Книга: Кнайпы Львова

Не бросай меня, моя чарочка!

Не бросай меня, моя чарочка!

1

Когда-то корчма галичанину заменяла и радио, и телевизор, и газету. Сюда стекались все новости не только с окраины, но и с чужбины. В корчме праздновали рождение и поминали покойников, гуляли свадьбы и проводили гулянки.

Старый Львов был полон небольших ресторанчиков, кнайпок и кабаков. Встретить их можно было прямо на каждом углу, на каждой улочке, и окружающие жители ходили в них, как к себе домой. Забегаловки выполняли роль участковых клубов, где за кружкой хорошего львовского пива можно было поиграть в домино, варцабы (шашки), шахматы, карты (самая популярная игра — «айненцванциг», то есть «двадцать одно») или в бильярд. Кнайпы, находившиеся на окраинах, не пользовались хорошей славой, из-за чего их называли «мордовнями»[11]. Потому что здесь легко можно было получить «гнипак в бандзюх» (нож в живот).

Первые корчмы появились в Галичине еще в XI в. неподалеку от торговых площадей, около мостов и бродов через реки, что было связано со сбором в них пошлины. В трактирах также совершались торговые операции. А с XIII в. корчмы распространились и в селах, здесь встречались со знакомыми, покупали соль и ремесленные изделия, устраивали танцы и свадьбы. Сначала подавали в трактирах мед и пиво, реже вино, водку только с XVII в., а также простую пищу, которую готовила жена корчмаря.

17 июня 1356 г. король Казимир III предоставил Львову привилегию: «даем этому городу право, чтобы ни один из помещиков, дворян или духовных и городских лиц не строил кабаков в пределах одной мили от города». А в 1387 г. советники постановили, что никто не имеет права шинковать вином вне подвалов Ратуши, где город только вправе шинковать. Но на Подзамче за стенами города действовали свои законы, и именно там появилась первая корчма «Брага».

Первое упоминание о ней связано с тем, что в 1424 г. армянин Атабэ перенес свою баню на место, где была до сих пор корчма «Брага» — «между двумя улицами, одной, по которой идут от костела Пресвятой Девы Марии в костел Св. Иоанна. И второй большей улицей, которая идет от городских ворот на Пидгорай». Как определил Крипьякевич, улица от костела Марии Снежной до Св. Иоанна на Старом Рынке — это примерно ул. Рыбная, вторая — от краковских ворот — или теперешняя Жовковская, или Костельная. Принадлежала эта корчма вместе с садом и двором армянскому войту. Сюда прибывали купцы с караванами с Волынского пути.

Вскоре трактиров открылось столько, что в 1509 г. король, побывав во Львове, решил как-то урегулировать процесс и запретил корчмы на краковском предместье.

2

Сначала корчмы отличались демократичностью, так как за столом встречались и бедные и богатые, но постепенно начали разделяться на более дорогие и дешевые. Учитывая предписание, которое запрещало шляхте заниматься торговлей под угрозой потери титула, корчмы отдавали в аренду жидам. Уже в средневековье начал действовать принудительный пропинационный закон, предписывающий подданным пользоваться только корчмой своего пана под страхом наказания кнута или гривны. Закон этот соблюдался со всей строгостью. При этом двенадцать плетей получал не только мужик, но и хозяин, если он посмел торговать чужой водкой. Открывая свой локаль, каждый хозяин должен был принять присягу, что другой водки, кроме панской или церковной, не смеет брать на продажу, при этом приговаривал: «Так мне помоги, пан Бог и невинная мука нашего Иисуса Христа».

Причина такой строгости была существенная, потому что чужая водка была часто и дешевле, и лучше, но случались корчмари, которые старались держать в доме свой алембик (утварь для самогона), гнать сивуху и украдкой торговать.

Корчма всегда принадлежала помещику вместе со связанным с ней правом выторга. Однако сам он этим правом никогда не пользовался, а сдавал в аренду обычно еврею, так называемому арендатору, который, хозяйничая в корчме на протяжении нескольких поколений, превращался в очень важную персону в деревне. Постепенно он овладевал всей мелкой сельской торговлей, скупал яйца, кур, масло, а взамен торговал водкой, пивом и табаком, предоставляя мелкие, но опасные, безумно растущие кредиты. Арендатор был лицом, презираемым крестьянами, но по сути дела царил над ними и безжалостно эксплуатировал, концентрируя в корчме всю жизнь села или окрестности.

Корчмы не часто могли предоставить ночлег, ибо были слишком тесные, но летом путники могли расположиться и на телегах под открытым небом. Придорожные корчмы, особенно при подвижных трактах, с XVIII в., когда распространился обычай путешествовать и стали в Галичину прибывать иностранцы и расцвела торговля, строились уже просторнее, служа своеобразными гостиницами. Теперь уже кроме собственно корчмы, кладовой и маленькой комнаты для корчмаря и его семьи, появлялись там покои для гостей и конюшня с помещением для возов. Вокруг Львова и каждого галицкого городка вскоре от таких трактиров аж роилось.

