Книга: Русский Лондон

Эмиграция

Эмиграция

Само создание России есть создание колонизационного государства. Как писал историк В. О. Ключевский, «переселение, колонизация страны была основным фактом нашей истории, с которым в близкой или отдаленной связи стояли все другие ее факты»[95].

Огромные просторы России, их неосвоенность, богатые природные ресурсы отнюдь не способствовали развитой экономической эмиграции в другие государства: от поборов, от крепостного рабства, от безысходной бедности можно было спастись в дальних краях, где-нибудь на просторах русской равнины или в сибирских лесах.

Только существенно позднее – примерно с конца XVIII в. – уже можно говорить о значительной эмиграции из России за границу, когда приходилось покидать государство в поисках лучшей доли. Основной причиной, во-первых, была, конечно, бедность, но бежали не только от бедности, но часто просто от голода.

В XIX – начале ХХ в. из России бежали в самые разные страны мира миллионы ее граждан. Так, только в 1860–1890-е гг. в США отправились около миллиона человек, в Аргентину – 22 тысячи, в Бразилию – 53 тысячи, в Африку – 6,5 тысячи. Еще более усилился отток россиян в ХХ столетии[96].

В XIX в. значительное место в эмиграционных процессах начинают играть идеологические мотивы: так, члены секты духоборов были вынуждены покидать Россию из-за преследований православных мракобесов и царской администрации. Благодаря поддержке прогрессивных деятелей культуры трудолюбивым и мирным духоборам удалось покинуть Россию – этому много способствовал Л. Н. Толстой. Существенную роль играла и эмиграция по национальным мотивам – представители отдельных этносов в массовом порядке уезжали за рубеж.

Если же говорить о политической эмиграции, то ее начало можно отсчитывать с весьма ранних времен.

Еще во время существования множества мелких княжеств бытовало незыблемое право «отъезда», право покидать сюзерена и переходить к другому, и не только, так сказать, единолично, но нередко еще и с огромным отрядом воинов, с чадами и домочадцами.

Как повествует летописец, в 1332 г. к великому князю Ивану Даниловичу в Москву пришел «некто от киевских благоплеменных Вельмож служити, Родион Несторович, а с ним сын его Иван, и с ним же княжата и Дети Боярския и двора его до тысящи и до семи сот. Князь же Великий прият его с радостию, и даде ему Болярство на Москве и устави надо всеми большинство, и даде ему в вотчину пол-Волока Ламского…»

Со временем такие боярские вольности прекратились. Как писал историк Ключевский, «политическая сила боярства и помимо опричнины была подорвана условиями, прямо или косвенно созданными московским собиранием Руси. Возможность дозволенного, законного отъезда, главной опоры служебной свободы боярина, ко времени царя Ивана уже исчезла: кроме Литвы, отъехать было некуда, единственный уцелевший удельный князь Владимир старицкий договорами обязался не принимать ни князей, ни бояр и никаких людей, отъезжавших от царя. Служба бояр из вольной стала обязательной, невольной»[97].

Выход из Московии стал зависеть только от воли государя. Никому из подданных не разрешался переход границы, и за нею внимательно следили – можно вспомнить знаменитую сцену «Корчма на литовской границе» из пушкинского «Бориса Годунова», где литовская граница совсем «недалече, к вечеру можно бы туда поспеть, кабы не заставы царские, да сторожевые приставы».

Даже приглашенные иностранцы, как правило, не могли уехать обратно – Москва не отпускала их. Как свидетельствует очевидец, посетивший Москву в начале XVI в., «уезжать из страны воспрещено кому-либо, в особенности иностранцам», а опричник Генрих Штаден пишет: «Чтобы дойти до смертной казни, иноземцу не так-то легко провиниться. Только когда уличат его, будто он хотел бежать за рубеж, – тогда – да поможет ему бог!»[98].

Зодчий фрязин Петрок приехал в Москву в 1528 г. на три-четыре года, «а служил, сказал, Великому Князю, одиннадцать лет, а держал его Князь Великий силою[99]», просил отпустить его обратно, но позволения не получил и пытался бежать на родину через ту самую ливонскую границу. Его судьба осталась неизвестной, но можно быть уверенным, что если его поймали, то он жестоко поплатился… Такого именитого зодчего, как Аристотель Фиораванти, заключили в тюрьму только за просьбу отпустить его, и это после того, как он построил Успенский кремлевский собор, организовал производства кирпича, построил мост через Волхов, чеканил монету… Как написано в летописи, Аристотель «начал проситися у великого князя в свою землю; князь же велики пойма его и ограбив посади…». Так престарелый зодчий и кончил жизнь свою.

Служит примером трагическая история знаменитого ученого, иконописца, богослова Максима Грека, приехавшего в Москву по просьбе великого князя для перевода Псалтыри. После окончания работы он запросился обратно, но не тут-то было, – его заставили работать далее. Как мог он боролся с невежеством, распутством, лихоимством, суеверием русского духовенства и поплатился: в конце концов враги осудили его на многолетнее заключение в монастыре. Он умолял его отпустить, но тщетно: Москва боялась его разоблачений в Европе и предпочла сгноить в темнице.

Одним из первых примеров политической эмиграции было дело сына известного деятеля царствований Михаила Федоровича и Алексея Михайловича Афанасия Ордина-Нащокина, дипломата, знатока европейских обычаев, много общавшегося с иностранцами. Сын его, молодой, умный и многообещающий Воин Нащокин, часто слышал от отца неблагоприятные отзывы о русских порядках и похвалу иноземным. Он съездил в Москву, где, как рассказывает историк С. М. Соловьев, «стошнило ему окончательно», и оттуда, посланный с поручением в Ливонию, уехал за границу в Дрезден и потом во Францию. Отец, зная русские обычаи наказывать не только самого виновного, но и его ближнюю и дальнюю родню, ожидал неминуемой опалы, однако благоразумный царь Алексей Михайлович послал милостивое слово «христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу и совершенно богоприимцу и странноприимцу и нашему государеву всякому делу доброму ходатаю и желателю, думному нашему дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину», где он писал, чтобы отец не кручинился, так как «мы, великий государь, его измену поставили ни во что, и конечно ведаем, что, кроме твоея воли сотворил, и тебе злую печаль, а себе вечное поползновение учинил»[100].

Ранний пример невозвращенцев явили братья Веселовские при Петре I. Один из них – Авраам – был заподозрен в деле царевича Алексея и, видно, не зря, ибо он предпочел не возвращаться из Европы на родину, а другой – Федор – был не кем иным, как российским послом в Англии в 1716–1720 гг. Он поддержал брата и потому сам лишился посольского поста. История его рассказана в главе «Послы императорской России».

Однако все это были редкие примеры эмиграции либо по политическим мотивам, либо по каким-то личным. Только с XIX в. можно говорить о многочисленной эмиграции по политическим причинам. В XIX в., с пробуждением самосознания, осознанием необходимости борьбы с унижением, произволом, с нарушением прав человеческой личности, политическая эмиграция приобрела отчетливый характер протеста против строя российского государства, которое само, в свою очередь, способствовало эмиграции, высылая неугодных ему лиц, лишая их гражданства и не пуская их на родину. Такая противоправная практика продолжалась и в царской, и в большевистской России до конца 80-х гг. ХХ в.

Англия с давних времен, еще с начала XIX столетия, считалась «землей обетованной» для политических эмигрантов. В России с давних пор существовали неизменные представления об Англии как о свободной стране с устойчивой политической системой, где закон превыше всего и где свято соблюдается право политического убежища.

Еще декабристы говорили, что наблюдение ими английских обычаев утвердило «первое понятие о пользе законов и прав гражданских», а целью создания тайного общества для декабристов было «достижение их тогдашних любимых идей – конституции, представительства народного, свободы книгопечатания, одним словом, всего того, что составляет сущность правления в Англии…»[101].

По наблюдению исследовательницы русской эмиграции в Англии О. А. Казниной, «у русской эмиграции (в широком культурном, а не только литературном смысле) в Англии были не менее, а может быть, даже более глубокие корни, чем в других европейских странах».

Англия привлекала стабильностью своей политической жизни, уравновешенностью государственных структур. Как отмечал французский публицист и историк, социалист Луи Блан, в Англии «знают, что лучшее средство избежать революций – не бояться реформ. Вот… ключ к разгадке того глубокого спокойствия, которое в Англии соединяется с свободой»[102]. Политический климат в Англии, право убежища, сами хозяйственные ее успехи вызывали восхищение русских, и англомания, столь распространенная в некоторых кругах, служила средством выражения оппозиционного настроения.

Когда профессор Московского университета В. С. Печерин решился покинуть николаевскую Россию, то он отправился в Великобританию, «страну разума и свободы». Даже Белинский, никогда не бывавший за границей, следуя, как можно представить, общепринятому тогда в русском обществе мнению, писал, что «нигде индивидуальная, личная свобода не доведена до таких безграничных размеров… как в Англии», а историк М. П. Погодин афористично свел мнения о нескольких европейских странах: «Во Франции жить можно всего веселее, в Англии свободнее (!), в Италии приятнее и дешевле, в Германии спокойнее»[103].

Герцен много раз высказывался об Англии и Лондоне, и к мнению такого тонкого и знающего наблюдателя европейской жизни, как он, можно прислушаться: «Здесь можно устроить удивительную жизнь, я повторяю с полным убеждением, что во всей Европе – один город, и этот город – Лондон. Он имеет все недостатки свободного государства в политическом смысле, зато имеет свободу и религию уважения к лицу… Как здесь балуешься свободой книгопечатания… мне кажется, что нигде жить нельзя, кроме здесь»[104].

Литератор А. П. Милюков приводит в своих воспоминаниях такое высказывание Герцена: «В Англии свободомыслящему человеку живется покойнее и безопаснее, чем где-нибудь на континенте, не исключая и Швейцарии. Наполеон III успел выжить из Женевы неприятных ему людей, но здесь никакие его угрозы не заставят правительство предпринять какие-нибудь насильственные меры против французских эмигрантов. Здесь не придет к вам полицейский комиссар осведомиться, с какой целью вы участвовали в каком-нибудь митинге. Английский закон одинаково всех обязывает, но и всех равно охраняет… иностранец, ступая на английскую землю, пользуется всеми правами англичанина. И за это должен нести и равную ответственность перед законом».

В другом своем высказывании Герцен, выражая, по сути дела, отношение русских демократов к завоеваниям свободы в Великобритании, особенно очевидным при сравнении с Российской империей, писал в статье в газете «Колокол»: «Англия – это единственная годная для нас школа. Великий народ с маленькой армией и огромными завоеваниями отучит нас от мундиров, парадов, полиции, произвола. Страна без централизации, без бюрократии, без префектов, без жандармов, без стеснения печати, без ограничения права собраний, без революций, без реакции: полная противоположность России и Франции.... И какова роль ее! После упадка и падения материка, единственно уцелевшая, с высоко поднятой головой, спокойная, полная уверенности в себе, она глядит из-за волн на отвратительный шабаш… Я совсем не англоман. Я просто-напросто русский, покинувший свою родину во имя свободы»[105].

Одним из первых русских политических эмигрантов в Великобритании является Николай Иванович Тургенев.

Он родился в семье директора Московского университета и получил, как и его братья, основательное образование. Тургенев сделал неплохую карьеру, служил в министерстве финансов, написал книгу, которая положила начало русской финансовой науке, принимал активное участие в ранних декабристских организациях, голосовал за введение республиканского правления, но так получилось, что в день восстания 14 декабря 1825 г. он был за границей и поэтому избежал ареста. Его судили заочно и приговорили к смерти, замененной милосердным Николаем вечными каторжными работами, и неудивительно, что он не пожелал возвратиться на свою родину: «По вызову, сделанному с высочайшего утверждения, к ответу из чужих краев не явился». При поддержке своего горячо любимого брата Александра Николай Тургенев прожил за границей 32 года и только в 1857 г. его восстановили в правах. В первые годы эмиграции он жил в Англии, позднее – в Париже, близ которого на своей вилле Vert Bois и умер (его похоронили на кладбище Пер-Лашез).

