Книга: Большая Полянка. Прогулки по старой Москве

Культурный парк

Культурный парк

Центральный парк культуры и отдыха имени Горького (Крымский вал, 9) открыт в 1928 году.

Напротив Центрального дома художника – другой, не менее известный досуговый объект – парк Горького. Что, кстати, очень удобно – посетив очередную выставку, москвич сразу идет туда «догуливать», и день его в конце концов оказывается и завершенным, и счастливым.

До революции здесь были пустыри и огороды. Иван Шмелев писал в рассказе «Светлая страница»: «Как будто еще недавно было все это… Огороды с грядками сизой капусты, шумные стаи ворон, густой лесок спаржи… Да, когда имеешь вершков двадцать росту, – и спаржевая посадка кажется лесом. В этих привольных местах мы с Васькой проводили очень хорошие часы, поедая столбунцы и стебельки горьковатой свербинки, благославляя судьбу, пославшую нам такую чудесную рощу, и где же!.. В городе!

Да, еще не так давно в Москве, бок о бок с громыхающей мостовой, существовало заманчивое тишиной и привольем царство. И мне, и Ваське казалось, что только вороны да мы и знаем прелести этого открытого нами уголка… Проходя со стороны Замоскворечья к Крымскому мосту, я и теперь еще вижу по обе стороны улицы выкрашенные в красную краску перила. Они все те же, только стали как будто пониже. По левой стороне они еще выполняют свое назначение, охраняя зевак, особенно по ночам, ибо тротуар круто обрывается за ними, сбегает откос и внизу тянутся огороды… Мы пропадали в зарослях лопуха, крапивы и конского щавеля, разыскивая «просвирки» и сладкий дудочник. Вешним воскресным утром нежились мы среди золотого моря крупного одуванчика, во все щеки дуя в пискливые трубочки, которые Васька ловко умел мастерить из пустых стебельков. Следили, как воробьи путались в пушистых ветвях спаржи, как вороны и галочки разрывали мусорные кучи. Летними вечерами наблюдали мы с пугливым вниманием, как подозрительные фигуры сползали с откоса на огороды и что-то искали с фонариками на грядках. Васька уверял, что это жулики закапывают клад или отыскивают уже зарытый. Но скоро оказалось, что это мирные рыболовы собирают выползков, крупных червей, выбирающихся к ночи на грядки».

Мир одуванчиков и спаржи был разрушен сначала с правой стороны от современного Крымского вала (там, где сегодня ЦДХ), а потом – с левой (там, где ныне Парк культуры).

В принципе, парк появился в 1923 году. Только тогда он еще не был парком. На городскую свалку, что рядом с Нескучным садом, пришли герои первых пятилеток. Быстро навели порядок и открыли Всероссийскую сельскохозяйственную и кустарно-промышленную выставку.

Понаставили ветряных мельниц, торфяных агрегатов, юрт с показательными обитателями и прочих экзотических вещей. Валентин Катаев вспоминал: «Мы посещали первую Сельскохозяйственную выставку в Нескучном саду, где толпы крестьян, колхозников и единоличников, из всех союзных республик в своих национальных одеждах, в тюбетейках и папахах, оставя павильоны и загоны с баснословными свиньями, быками, двугорбыми верблюдами, от которых исходила целебная вонь скотных дворов, толпились на берегу разукрашенной Москвы-реки, восхищаясь маленьким дюралевым «Юнкерсом» на водяных лыжах, который то поднимался в воздух, делая круги над пестрым табором выставки, то садился на воду, бегущую синей рябью под дряхлым Крымским мостом на том месте, где ныне мы привыкли видеть стальной висячий мост с натянутыми струнами креплений.

«И чего глазеет люд? Эка невидаль – верблюд! Я на «юнкерсе» катался, да и то не удивлялся»».

Репортаж с той выставки писал сам Михаил Булгаков: «Чешуя Москвы-реки делит два мира. На том берегу низенькие, одноэтажные, красные, серенькие домики, привычный уют и уклад, а на этом – разметавшийся, острокрыший, островерхий, колючий город-павильон.

Из трамвая, отдуваясь, выбирается фигура хорошо и плотно одетая, с золотой цепочкой на животе, окидывает взором буйную толчею и бормочет:

– Черт их знает, действительно! На этом болоте лет пять надо было строить, а они в пять месяцев построили! Манечка! Надо будет узнать, где тут ресторан!».

Самым популярным павильоном был так называемый «Кустарный». Михаил Афанасьевич радовался: «Трехсветный, трехэтажный павильон весь залит пятнами цветных экспонатов по золотому деревянному фону, а в окнах синеющая и стальная гладь Москвы-реки.

«Sibcustprom» – изделия из мамонтовой кости. Маленький бюст Троцкого, резные фигурные шахматы, сотни вещиц и безделушек».

