к сожалению, невозможно.

После смерти князя Н. И. Трубецкого наследники его сдавали старые барские угодья внаем. Время от времени газеты сообщали о различных празднествах, организуемых на территории фамильного владения: «В доме Его сиятельства князя Петра Никитича Трубецкого… сего июля с 21 дня по понедельникам и четвергам, в 6 часов пополудни, выключая дней, случающихся накануне торжественных праздников, под смотрением Мелхиора Гротти, содержателя Московского театра и разных зрелищ, бывают ваксалы, где за вход каждая персона платит по 1 рублю, выключая за ужин, напитки и конфекты, что все получается за особливую умеренную цену; оного дому сад бывает иллюминирован разными горящими в фонарях огнями; сверх того собирается музыка, состоящая в разных инструментах, словом, он, Гротти, по возможности своей старается делать все то, что послужить может к лучшему удовольствию благородного собрания; желающие же всякий день гулять в том саду впускаются безденежно, а за деньги достают только кушанья и напитки».

Случались и совсем уж экстремальные аттракционы. В частности, в 1805 году случилось вот что: «В Нескучном, у Калужских ворот, товарищ Гарнереня (знаменитого французского воздухоплавателя, много „гастролировавшего“ в русских столицах – АМ) Александр спустил шар, а поднявшись очень высоко, отрезал веревку и спустился благополучно на Девичьем поле, но попал в пруд. Все сие было хорошо, удачно и прекрасно».

А что еще, собственно, нужно скромному городскому обывателю?

* * *

Усадьбу Шаховских государь купил в первую очередь, раньше, чем голицынскую и орловскую. Князь Лев Александрович отнюдь не дорожил своим угодьем. Кроме того, в начале прошлого столетия с владением произошел конфуз, который, вероятно, облегчил Льву Шаховскому расставание с усадьбой.

Минеральная вода «Московская» сегодня явно не в фаворе. А сравнительно недавно, два десятка лет тому назад эта вода чаще иных стояла на прилавках наших магазинов. От «Нарзана» и «Ессентуков» она отличалась тем, что была самая невкусная. Поговаривали, что производство этого напитка незамысловато – обычная вода из крана, разве что прошедшая через сифон.

Тем не менее история «Московской» довольно старая, притом комичная. Еще в начале прошлого столетия там, где сейчас Нескучный сад, располагался ничем не примечательный колодец. Правда, москвичам казалось странным, что колодец вырыли на самом берегу Москвы-реки – вода в реке в то время была вкусная, вполне пригодная и для питья, и для иных домашних нужд. Так зачем колодец? Тем не менее именно это нелепое сооружение положило начало московской минеральной воде.

Известно: чем богаче человек, тем больший интерес он представляет для всяческих инициаторов, мошенников и авторов проектов. Князь Шаховской Лев Александрович, на земле которого располагался исторический колодец, был отнюдь не бедным. И ничего нет удивительного в том, что как-то раз к Льву Александровичу явился некий иноземный доктор Рейс и заявил, что Шаховской располагает невиданным богатством – источником целительной воды, способной излечивать людей от всех болезней. Что доктор, дескать, лично сам обследовал колодец и убежден, что химический состав этой воды настолько совершенен, что глупо не воспользоваться этим чудом. Дело за малым – нужно оборудовать вокруг колодца всяческие ванны для купаний, бюветы для питья и прочие необходимые аксессуары. И Шаховской сразу же сделается в сотню раз богаче. А иноземец Рейс – подвижник и энтузиаст готов подобными работами заняться, вот вам и смета подготовлена.

Доверчивый Лев Александрович стал финансировать курортное строительство. Довольно быстро на его земле возникли домики с затейливыми ванными, зал для питья, крытая галерея для прогулок в непогоду и всяческие агрегаты, способные улучшить качество целебного питья. Шаховской брюзжал – мол, чертовы машины, то одна понадобится, то другая, денег много требуют, а для чего они – поди-ка, разберись. Однако деньги продолжал давать.