Тургенев прибыл в Лондон 20 января 1826 г. и провел там семь лет. В Лондоне его адресом был дом № 17 по Джермин-стрит (Jermine Street), в аристократическом квартале города, но возможно, что он не жил там постоянно, а останавливался у своих великосветских друзей (на что особенно упирал в своих домогательствах выдать его император Николай).

Почти сразу же Николай I попытался воздействовать на британское правительство с целью добиться выдачи Тургенева. Русский посол Ливен получил задание связаться с министерством иностранных дел и потребовать выслать Тургенева, настаивая на том, что британцы должны помогать России бороться с европейским революционным движением. Как рассказывал сам Тургенев, он узнал, что русское правительство поручило следить за ним: «Другой не менее любопытный эпизод связан с моим пребыванием в Эдинбурге. Я имел рекомендательные письма к одному коммерсанту в этом городе, который в то же время был русским вице-консулом. Он принял меня с тем полным сердечности и внимания гостеприимством, которое можно встретить только в Англии; его отношение ко мне оставалось неизменным с момента моего прибытия и до моего отъезда. Через несколько лет я узнал, что вследствие моего отказа ехать в Россию он получил из русского посольства предложение следить за мною. Следить, шпионить за кем-нибудь в Англии! Вице-консул с негодованием отверг это поручение, которое лишний раз доказывало, как мало господа русские дипломаты знают нравы тех стран, где они пребывают».

И до сих пор слова Тургенева: «Что же делают эти русские дипломаты за границей, если они не знают даже азбуки социального строя страны, в которой они пребывают, ее законодательства и руководящих начал ее управления?» – можно применить к нашим дням…

Сам Николай в разговорах с британскими послами в Петербурге, сообщал, что Тургенев пользуется симпатией «в качестве страдающего русского патриота» и считал своим долгом «предупредить правительство его величества [короля Англии] против Тургенева», а также не преминул попугать английское правительство и указал «на возможность для Тургенева принести значительный вред, воспользовавшись современным критическим положением с целью распространения революционных идей в тех частях Англии, где ощущается нужда и может быть недовольство». Бесцеремонные советы русского императора британцы оставили без каких-либо последствий, и Тургенев без всяких затруднений спокойно жил в Англии.

В книге «Россия и русские» он оставил нам свои впечатления о Великобритании: по его словам, эта страна «самое дивное и, может быть, высшее выражение европейской цивилизации».

Самым известным русским эмигрантом в Лондоне XIX в. был Александр Иванович Герцен, блестящий философ, один из великих русских писателей, борец за демократические преобразования.

Одна из лучших и ярких характеристик его принадлежит писателю и мемуаристу П. В. Анненкову: «Признаться сказать, меня ошеломил и озадачил на первых порах знакомства этот необычайно подвижной ум, переходивший с неистощимым остроумием, блеском и непонятной быстротой от предмета к предмету, умевший схватить и в складе чужой речи, и в простом случае из текущей жизни, и в любой отвлеченной идее ту яркую черту, которая дает им физиономию и живое выражение… Неугасающий фейерверк его речи, неистощимость фантазии и изобретения, какая-то безоглядная расточительность ума приводили постоянно в изумление его собеседников. …Я знавал людей, преимущественно из так называемых серьезных и дельных, которые не выносили присутствия Г., зато были и люди, даже между иностранцами, в эпоху его заграничной жизни, для которых он скоро делался не только предметом удивления, но страстных и слепых привязанностей.

Почти такие же результаты постоянно имела и его литературная, публицистическая деятельность. Качества первоклассного русского писателя и мыслителя Г. обнаружил очень рано, с первого появления своего на арену света, и сохранил их в течение всей жизни, даже и тогда, когда заблуждался. Вообще говоря, мало встречается на свете людей, которые бы умели сберегать, подобно ему, право на внимание, уважение и изучение в то же самое время, когда он отдавался какому-либо увлечению. Ошибки и заблуждения его носили еще на себе печать мысли, от которой нельзя было отделаться одним только презрением или отрицанием ее…»[106].

Герцен еще в 1849 г. принимает решение остаться на Западе, не возвращаться в Россию – «…затем, что борьба з д е с ь, что, несмотря на кровь и слезы, здесь разрешаются общественные вопросы, что здесь страдания болезненны, жгучи, но г л а с н ы… Я остаюсь здесь не только потому, что мне противно, переезжая через границу, снова надеть колодки, но для того, чтобы работать».

После почти шести лет жизни в Европе, переездов из одной страны в другую, после многих трагических событий в его жизни – семья распалась, погибли в кораблекрушении его мать и сын, умерла жена и новорожденный сын – Герцен 24 августа 1852 г. прибыл в Великобританию. Как писал он, «переездом в Лондон… замыкается самая ужасная часть моей жизни»[107]. «…Болезненно ошеломленный, сбитый с толку рядом ударов, так скоро и так грубо следовавших друг за другом, я не мог ясно взглянуть на то, что делал. Мне будто надобно было еще и еще дотронуться своими руками до знакомых истин для того, чтоб снова поверить тому, что я давно знал или должен был знать»[108].

Он не предполагал оставаться в Англии надолго, но оказалось, что Герцен прожил в ней двенадцать лет, богатых встречами, творческими успехами и разочарованиями: «Я не думал прожить в Лондоне дольше месяца, но мало-помалу я стал разглядывать, что мне решительно некуда ехать и незачем. Такого отшельничества я нигде не мог найти, как в Лондоне»[109].

Он уже заранее считал, что Великобритания – это то, что он должен был увидеть: свободная страна. И только-только сойдя с палубы парохода, доставившего его из Франции в Дувр, он сразу же увидел то, что очень хотелось увидеть: «С уваженьем, с истинным уваженьем поставил я ногу на английскую землю, – какая разница с Францией! Здесь чувствуешь себя свободным». Потом он много раз менял свое отношение к увиденному в этой стране, оценки его переменялись в противоположных направлениях. И вот его впечатление от Лондона в самые первые дни: «Такого характера величия и полнейшей независимости не имеет ни один город».

По приезде он останавливается недалеко от вокзала Виктория-стейшн, куда прибыл его поезд, в отеле «Морли» у Трафальгарской площади в номере на четвертом этаже (Morley’s Hotel; его помпезное и массивное здание, сооруженное в 1831 г., находилось на северо-восточной стороне площади, там, где теперь находится Южно-африканский дом (South Africa House), построенный в 1935 г.). Здесь он встречается с Джузеппе Мадзини, радикальным итальянским революционером.

Примерно через неделю Герцен с сыном и его воспитателем Э. Гаугом переезжает из гостиничного номера в первую нанятую им лондонскую квартиру, которая находилась в фешенебельном районе также в центре города: Спрингс-Гарденс 4 (Springs Gardens) совсем рядом с Трафальгарской площадью. Те, кто побывал у него тогда, отмечали, что русский эмигрант живет вполне обеспеченной и даже роскошной жизнью. В первые же дни Герцен встречается с представителями революционных кругов и с известными англичанами и тогда уже он посещает известного историка и философа Томаса Карлейля в доме (он сохранился) на Чейни-роу (Cheyne Row).

В центре города Герцен пробыл совсем недолго – до 1 ноября 1852 г., когда он решил, что останется жить в Великобритании: «Итак, я остаюсь здесь, квартиру нашел превосходную, даль страшная отовсюду… на обороте письма будет план… Думал ли я жить в Лондоне? – Никогда. Все случайно, так и следует»[110].

Новое место действительно было «даль страшная» – на севере Лондона, у Риджентс-парка. Герцен написал адрес на письме своему другу Маргарите Рейхель: «2, Barrow Hill Place, Primrose Road, Regent’s Park» и почему-то написал: «Адрес длинный и дикий» и добавил: «но делать нечего, пока почта не привыкнет, надобно так писать». Почта, надо думать, так и не привыкла, ибо Герцен что-то спутал и написал Barrow Hill Place, но такой улицы не было, а была Barrow Hill Road, а также была Primrose Hill Road, а не просто Primrose Road, причем все эти Roads находились в разных местах около известного в лондонской истории Primrose Hill (Холма Примул), так что сейчас довольно затруднительно точно определить его адрес. Он снял дом, принадлежавший скульптору, – двор был заставлен кусками мрамора и скульптурами, но местом он был доволен: «Мы в такую даль заехали, что и здешние старожилы найти не могут. – Пустыня, и я доволен. Тишина, как в Ницце, и туман, как в паровой бане»[111].

«Весь средний этаж состоял из огромного, неудобного, холодного drawing-room, – вспоминал Герцен. – …Когда на второй или третий день после нашего переезда, разобравшись и устроившись, я взошел утром в эту комнату, сел на большие кресла и просидел часа два в совершеннейшей тишине, никем не тормошимый, я почувствовал себя как-то свободным, – в первый раз после долгого, долгого времени. Мне было не легко от этой свободы, но все же я с приветом смотрел из окна на мрачные деревья парка, едва сквозившие из-за дымчатого тумана, благодаря их за покой.

По целым утрам сиживал я теперь один-одинохонек, часто ничего не делая, даже не читая… В этом досуге разбирал я факт за фактом все бывшее: слова и письма, людей и себя. Ошибки направо, ошибки налево, слабость, шаткость, раздумье, мешающее делу, увлеченье другими. И в продолжение этого разбора внутри исподволь совершался переворот… были тяжелые минуты, и не раз слеза скатывалась по щеке; но были и другие, не радостные, но мужественные; я чувствовал в себе силу, я не надеялся ни на кого больше, но надежда на себя крепчала, я становился независимее от всех… Но я так был отрезан на чужбине… Надобно было, во что б ни стало, снова завести речь с своими, хотелось им рассказать, что тяжело лежало на сердце. Писем не пропускают – книги сами пройдут; писать нельзя – буду печатать; и я принялся мало-помалу за "Былое и думы" и за устройство русской типографии»[112].

Итак, в этом доме Герцен начинает работать над знаменитой книгой воспоминаний «Былое и думы». Он писал в письме своей старинной приятельнице: «Поздравьте меня: с тех пор как я переехал в мое аббатство и разбитая нога не позволяет ходить – у меня явилось френетическое неистово [от фр. frеnеtique] желание написать мемуар, я начал его по-русски (спишу вам начало), – но меня увлекло в такую даль, что я боюсь, – с одной стороны, жаль упустить эти воскреснувшие образы с такой подробностью, что другой раз их не поймаешь… Иван Алексеевич, княгиня, Дмит<рий> Пав<лович>, Александр Алексеевич, Васильевское[113] – и я ребенком в этом странном мире, патриархальном и вольтеровском. – Но так писать – я напишу «Dichtung und Wahrheit»[114], а не мемуар о своем деле. Я целый день сижу один и пишу и думаю. Не лучше ли начать с отъезда из Москвы в чужие края. Я и это пробовал – положение русского революционера относительно басурман европейских стоит тоже отделать, об этом никто еще не думал.

Да, я построю надгробный памятник…»[115].

«Былое и думы» – одна из самых замечательных книг не только русской литературы, но и мировой. И. С. Тургенев высоко ценил ее: «Все это написано слезами, кровью: это – горит и жжет… Так писать умел он один из русских», а Виктор Гюго писал: «Ваши воспоминания – это летопись чести, веры, высокого ума и добродетели. Вы умеете хорошо мыслить и хорошо страдать – два высочайших дара, какими только может быть наделена душа человека»[116].