Не забыли и об удовольствиях гурманского плана: «По дорожкам народ группами стремится к Туркестанскому павильону, входит в него толпами. Внутри блестит причудливая деревянная резьба, свет волной. Снаружи он расписан пестро, ярко, необыкновенно.

И тотчас возле него начинает приветливо пахнуть шашлыком… За туркестанским хитрым, расписным домом библейская какая-то арба. Колеса-гиганты, гигантские шляпки гвоздей, гигантские оглобли. Арба. Потом по берегу, вдоль дороги, под деревьями навесы деревянные и низкие настилы, крытые восточными коврами. Манит сюда запах шашлыка москвичей, и белые московские барышни, ребята, мужчины в европейских пиджаках, поджав ноги в остроносых ботинках, с расплывшимися улыбками на лицах, сидят на пестрых толстых тканях. Пьют из каких-то безруких чашек. Стоят перетянутые в талию, тускло блестящие восточные сосуды».

Одним из самых странных на той выставке был «Дом крестьянина»: «В Дом крестьянина – большой двухэтажный дом – вовлекла толпа экскурсантов.

Женщина с красной повязкой на рукаве шла впереди и объясняла:

– Сейчас, товарищи, мы с вами пройдем в Дом крестьянина, где вы прежде всего увидите уголок нашего Владимира Ильича…

В Доме такая суета, что разбегаются глаза, и смутно запоминаются лишь портреты Ленина, Калинина и еще какие-то картинки».

Этот очерк был заказан Михаилу Афанасьевичу редакцией газеты «Накануне». Текст произвел на заказчиков самое благостное впечатление. Финансовый директор предложил Булгакову оплатить все расходы, связанные с подготовкой материала. И на стол сразу же лег заранее составленный пространный счет – с перечнем дегустаций вин, блюд национальной кухни и так далее, так далее, так далее.

Финансовый директор, разумеется, рассчитывал максимум на трамвайные билетики. С ужасом просмотрел весь счет и смог спросить только одно – а почему все эти блюда фигурируют в двух экземплярах? Не съедал же автор всякий раз два шашлыка, два хачапури, две шурпы.

– А извольте-с видеть, Семен Николаевич, – ответил Булгаков. – Во-первых, без дамы я в ресторан не хожу. Во-вторых, у меня в фельетоне отмечено, какие блюда даме пришлись по вкусу. Как вам угодно-с, а произведенные мною производственные расходы прошу возместить.

И несчастный Семен Николаевич сдержал свое слово.

Комендантом же той выставки был некто М. Калинин. Но не «всесоюзный староста», а дальний родственник или, вообще, однофамилец. Для Калинина выдумали специальную форму – поддевку, шаровары, лаковые сапоги. А на рукаве – большой зеленый ромб. Сегодня это сочетание смотрелось бы весьма комично, но тогда, во времена буденовок, кожаных курток, френчей, галифе, папах, маузеров в деревянной кобуре и прочей экзотической галантерее, такое немыслимое одеяние было, в общем, в порядке вещей.

* * *

Правда, были и скептики. Прелюбопытнейшее описание выставки занес в свой дневник обыватель Н. Окунев: «В октябре я три воскресенья подряд ездил на «Всероссийскую сельскохозяйственную выставку»… Территория громадная и, чтобы обойти ее, с безостановочным прохождением по всем павильонам, – мне понадобилось целых три дня, или до 20 часов времени. За вход платил 250 р. (или миллионов), потом 300. Первое впечатление: шепчешь про кого-то: «Черт их возьми, и когда они успели нагородить все это?» Действительно, тут, конечно, много воровали, но работали на совесть. Немало грандиозных и красивых или оригинальных построек. Молодежь в восторге: она, насмотревшись на пятилетний разлом Москвы… и не помня или не существуя во времена бывших выставок, думает, что раньше этого никто и не видывал. И разевая рот от быстроты приготовления тут же на выставке папиросы или от размеров яблока, равного голове годовалого ребенка, будет думать, что, должно быть, правду говорят товарищи, что только советское хозяйство может производить такие чудеса. Но нас, стариков, этим не проведешь: мы еще со времен Крылова слыхали об огурце, «в котором двум усесться можно». И еще в 70-х годах знали, что на Парижской выставке показывали серебряного лебедя, который плавал как живой и хватал под водой серебряную же рыбку, а затем поднимал голову и проглатывал ее (см. Марка Твена).

