Книга: Большая Полянка. Прогулки по старой Москве

Жилище детишек и бабушек

Жилище детишек и бабушек

Доходный дом (Большая Полянка, 44) построен в 1914 году по проекту архитектора Г. Гельриха.

Этот домина – доходный, огромный даже по нынешним меркам – несколько лет слыл одним из замоскворецких интеллигентских оазисов. Здесь в 1931 году в обычной коммуналке поселилось семейство живописца Льва Бруни, конструктивиста и акварелиста. Впрочем, конструктивизм здесь был скорее реверансом в сторону эпохи (хотя Лев Александрович не гнушался поучаствовать в какой-нибудь авангардистской выставке, представив строгой публике, к примеру, «разбитую бочку из-под цемента и стекло, пробитое пулей»).

Но главным для него все-таки были акварельные работы, относительно традиционные. Он говорил: «У меня в жилах течет не кровь, а акварель».

«В его благородном облике было что-то от мастерового. Я тогда впервые подумала, что искусство художника – это прежде всего большой и тяжелый физический труд. Седые, редеющие волосы, высокий, с залысинами, лоб, мохнатые, кустистые брови. Небольшие глаза посажены глубоко, левый немного косит… Глаза его сразу схватывают тебя», – писала в мемуарах Л. Б. Либединская.

Сюда нередко заходил Осип Мандельштам – добрый приятель и вместе с этим один из любимых поэтов Бруни. Лев Александрович писал: «Как в поэзии Мандельштам сделал из русского языка латынь не потому, что язык нашел свои законченные формы и перестал развиваться, а потому, что еврейская кровь требует такой чеканки, что вялостью кажется еврею гибкость русского языка, – такое же желание вылить свое живописное чувство в абстрактные, т.е. в органические формы есть и у Альтмана».

Мандельштам читал свои «чеканные» стихи в то время, как Лев Бруни писал свои пейзажи.

Правда, Осип Эмильевич несколько недолюбливал брата акварелиста, Николая Александровича – тоже поэта, футболиста, а впоследствии даже священника. Недолюбливал как раз из-за поэзии – считал ее весьма посредственной. Говорил о стихах Николая Бруни: «Бывают стихи, которые воспринимаю как личное оскорбление».

Вставил его под своим именем в «Египетскую марку». Откровенно насмешничал:

« – Николай Александрович, отец Бруни! – окликнул Парнок безбородого священника-костромича, видимо еще не привыкшего к рясе и державшего в руке пахучий пакетик с размолотым жареным кофе. – Отец Николай Александрович, проводите меня!

Он потянул священника за широкий люстриновый рукав и повел его, как кораблик. Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой».

И все ему прощалось Осипу Эмильевичу, и бывал он каждый раз желанным гостем в доме, где, по словам все той же Либединской, «было много всего – детей и бабушек, картин и книг, стихов и музыки, споров об искусстве, гостеприимства и бескорыстия. Мало было жилплощади и денег… Если узнавали, что где-то беда, кидались не затем, чтоб выразить сочувствие, а для того, чтобы помочь. Здесь с благодарностью принимали радость и мужественно встречали горе. Здесь не боялись никакой работы: чисто вымытый пол или до блеска протертое окно вызывали такое же горячее одобрение, как прозрачные и мечтательные акварели, созданные руками хозяина дома… Здесь все сделано хозяйскими руками: украшения на елке, ржаные медовые пряники в виде сказочных зверей и растений, разрисованные белой глазурью, абажур на лампе, кушанья на столе, игрушки из корней и бересты».

И вряд ли кто-нибудь из многочисленных участников этой идиллии знал, что еще в девятнадцатом столетии стоял на этом месте скромный деревянный домик, в котором доживал свой век художник Василий Андреевич Тропинин.

* * *

А на противоположной стороне Большой Полянки стоит один из самых мрачных особняков Москвы (дом №45). Он был построен в 1907 году в стиле, совсем не свойственном нашему городу, по крайней мере в ту эпоху – башенки, шпили, стрельчатые арки. Словом, мрачное средневековье.

Неудивительно, что про него тут же сложили страшную историю. Якобы дочь хозяина этого дома убежала вместе с итальянским оперным певцом. Некоторое время все у них в Италии шло легко, изящно, безмятежно. Но, когда девушка забеременела, певец, недолго думая, бросил ее на произвол судьбы.

Та пожаловалась на судьбу отцу. Отец незамедлительно прибыл в Италию, привез заблудшую девицу в родной дом и запер ее вместе с новорожденным ребенком в тесной башенке. Но та не вынесла долгого заточения – сначала умертвила своего ребенка, а затем покончила с собой.

Дальше версии расходятся. По одной из них, отец, узнав об этом, застрелился. По другой – поехал вновь в Италию, нашел подлого соблазнителя и застрелил его.

Эта история была настолько популярной, что одну из ее версий живописал сам В. В. Вересаев: «На одной из больших улиц Замоскворечья стоит вычурно-красивый, угрюмо-пестрый дом. Его выстроил для себя один богатый сибирский золотопромышленник. Заказал архитектору проект, одобрил, заключили договор. В договор промышленник ввел огромную неустойку, если работа не будет закончена к условленному сроку. Во время стройки придирался, тормозил, заставлял снова и снова переделывать. Архитектор увидел, что попал в когти дьявола, что к сроку заказа не кончит; уплатить же неустойки он не имел возможности. И повесился в этом самом доме, который построил.

Хозяин поселился в доме с девушкой-дочерью. Она влюбилась в певца итальянской оперы. Отец, конечно, и думать ей запретил о подобном замужестве. Она убежала с итальянцем за границу. Отец остался жить один в огромном доме. Сильно злобился на дочь и сильно по ней тосковал. Тоска победила. Поехал за границу отыскивать дочь. Отыскал ее, брошенную итальянцем, в нужде, беременную».

Привез домой и заточил в высокой башне.

Неизвестно, какая из версий верна. Может быть, вообще никакая. Но, так или иначе, дом пользовался среди москвичей отнюдь не доброй славой.

Впрочем, после революции история успешно позабылась. Поначалу здесь открылся детский приют «Пчелка», затем – один из первых столичных домов пионеров (в нем занимался знаменитый скульптор Аникушин, автор памятника Пушкину в Санкт-Петербурге).

А в Великую Отечественную войну здесь шили валенки.

Оглавление книги