У Риджентс-парка Герцен прожил до марта следующего года, когда он снял «маленькую дачку, cottage, с садом и всяким удовольствием», куда переехали 27 марта 1853 г. «Дачка» под номером 25 находилась на New Road (которая с 1857 г. стала называться Euston Road) (25 Euston Square, New Road), существенно ближе к центру города, что было для Герцена важно – облегчалось общение со множеством гостей. Правда, не было такой тишины и спокойствия как у Primrose Hill, так как Юстон-роуд проходит мимо трех (!) лондонских вокзалов и тогда, как и сейчас, на ней круглые сутки была народу труба нетолченая.

Июнем 1853 г. датируется основание Вольной русской типографии: «…если я ничего не сделаю больше, то эта инициатива русской гласности когда-нибудь будет оценена[117]», – писал Герцен. Говоря о причинах основания типографии, он спрашивал: «Отчего мы молчим? Неужели нам нечего сказать? Или мы молчим только оттого, что мы не смеем говорить?» и утверждал: «Открытая вольная речь – великое дело; без вольной речи – нет вольного человека».

Типография поменяла несколько адресов в Лондоне: она находилась недалеко от Юстон-роуд, на площади Риджент-сквер (Regent Square), где с одной, южной стороны, тянется ряд домов; на Джадд-стрит (2, Judd Street), отходящей под прямым углом от Юстон-роуд, потом на улице Каледониан-роуд, а также в предместье Лондона Теддингтоне и в Нью-Хэмтон.

Через год Герцен с детьми и их воспитательницей Мальвидой Мейзенбуг находит квартиру в одном из самых живописных предместий Лондона – Ричмонде. Как вспоминала Мейзенбуг, «я с радостью приветствовала предложение Герцена покинуть Лондон и поехать в Ричмонд, где, благодаря близости к Лондону, можно было пользоваться удобствами города, а прогулки по Темзе, протекающей среди прекрасного парка, и близкое соседство Кью-Гартена (ботанический сад Kew Garden. – Авт.) делали загородную жизнь особенно привлекательной»[118]. Эти места связаны с появлением альманаха «Полярная звезда», в котором под обложкой его, где были помещены профили казненных декабристов, и под эпиграфом из Пушкина «Да здравствует разум» печатались запрещенные стихотворения, письмо Белинского Гоголю, исторические документы. Как писал декабрист И. Д. Якушкин Герцену, «"Полярная звезда" читается даже в Сибири, и ее читают с великим чувством; если бы вы знали, как бы этому радовались – Свободная ваша речь для всякого русского человека как будто летящий от родины глас».

В доме, стоящем высоко на берегу Темзы, он снимает квартиру с видом на реку (3, St. Helena Terrace). Туда они переезжают в начале июля (до 5-го) 1854 г. Этот дом стоит довольно высоко на берегу Темзы, над центром дома – невысокий аттик с надписью: «S^t. HELENA TERRACE» (Герцен называл дом «Аленина терраса»), перед квартирами второго этажа расположены небольшие сады, а первый этаж занят помещениями, где хранятся лодки. Когда я побывал в этом доме, то смог убедиться, насколько прекрасен вид из окон его. Темза здесь не очень широкая, слева – мост, по которому идет дорога в Туикенем (Twickenham) и далее в Хэмптон Корт (Hampton Court).

Несмотря на, казалось бы, прекрасные условия, жили Герцены тут недолго: после возвращения из поездки на остров Уайт Герцен хотел нанять тот же дом, но этого не получилось, и они поселились на другой, левой стороне Темзы в Туикенеме, в «превосходном» доме Bridgefield Villas. Отсюда он 27 декабря того же года переезжает в Ричмонд-хаус (Richmond House), который, несмотря на название, находится не в Ричмонде, а в Туикенеме «по дороге в Hampton Court». Сам он объяснял причину переезда: «… вчера или на днях явился агент, да и говорит: "Ваш хозяин весь в долгах, а вы, мол, съезжайте, – а то, мол, все штанишки продадут за его долг". "Помилосердствуйте, ваше агентство, как же, дети мал мала меньше, все зубы, ветер". "Это, – говорит, – как вам угодно, а 27 декаб<ря> все продадут, и Франсуа, и все". Давай опять искать квартеру, помните вы Попов дом – да не приходского попа, а поэта Попа по дороге в Hampton Court? – так тут возле мы и наняли – дом большой с садом, видом и со всякой сладостью…»[119]. «Переезжаем в середу», т. е. 27 декабря 1854 г. Дом поэта Александра Поупа (Pope) напротив современного здания St. James’s Boy’s School на улице Cross Deep на берегу Темзы в Туикенеме.

Уже в марте 1855 г. Герцен покидает дом и временно, в продолжение нескольких дней, живет в Bridgefield Villas, а с 7 апреля – он на новой квартире в небольшом доме (десятилетней дочери Герцена Тате он показался «очень маленьким») Cholmondeley (произносится Чомли; а Герцен называл его «Шолмандей») Lodge там же в Ричмонде, недалеко от St. Helena Terrace.

В апреле 1855 г. здесь Герцен отдает отпечатать объявление о выходе журнала «Полярная звезда», названного так по имени альманаха, редактировавшегося Рылеевым, декабристом, повешенным в 1826 г.

В конце этого же года – 5 декабря – Герцены в новом месте – на севере города недалеко от первого их дома: дом № 1 (у Тучковой № 21), вилла Питерборо, Финчли нью-роуд, Сент Джонс-Вуд (Peterborough Villas. Finchley New Road, St. John’s Wood).

Воспитательница детей Герцена Мальвида фон Мейзенбуг писала, что «…было решено переехать в Лондон, так как сын Герцена должен был посещать Лондонский университет и лабораторию знаменитого химика Гофмана, а Натали нуждалась в некоторых уроках, для которых я не была достаточно компетентной. С искренней скорбью расставалась я с милым деревенским уединением, с прелестным видом на Темзу, окруженную зелеными берегами, с прекрасным парком Ричмонда и садами Кью, в которых проводила вместе с детьми такие счастливые часы, со всей той замкнутой и уютной жизнью, которой предстояло снова колебаться и, может быть, совсем расстроиться под влиянием вмешательства внешнего мира. Вместо того чтобы все более упорядочиваться и становиться все благоустроеннее, она подвергалась опасности быть разрушенной или же совершенно разбитой». Однако новое помещение, хотя и столь далекое от живописного Ричмонда, оказалось не таким уж плохим: «Мы вернулись в Лондон и поселились в доме, расположенном на окраине Ст.-Джонс-Вуд. Это предместье Лондона, – писала Мальвида Мейзенбуг, – утопающее в зелени садов, место, где берут начало многочисленные дороги, расходящиеся во все стороны, в леса и живописные местные деревни, так что мы могли считать, что живем в деревне»[120].

В квартире на Finchley New Road Герцен задержался почти на десять месяцев. Здесь 9 апреля 1856 г. произошла знаменательная встреча старых друзей – Герцена и Огарева. Жена Огарева вспоминает, как она с мужем приехала в Лондон: «Часа через четыре мы увидали Лондон, величественный, мрачный, вечно одетый в туман, как в кисейное покрывало, – Лондон – самый красивый город из виденных мною; мелкий, частый дождь не умолкал. Взявши багаж и приказав поставить его на карету, мы поспешили сесть в нее и отправились отыскивать Герцена по данному нам адресу доктором Пикулиным: Richmond, Chomley-lodge. Но кеб – не железная дорога, и нам пришлось запастись еще большим терпением; наконец мы прибыли в Ричмонд; несмотря на дождь, город произвел на меня сильное впечатление: он весь утопал в зелени, дома даже были покрыты плющом, диким виноградом (brionia) и другими ползучими растениями; вдали виднелся великолепный, бесконечный парк; я никогда не видала ничего подобного! Кеб остановился у калитки Chomley-lodg’a; кучер, закутанный в шинель со множеством воротников, один длиннее другого, сильно позвонил; вышла привратница; осмотрев нас не без явного любопытства, так как мы, вероятно, очень отличалась от лондонских жителей, она учтиво поклонилась нам. На вопрос Огарева, тут ли живет мистер Герцен, она обрадованно отвечала:

– Да, да, mister Ersen жил здесь, но давно переехал.

– Куда? – спросил уныло Огарев.

– Где теперь? – переспросила привратница. – О, далеко отсюда, сейчас принесу адрес.

Она отправилась в свою комнату и вынесла адрес, написанный на лоскутке бумаги; Огарев прочел: London Finchley road № 21 (так в тексте. – Авт.) Peterborough Villa. Кучер нагнулся над бумажкой и, очевидно, прочел про себя.

– О… о, – сказал он, качая головой, – я отвезу вас в Лондон, а там вы возьмете другой кеб, моя лошадь не довезет вас туда, это на противоположном конце города, а она и так устала, сюда да обратно – порядочный конец.

Мы вздохнули печально и безусловно подчинились его соображениям. Возвратившись в Лондон, Огарев сознался, что желает чего-нибудь закусить наскоро, пока переставляют наши чемоданы с одного кеба на другой; так мы и сделали. Усевшись в карету, мы опять покатили по звучной мостовой; дорогой мы молчали и в тревожном состоянии духа смотрели в окно, а иногда обменивались одной и той же мыслью: «Ну, а как его и там не будет?» Наконец мы доехали. Кучер сошел с козел и позвонил. № 21 виднелся над калиткой; дом каменный, чистый, прозаичный, находился среди палисадника, обнесенного кругом высокой каменной стеной, усыпанной сверху битым стеклом, и которому эта стена придавала скорей вид глубокой ванны, чем сада. Герцен не мог его выносить и никогда не бывал в нем. Повар Герцена, Francois, итальянец, маленький, плешивый, на вид средних лет, отворил дверь дома, поглядел на наши чемоданы и запер ее; вероятно, он ходил передавать виденное своему хозяину. Нетерпеливый кебмэн (кучер) позвонил еще сильнее. На этот раз Francois живо вышел, добежал до калитки, развязно поклонился нам и сказал ломаным французским языком:

– Monsieur pas a la maison.

– Как досадно, – отвечал тихо Огарев по-французски, и подал мне руку, чтоб я вышла из кареты; потом он велел кучеру снять с кеба чемоданы и внести их в дом; за сим спросил кучера, сколько ему следует, и заплатил. Francois шел за нами в большом смущении. Войдя в переднюю, Огарев повернулся к Francois и спросил:

– А где же его дети?

Герцен стоял наверху, над лестницей. Услыша голос Огарева, он сбежал, как молодой человек, и бросился обнимать Огарева, потом подошел ко мне: «А, Консуэла?» (так называл он жену Огарева. – Авт.) – сказал он и поцеловал меня тоже.

Видя нашу общую радость, Francois наконец пришел в себя, а сначала он стоял ошеломленный, думая про себя, что эти русские, кажется, берут приступом дом». С тех пор и Герцен, и его друг, и Тучкова жили либо очень близко друг от друга, либо в одном доме, и с тех пор начал завязываться тугой узел их взаимоотношений: Тучкова и Герцен полюбили друг друга.

Несколько дней они собирались поздно вечером, когда им никто не мог помешать, и Герцен бессонными ночами рассказывал им, «…что наболело на его душе за последние годы, он нам рассказывал со всеми подробностями все страшные удары, которые перенес, рассказывал и о болезни и о кончине жены»[121].

Определить место этого дома несколько затруднительно, так как улицы Finchley New Road ни тогда не было, да и сейчас нет, а была (и есть) улица, называемая просто Finchley Road (без New). Возможно, Герцен несколько ошибся и имелась в виду именно Finchley Road у нынешней станции метро St. John’s Wood.