Были, например, на выставке поражающих размеров дубовые или сосновые кряжи, но как их ставить в заслугу советской действительности, когда жития этим деревам было свыше 200 лет и когда мы знаем, что в Америке или где-нибудь в Австралии есть древесные пни, на которых устанавливается экипаж, запряженный двумя или тремя лошадьми. Нас гораздо более интересовали экспонаты, сделанные в революционные годы. И тут мы чаще всего находили «передергивания». Вот, например, чугунные статуэтки уральских горных заводов. Громадный успех, плакаты гласят: «Сделано в 1922 году». Смотрю: все эти тройки, собаки, венеры, борцы, олени знакомы мне не мене сорока лет, однако тогда на их пьедесталах не было никаких надписей, а теперь под фигурами двух схватившихся гладиаторов мы видим рельефные, литые слова: «За коммунизм». Какие же могут быть сомнения у «доброго русского народа», что эти фигуры на Урале в царские времена не могли производиться. Есть великолепные модели фабрик, мельниц, элеваторов, пароходов – названия их: «Имени Ленина», «Имени Карла Маркса» или «Чичерин», но посмотришь повнимательнее и увидишь: где-нибудь сбоку помечено самим автором – «исполнил инженер Замурлыцкий в 1909 г.»

И много-много чудесного, интересного и поучительного на выставке, но все это мы видели или на бывших «всероссийских» выставках, или… в музеях, а то так и – на старой Нижегородской-Макарьевской ярмарке. Что же касается мехов, кож, кружев, парчей или других богатых вещей, то мы еще не забыли оконные выставки Кузнецкого моста времен прошлого десятилетия. Но каждая выставка должна иметь какой-нибудь «гвоздь». И тут он тоже есть: это – громадный портрет Ленина, сделанный из разноцветных садовых растений. Произведение, действительно, художественное и делающее честь какому-то итальянцу, чье имя значится внизу портрета (если не ошибаюсь, Бенжамини).

Лично я полюбовался плакатами Никулина, графическими воспроизведениями некоторых рисунков Кустодиева, громадными деревянными статуями Коненкова и искусством иконописцев из Палеха (так называемых владимирских богомазов), которые, когда их товар не в спросе, стали на деревянных изделиях кустарного набора (на шкатулках, блюдах, столиках и т.п.) изображать иллюстрации к сказкам или песням, и, таким образом, бывшая мученица великолепно сходит за красную девицу, пленившую целителя Пантелеймона, а ныне – лихача Кудрявича».

Впрочем, и импортный товар не мил был въедливому посетителю: «Был на выставке и иностранный отдел, ничем особенным нас не удививший (послали к нам – «на тебе, Боже, что нам не гоже»). Зайдя там в уборную, я долго размышлял, кто к кому обращается с такой отчетливой просьбой: «С ногами не лазить». Иностранцы к нашему брату русскому-невеже; иль мы к ним, просвещенным мореплавателям? В таких же учреждениях на территории русских экспонатов воспитательные плакаты смиренно просят посетителей соблюдать там «чистоту и вежливость».

Из вежливости к выставке, в общем довольно симпатичной, я больше ничего про нее не скажу. Только разве еще две-три строчки. На экспонатах туркестанского плодоводства очень интересные названия: на одном яблоке «Император Александр», а на тыкве «Тайный советник». Подивишься, как могли сохранить такие наименования. Если тоже из вежливости, то к кому же, собственно?»

Тем не менее, выставка стала событием первейшей важно-сти. Газеты радостно публиковали письма простых жителей страны. Письма были приблизительно такого плана: «Наши деды жили в кабале, не видели света, мы же этого не хотим. Пусть поедет, посмотрит наш человек и по приезде нам расскажет».

А по окончании выставки те же газеты подводили итоги: «Тысячи экскурсантов-крестьян побывали в те дни в Москве. Как желанных гостей встречали их представители выставки на вокзалах, распределяли по общежитиям, заботились о питании, отдыхе, развлечениях. Дни проходили в беспрерывной смене впечатлений, спорах, обмене опытом. Украинцы, белорусы, якуты, татары, хивинцы, туркмены, грузины, азербайджанцы шли на заводы, фабрики, встречались с рабочими, слушали лекции, посещали театры».

Словом, что русскому здорово, то немцу смерть. Что у искушенного москвича вызывало насмешку, то жителя среднеазиатского кишлака приводило в восторг неописуемый.

Кстати, эта выставка была мероприятием настолько важным, что ее посетил больной Ленин. Прямо отсюда он поехал в Горки (ныне – Горки Ленинские) и более в Москву не возвращался. Умер.

* * *

Вскоре весь этот карнавал разъехался по своим маленьким родинам, а в 1928 году на праздной территории открыли парк. И поэт Мандельштам посвятил ему стихотворение:

Юрий Карлович Олеша назначал тут встречи иностранцам. Ему нравилась здешняя атмосфера: «Мы сидим на скамье в парке культуры и отдыха: профессор Колумбийского университета, переводчик и я.