Чужакам эти наши «гостинички» не приходились по душе, так как они были примитивные и неудобные. В них не только не отдохнешь, но еще после них должен требовать отдыха. Английский путешественник Тенд сетовал в XVII в., что в целой Речи Посполитой невозможно найти порядочного дома, и путник просто обречен на корчму, содержащуюся в деревянном помещении вместе с лошадьми, коровами и курами. Бочка с квашеной капустой немилосердно воняет, а окна здесь не открывают даже летом, и царит внутри ужасная духота, и постоянно атакуют рои мух. Англичанин советовал своим землякам брать с собой постель.

Ситуация улучшилась только в середине следующего века, хотя и тогда хватало жалоб чужеземных путников.

Поскольку завсегдатаями корчмы было местное население, в корчме только пили, а ели дома, и хозяин даже не пытался делать какие-то пищевые запасы, потому что неизвестно было, будут ли гости, а главное — заплатят ли. Тот самый англичанин писал, что шляхта, как правило, не платит, поэтому хозяин по требованию перекусить преимущественно отвечает: нету. Практический англичанин дает советы и в таких случаях — брать с собой запас вина или пива, корзину с хлебом, копченостями и свечами, наконец овес для лошадей и жир для смазки колес, и запасы эти обновлять в каждом городе.

Но не только иностранцы, но и магнаты и состоятельная шляхта путешествовали обычно с собственной кухонной утварью, постелью и едой, особенно тогда, когда отправлялись в путь всей семьей. Ибо они не доверяли чистоте еврейских учреждений, а все же должны были в них останавливаться, потому что выбора не было.

3

«Ни один человеческий дом на свете не имеет на своей совести столько жертв нужды, как корчма, — провозглашал священник села Бобьятина Перемышльской епархии Эмилиян Криницкий в начале XX в. — Это пиявка, которая питается человеческой кровью, это кузница несчастий для тех, кто пьет водку, это бездонный колодец, где люди затапливают все свое благосостояние, всю свою судьбу. Тот, кто идет в корчму, входит в нее с умом в голове, с деньгами в кармане и с Богом в сердце. Разум топит в водке, деньги забирает трактирщик, а Бога из сердца прогоняет грех пьянства… Имеем в Галичине двадцать две тысячи трактиров, платит за них наш народ сто миллионов крон. О, бедный народ! Когда пробудишься и отряхнешься от своей беды? Твои дети из-за водки идут в криминал, а дети корчмарей — в школы».

Корчмы строились из дерева, но часто стены выплетались наспех из тычек, облепливались глиной, а на зиму обкладывались снопами. Крышей служила соломенная стриха, которая со временем сырела и обрастала мхом. Тусклый свет в корчму едва проникал сквозь маленькие задымленные окошки. Рядом обязательно должна была быть конюшня, а еще ива.

Корчмы имели свои характерные названия, которые происходили или по их виду, или от имени владельца, но чаще корчму крестили каким-то остроумным именем: Перерыв, Смена, Прислуга, Утеха, Жди, Выгода, Выпас, Гулянка или Погулянка, Веселая, Забава, Потеря, Лапайгриш. Зачастую от названия корчмы происходило затем и название поселения.

Вечный жид — усталый, худой, с длинной бородой и грустью на лице, в длинном черном сарафане с ермолкой на голове, сновал туда и сюда с мелом в руке. Мелом он черкал на доске черточки, которые должны были означать, кто сколько выпил. Часто при этом и мухлевали: буравили в мелу ложбинку, и на доске появлялось вместо одной две черточки. Но кто бы им это ставил в вину? Им пришлось так делать из-за большого оброка, который платили пану.

Что было неизменным в корчме — водка и соль. Это то, чего всегда и везде не хватало в любое время дня и ночи. В трактирах, особенно пригородных, путник редко мог получить это к еде, но напитки были значительно дешевле, чем в городе, так как не облагались налогами. Лишь в некоторых можно было заказать сметану, масло, хлеб, бульон из телятины и ту же телятину со свеклой, ленивые пироги и селедку.

Разные авторы описывали корчмы по-разному. «Зайди внутрь и увидишь кучи грязи и разгильдяйства, выбитые стекла, завешенные тряпками, на которые противно взглянуть, вместо пола глина, — сетовал один. — Полная мусора и нечистот, из поцарапанной печи торчат кучи пепла, несколько грязных кастрюль, атмосфера влажная, пропиталась запахом гнили, несколько лавок и никогда не мытый стол-стойка, на котором стоят несколько ржавеющих жестяных кубков и банка с водкой».