Эти бесконечные переезды утомляли Герцена. В одном из писем он жалуется: «Как бы хотелось, чтоб это была последняя квартира в Лондоне. Не могу привыкнуть к этой земле – да и только – вижу ее хорошие стороны, но incompatibilitе d’humeur [несходство, несовместимость характеров. – фр.] – да и только»[122]. Возможно, что постоянные переезды были связаны с этой несовместимостью, он никак не мог найти согласие, спокойствие внутри себя, что внешне и проявлялось таким образом…

Тучкова оставила подробные воспоминания о квартирах Герцена в Лондоне: «Мне помнится, что мы провели не более полугода в Petersborough Villa. Александр Иванович Герцен охотно менял не только квартиры, но и кварталы: ему скоро были заметны все неудобства занимаемого дома; ему становились невыносимы даже все те же лица в омнибусах, отправляющихся постоянно по одному направлению: в центр города и обратно. Вдобавок, Petersborough Villa имела еще одно большое неудобство. Этот дом состоял из двух квартир, вполне одинаковых, с одной смежной стеной. Как я уже говорила, по воскресеньям у нас собирались разные изгнанники: Чернецкий с Тхоржевским обязательно, немцы, французы, итальянцы. Иногда кто-нибудь из гостей приводил нового, случайного посетителя. Мало-помалу все оживлялись, кто-нибудь начинал играть на фортепиано, иногда пели хором. Дети тоже принимали участие в пении, раздавался веселый гул, смех».

Для русских такое поведение считалось вполне нормальным, но в Англии естественно вызывало протест: «За стеной начиналось постукивание, напоминающее, что в Англии предосудительно проводить так воскресные дни. Герцен по этому поводу приходил в сильное негодование и говорил, что нельзя жить в Англии иначе, как в доме, стоящем совсем отдельно. Это желание вскоре осуществилось. Александр Иванович поручил своему приятелю Саффи в его частых прогулках по отдаленным частям города приискать для нас отдельный дом с садом. Когда Саффи нашел, наконец, Tinkler’s или Laurel’s house, как его звали двояко, он пригласил Александра Ивановича осмотреть этот дом вместе с ним; они остались оба очень довольны своей находкой».

Как писала Тучкова, «Герцен находил, что наш дом тесен» и потому был найден другой и совсем в другом районе города. Герцен сообщает в письме, что 10 сентября 1856 г. он переезжает на юг города, на правый берег Темзы, в район Патни (Putney) по адресу High Street, дом мистера Тинклера (Mr. Tinkler), называемый Laurel House.

Ему повезло с этим домом – он сумел прожить в нем почти два года (редкость при его переездах). Один из многочисленных гостей Герцена, А. П. Милюков, писал о посещении дома: «Видя, что я затрудняюсь поздно возвращаться в город, совсем еще не знакомый мне, он сказал: "Да вы и ночуйте у меня, а завтра можете ехать с первым поездом, вместе с моим сыном". Разумеется, я с радостью согласился. Александр Иванович занимал в Путнее отдельный двухэтажный дом, расположенный в глубине небольшого двора и выходивший другой стороною на прекрасный планированный сад, с сочной, бархатной зеленью, какую можно видеть только в Англии. Помещение отличалось тем комфортом и чистотою, которыми справедливо гордятся англичане. В нижнем этаже была приемная зала, столовая и кабинет, в верхнем – спальня и детские комнаты, везде картины и ковры. Только что мы вошли в залу, как из сада прибежали дети Герцена – Саша, мальчик лет шестнадцати, и две девочки: Наташа, годами двумя моложе брата, Ольга, малютка лет семи, а через несколько минут пришел Николай Платонович Огарев с женою. Александр Иванович познакомил нас. В наружности Огарева с первого взгляда я не нашел ничего особенного: его круглое лицо и небольшая полнота напоминали скорее коренного русского купца, чем поэта. В 7 часов пригласили нас в столовую. Обед с шампанским и фруктами прошел очень оживленно и весело, и, когда затем перешли курить в кабинет, можно было подумать, что мы знакомы уже давно. Герцен обладал той сообщительностью, которая чрезвычайно облегчает и ускоряет короткое сближение»[123].

Тучкова оставила подробное описание жизни Герцена здесь: «Laurel’s house был во всем противоположен Petersborough Villa. Снаружи он скорее походил, под железной крышей, окрашенной в красную краску, на какую-нибудь английскую ферму, чем на городской дом, а со стороны сада весь дом был плотно окутан зеленью, плющ вился снизу доверху по его стенам; перед домом простиралась большая овальная луговина, а по сторонам ее шли дорожки; везде виднелись кусты сирени и воздушного жасмина и другие; кроме того, была пропасть цветов и даже маленькая цветочная оранжерея.

Милый дом, как хорошо в нем было, и как все, чем жили оба друга, развивалось быстро и успешно в то время!

С старшею дочерью Герцена каждый день мы делали два букета, помещая посредине большую белую душистую лилию; один букет был для гостиной, другой – для комнаты Огарева.

От калитки до входной двери приходилось пройти порядочное расстояние; двор был весь вымощен дикарем (т. е. каменными плитами. – Авт.), направо была пустая конюшня, а над ней – сеновал и квартира садовника.

Мы переехали в свое новое помещение и хорошо в нем разместились. Герцен мог ездить в Лондон по железной дороге, станция которой находилась в двух шагах от нашего дома (это станция Putney по линии до вокзала Уотерлу (Waterloo)). А когда Александр Иванович опаздывал, он мог сесть в Фуляме (так она произносила название Fulham) в омнибус, который за Путнейским мостом каждые десять минут отходит в самый центр Лондона.

Герцен вставал в шесть часов утра, что очень рано по лондонским обычаям; но, не требуя того же от прислуги, он читал несколько часов у себя в комнате. Ложась спать, он тоже подолгу читал; а расходились мы вечером в двенадцатом часу, а иногда и позднее, так что Герцен едва спал шесть часов. После обеда он оставался большею частью дома и обыкновенно читал вслух по-французски или по-русски что-нибудь из истории или из литературы, понятное для его старшей дочери, а когда она уходила спать, то читал для сына книги, подходящие к его возрасту. Герцен следил за всеми новыми открытиями науки, за всем, что появлялось нового в литературе всех стран Европы и Америки. В девять часов утра в столовой обыкновенно подавался кофе. Герцен выпивал целый стакан очень крепкого кофе, в который наливал с ложку сливок; он любил кофе очень хорошего достоинства. За кофеем Александр Иванович читал «Теймс», делал свои замечания и сообщал нам разные новости. Он не любил направления «Теймса», но находил необходимым читать его каждое утро. Окончив чтение «Теймса», он уходил в гостиную, где занимался без перерыва до завтрака. Во втором часу в столовой был приготовлен завтрак (lunch), который состоял из двух блюд: почти всегда из холодного мяса и еще чего-нибудь из остатков вчерашнего обеда. На столе стояли кружка pal al (должно быть, pale ale – светлого пива. – Авт.) и бутылка красного вина или хереса. Герцен очень любил pal al и пил его ежедневно»[124]. В этом доме обитатели его встретили появление первого номера знаменитого впоследствии «Колокола», русской свободной газеты, вышедший 22 июня 1857 г. Идея издания принадлежала Огареву, а Герцен предложил ее название «Колокол» и девиз «Vivos voco!» – «Зову живых!». В первом же номере объявлялось кредо издателей: «Везде, во всем, всегда быть со стороны воли – против насилия, со стороны разума – против предрассудков, со стороны науки – против изуверства, со стороны развивающихся народов – против отстающих правительств». «Колокол» ратовал за уничтожение крепостной зависимости, за свободу Польши.

Известностью газета пользовалась необычайною: ведь там публиковались секретные распоряжения, сообщения с мест о свинствах русской жизни, не пропускаемые николаевской цензурой, воззвания, письма в редакцию. Говорили, что свежий номер «Колокола» обязательно лежал на столе Александра II.

Герцен считал, что дом был мал (там же жил и Огарев с женой), и 24 ноября 1858 г. нанял неподалеку на улице Перси Кросс в районе Фулем (Percy Cross, Fulham) дом, называвшийся Парк-хауз (Park House). Та же Тучкова оставила довольно подробное описание нового жилища: «В нашем новом помещении на той стороне дома, которая была обращена к саду, была крытая галерея во всю длину дома, размеры которого были очень велики; там мы проводили большую часть дня. Внизу помещалась кухня, комнатка для мытья посуды и другая, крошечная, с полками, куда вымытые тарелки ставились на ребро и никогда не вытирались, а быстро сохли от теплого воздуха. Эти прибавочные отделения к кухне находятся во всех английских домах; вообще, Герцен говорил всегда, что существует такое однообразие в расположении комнат и даже в расстановке мебели в английских домах, что он мог бы с завязанными глазами найти любой предмет, любую комнату. Кроме кухни, внизу было еще помещение для мужской или для семейной прислуги. В первом этаже находились очень большая столовая и гостиная, разделенная на две половины; в одной Герцен писал, в другой, заперев дверь в упомянутую половину, можно было в необходимом случае принять кого-нибудь постороннего; дальше, через коридор, была небольшая комнатка, пониже остальных, где Наташа Герцен (старшая дочь его) брала уроки. Во втором этаже были: моя комната, детская и большая комната, где помещались обе дочери Герцена; в третьем этаже находились спальни Герцена и Огарева, комнаты их были очень плохо меблированы; над ними в последнем этаже жили горничные.

Прислуги в Park-hous’e было четыре человека, потому что взяли еще горничную для черной работы; а по субботам, как и во всех английских домах, брали поденщицу (cheer-woman – cheer значит веселиться – так Тучкова называет charwoman. – Авт.), которая мыла и скоблила все в доме, даже наружное крыльцо. Маццини рекомендовал Герцену хорошего повара…»[125].

В одном из писем П. В. Долгорукову Герцен дает и некоторые указания, где его дом находится: ««Мы живем за Brompton, в Фуламе – по дороге к Путнейскому мосту. Дом знают все»[126]. Думается, что действительно дом знали все – он даже отдельно показан на старой карте Лондона 1888 г. Нынешнее местоположение этого несохранившегося дома – на углу Fulham Road и Parsons Green.

В доме Парк-хауз Герцен принимал Чернышевского, специально приехавшего из России к нему. Однако встреча их была неудачной. Чернышевский попытался «ломать», поучать Герцена, а тот считал его «неискренним» и «себе на уме». Герцен не мог принять воззрение нового поколения революционеров.

В 1860 г. несколько месяцев (с мая по ноябрь) Герцен живет по адресу 10, Альфа-роуд недалеко от Риджентс-парка (Alpha Road, Regent’s Park). Там сейчас все перестроено, Alpha Road нет, и примерно на ее месте находится тупик Alpha Close.

Наконец Герцен находит себе особняк Орсет-хауз (Orsett House; он называл его «Орсетовкой»), в котором он сумел прожить почти три года (переехал между 16 и 18 ноября 1860 г. и уехал 28 июня 1863 г.). На стене его мемориальная доска, единственная в Лондоне, отмечающая место, связанное с Герценом, с таким текстом: «Greater London Council Alexander Herzen 1812–1870 Russian Political Thinker lived here 1860–1863». Этот дом – из немногих сохранившихся со времен Герцена. Особняк находится в районе Паддингтон (Paddington) на улице Вестберн Террэс (Westbourne Terrace). Он, несмотря на многие ремонты, довольно хорошо сохранился: двухэтажный, с высоким первым и более низким вторым этажом, с так называемым аттиком. Вход в дом отмечен выступающим портиком с колоннами – это о нем Герцен писал: «Наш дом с брюхом». «Дом не велик, но очень хорош, – продолжал он. – У Огарева внизу au rez-de-chaussеe, спальня и кабинет (он писал, что у него «квартира лучше царской». – Авт.). У меня кабинет возле гостиной – большой – и наверху три спальни, да аттик – как англичане называют чердак»[127].

Нанимать такие особняки и финансировать издательскую деятельность позволяли Герцену его денежные возможности: ему удалось, еще до того как русское правительство лишило его доходов, приобрести американские акции на 250 тысяч тогдашних долларов и получать ежегодно существенный доход.