Парк прозрачен. Деревянные части его окрашены в синее. Стоит высокая башня. Ее высота условна. Здесь высота сооружений делится на площадь огромной территории. Парк нежно реален. Некоторые детали его видишь сквозь ветки. Между собой и далекими купами Нескучного сада видишь двух летающих бабочек».

Парк сразу же сделался московским чудом. И своих посетителей, ясное дело, настраивал на сказочный лад.

* * *

Подробнейшее описание этого парка оставил краевед Юрий Федосюк: «В отличие от соседнего старого Нескучного сада новорожденный сад был беден зеленью; конечно, его украшали газоны и клумбы, но деревья-саженцы были еще низкорослы и тени не давали. Над ними возвышались стройные электрические фонари, на одной из аллей фонарные столбы имитировали форму ландышей. «До чего ж красиво!» – восхищались девочки. Против главного входа, у фонтана, установили большую скульптуру Шадра «Девушка с веслом». Обтянутая купальным костюмом, издалека кажущаяся нагой, женская фигура вызывала недовольство тогдашних пуритан и даже протесты в прессе. Вот какие тогда были строгие нравы.

Самым интересным в парке были аттракционы. Постепенно я посетил почти все. Крутился на центробежном кругу, с ускорением вращения которого всех стоящих на нем разбрасывало по сторонам. Ходил по «комнате смеха», где разного рода кривые зеркала превращали зрителей в забавных уродцев. Побывал в «таинственной комнате», с виду – самой обыкновенной, со столом, стульями, шкафами, кроватью, диваном. Посетители садились на мостике, нависшем над комнатой. Вдруг стены ее начинали вращаться, набирать обороты, ничего не падало, но сидящим казалось, что вращаются они вместе с мостиком, и некоторые, вообразив, что повисли над головой, кричали от страха… Много было в парке народных увеселений и игр, по нынешним временам весьма наивных и примитивных, но собиравших множество посетителей. На массовом поле устраивались соревнования: бег наперегонки на одной ноге, бег в мешках; победители получали премии. Разучивались под баян различные песни: массовик развертывал рулон с крупно написанным текстом песни, любители хорового пения старательно повторяли каждый куплет, потом пели всю песню в целом: «В путь-дорожку дальнюю я тебя отправлю, Упадет на яблоню спелый цвет зари. Подари мне, сокол, на прощанье саблю, Вместе с острой саблей пику подари». «Отлично, превосходно, – ободряет массовик, теперь перейдем к другой: «Сулико» – народная грузинская песня, любимая песня товарища Сталина», – и развертывает новый рулон: «Я могилу милой искал, но ее найти нелегко…»»

Этим развлечения, разумеется, не ограничивались: «В другом углу массового поля под баян разучивались танцы, но не бальные, а народные или псевдонародные. Потом этот вид культурного досуга стали называть «два прихлопа, два притопа, два прыжка и поворот». Это не пародия, а подлинная фраза, которую должны были повторять вслед за массовиком любители танцев. Мне запомнилась и другая, не менее забавная: «Играй громче, музыка, а мы спляшем гопака!». И что же – разучивали с превеликим старанием и плясали с упоением… Существовал большой Городок пионера и школьника с множеством развлечений и игр. Около набережной построили читальню, я нередко заходил в нее, листал журналы и книги. Много было «торговых точек» с простым и дешевым питанием, столовых, буфетов и чайных. Но нигде никакого спиртного – ведь это парк культуры, а не какой-нибудь буржуазный развлекательный Луна-парк.

В самом конце парка, около Нескучного сада, установили скульптурную галерею героев пятилетки, знатных стахановцев – плохо вылепленные гипсовые бюсты. Далее манил Зеленый театр, одно из чудес парка – как подчеркивалось, крупнейший в СССР театр: 20 тысяч зрителей, сцена, на которой могут поместиться три тысячи артистов. Он стоял под открытым небом, сиденьями служили простые скамьи. На огромной сцене чаще всего выступали входившие тогда в моду коллективы народного творчества, музыку и пение делали слишком мощные усилители. Дожди иногда нарушали представления, но никогда их не срывали: зрители закрывались зонтами или просто газетами. Публики в Зеленом театре всегда было полным-полно».

Парк, действительно, сразу же сделался и показательным, и популярным. Здесь было все, что нужно простому советскому человеку. От санитарного блока, где можно помыться и побриться, до выставки «Основные вехи жизни и революционной деятельности И. В. Сталина», портреты которого были выложены всюду из цветов и прочих неожиданных материалов во вкусе Феофана Мухина, прогрессивного художника из ильфо-петровского «Золотого теленка».

Основной задачей парка, разумеется, была идеологическая и прочая положительная пропаганда. Там, к примеру, стояла скульптурная группа под названием «Красноармеец, беседующий с ребятами».