Наконец, заведение Льва Александровича открылось. Это событие ожидали в Москве с нетерпением – слух о невиданной водолечебнице давно ходил по городу. Шаховской приготовился получать барыши.

Однако, горожане походили, посмотрели, поглотали минеральных вод, не нашли в них ничего особенного и перестали посещать источник. Доктор Рейс сказал, что ситуацию поправить очень просто. Нужно всего-навсего соорудить несколько новых аппаратов его собственного, рейсова, изобретения. Да, конечно, это будет стоить денег, но не бросать же из-за этого такое перспективное и благородное мероприятие.

Шаховской еще несколько раз давал деньги. Доктор Рейс богател. Дело, которое сначала вызывало любопытство москвичей, стало все чаще вызывать насмешки. Писатель Михаил Загоскин издевался над Львом Александровичем: «Конечно, он имел удовольствие пить свою собственную зельцерскую воду и потчевать ею своих приятелей; но если б счесть, во что обошлась ему эта забава, то для него гораздо бы выгоднее было вместо домашней зельцерской воды пить старый рейнвейн и потчевать своих гостей столетним венгерским вином».

В конце концов, в районе улицы Остоженки открылась минеральная лечебница другого иноземца – Лодера. Стало ясно окончательно, что Рейс – на самом деле жулик. Он был изгнан и, похоже, не особенно жалел об этом – некоторый капитал доктор скопить успел. Землевладение, заполучившее столь курьезную славу, Шаховской продал дворцовому ведомству.

* * *

Нескучное сделалось царским подарком. Государь Николай Павлович решил презентовать его своей супруге Александре Федоровне. Собственно, тогда название – «Нескучное» – и появилось. Было и другое – «Александровское», в честь новой владелицы. Естественно, оно не прижилось, вытесненное более ласковым «нескучным».

Главной достопримечательностью, этаким пинг-понгом позапрошлого столетия стали уже не карусели, не колодец со скандальной минералкой, не старуха – «пиковая дама», а так называемый Воздушный (или Зеленый) театр. Он вмещал полторы тысячи зрителей, сценой была обычная лужайка, а кулисами и декорациями – деревья и кусты. Но, поскольку все это организовывала царская фамилия, незатейливый театр был довольно известен, и в нем играли первые знаменитости своей эпохи – Щепкин, Ленский и Мочалов. Щепкин был в особом «восторге», писал своему другу, актеру Сосницкому: «Вообрази, театр весь открытый как над зрителями, так и над сценой, зад сцены не имеет занавеса и примыкает прямо к лесу; вместо боковых кулис врыты деревья; при малейшем ветерке не слыхать ни слова; к тому же карканье ворон и галок служит в помощь к оркестру; сухого приюта нигде нет».

Впрочем, эта идея привлекала многих. Например, один из посетителей писал в восторге своему родному брату: «Вчера был я в Нескучном. Множество народу, погода прекрасная, местоположение прелестное, театр этот воздушный очень хорош; сцена обширна, сделана из натуральной зелени и деревьев, один ряд лож, партер, а над ложами раек; битком было набито…»

Или вот Екатерина Сушкова: «Театр, устроенный в саду под открытым небом, восхитил меня; декорациями служили вековые деревья, журчащий ручеек, дерновые скамьи и кусты махровых роз. Во время антракта дамы перебегали из ложи в ложу, в креслах тоже пестрели нарядные дамские шляпки, кавалеры подносили своим избранным и их безмолвным и неулыбчивым телохранильницам букеты, фрукты и мороженое».

Правда, Михаил Загоскин вспоминал курьез из неприятных – как во время спектакля «Венгерская хижина» пошел проливной дождь и актеры «дотанцовывали последнее действие… почти по колено в воде».

Но недовольных все же было меньшинство.

Театр пользовался таким успехом, что автор упомянутых уже «Рассказов бабушки» предполагал, что это заведение было «остатками орловского великолепия» – не представлялось, что когда-то этой замечательной площадки могло не быть в Москве.