В этом доме 10 апреля 1861 г. праздновали освобождение крестьян от крепостного ига. Тучкова подробно рассказывает об этом событии и о том, как в то же время они узнали о жестоком подавлении выступления поляков: «Слухи об освобождении крестьян наконец подтвердились, перестали быть слухами, сделались истиной, великой и радостной правдой. Читая "Московские ведомости" в своем рабочем кабинете, Герцен пробежал начало манифеста, сильно дернул за звонок; не выпуская из рук газету, бросился с ней на лестницу и закричал громко своим звучным голосом:

– Огарев, Натали, Наташа, да идите скорей!

Jules первый прибежал и спросил:

– Monsieur a sonne? (Вы звонили?)

– Может быть, но что же они не идут? Идите скорее, отыщите всех.

Жюль смотрел на Герцена с удивлением и удовольствием.

– У вас очень веселый вид, – сказал он.

– Да, я думаю, – отвечал рассеянно Герцен.

В одну минуту мы все сбежались с разных сторон, ожидая что-то особенное, но по голосу Герцена скорей хорошее. Герцен махал нам издали газетой, не отвечал на наши вопросы о том, что случилось; наконец вернулся в свой кабинет, и мы за ним.

– Садитесь все и слушайте, – сказал Герцен, – и стал нам читать манифест. Голос его прерывался от волнения; наконец он передал газету Огареву и сказал:

– Читай, Огарев, я больше не могу.

Огарев дочитал манифест своим спокойным, тихим голосом, хотя внутри он был не менее рад, чем Герцен; но все в нем проявлялось иначе, чем в Герцене…

– Огарев, – сказал Герцен, – я хочу праздновать у себя дома, у нас, это великое событие… Быть может, – продолжал он с одушевлением, – в нашей жизни и не встретится более такого светлого дня. Послушай, мы живем, как работники, все труд, работа, – надо когда-нибудь и отдохнуть и взглянуть назад, какой путь нами пройден, и порадоваться счастливому исходу вопроса, который нам очень близок; быть может, в нем и наша лепта есть.

– А вы, – сказал он, обращаясь ко мне с Наташей, – вы должны нам приготовить цветные знамена и нашить на них крупными буквами из белого коленкору, на одном: "Освобождение крестьян в России 19-го февраля 1861 года", на другом: "Вольная русская типография в Лондоне" и проч. Днем у нас будет обед для русских… Наконец день праздника был назначен… В назначенный день с утра было не очень много гостей, только русские и поляки… Было так много народу на этом празднике, что никто не мог сесть. Даже кругом нашего дома стояла густая толпа, так что полицейские во весь вечер охраняли наш дом от воров»[128].

Однако праздник был омрачен известием о кровавом подавлении демонстраций в Польше.

Имя Герцена становится в России символом свободного неподцензурного слова. К нему в Лондон стремятся буквально все русские, приезжавшие в Великобританию, да иногда и вообще они отправлялись в долгий путь за границу только для того, чтобы увидеть Герцена: «Каждый русский, приезжавший в Лондон, считал своим долгом сходить к нему на поклонение»[129]. И сам Герцен вспоминал: «Ни страшная даль… ни постоянно запертые двери по утрам – ничего не помогало». В «Орсетовку» к Герцену и Огареву приезжали многие русские, буквально осаждавшие их, бывавшие тут каждый день, среди которых были и шпионы, подсылавшиеся русским правительством. Как рассказывала Тучкова, Герцена посещали буквально сотни людей, среди которых были и знаменитые писатели и художники, выдающиеся общественные и революционные деятели. У него побывали и Иван Тургенев, и Лев Толстой, и Чернышевский, и Александр Иванов, и Сергей Боткин, и Марко Вовчок, и крупнейшие представители западноевропейских общественных движений. «Иногда приезжали русские студенты, ехавшие учиться в Германию. Не зная ни слова по-английски, они ехали в Лондон дня на два нарочно, чтобы пожать руки издателям «Колокола»… Тут были и люди, сочувствовавшие убеждениям двух друзей хоть отчасти… но были и такие, которые приезжали только из подражания другим».

В марте 1861 г. в этом доме часто бывал Лев Николаевич Толстой. Сохранились его впечатления о встрече с Герценом: «Он поразил Льва Николаевича своей внешностью небольшого, толстенького человека и внутренним электричеством, исходившим из него. – Живой, отзывчивый, умный, интересный, – пояснил Лев Николаевич, по обыкновению иллюстрируя оттенки своих мыслей движениями рук, – Герцен сразу заговорил со мною так, как будто мы давно знакомы, и сразу заинтересовал меня своею личностью». Герцена заинтересовал его новый знакомый, но он весьма скептически отозвался о его убеждениях: как он писал Тургеневу, «Толстой – короткий знакомый; мы уж и спорили; он упорен и говорит чушь, но простодушный и хороший человек; даже Лиза Огарева его полюбила и называет «Левстой». Что же больше? Только зачем он не думает, а все как под Севастополем, берет храбростью, натиском…»[130] В следующем письме от 12 марта Герцен опять писал Тургеневу о Толстом: «Гр. Толстой сильно завирается подчас: у него еще мозговарение не сделалось после того, как он покушал впечатлений»[131].

Герцен, к удивлению Толстого, не привыкшего к западному быту, повел его не в дом, а в ближний ресторанчик, сомнительного, как посчитал посетитель, достоинства, да еще и пошел с ним «в какой-то плоской фуражке», а Толстой был тогда «большим франтом, носил цилиндр, пальмерстон[132] и пр.». Несмотря на то что Герцен был не так, как следовало, одет, он еще и выговорил Толстому, что он бестактно вел себя с поляками, присоединившимися к ним – «Сейчас видна русская бестактность. Разве можно было так говорить при поляках?» Толстой много позднее вспоминал, что «все это вышло у Герцена просто, дружественно и даже обаятельно. Я не встречал больше таких обаятельных людей, как он. Он неизмеримо выше всех политических деятелей того и этого времени»[133].

Сюда же приезжал в 1862 г. Ф. М. Достоевский – 4 июля он встретился с Герценом и подарил ему «Записки из мертвого дома» с надписью: «Александру Ивановичу Герцену с знак глубочайшего уважения от автора». На следующий день Герцен отправил письмо Огареву: «Вчера был Достоевский – он наивный, не совсем ясный, но очень милый человек. Верит с энтузиасмом в русский народ»[134]. Возможно, встреча состоялась 5 июля, на ней присутствовал и М. А. Бакунин, они также увиделись уже перед отъездом Достоевского из Лондона 19–20 июля 1862 г.

Из «Орсетовки» Герцен 28 июня 1863 г. переезжает на новую квартиру недалеко от тех мест, где он жил в 1854–1855 гг. Он пишет дочери: «Вот мы и на даче, милая Тата, и сегодня же открыта сюда железная дорога – езда из Waterloo Station до Теддингтона 46 м<инут>, и от станции до нашего дома от 4 до 5 м<инут>».

Тучкова-Огарева рассказывает: «В пятнадцати (!) минутах по железной дороге от Лондона было местечко, называемое Теддингтон и состоявшее из длинной улицы, где были раскинуты загородные дома с большими роскошными садами позади домов и частые домики с различными маленькими лавками для удобств занимающих большие дома. Там Герцен нашел довольно просторный дом с большим садом, куда мы и переехали все… Наш новый дом имел только одно большое неудобство. За ним была какая-то фабрика, и часто в саду пахло растопленным салом»[135]. Это так называемый Элмфилд-хауз (Elmfield House). Он находится в Теддингтоне (Teddington), на улице High Street, недалеко от Ричмонда, на левом берегу Темзы. Дом этот был, вероятно, построен в первой половине XVIII в., в начале XIX в. принадлежал владельцами свечной фабрики, находившейся рядом (откуда и запах, о котором вспоминала Тучкова), а с 1892 г. тут помещались различные муниципальные районные службы. Теперь же дом предназначен для продажи и еще неизвестно, уцелеет ли он вообще…

С этим домом связана легенда о призраке (ну, как же без него в Англии) Lady in Black – «Женщины в черном», – который появлялся несколько раз в доме. Призрак видел последний владелец дома у кровати в спальне, потом рабочий, делавший поздно вечером какие-то исправления, и через несколько лет управляющий домом, обходивший его ночью с собакой. Она бросилась за призраком, но он бесследно, как и следует призраку, исчез. Все эти события происходили в конце XIX и начале ХХ в., но с тех пор призрак не появлялся[136].

Когда Герцен жил в Элмфилд-хауз, в Англию приехал Гарибальди, знаменитый борец за освобождение и объединение Италии. Вся Англия пришла в движение, все ожидали его увидеть, и очень многие из власть имущих хотели бы заполучить его в гости. Герцен пригласил его и другого известного итальянского революционера Мадзини приехать в Теддингтон. По рассказу Герцена, в этот день 17 апреля 1864 г. «…весь плебейский Теддингтон толпился у решетки нашего дома, с утра поджидая Гарибальди. Когда мы подъехали, толпа в каком-то исступлении бросилась его приветствовать, жала ему руки, кричала: "God bless you, Garibaldi!"; женщины хватали руку его и целовали, целовали край его плаща – я это видел своими глазами, – подымали детей своих к нему, плакали… Он, как в своей семье, улыбаясь, жал им руки, кланялся и едва мог пройти до сеней. Когда он взошел, крик удвоился; Гарибальди вышел опять и, положа обе руки на грудь, кланялся во все стороны. Народ затих, но остался и простоял все время, пока Гарибальди уехал»[137].

Гарибальди, по просьбе хозяина дома, посадил в саду дома дерево – оно не дожило до нашего времени.

В начале ХХ в. в этом доме побывал русский журналист, корреспондент газеты «Русские ведомости» И. С. Шкловский, писавший под псевдонимом Дионео. «Дом, в котором прожил много лет Герцен, – писал он, – сохранился до сих пор в почти нетронутом виде. В нем помещается теперь тедингтонский городской совет. На лестнице висят семь аллегорических картин, принадлежавших Герцену и вывезенных им из Италии. Сад с громадным, вековым кедром тоже не изменился. Под тенью этого кедра Герцен любил летом писать. Здесь он правил корректуры «Колокола». В сад теперь выходит новое, только что пристроенное здание – бесплатная народная библиотека. Дом Герцена еще крепок и, вероятно, простоит много лет: но сомнительно, долго ли сохранятся Герценовские картины, к которым и теперь уже приторговываются антикварии (одна картина уже продана[138])».

Герцен считал, что он «в доме ошибся – окрестности превосходные, но дом лежит плохо. Можно через шесть месяцев переехать». Так он и сделал: 16 июня 1864 г. он выезжает отсюда и поселяется в лондонском отеле «Кавендиш» (Cavendish Hotel) в самом центре города на Джермин-стрит (Jermyn Street), а отсюда с Тучковой и младшими детьми 21 (или 22) июня 1864 г. он отправляется на отдых в курортный город Борнмут (Bornemouth). Он возвратился в Лондон 31 августа, на три дня остановился в доме Ланге на Berners Street (севернее Оксфорд-стрит), а 2 сентября поселился в доме по адресу Tunstall House, Warwick Road, Maida Hill, но опять перепутал адрес: в лондонском районе Maida Hill нет улицы Warwick Road, а есть Warwick Avenue, идущая к западу параллельно улице Maida Vale (недалеко от дома Orsett House, где Герцен жил в 1860–1863 гг.).

В ноябре (10-го или 11-го числа) 1864 г. он переезжает вместе с Огаревым в дом № 11 на Истберн Террэс к Тучковой.

За время жизни в Лондоне Герцен поменял 19 квартир!