Даже названия придумывали соответствующие – Автоаллея, Аллея пионеров, площадь Пятилетки, площадь Ударника, Массовое поле…

На специальных площадках стахановцы делились секретами своих достижений. Штукатур демонстрировал аппарат для обрешетки стен, маляр – приспособление для быстрой окраски зданий, каменщики-орденоносцы прилюдно клали кирпичи.

Действовал устный журнал «Хочу все знать», проводились тематические праздники «Самоотверженным трудом крепим дело мира». Сновали надоедливые массовики-затейники с добропорядочными байками да прибаутками на политическую тему. Репродукторы кричали: «Шире круг, шире круг, возьмитесь за руки…»

Время от времени тут устраивали национальные праздники малых народов. В эти дни парк украшали лозунгами на непонятных языках, на эстрадах занимались экзотической борьбой, а в читальнях выдавали соответствующую случаю литературу (которая, впрочем, успехом не пользовалась).

Не забывали и об оборонной пропаганде – каждый должен суметь дать отпор врагу. Самым странным развлечением была «Камера газоокуривания». Отдыхающие добровольно забирались в эту душегубку, а «организованным группам» даже платить приходилось.

Кроме того, в парке действовал военизированный лагерь однодневного отдыха – с физзарядкой, политинформацией и «военно-тактическими занятиями». И, разумеется, парашютная вышка, 35 метров высотою. Ю. Федосюк писал о ней: «В те годы усиленно популяризовался парашютный спорт как один из важных видов оборонной подготовки. Наряду со стахановцами, полярниками и отважными пограничниками – ловцами диверсантов, парашютисты-рекордсмены были героями страны. В связи с этим неподалеку от Крымского моста построили 30-метровую парашютную вышку. Однажды я отважился с нее спрыгнуть. На верхушку приходилось долго забираться по крутой винтовой лестнице. Снизу верхушка башни, откуда спрыгивали, казалась высокой, сверху же земля показалась глубокой пропастью – любопытный оптический эффект. Спрыгнул легко и не без удовольствия. Внизу псевдопарашютистов (прыжок со столь короткого расстояния, разумеется, амортизировался прикрепленным к парашюту краном-рычагом) встречал плотный круг зевак.

Во второй раз случился небольшой конфуз. Придя в парк с приятелем, я предложил, чтобы и он, и я спрыгнули с вышки. Приятель отказался, тогда я взобрался на вышку один, а он наблюдал за мной снизу. Надели на меня лямки, подвели к краю, я глянул вниз, с высоты десятого этажа, – и тут ноги мои словно приросли к помосту, сделалось страшно. Но позади ждали своей очереди другие – нерешительные отнимали время, срывали план; мои раздумья длились недолго – мощный толчок в спину бывалого инструктора тут же низверг меня на землю. К великому моему счастью, ни мое замешательство, ни толчок не были замечены ни моим приятелем, ни другими наблюдавшими за прыжками снизу, и я вышел из круга, освободившись от парашюта, с гордо поднятой головой отчаянного смельчака».

С парашютной вышкой совмещен был так называемый «спиральный спуск» – по нему съезжали вниз на специальных ковриках.

– Вот если бы вы видели, как я падал со спирального спуска в Парке культуры и отдыха! – хвастался фоторепортер Меньшов из уже упомянутого «Золотого теленка».

Имелись и мирные аттракционы. Например, «Параболоид чудес» – быстро вращающийся шар. В нем создавалась невесомость, и люди стояли на стенах головами друг к другу. Или «Летающие люди» – он имитировал «мертвую петлю» на самолете.

Не забыли и программу краеведческую. То есть экскурсии по парку, по Москве-реке на катерочках, загородные вылазки и подъемы на так называемые «краеведческие вышки». Любопытствующие забирались вверх по лестнице, а там маститые историки, цвет творческой интеллигенции, показывали Кремль, место, где строится Дворец Советов, и тыкали указочкой в ту сторону, где находилась родная деревня гостей.

Устраивали карнавалы с лозунгами «Скучать публично – неприлично», «Забудь о скуке, всяк сюда входящий», «На карнавале нет одиночек» и «Каждый знаком с каждым».

Задачи перед здешними массовиками ставились вполне ответственные. Следовало изобрести новые досуговые формы, которые, во-первых, были бы предельно идеологизированными, во-вторых, не поощряли бы так называемые вредные привычки (пьянство, например), а в-третьих (и, пожалуй, это главное), полностью отвергали бы мировой (а значит, буржуазный) опыт.