В трактирах каждый мог найти себе утешение, ведь недаром и говорилось: «Як біда, то до жида». Святой день воскресенье начинался с того, что мужик заходил в церковь, а заканчивался тем, что выходил из корчмы.

В журнале «Разнообразия» (1842 г., № 32) писали, что сельская шляхта не была слишком требовательной ни дома, ни в дороге. Поэтому в корчме довольствовалась чем угодно: «Еврейка испечет яичницу или даст холодную рыбу, вишняка стакан, несколько охапок соломы расстелет на полу — и этого достаточно, чтобы удовлетворить потребности путника».

«Ай, прошу пана, — жаловался жид, — тот, что почтой приехал, приказал дать себе вина и кофе. Пусть пан по милости своей скажет, что это не Бельгия, что у нас нет фабрики вина, а кофе надо шварцевать (перевозить контрабандой)».

Положительной чертой придорожных трактиров было то, что они были дешевыми. А ночлег не стоил ничего.

Стены в трактирах были совершенно исписаны разнообразными афоризмами, стишками, шутливыми благодарностями и насмешками.

4

«Корчмы и кабаки держат обычно разбогатевшие лакеи и кабацкая челядь, женатая на кухарках и горничных, — писал русский путешественник Кельсиев в XIX веке. — Вокруг стен стоят лавки такие широкие, что на них можно спать. Ночлег можно получить даром, но без подушек, без матрасов, без одеял. Перед лавками стоят небольшие столики, накрытые клеенкой. На стойке различные водки, ром, арака, колбаса, сыр, мясо, студень и т. д.

Если вы войдете в такой кабак около двух часов, то застанете его завсегдатаев за обедом, в девять вечера они там ужинают, утром они забегают выпить чашечку кофе или опрокинуть натощак по маленькой. В субботние и праздничные вечера вы застанете их там за пивом, за картами, за разговорами. Все это происходит тихо и смирно. Если галицкий ремесленник выпьет, то редко случится, что он будет устраивать кавардак — он становится только веселее или более разговорчивым, чем всегда. Заходят туда и женщины — это горничные без места работы, кухарки, модистки, знакомые шинкарки, ее соседки. Они ведут себя тоже очень порядочно, хотя надо отметить, что польки гораздо развратнее русинок, и слишком уж беззастенчиво выслушивают такие вещи, от которых русинка, одинакового с ними общественного положения, покраснела бы и убежала.

Словом, эти кабаки не что иное, как своеобразные клубы, где посетители знакомятся, дружат, ссорятся, убивают время, где женятся, откуда берут себе сватов и кумовьев, и откуда также уходят в восстание… Закрыть их было бы бессмысленно — это значило бы разозлить и оскорбить вконец городской пролетариат, это все равно, что ударить камнем приятеля, чтобы согнать муху. Тем не менее, корчмы же вредны, даже не в политическом, а в моральном отношении. Ремесленники в них отвыкают от постоянной работы, и они, как многие образованные люди, приучаются к клубной жизни. Потребность в обществе, в переливании из пустого в порожнее побуждает в них, опять же, отвращение к постоянной работе, так же как и у шляхты. А между прочим, общество все же обтесывает человека, особенно когда там присутствует женщина. Кабаки — это обоюдоострый меч, они рассеивают одинаково и добро и зло.

В спокойную пору жизнь в кабаках проходит мирно и тихо, но политика никого из гостей лично не затрагивает, и они и относятся к ней, как к чему-то постороннему. Но наступает пора демонстраций, и настроения кабака мгновенно меняются.

«Сидели мы, пан, и ни о чем таком не думали, — рассказывали Кельсиеву крестьяне. — Вдруг приходит этот каретник Адольф и кричит, чтобы нам налили пива. С чего бы это — думаем, — он так расщедрился? Вот поставил нам пива, а дальше встает и говорит: пора, панове, показать, что хоть мы и простые люди, но стоим своих предков. Пора, говорит, надавать по шее москалям, да так надавать, чтобы проклятые больше к нам не совались… И пошел, и пошел, пан, — и никто, прошу пана, и не думал, что он такой мастер говорить. Когда это дверь настежь — и заходит пан граф. А я его знал, у него замки поправлял. Такой был магнат — го-го-го! Бывало, и глазом не кинет на тебя. А тут заходит в конфедератке, в чумарке. «Здравствуйте, панове, говорит, я пришел за вашей помощью. Вся Польша встает, и Русь встает, шляхта, мужики друг другу руки подали, дайте же и вы нам на помощь ваши загрубевшие, но честные руки. Теперь конец, теперь мы все должны быть равны — я первый отрекаюсь от предрассудка неравенства». И руки нам, пан, жал, ей-богу! Даже теперь не могу это вспомнить без слез. «Пойдем, говорит, ко мне — я вас угощу пивом куда лучшим здешнего, и за все, что вы сейчас выпили, я плачу хозяину». А мы: «Пусть здравствует наш пан граф!» — и за ним».