Герцен покидает Англию – 21 ноября 1864 г. заканчиваются 12 лет его жизни, полные трудов, побед и поражений, отмеченные основанием Вольной русской типографии, изданием «Колокола» и «Полярной звезды», падением влияния Герцена на новые поколения, вызванным в немалой степени и бескомпромиссными выступлениями его в защиту польского народа, притесняемого царской Россией, что вызвало волну дикого шовинизма.

В Лондоне издания Герцена можно было приобрести у двух книгопродавцев – Трюбнера и Тхоржевского. Первый имел книжную лавку рядом с собором св. Павла по адресу 60, Paternoster Row. Эти места были известны в Лондоне как старейший центр книжной торговли, где рядом друг с другом стояли буквально сотни лавок. Во время бомбежек Лондона нацистской авиацией Патерностер-роу был полностью уничтожен. Там тогда сгорело около 6 миллионов книг.

А второй книгопродавец торговал в лавке на Rupert Street, № 39, рядом с Трафальгарской площадью.

Герцен и Огарев познакомились мальчиками и с тех пор остались близкими друзьями.

Еще детьми они поняли, в какой стране они живут, и поклялись положить все силы для ее будущего. Началом послужил год расправы с декабристами: «Для нас, мальчиков, это было нравственным переворотом и пробуждением. Мы перестали молиться на образа и молились только на людей, которые были казнены или сосланы. На этом чувстве мы и выросли», – вспоминал Огарев.

Большой поэт, философ, человек необыкновенно привлекательный, Огарев решил покинуть родину и переселиться поближе к своему другу в Лондон:

Николай Платонович Огарев прибыл в Англию 9 апреля 1856 г. Он хотел быть со своим другом, помогая ему в его благородной деятельности. Он хотел быть верным той клятве, которую друзья произнесли на Воробьевых горах в Москве почти тридцать лет назад – «пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу».

После того как он проводил Герцена за границу, он пытался устроить свою жизнь в России, но потерпел неудачи и в личном плане, и в имущественном. В 1856 г. Огарев получил заграничный паспорт и уехал из России с женой Натальей Александровной Тучковой.

Друзья встретились 9 апреля 1856 г. после десятилетней разлуки: «Герцен стоял наверху, над лестницей. Услышав голос Огарева, он сбежал, как молодой человек, и бросился обнимать Огарева…»[140]

Свидание друзей произошло в Лондоне, в доме, находившемся по адресу 1, Peterborough Villas. Finchley New Road, St. John’s Wood, в который Герцен переехал в конце 1855 г. Друзья не могли наговориться вдосталь: «Утро нас заставало на ногах, тогда мы спешили разойтись и прилечь».

Герцен записал в дневнике: «На меня повеяло чем-то домашним, я опять мог с полной теплотой и без утайки рассказать о том, о чем молчал годы. Мы праздновали нашу встречу печально, но полно, с 9 апреля до 4 мая». Он признавался, что со времени приезда Огарева он представляет, как он живет в Москве «опять на Покровке или Маросейке», вспоминая московские имена улиц. Огарев был необыкновенно притягательным, его называли «магнитным», он очаровывал своей широкой душой, добротой, непритязательностью, уважением к чужим мнениям. Герцен наказывал своим детям брать его за образец и заботиться о нем.

Друзья поселились вместе и с новой энергией продолжили работу над изданиями Вольной русской типографии. Русское правительство через несколько лет ответило приказанием прибыть в Россию, но Огарев отказался: «Я возвращусь, – писал он, – когда отсутствие административного насилия, гласность суда и возможная свобода печати – обеспечат личность и слово. Я возвращусь – не по вызову III-го отделения, а потому что Вы сами, государь, признаете необходимость свободного въезда в Россию всем истинным сынам ее». Этого, конечно, император допустить не мог – только через почти полтора столетия слова Огарева сбылись и на родину смогли свободно возвратиться русские изгнанники.

Но годы жизни Огарева в эмиграции были наполнены не только интенсивной работой, но и тяжелыми личными переживаниями.

Его жена, человек неуравновешенный (она сама признавалась: «на моей жизни лежит печать проклятия, я это знаю, я это чувствую, не дано мне провести жизнь спокойно и ясно, все чистые светлые радости не для меня; но может быть это справедливо, за безумие, за дерзость требований, желаний, жизнь вправе наказывать»[141]) страстно увлеклась Герценом, который сам не противился ей. Между троими завязались странные и трагические отношения, которые доставили им много страданий: «Господи, сколько времени, жизни, идей, сил пошло на этот внутренний раздор и бой!» – писал Герцен[142].

Огарев признавался: «Оскорбленный и замученный, я не знал куда деваться…» Он уходил из дома, часами бродил по улицам Лондона и в одну из таких прогулок встретил человека, ставшего его терпеливым, верным, истинным другом.

Летом 1859 г. Огарев сблизился с «женщиной улицы» Мэри Сазерленд, простой англичанкой. Ей было тогда около 27 лет, Огареву – 46. Н. А. Тучкова писала, что Огарев «встретился с ней в одном из лондонских кабачков, он был не совсем трезвый, познакомился с ней и не имел силы прервать эту ненужную близость, потом привык и подчинился». С ее точки зрения близость была «ненужной», но сам Огарев писал: «Наконец, я нашел опять то теплое, благородное и чистое существо, которое я знал прежде. Все усилия употреблю поддержать, поставить на настоящую высоту, на наш уровень – и надеюсь, может быть, и верю?»[143].

Стремясь разобраться в мотивах, которые влекли его к этой женщине, а ее – к нему, он так излагал свои соображения в письме к другу: «Дал ли я погибшему, но милому созданию моей нежностью повод к дружелюбному чувству, моим обращением с ней и с ее ребенком, которого она раз привозила мне показать, или дал ей этим повод думать, что я как-нибудь да пристрою ее с ребенком, и она ухватилась за эту доску спасения, – я и сам не разберу. Знаю только, что мне и страшно, и больно, и хорошо, и стыдно. Между тем мы стали видеться почти ежедневно; это сделалось для меня какой-то горько-сладкой необходимостью… Как тут быть? Что тут делать? Черт знает! Ум мешается. Сон нейдет. Бывают страшно тяжелые минуты»[144].

В 1875 г. Огарев переехал в Гринвич в дом неподалеку от тенистого парка, который стал любимым местом его отдыха. «Вот где я поселился, – писал Огарев. – Тихо и светло, похоже на деревню и близко к Лондону»[145].

Дом, где жил и скончался Огарев, сохранился. Он стоит поблизости от парка, на улице Эшбернам-плейс (Ashburnham Place), под номером 35. Эта небольшая улица с невысокими домами находится недалеко от железнодорожной станции «Гринвич», к югу от нее. Об этой улице он упоминал в одном из стихотворений.

Ученица П. Л. Лаврова[146] А. Баулер, побывавшая вместе со своим учителем на гринвичской квартире Огарева ранней весной 1877 г., так позднее рассказывала о этом посещении в своих воспоминаниях: «Стук классического молотка английской входной двери прозвучал четко и гулко… Горничная в беленьком фартучке, в беленьком чепчике, чистая и припомаженная, отворила дверь. В небольшой передней горел газ… В гостиной… нас встретила англичанка; но она была небольшого роста, темноволосая, менее угловатая и уверенная в манерах, чем обыкновенно бывают англичанки…» Это была Мэри Сазерленд, которая ввела гостей в кабинет. «Навстречу нам, – продолжала мемуаристка, – шел нетвердыми шагами небольшой старичок в синем, просторном пиджаке и протягивал Петру Лавровичу две дрожащие руки. Лавров представил меня…

– Очень рад, очень рад… – говорил дрожащий глухой голос, и старичок бессильно и судорожно жал мою руку. Мы все сели около большого стола, который стоял посреди комнаты… Прямо передо мною, на стене, висел большой портрет Белинского, и его лицо острое и жесткое, как из гранита высеченное, смотрело смело, в нем была мощь, вера… Как раз за Огаревым, в углу комнаты, на невысокой подставке помещался портрет Герцена в гробу…» Пока посетители оставались одни в небольшой по-английски уютной гостиной, они успели рассмотреть на ее стенах еще портреты Герцена, Грановского, Станкевича… Расставаясь со своими гостями, поэт-изгнанник дружелюбно проводил их до передней. «Еще и сейчас вижу его хрупкую фигуру, освещенную сверху газовым рожком, его неуверенный прощальный жест», – заключала А. Баулер[147].

Мэри внимательно следила за Огаревым, ухаживала за ним, вела хозяйство. Как вспоминала его давний друг Татьяна Пассек, посетившая его в июле 1873 г., «Я нашла, что он [Огарев] состарился и очень опустился; но прежняя магнитность и кротость, даже что-то юное еще сохранились в его прекрасных глазах… Вскоре прибежали к нам простодушная Мери и юноша Генри. На лицах их сияла радость, как бы при свидании со старым другом. Тотчас раскрыли двери балкона, придвинули к нему стол с чистейшей скатертью, явился кофе, сливки, хлеб. Мери заботливо хлопотала и, добродушно улыбаясь, бросала на меня ласковые взоры»[148].

Огарев посвятил своей верной подруге эти строки:

Почти двадцать лет Мэри провела рядом с Огаревым и она же проводила его в последний путь. Он скончался после того, как упал в припадке падучей болезни и сломал позвоночник. Последней его записью в дневнике было: «Сейчас видел во сне, что я вернулся в Россию и приехал домой к себе в деревню… Я проснулся совершенно довольный моим сном, а Гринвич увидал озаренным блестящим солнцем и под ясным небом, каких давно не припомню». Умер он 12 июня (31 мая) 1877 г. и был похоронен на кладбище в Гринвиче (Shooters Hill). «Место я сама выбрала на кладбище, – писала дочь Герцена Наталья, – гора и свободный, хороший вид во все стороны»[150]. Если на сохранившейся фотографии, где рядом с могилой Огарева сидит Мэри, до горизонта простирается поле, то теперь кладбище существенно, по сравнению с тем временем, заселилось, но далекие виды еще остались.

Могила у центральной аллеи, у головы могилы вертикальная стенка, на которой написано: «Nicholas Ogareff of Aksheno Penza Russia born 6^th Dec 1813 died 12^th June 1877».

Однако в 1966 г. прах Огарева потревожили – советская власть в погоне за собственной рекламой затеяла перетаскивать останки известных русских в свою страну. Прах Огарева выкопали, сожгли и перенесли в СССР, на московское Новодевичье кладбище. Помешать этому святотатству никто не мог – родственников уже не осталось…

Советские партчиновники хотели то же проделать и с останками Герцена, покоящимися в Ницце на городском кладбище, но тут уж вмешались потомки и не позволили переносить их.

Тогда-то и появилась еще одна надпись на могильной плите на кладбище в Гринвиче: « On Thursday 24^th February 1966 Nicholas Ogareff was exhumed and cremated after lying in state at the Embassy of the U.S.S.R. His remains were returned in honour to his native soil on Tuesday 1^st March 1966» («В четверг 24 февраля 1966 г. останки Николая Огарева были эксгумированы и кремированы после прощания в посольстве СССР. Прах его был торжественно возвращен на его родину во вторник 1 марта 1966 г.»).

По решению мэрии Гринвича после переноса праха Огарева памятник на месте могилы было решено реставрировать, сохранить и сделать вышеприведенную надпись.

Самолет с урной с прахом Огарева 1 марта 1966 г. приземлился в Москве, отсюда встречавшие проследовали в Дом культуры Московского университета на Моховую, где состоялась траурная церемония с речами, на следующий день перед памятниками Огареву и Герцену во дворе старого здания университета состоялся митинг, после которого урну перевезли на Новодевичье кладбище.

Конечно же, не миновала Лондон и такая спорная и неоднозначная личность в русской эмиграции, как Бакунин, неистовый анархист, с азартом участвовавший в любом выступлении против властей.