Издавалось множество различных книг и методичек, разъясняющих клубным работникам, как именно нужно решать подобные задачи. Примеры приводились более чем странные. Вот, например, жанр скетча, то есть небольшой и живой эстрадной сценки. В первую очередь, конечно же, опровергался заграничный скетч: «Американцы довели формы скэтча до совершенно дикого тупика, в погоне за все более оригинальными возможностями… Конечно, и намека на подобное безобразие не должно быть на нашей эстраде».

А дальше – образец для подражания: «Советский скэтч очень весомо и ловко может в пятиминутной сценке разрешить и политическую тему, примером чего является типичный скэтч „Советская репка“. Посреди сцены на грядке (обыкновенная низкая ширма или ящик) растет советская репка – большой красноармейский шлем-буденовка, концом кверху. Буржуй пытается вытащить репку, ничего не выходит. С танцем и куплетами он призывает белогвардейца. Они тянут вдвоем, потом зовут польского пана и т. п. В конце концов вызывают какого-нибудь английского министра. Общее напряжение и – ух! шлем-репка вскакивает, оказывается красноармейцем с винтовкой. Все разбегаются».

Даже танцы в новых клубах требовались новые. К примеру, вот такие: «Один из танцев – „труба“ начинает внедряться в рабочую окраину (в то время улица Лесная была именно такой окраиной – АМ). Этот организованный самими ребятами танец характерен тем, что проводит путем импровизации все этапы постройки заводской трубы. Вальсирующие парочки под дробь чечетки и ритмичный стук каблуков (подражание стуку молотков) становятся постепенно в таком порядке, что получается вереница – форма конуса. Последняя парочка производит эффект тем, что зажигает фейерверк, и расходящиеся с живого конуса струйки дыма производят впечатление настоящей заводской трубы».

Но главная цель, которую преследовали культработники, конечно, заключалась в том, чтобы разрушить традиции досуга мира старого и заменить их вновь изобретенными.

Изобретателей хватало. Как, впрочем, и изобретений. Вот, например, одно из них – «машинная инсценировка». Они строились, как сообщало руководство по досугу тех времен, «на имитации работы машины, парового молота, поезда. Под музыку и счет „живая машина“ работает, причем каждый участник ее или индивидуально или в группе изображает отдельную часть механизма (регулятор, поршни, рычаги, маховики, шатуны, колесо, донки, молот, наковальню и т.д.) … Машинная инсценировка сопровождается коллективной декламацией производственных стихотворений, четкими выкриками, в промежутках – счетом».

Практиковались и так называемые новые танцы. Вместо устаревших польки и мазурки вводили танцы коллективные, свободные от пластики и хореографии, как от вещей, для пролетария вредных. Вот схема одного из танцев:

«1. Марш свободный.

2. Марш на прямых ногах, руки за спину…

3. Руки в сторону, скачки с согнутыми коленями.

4. Марш; руки к плечам, вытягивание рук вверх…

5. Руки на бедрах; нагибание туловища направо и налево.

6. За руки с соседом; галоп бегом.

7. Руки за голову, марш задом».

Для повышения сознательности практиковалась и так называемая «игра в лозунги». Правила были такие. Один из играющих уходит в соседнюю комнату. Остальные загадывают какую-нибудь политически корректную речевку и распределяют между собой ее слова. После этого входит водящий, и участники по знаку, данному руководителем, «в один дух» произносят слова лозунга. Разумеется, каждый свое.

Задача же ведущего – как-нибудь разобраться в этом шуме и реконструировать задуманный рабочими товарищами лозунг.

* * *

Культура, а также и отдых не могли находиться в отрыве от социума. Особенно в то веселое и опасное время. Поэты слагали стихи в память о посещении парка отцом всех времен и народов:

И уж совсем в контексте времени – рапорт директора Кс. Ивановой в газете «Рабочая Москва»: «Первоочередная наша обязанность – ликвидировать последствия вредительской работы врагов народа, орудовавших в парке. Враги народа запутывали хозяйство и планирование, разбазаривали государственные средства, тормозили рост и развитие парка».

«Объекты» борьбы были весьма разнообразны. От бухгалтеров до графолога Л. Кожебаткина, который по почерку и по линиям ладони угадывал прошлое, предсказывал будущее и определял характер.

Промысел его закончился плачевно. Наркомпрос постановил: «хиромантия Кожебаткина ничего общего с наукой не имеет и является обманом населения». Самого графолога арестовали.

А в остальном парк (получивший имя Горького за то, что писатель посадил на здешней клумбе несколько цветочков, привезенных с личной дачи) славился как место чудное, и москвичи его любили. Здесь катались на коньках. Здесь был самый лучший в городе кинотеатр. Здесь танцевали. Пьянствовали в ресторанах. И даже – экое барство – действовал в том парке штат посыльных, которые за незначительную плату разносили письма и цветы.

«Парк вошел в плоть и кровь пролетарской Москвы, стал ее неотъемлемой частью», – писала «Правда». И в этом случае была действительно права.