Разумеется, тут побывал и Пушкин. Прибыл он во время репетиции, актеры сразу же забросили свои дела и принялись «ходить за ним толпою». Поэт, не смутившись, осмотрел места для зрителей и сцену, а углядев в толпе актера Ленского, сказал ему:

– Я очень желал познакомиться с вами, Дмитрий Тимофеевич! Я с удовольствием смотрел вашу пьесу…

Ленский смущался и выслушивал щедрые пушкинские комплименты.

В Нескучное ходили не только на спектакли. Сад, и без того известный в городе, сделался самым излюбленным местом гуляний. Поэт Владимир Филимонов так описывал времяпрепровождение московских персонажей:

Действительно, немало самых разных москвичей, и знаменитостей, и заурядных обитателей, предпочитали этот сад всем остальным местам прогулок. К примеру, композитор Бородин писал: «Мне Нескучное ужасно полюбилось: там есть три сада самые разнохарактерные: дворцовый, кокетливый и комфортабельный цветник… роскошный парк, раскинутый на гористой местности, роща – совсем рустическая, где не видно ни следа культуры… Вследствие этого Нескучное никак не надоедает».

Любил Нескучное историк В. Ключевский. «Господи, как здесь хорошо! Как хорошо!» – частенько приговаривал он, совершая здесь свои прогулки. И даже посвятил Нескучному стихотворение:

А Иван Тургенев черпал тут вдохновение, когда писал свою лирическую повесть «Первая любовь» – рядышком была дачная местность, где проживал главный герой. И знаменитый сад упоминается уже в самом начале первой главы: «Дело происходило летом 1833 года.

Я жил в Москве у моих родителей. Они нанимали дачу около Калужской заставы, против Нескучного. Я готовился в университет, но работал очень мало и не торопясь…

Я никогда не забуду первых недель, проведенных мною на даче. Погода стояла чудесная; мы переехали из города девятого мая, в самый Николин день. Я гулял – то в саду нашей дачи, то по Нескучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу – курс Кайданова, например, – но редко ее развертывал, а больше вслух читал стихи, которых знал очень много на память; кровь бродила во мне, и сердце ныло – так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений, как на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался, грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.

У меня была верховая лошадка, я сам ее седлал и уезжал один куда-нибудь подальше, пускался вскачь и воображал себя рыцарем на турнире – как весело дул мне в уши ветер! – или, обратив лицо к небу, принимал его сияющий свет и лазурь в разверстую душу».

Любители дачного отдыха располагались здесь уютно и с удобствами: «Дача наша состояла из деревянного барского дома с колоннами и двух низеньких флигельков; во флигеле налево помещалась крохотная фабрика дешевых обоев… Я не раз хаживал туда смотреть, как десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах и с испитыми лицами то и дело вскакивали на деревянные рычаги, нажимавшие четырехугольные обрубки пресса, и таким образом тяжестью своих тщедушных тел вытискивали пестрые узоры обоев. Флигелек направо стоял пустой и отдавался внаймы. В один день – недели три спустя после девятого мая – ставни в окнах этого флигелька открылись, показались в них женские лица – какое-то семейство в нем поселилось. Помнится, в тот же день за обедом матушка осведомилась у дворецкого о том, кто были наши новые соседи, и, услыхав фамилию княгини Засекиной, сперва промолвила не без некоторого уважения: «А! княгиня… – а потом прибавила: – Должно быть, бедная какая-нибудь».

– На трех извозчиках приехали-с, – заметил, почтительно подавая блюдо, дворецкий, – своего экипажа не имеют-с, и мебель самая пустая.

– Да, – возразила матушка, – а все-таки лучше. Отец холодно взглянул на нее: она умолкла.

Действительно, княгиня Засекина не могла быть богатой женщиной: нанятый ею флигелек был так ветх, и мал, и низок, что люди, хотя несколько зажиточные, не согласились бы поселиться в нем. Впрочем, я тогда пропустил это все мимо ушей. Княжеский титул на меня мало действовал: я недавно прочел «Разбойников» Шиллера.