Казалось бы, ничего не предвещало его бурную деятельность – рожденный в добропорядочной, образованной, старинной дворянской семье, он поступил в военное училище, но вскоре вышел из него и решил посвятить себя наукам. С нетерпением и страстью окунулся в темные глубины немецкой философии, сблизился со студенческими московскими кружками, познакомился с Белинским, Станкевичем, Герценом, Огаревым.

Он уезжает за границу и там бросается в политику и публицистику, как выразился Герцен, «с головой нырнул во все тяжкие революционного моря»[151], участвует в восстаниях, его несколько раз арестовывают, приговаривают к смертной казни, заменяют пожизненным заключением, выдают России и сажают в крепость, а потом ссылают в Сибирь, откуда он через Японию и США бежит в Лондон и попадает в объятия Герцена и Огарева.

Бакунин появляется на Орсетт-терас (см. главу «Герцен») 27 декабря 1861 г., и, по рассказу Герцена, как только он «огляделся и учредился в Лондоне, т. е. перезнакомился со всеми поляками и русскими, которые были налицо, он принялся за дело. С страстью проповедования, агитации… пожалуй, демагогии, с беспрерывными усилиями учреждать, устраивать комплоты, переговоры, заводить сношения и придавать им огромное значение у Бакунина прибавляется готовность первому идти на исполнение, готовность погибнуть, отвага принять все последствия. Это натура героическая, оставленная историей не у дел. Он тратил свои силы иногда на вздор, так, как лев тратит шаги в клетке, все думая, что выйдет из нее… Он спорил, проповедовал, распоряжался, кричал, решал, направлял, организовывал и ободрял целый день, целую ночь, целые сутки. В короткие минуты, остававшиеся у него свободными, он бросался за свой письменный стол, расчищал небольшое место от золы и принимался писать – пять, десять, пятнадцать писем…»[152].

Он тогда же, по выражению Герцена, «запил свой революционный запой», начал склонять основателей «Колокола» к пропаганде тайной деятельности, к авантюризму и заговорам, чему основатели «Колокола» резко противились.

Бакунина сперва поселили в Лондоне в доме № 14 на Альфред-плейс, что в центре, совсем рядом с площадью Бедфорд и недалеко от центральной улицы Тоттенхэм корт роуд (14, Alfred St, Bedford Place); потом он переселился на улице Гроув-роуд, дом № 10 (10, Grove Terrace, Grove Road, St John’s Wood, NW), и, наконец, его последний адрес – дом № 10, улица Пэддингтон Грин (10, Paddington Green). Здесь, в окружении новой застройки, еще сохранилось несколько домов викторианского времени (№ 14–18), но дома под номером 10 уже нет. В небольшом скверике – памятник знаменитой английской актрисе Саре Сиддонс (1755–1831), изображенной в виде музы трагедии. Она похоронена около соседней церкви св. Марии.

Герцен рассказывает о домашнем быте Бакунина: «Он свято сохранил все привычки и обычаи родины, т. е. студентской жизни в Москве, – груды табаку лежали на столе вроде приготовленного фуража, зола сигар под бумагами и недопитыми стаканами чая… с утра дым столбом ходил по комнате от целого хора курильщиков, куривших точно взапуски, торопясь, задыхаясь, затягиваясь, словом, так, как курят одни русские и славяне».

Несмотря на все это, его домохозяйка миссис Уелч и служанка Грейс любили его: «В нем было что-то детское, беззлобное и простое, и это придавало ему необычайную прелесть и влекло к нему слабых и сильных».

Опять рассказывает Герцен: «Много раз наслаждался я с удивлением, сопровождавшимся некоторым ужасом и замешательством, хозяйской горничной Грейс, когда она глубокой ночью приносила пятую сахарницу сахару и горячую воду» в комнату необычного постояльца. Много времени после его отъезда рассказывали об этом странном и восхитительном русском и его не менее странных гостях.

Бакунин еще много лет участвовал в самых различных революционных предприятиях в Европе: тут и попытки устроить революции в Испании и Италии, организация подпольных тайных обществ «освобождения человечества», горячее сочувствие Парижской коммуне, участие в марксовом Интернационале, откуда его с позором изгоняют (Бакунин был первым революционером в Европе, который предостерегал против «диктатуры пролетариата», которую проповедовал Маркс и его последователи). Несмотря на постоянные неудачи и провалы, он не унимался почти до самой кончины в 1876 г. в Швейцарии.

Англия дала приют другому русскому изгнаннику. Владимир Сергеевич Печерин еще в юности воспринял идеи христианского равенства и свободы, и тогда еще у него проявились черты максимализма, которые доминировали в его характере всю жизнь.

В 1829–1831 гг. он учился в Петербургском университете, изучал классическую филологию, печатал и стихи, и прозу, и драматургические произведения, перед ним открывались перспективы научной и педагогической работы, он был блестящим лектором, но… Печерин отказался от карьеры. В 1836 г. он уехал в Берлин и уже не вернулся.

Владимир Сергеевич Печерин не мог проявить себя в николаевской России: он понимал, что «в тогдашней России, где невозможно было ни говорить, ни писать, ни мыслить, где даже высшего разряда умы чахли и неминуемо гибли под неминуемым гнетом»[153], жить ему было нельзя. С большими трудностями ему удалось вырваться из России, откуда вообще запрещалось выезжать за границу. Уже в старости он «с гордостью» писал: «Мне не в чем раскаиваться, нечего жалеть… я исполнил священный долг самосохранения, оставаться в России было бы равносильно самоубийству», в той России, живущей «лишь для того, чтобы копить деньги и откармливаться»[154]. Об этом времени с блеском написал Герцен: «Кругом глушь, молчание, все было безответно, бесчеловечно, безнадежно и притом чрезвычайно плоско, глупо и мелко. Взор, искавший сочувствие, встречал лакейскую угрозу или испуг, от него отворачивались или оскорбляли его. Печерин задыхался в этом неаполитанском гроте рабства, им овладел ужас, тоска, надобно было бежать, бежать во что бы ни стало из этой проклятой страны»[155].

«Я бежал из России, – говорил Печерин, – как бегут из зачумленного города. Тут нечего рассуждать – чума никого не щадит – особенно людей слабого сложения. А я предчувствовал, предвидел, я был уверен, что если б я остался в России, то с моим слабым и мягким характером я бы непременно сделался подлейшим верноподданным чиновником или – попал бы в Сибирь ни за что ни про что. Я бежал не оглядываясь для того, чтобы сохранить в себе человеческое достоинство»[156].

Печерин нашел себя, как писал он, «в служении страждущему человечеству» – он вступил в монашеский орден редемптористов (от лат. redemptor – спаситель; орден Congregatio Sanctissimi Redemptoris основан в 1732 г. для помощи бедным).

В 1845 г. он живет и проповедует в Фалмуте (Falmuth), в южной Англии, а в 1848 г. приезжает в Лондон:

На юге Лондоне, в районе Клэпем (Clapham) орден покупает обширный дом (где до того находилось первое лондонское библейское общество) с великолепным садом и учреждает монашескую обитель с St. Mary Chapel (с часовней святой Марии). Церковь и теперь находится там же. Она стоит почти на углу улиц Clapham Park Road и Clapham Common South Side (8, Clapham Park Road, SW4 7AP), слева от нее вход во двор, где находятся краснокирпичные строения монастыря редемптористов. Церковь – одна из лучших в южном Лондоне – была построена в 1849–1851 гг. архитектором Уильямом Уорделлом (учеником известного викторианского мастера, возродившего готические традиции, автора великолепных интерьеров здания Парламента, Августа Пьюджина). Монастырские здания относятся к более позднему времени (1892–1893 гг.).

Когда я был в Лондоне в 2003 г., в этой церкви меня встретили радушно, внимательно выслушали, сообщили, что знали, что был такой проповедник, но ничего более. Там ничего уже не осталось....

Тут Печерина весной 1854 г. посещает А. И. Герцен, ярко описавший эту встречу в седьмой части «Былого и дум».

Как проповедник Печерин пользовался в Англии и Ирландии и известностью, и уважением: он считался одним из лучших католических проповедников XIX столетия (надо иметь в виду, что английскому языку он научился сам уже в зрелом возрасте!). В сборнике знаменитых проповедей были напечатаны четыре проповеди Печерина, записанные стенографами – он всегда импровизировал.

В 1854 г. Печерин покидает Лондон и заканчивает долгую жизнь в Дублине священником в больнице, достигнув выполнения цели своей жизни – жить «в совершенном уединении и совершенной независимости пополам с наукою и делами христианской любви».

Примерно с 1860-х гг. усиливается политическая эмиграция из России, члены которой оказываются тесно связанными со своими товарищами на родине. Образуются разного рода фонды, кассы взаимопомощи, клубы, выходят десятки и сотни разного рода публикаций. В Европе образуется своеобразный террористический центр, помогающий в практической работе рядовым исполнителям на родине.

Великобритания отнюдь не была исключением и даже, наоборот, благодаря благоприятному гражданскому климату, стала одним из важнейших центров революционной деятельности.

Во время становления коммунистического интернационала в Лондоне жили многие из известных политических эмигрантов, такие как Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Луи Блан, Лайош Кошут, Джузеппе Мадзини и многие другие.

Эмигранты в середине XIX в. образовали свой клуб, названный ими Communist Working Man’s Club and Institute (или, как оно еще называлось по-немецки, Kommunistischer Arbeiterbildungsverein – Коммунистическое рабочее просветительное общество. Его основали два немецких эмигранта, члены тайного «союза коммунистов», а лозунгом этой организации был знаменитый призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»).

В начале XIX в. его активно посещали немецкие и русские социал-демократы и прочие левые. Он помещался в доме № 107–109 на Шарлотт-стрит, недалеко от Фитцрой-сквер (Charlotte Street, Fitzroy Square). Это было довольно заурядное четырехэтажное здание в ряду других таких же по левой стороне улицы. В нем находились зал на 200 человек, комнаты для собраний и кружков, библиотека и, что было весьма важно, дешевый ресторан, где можно было получить кружку настоящего немецкого пива. Его членами были почти все знаменитые в XIX в. революционные деятели.

Примерно со второй половины 1860-х гг. центр русской революционной эмиграции переместился в Женеву, но и Британия продолжала привлекать эмигрантов своей терпимостью. С 80-х гг. XIX столетия количество политических эмигрантов в Британии стало возрастать – они состояли в основном из представителей анархических течений (пророк анархизма Кропоткин долгое время жил в Англии) и народников. Селились они главным образом в Лондоне, предпочтительно в его западной части, а их центром, как и раньше, служил Коммунистический клуб на Шарлотт-стрит.

Лондон приютил одного из известных русских террористов Сергея Кравчинского (писавшего под псевдонимом Степняк), «прославившегося» убийством шефа жандармов Мезенцова. Он сумел убежать от преследователей[157] и уехал из России в Швейцарию, где жил под чужим именем, так как русское правительство требовало его выдачи как уголовного преступника. Он оправдывал террор и призывал к тому, чтобы примирить европейское общество с кровавыми мерами русских террористов, изображая их гуманными, нравственными и добрыми, показывая неизбежность террора в условиях, созданных русским самодержавием. Он восхищался покушением Засулич на петербургского градоначальника Трепова, отрицал мирную пропаганду своих идей и выступал за решительные насильственные меры.

Из Швейцарии, не желавшей мириться с присутствием русского террориста, он был вынужден переехать в Великобританию, где уже в спокойной обстановке занимался литературной и пропагандистской деятельностью.

Кравчинский послужил прототипом талантливого романа Этель-Лилиан Войнич «Овод». В той обстановке, когда общество восхищалось крайними революционерами, он чувствовал себя довольно вольготно. В Лондоне он выступал с лекциями, популяризируя русских революционеров, написал книгу Russia Under the Tsars («Россия под властью царей»), печатал свои романы, героями которых были также революционеры, основал Фонд вольной русской прессы и Общество друзей русской свободы, собиравшее средства для помощи русским политзаключенным и организовывавшее митинги в их защиту, и издавал с середины 1889 г. журнал на английском языке «Свободная Россия», будучи его редактором.