Разумеется, находились и недостатки. Например, стертые зеркала в «Комнате смеха». Или устрашающие лозунги вроде «Превратим парк в кузницу выполнения решений съезда профсоюзов».

«Что может быть печальней такой перспективы! – ерничали Ильф с Петровым. – Как это нелучезарно! Какое надо иметь превратное понятие об отдыхе, чтобы воображать его себе в виде кузницы. Хотя бы даже кузницы выполнения решений».

Эти мастера сатиры вообще были охотники побрюзжать по поводу главного парка государства: «Великолепна, например, идея организации Центрального парка культуры и отдыха для московских пролетариев. Превосходна территория, отведенная под этот парк. Велики траты на его содержание.

Но почему на иных мероприятиях парка лежит печать робости, преувеличенной осторожности, а главное – самой обыкновенной вагонной скуки?»

Действительно, «в лучшем и самом большом парке нашей страны, куда приходят сотни тысяч людей, есть два аттракциона: ярмарочное перекидное колесо и сенсация XIX века – спиральный спуск. Впрочем, если хорошо разобраться, то не очень он уж спиральный и вовсе не какой-нибудь особенный спуск. В сооружении его сказалась та робость, которая так свойственна парковым затеям. Спирали спуска сделаны такими отлогими, что вместо милой юношескому сердцу головокружительной поездки на коврике (в XIX веке это называлось сильными ощущениями), веселящаяся единица, кряхтя и отпихиваясь от бортов ногами, ползет вниз и прибывает к старту вся в поту. И только крупный разговор с начальником спуска дает те сильные ощущения, которые должен был принести самый спуск.

Аттракционов в парке меньше, чем было в год его открытия».

Особенно звездных соавторов расстроил демонтаж уже упоминавшейся комнаты с крутящимися стенами, полом и потолком: «Куда, кстати, девалась «чертова комната»? То есть не чертова (черта нет, администрация парка это учла сразу, – раз бога нет, то и черта нет), а «таинственная комната»?

Комната была не ахти какая, она не являлась пределом человеческой изобретательности. Но все же оттуда несся смех и бодрый визг посетителей. Она всем нравилась. А ее уничтожили».

Видимо, Ильфа и Петрова связывало с тем аттракционом что-то личное.

* * *

Впрочем, эти недостатки только подчеркивали благополучие сего культурного объекта. И в 1947 году вышел указ Президиума Верховного Совета СССР «За образцовую работу по культурному обслуживанию населения столицы наградить Центральный парк культуры и отдыха им. Горького орденом Ленина».

В общем, заслуженно. Парк со своей задачей справлялся. Да и не мог не справляться. Вечный праздник в самом центре города, но на природе – этого достаточно, чтобы завоевать у москвичей искреннюю и беззаветную любовь. Юрий Трифонов писал: «Это вот что: шаркающая толпа на знойном асфальте, гул голосов, клочья музыки отовсюду, ее пух, ее сор, музыкальные перышки летают в воздухе, невидимые оркестры где-то выбивают свои перины, обертки мороженого под ногами, в урнах сам собой загорается мусор, растекание толпы, человеческий вар в лабиринтах аллей, краткие спазмы, тугая пульсация, запахи листвы, сигарет, потных тел, шашлыков, гниловатой воды пруда, вокруг которого валунами сидят бетонные лягушки, тихая поднебесная жизнь гигантского колеса, закупоренные в люльках счастливцы, чье-то бормотание в микрофон, хохот перед зеркалами, в которых страшно себя узнать, гром динамика над площадкой, охотничий бег милиционера, ныряющего в толпе, постепенная тишина, шепот деревьев, одинокие озабоченные собаки в пустынных аллеях, запах реки и лип, из-за куста рябины выпадение серолицего человека со спущенными штанами, хлопок выстрела, надвигается вечер, прохладой дышит овраг, лучше обойти его стороной, все это неизведанный континент, здесь есть свои джунгли, свои пещеры, свои коварные туземцы, добрые незнакомцы, здесь сочится, пресекаясь, чахлым ручейком мое детство».

Как можно было такой парк не полюбить?