У меня была привычка бродить каждый вечер с ружьем по нашему саду и караулить ворон. К этим осторожным, хищным и лукавым птицам я издавна чувствовал ненависть. В день, о котором зашла речь, я также отправился в сад – и, напрасно исходив все аллеи (вороны меня признали и только издали отрывисто каркали), случайно приблизился к низкому забору, отделявшему собственно наши владения от узенькой полосы сада, простиравшейся за флигельком направо и принадлежавшей к нему. Я шел потупя голову».

Такая вот неспешная, медитативная полудачная и полупарковая жизнь.

Николай Тарасов, меценат, предпочитал прогуливаться тут с Алисой Коонен. А книгоиздатель Сытин именно в Нескучном романтично объяснился со своей будущей супругой (правда, оказавшейся впоследствии сварливой и сквалыжной женщиной).

Историк Соловьев и вовсе проживал тут ежегодно во флигеле, который ему выделила царская фамилия. В одном из писем он хвалился своему коллеге и, опять-таки, ценителю Нескучного, Ключевскому: «По воскресениям исправно освежаюсь прохладой широколиственных деревьев Нескучного. Жаль только, что эта прохлада несколько уменьшается, с одной стороны, от жгучих страстей, с другой – от семейной философии. Во все время прогулки не слышно голосистых птичек за шумом слов „Лавровский“, „Каченовский“, „Костомаров“, „Хмельницкий“, „Тетеря“ и т.д.»

Даже перед самой смертью Сергей Михайлович больше всего любил сидеть в кресле перед своим флигелем, укутавшись с ногами большим пледом.

* * *

Заведенное в самом начале позапрошлого столетия Нескучное каким-то образом сумело сохранить свое очарование. Даже путеводитель по Москве 1896 года восхищался этим местом: «В саду, великолепно разбитом, на громадном пространстве, в английском вкусе по склону горы и многочисленным оврагам, обращают на себя внимание: цветник перед дворцом, разбитый по рисунку придворного инспектора садов К. И. Миллера, на террасах, образуемых горой; оранжереи с великолепными тропическими растениями; медальон, устроенный чрез искусственную вырезку ветвей в громадных липах… и вид на Москву с многих мест сада. Павильоны, пруды, мостики, беседки – все сделано умелою рукой и достойно осмотра. Это лучший сад в Москве».

Впрочем, и после революции в Нескучное чаще всего ходили просто погулять. Романтичная Дункан, случайно оказавшись тут, сразу же размечталась:

– Вот здесь, среди зелени должен быть грандиозный массовый театр без стен и без крыши… Вот тут – природная орхестра, площадка древнегреческого театра, на которой будет происходить действие. Вон там – места для тысяч зрителей. А вот там – хороший дом для моей школы.

Айседора не предполагала, что стоит практически на том же самом месте, где сотню лет назад располагалась сцена старого и доброго Воздушного театра, по сути и описанного ею.

Михаил Булгаков с приятелем Сергеем Ермолинским любили здесь кататься на лыжах. Ермолинский писал: «По Москве-реке в ту пору свободно катались лыжники. Теплые стоки не мешали окрепнуть ледяному покрову. И по наезженной лыжне, запорошенной ночным снежком, можно было лихо и быстро докатить до самых Воробьевых гор. На горках этих или по Нескучному саду мы бродили не спеша. Обычно это был будничный день, народу мало, главным образом детвора. Иногда лишь пролетал заправский спортсмен, сверкнув красным свитером и не заметив нас.

Михаил Афанасьевич бегал на лыжах лучше меня. Скатываясь с горки чуть покруче, я не мог удержаться, лыжи разъезжались, и я валился на бок. Это обязательно происходило когда мы, возвращаясь, съезжали с Нескучного… в реку. Тут спуск крут, и я летел вниз, теряя палки. Но однажды, когда сгустились сумерки и в синеве тумана не видно было реки внизу, я вдруг покатился, чуть присев, и хотя чувствовал, что несусь быстро, в лицо бьет ветер и, кажется, уже чересчур долго несусь, но не падаю. Вылетел на реку, не упал, завернул и не без лихости притормозил. Булгаков стоял неподалеку и кричал мне, смеясь:

– Оглянись, погляди, горка-то какая!