5

С появлением настоящих гостиниц и заездов корчмы стали служить только для забав. Особенно это касалось пригородных кабаков, куда после работы и в праздничные дни стекался люд. Новейшие кабаки существенно отличались от старых трактиров. Были не столь запущены и даже использовали достижения техники.

Именно к таким локалям принадлежал вблизи центра кабак Маркуса Граффа на Коллонтая. Спокойное заведение без скандалов. Возможно потому, что рядом на пл. Смолы, 4, находилась Дирекция полиции.

А в пассаже Гаусмана, для привлечения посетителей, установили техническую новинку. «Автоматический кабачок должен вскоре открыться во Львове в пассаже Гаусмана, — писали 5 декабря 1898 г. в «Деле». — После опускания определенной денежной квоты в отверстие машины аппарат подаст пиво и закуски. Львовский магистрат, давая концессию на сей «интерес», предостерег, что надписи на автоматах должны быть польские, а аппараты, кроме пилзенского пива, должны подавать также местные напитки. Неимоверный прогресс!»

6

Почти все эти кабаки держали потомки Моисея, предлагая своим завсегдатаям простые непритязательные блюда и дешевые напитки. Все, что можно выбрать на закуску, виднелось за витриной на стойке: маринованные селедочки с лучком, тоненькие печеные колбаски, залитые жиром, яйца с чесноком и укропчиком, бутерброды с колбасой, шпиком, шкварками или салом. К пиву — кваргли, маленькие округлые сырки со специфическим душком, исходившим даже из-под стеклянного колпака. Рядом высились несколько крупных банок с маринованной селедкой, солеными огурцами, яблоками и капустой. Но здесь речь о кабаках высшего ранга, ведь встречались и такие забегаловки, которые ограничивались закуской по минимуму.

Стойка была покрыта железом, из нее соблазнительно торчала вверх «пипа» — мосянжевая (латунная) трубка, из которой текло пиво. Бочки находились в пивной под кнайпой. За стойкой на полках красовались бутылки с водкой, ромом, вином и медом. Под стеной на маленькой газовой плите с двумя горелками жена трактирщика готовила флячки, жарила яичницу на сале или тушила квашеную капусту с колбасой. В помещении царил стойкий запах жаркого и лука, соленых огурцов и капусты, маринованных сельдей, пива и водки, а еще — запах пропитанной многолетним табачным дымом стен забегаловки. Дым клубился над головами пьяниц и стелился под потолком.

Каждый кабак состоял из двух комнат. В первой никто надолго не засиживался. Здесь пили, закусывали и быстренько убирались. Зато вторая комната имела характер клуба. Здесь уже никто никуда не торопился, гости удобно усаживались и кружка за кружкой пили пиво. Посреди этой комнаты красовался своей важностью большой зеленый бильярд. Трактирщик записывал на круглых картонных подставках для кружек, кто сколько выпил, чтобы пьяница мог иметь перед глазами сумму. Платили всегда только перед тем, как уходить.

Шумный фон кабака состоял из бильярдных ударов, постукивания домино, шелеста карт, жужжания и хруста старого расхлябанного патефона или игры на гармошке, а еще здесь гудели голоса десятков людей, которые порой срывались на песню, когда музыка начинала играть какую-нибудь известную мелодию штаерка или вальса.

Частыми завсегдатаями кабаков были актеры. «Пьянка, карты у актеров, «спацеры», романсы, проституция у актрис — это жизнь дружины (труппы) вне театра, — писал Михайло Яцкив. — Актеры постоянно находились в трактирах, стоило лишь только визитку приделать на дверях. Улаживали там свои дела, споры, интриги и задирали нос перед пьяницами. Спектакли проходили на час — два позже, чем было назначено на афишах, потому что директор или некоторые из старших «артистов» не закончил еще своих сделок. Посылали за ним в корчму, а когда его там не было, то лежал полумертвый дома. Отрезвляли его, а если мертвечина не оживала, то заменял роль первый попавшийся из дружины, или выходил режиссер на сцену и сообщал «светлой публике», что по причине слабости пана X. сыграют другую пьесу».

В межвоенный период количество кабаков значительно-уменыпилось, но не потому, что закрылись, а потому, что переродились. Слово «кабак» стало синонимом притона для пьяниц, и его как-то уже не годилось помещать на вывеске. Таким образом, на месте кабаков начали появляться ресторации, которые фактически ничем от бывших шинков не отличались. Постоянными клиентами этих «ресторанов» и далее были беднейшие слои населения, которые приходили сюда на пиво и водку с жареной колбасой.

Оглавление книги