* * *

После войны жизнь Парка Горького, конечно, забурлила с новой силой. Уже в августе 1945 года здесь состоялся смотр художественной самодеятельности Москвы. Газета «Правда» сообщала: «Почти три тысячи лучших исполнителей, отобранных из 70 тысяч человек, выступавших на предварительных смотрах, продемонстрировали свое мастерство. Словно драгоценные самоцветы сверкают многокрасочные таланты нашего народа. Вот сестры Шмелевы. Подлинно народно, с характерными интонациями и особой манерой передачи, присущей русской песни, они исполняют „Калинушку“. Глубокое впечатление оставил хор ткачих комбината Трехгорной мануфактуры, исполнивший русскую песню с пляской „Калинка“. Слушаешь их песни и кажется, что поет душа самого народа. А как они пляшут! Степенные и задорные, горделиво подбоченившись, молодые и старые ткачихи выделывают замысловатые „коленца“. В быстром темпе движутся ноги, а корпус словно плывет, как лебедь. Хорошо переданы здесь удалое веселье и благородство русской народной пляски. Красочно, подлинно народно творчество грандиозного хора русской народной песни, объединяющего в себе большое число заводских и фабричных коллективов столицы. Заключительный концерт самодеятельности столицы вновь показал, какое множество и разнообразие талантов-самородков вырастил и растит наш народ».

«Московский большевик» выступил с дополнением: «Удачно был представлен в программе жанр художественного чтения. Одаренный студент А. Хазанов, исполнявший „Ледовое побоище“ К. Симонова, обладает замечательным мастерством. Медсестра В. Балашова тепло, впечатляюще прочитала рассказ Е. Кононенко „Цыганский мальчик“. Отлично работают физкультурно-цирковые актрисы художественной самодеятельности Р. и Ю. Бедницкие (жонглеры), С. Белова и маленькая Нина Белова (акробатика)».

А вот скетчи и частушки не прошли. Их объявили низкопробными.

И уж, конечно, Парк культуры пользовался популярностью у редких, но случавшихся тогда в Союзе иностранцев. Джон Стейнбек писал в «Русском дневнике»: «В воскресенье мы пошли посмотреть на военные трофеи, выставленные на набережной реки около парка Горького. Здесь были немецкие самолеты всех видов, немецкие танки, немецкие пушки, пулеметы, тягачи, противотанковые пушки и другие виды немецкого оружия, захваченного Советской Армией. Около экспонатов проходили военные с женами и детьми и профессионально все объясняли. Дети с удивлением смотрели на технику, которую помогли захватить их отцы.

На реке проходило соревнование лодок – маленьких водных скутеров с подвесным мотором, и мы заметили, что многие моторы были марки «Эвинруд», а также других американских марок. Соревнования проходили между клубами и группами рабочих. Некоторыми лодками управляли девушки. Мы болели за одну особенно красивую блондинку, просто потому, что она была красивой, но она не выиграла. Во всяком случае, девушки были более сильными и способными гонщицами, чем мужчины. Они более рискованно разворачивались и отважно управляли лодками».

Такое уж дело – коня на скаку остановит, в горящую избу войдет.

* * *

Правда, потом его прозвали «Крах культуры». Когда вместе с цветочными портретами вождей и военизированными лагерями исчезли и посыльные, и чистота, рестораны стали много хуже, поуменьшились числом, а цены в них, напротив, поднялись. Лед катка стал похож на морскую зыбь в ветреную погоду, и работники время от времени очищали его от проволоки. Проволока же сыпалась с машин, которые в свою очередь предназначались для чистки льда.

А коньки в прокате затупились.

Владимир Высоцкий не без иронии пел:

Действительно, «культурная» направленность этого парка сохранялась теперь лишь в названиях и наличии урн.

Единственной отрадой был пивной ресторанчик «Пльзень» – с очаровательным открытым двориком, с редкостным в то время настоящим чешским пивом, с фирменными кружками и со шпикачками. Однако и он оказался не вечным.

Парк все равно любили. Куда ж деваться, надо что-нибудь любить.

Юрий Карабчиевский писал:

Американский же писатель-беллетрист Мартин Круз Смит посвятил парку целый роман, который так и назвал – «Парк Горького». Главный герой его романа тоже был пусть по-своему и обаятелен, но, в общем, нелицеприятен: «Солнце село в клубы облаков. Аркадий побрел к площадке аттракционов… Сегодня детей было мало. Два старика в сгущающихся сумерках стучали костяшками домино. Лоточницы в белых колпаках и передниках сбились в кучу. Учившийся ходить карапуз испытывал прочность эластичного поводка, концы которого были в руках бабушки.

На краю площадки в кабинке колеса обозрения где-то на полпути повисла дряхлая супружеская пара. Дежуривший у колеса прыщавый парень листал журнал с картинками мотоциклов, не пускать же колесо ради каких-то двух пенсионеров. Ветер усиливался, раскачивая кабину, и старушка в страхе прижималась к мужу.

– Включай, – Аркадий предъявил билет и забрался в кабинку. – Ну!»

Да, без передергивания, разумеется, не обошлось. Никто, конечно же, в то время не оставлял несчастных старичков висеть в кабинке остановленного «чертова колеса». Однако атмосфера парка того времени передана абсолютно.

Но время снова изменилось, и сегодня Парк культуры – задорен, весел и сердит.

Оглавление книги