Я оглянулся. Снизу, с реки, косогор, с которого я съехал, открылся мне: как это я не упал?

– Молодец! – воскликнул Булгаков. – А почему? Да потому, что не боялся. Не видел, какая горка, и не боялся. Главное, Сергей, не бояться. Вот как, брат».

А в 1923 году здесь состоялась дуэль – по тому времени уже редкость. Стрелялись, разумеется, из-за любви. По одну сторону барьера – некто Дьяконов, бывший царский прапорщик. По другую – некто Тертов, опять же, рубака, но уже новой формации, красноармеец. Причиной дуэли послужила юная грузинская красавица Тамара Мечабелли.

Тертов на дуэли убил Дьякова – и получил полтора года.

* * *

Последняя из судьбоносных перемен Нескучного произошла в 1935 году, когда в Нескучный дворец из Ленинграда переехала Академия наук СССР. Географ Обручев сразу же написал о новой академии довольно вялый фантастический рассказ, назвав его, опять-таки, банально – «Событие в Нескучном саду». Хотя само событие, придуманное Обручевым, было весьма занятным – северная экспедиция нашла труп мамонта, свезла его в Нескучный сад, где мамонт отогрелся, ожил и начал хулиганить, распугивая сторожей и пионеров. А тем временем участники «мамонтовой экспедиции» сидели во дворце и проводили заседания, даже не догадываясь о том, что происходит за окном.

Вероятно, таким образом аукнулись китовые скелеты, которыми Орлов-Чесменский обозначал границы карусели.

Но большинство ходило в сад не ради обитателей дворца, а просто прогуляться. Правда, гулять уже было опасно. Как-то раз артист Михаил Болдуман, получив после спектакля большой букет сирени, сплошь покрытый тлей, взял свою супругу и отправился в Нескучный сад – стряхивать тлю на листья.

К сожалению, в то время наша страна боролась не только с краеведами, врачами и космополитами, но и с американскими агентами, разбрасывающими на советских землях американского, точнее, колорадского жука. Так что, Болдуманов сразу же схватили, отвезли в НКВД, дело дошло до Сталина, который, кстати, их и спас.

– Лаврентий, отпусти их, – сказал Сталин. – Они же юродивые.

Отпустили.

Старые беседки разрушались, зато в 1947 году, в честь восьмисотлетия Москвы, на месте резиденции Голицыной – «Пиковой дамы» возникло новое сооружение – круглый павильон-ротонда, посвященный этому славному событию. Правда, павильон сделали исключительно декоративным, и сидеть там было не на чем.

Борис Пастернак философствовал:

Юрий Каменецкий радовался:

Нескучный сад стал неофициальной достопримечательностью. Которую не посещают иностранцы, но без нее города не представляет любой москвич.

* * *

И все-таки, в Нескучное нужно ходить зимой. И одному.

Войти все также, между домом восемнадцать и домом двадцать. Пройти мимо пинг-понговских столов, покрытых снегом. Вспомнить о прошлом. Нет, не о прошлом Нескучного сада, а о собственном. С ухмылкой про себя отметить: так вот, оказывается, из-за чего столы такие исковерканные. Еще бы, столько снега намело.

Стараясь не ступать в сугробы (надо было сапоги обуть!), доковылять до маленького желтенького домика, оставшегося с прошлого столетия. Свернуть налево. Удивиться, вдруг увидев какого-то чудного человека на велосипеде. Это в саду-то пустынном и запорошенном. И, опять же, выйти к беленькой ротонде.

Истерический звон сотового телефона – самое нелепое, что только можно тут себе представить.

– Алло! Да! Я заблудился в Нескучном саду. Нет, как-нибудь выберусь. Всегда сориентируюсь по муравейникам. Да, снег, но кучки все равно под снегом видно. Конечно же, шучу. Да, скоро буду.

Выключайте телефоны, когда входите в Нескучный сад.

Оглавление книги