Жил он в Лондоне на улице Принца Уэльского, в доме № 119, а его последний адрес – дом № 45 на улице Вудсток-стрит (45, Woodstock Road) в сравнительно мало еще застроенном предместье на западе города, через которую проходила железная дорога. Кравчинского называли «баловнем судьбы», которому «изумительно везло в жизни»: как-то ему сказали, что он проживет до ста лет, на что он ответил: «Не сто, а полтораста». Вскоре после этого разговора он вышел из дома, переходил через железнодорожный путь, попытался перебежать перед поездом и… попал под него.

В английских газетах было сообщено: «Смерть русского преступника».

Ближайшим сотрудником Степняка-Кравчинского был Ф. В. Волховский, активный участник русского революционного движения.

Феликс Вадимович Волховский происходил из старинного дворянского рода, поступил в Московский университет, но выбыл из студентов из-за увлеченности революцией – учиться у него не было ни времени, ни средств. Он неоднократно арестовывался, ссылался, состоял под полицейским надзором, но таким «суровым», который позволил ему благополучно убежать из ссылки и очутиться в США, а оттуда попасть в «Мекку» революционеров, в Лондон. Там он сразу же занял видное место в Обществе друзей русской свободы, редактировал газету «Free Russia» и активно занимался Фондом вольной русской прессы. Как вспоминали, он пользовался среди англичан большим авторитетом, чем его сотоварищи: «с обычной нашей неряшливостью и безалаберностью и кружковщиной он имел мало общего и даже сторонился от них. Безусловная корректность в личных отношениях в вопросах долга и чести роднила его с английским джентльменством и была причиной того, что у него среди англичан были такие личные друзья, которые ему безусловно доверяли во всем и считали его одним из своей среды»[158].

В Лондоне Волховский жил в западной части города, в районе Shepherd’s Bush., а последние годы в районе Фулем (30, Arundel Mansions, Fulham Road), где и скончался 2 августа 1914 г.

И Степняк-Кравчинский, и Волховский были членами кружка «чайковцев», как называлась одна из самых крупных организаций народников, образованная в 1869 г. из нескольких более мелких групп из многих городов России и названна по фамилии одного из его участников, сына потомственного дворянина Н. В. Чайковского. Своей целью он ставил подготовку пропагандистов, издание и распространение революционной литературы. Почти все участники были арестованы и осуждены, а Николай Васильевич Чайковский эмигрировал сначала в США, а в 1880 г. в Великобританию, где сразу же стал известным среди эмигрантского сообщества. Он был одним из создателей Фонда вольной русской прессы.

После 1905 г. Чайковский вернулся в Россию, активно работал в кооперативном движении, после революции активно участвовал в политическом движении, был членом исполкома Петроградского совета и членом президиума Временного совета Российской республики. Он не только не признал переворот большевиков в октябре 1917 г., но и активно боролся с ними. В 1918 г. Чайковский организовал «Союз возрождения России», ставивший целью свержение власти большевиков и возрождение демократических реформ, позднее он возглавил Верховное управление Северной области в Архангельске. В городе находились огромные запасы оружия и боеприпасов, закупленных еще царским правительством на Западе. Англичане, боясь захвата всего этого немцами, высадили небольшое воинское соединение для охраны складов, а противники большевистского режима воспользовались прибытием союзников и образовали автономное правительство.

Командующий Северной армии генерал В. В. Марушевский вспоминал о встрече с Чайковским: «Я увидел перед собою высокого, представительного, пожилого человека с большою, совершенно белою бородою. Из-под больших нависших бровей на меня глядели суровые серые глаза. Николай Васильевич умеет смотреть прямо в зрачки, что на меня лично производит всегда сразу самое хорошее впечатление. Весь облик его, манера говорить, манера держать себя обличали истинно русского человека строгого русского закала, сказал бы я.

Я очень хотел бы охарактеризовать его в сжатых словах, но этого нельзя сделать. Николай Васильевич – это целая эпоха.

По словам самого Николая Васильевича, он много раз шел во главе кружков и обществ передовых политических течений, проповедовал новую религию, будучи плотником в Канзасе, знал всю русскую политическую эмиграцию по всей Европе и особенно близко в Англии.

Как истинный патриот, он вернулся в Россию во время Великой войны и, как знаток в вопросах кооперации, много работал на организацию снабжения армии… Я думаю, что Николай Васильевич больше всего отражает в своих убеждениях и идеях эпоху шестидесятых годов, столь богатую сильными и правдивыми людьми, создавшими себе свой собственный яркий и симпатичный облик».

После капитуляции Германии англичане покинули Архангельск, предварительно утопив все запасы в море, и Северное правительство просуществовало недолго.

Чайковский отправился в Париж для участия в «Русском политическом совещании», он настаивал там на активном противодействии узурпаторам власти в России, призывал к военной интервенции.

Вынужденный остаться за рубежом, он жил сначала в Париже, а потом обосновался в Лондоне и принял активное участие в жизни эмиграции там. Чайковский активно работал на дело помощи голодающим в советской России, многие из эмигрантов были обязаны ему помощью в трудную минуту и вспоминали его добрым словом.

Чайковский 30 апреля 1926 г. скончался в Лондоне – его похоронили около баптистской церкви в Хэрроу (Harrow).

В Лондон переселился и Петр Лаврович Лавров, из добропорядочного профессора математики превратившийся в революционера. В Петербурге полковник Лавров преподавал, был редактором «Артиллерийского журнала» и «Энциклопедического словаря», автором философских и исторических трудов и в то же время участвовал в противоправительственных выступлениях. В 1866 г. его арестовали, обвинив в причастности к «каракозовскому делу» (покушению некоего Каракозова на Александра II), но, несмотря на его непричастность, выяснилось, что Лавров сочинял революционные стихи, был близок к людям «преступного направления», да еще и проводил вредные идеи в легальной печати. Со службы его уволили и сослали в Вологодскую губернию, где он написал «Исторические письма», имевшие огромный успех – «движение в народ» началось под их непосредственным влиянием. Однако Лавров сумел бежать из ссылки. Он появился в Париже, вступил в Интернационал, участвовал в Парижской коммуне.

Под руководством Петра Лаврова в 1874–1876 гг. в Лондоне работала типография «Вперед!», в которой выпускались под его редакцией одноименные журнал и газета, где он пытался объединить все оттенки русской революционной мысли. Издания его типографии активно распространялись в России, они переправлялись туда в основном морским путем.

С 1874 по весну 1875 г. редакция находилась на севере города, недалеко от парка Финсбери, по адресу № 20 Морей-роуд (20, Moray Road, Islington), а до июня 1876 г., когда ее перевели в Цюрих, в доме № 3 по Эвершот-роуд (3, Evershot Road) в том же районе.

Великобритания приютила и другого знаменитого революционера – князя Петра Александровича Кропоткина, крупного ученого-геолога, теоретика анархизма. В 1876 г. ему удался дерзкий побег из русской тюрьмы, и он переправился в Норвегию, откуда на пароходе, конечно, в Великобританию. Отправляясь в порт, он с беспокойством спрашивал себя: «Под каким флагом идет он? Под норвежским, германским или английским?» И убедившись, что им был английский, «под которым нашло убежище столько русских, итальянских, французских и венгерских изгнанников», он «от души приветствовал этот флаг».

Для заработка Кропоткин под вымышленным именем стал в Лондоне сотрудничать с журналом «Nature», давать краткие рецензии о научных публикациях, но когда ему пришлось давать отзывы на собственные труды, то ему, под угрозой потерять с трудом добытый заработок, пришлось признаться в обмане и в своем авторстве.

Реакция редактора журнала, который читал о побеге русского, была типичной для англичанина: как вспоминал сам Кропоткин, редактор с большим удовольствием узнал о том, что преследуемый на родине благополучно убежал из России, и выразил уверенность в том, что он теперь в безопасности на английской земле, и уверил, что сотрудничество в журнале будет продолжаться.

Вскоре (в 1877 г.) Кропоткин уехал в Швейцарию, где работал в анархистских кружках, издавал журнал европейских анархистов, «La R е volte», но власти не могли смириться с тем, что их страна превратилась в «очаг международных заговоров» и в 1881 г. выслал Кропоткина, который в конце концов переселился… куда же? конечно, опять в Великобританию, где он стал признанным теоретиком анархистов и вместе с известным народником Николаем Чайковским, другим русским эмигрантом, занимался пропагандой среди рабочих. В Англии Кропоткин провел самые плодотворные годы своей жизни – большая часть его книг и, в частности, крупное историческое сочинение «Великая Французская революция», были написаны здесь. Его знаменитые мемуары впервые были опубликованы на русском языке именно в Англии.

В первое время после приезда Кропоткин жил на Альма-сквер в районе Сент-Джонс-Вуд (12, Alma Square), оттуда переехал в дом № 17, Роксборо Роуд, Харроу на Холме (Roxborough Road, Harrow on the Hill); позднее, в 1893 г., его местом жительства были: дом № 55 на улице Фрогнел в Хэмпстеде (55, Frognal, Hampstead NW), затем (с 18, ноября 1893 г.) – дом № 13, на улице Вудхерст-роуд (13, Woodhurst Rd, Acton).

Позднее Кропоткин жил в доме № 6 на Креснт-роуд в предместье Бромли (6, Crescent Road, Bromley). Это единственное место в Лондоне, где находится мемориальная доска, посвященная Кропоткину: «KROPOTKIN, Prince Peter (1842-1921), Theorist of Anarchism, lived here. 6, Crescent Road Bromley 1989».

В 1911 г. он переезжает оттуда в приморский курортный город Брайтон[159], климат которого должен был благотворно повлиять на его легкие. Будущий советский посол И. М. Майский, в то время эмигрант, побывал у него: «Меня сразу поразила внешность Кропоткина: огромный голый череп с пучками вьющихся волос по бокам, высокий мощный лоб; большой нос, умные, острые глаза под резко очерченными бровями, блестящие очки, пышные седые усы и огромная, закрывающая верхнюю часть груди борода. Все вместе производило впечатление какой-то странной смеси пророка и ученого… Дом Кропоткина походил на настоящий Ноев ковчег: кого-кого тут только не было! Революционер-эмигрант из России, испанский анархист из Южной Америки, английский фермер из Австралии, радикальный депутат из палаты общин, пресвитерианский священник из Шотландии, знаменитый ученый из Германии, либеральный член Государственной думы из Петербурга, даже бравый генерал царской службы – все сходились в доме Кропоткина по воскресеньям для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение хозяину и обменяться с ним мнениями по различным вопросам»[160].

Последние годы в Англии Кропоткин провел в приморском городе Брайтон, откуда в 1917 г. уехал в Россию, где он отнюдь не принял политику большевиков. Из Москвы его отправили в небольшой подмосковный город Дмитров, откуда он, за полтора месяца до кончины, направил письмо Ленину с протестом против его бандитской политики заложничества: «Неужели среди вас не нашлось никого, чтобы напомнить своим товарищам и убедить их, что такие меры представляют возврат к худшим временам Средневековья и религиозных войн и что они недостойны людей, взявшихся созидать будущее общество на коммунистических началах; что на такие меры не может идти тот, кому дорого будущее коммунизма?»

Разумные призывы не дошли до тех, кто и не желал слушать…

Петр Алексеевич Кропоткин скончался в Дмитрове 8 февраля 1921 г.

В начале ХХ в. в Англии появляется новая волна эмигрантов: социал-демократы, как меньшевики, так и большевики и эсеры, а с ними еще и множество представителей различных течений, кружков и групп, но всего их все-таки насчитывалось гораздо меньше, чем, скажем, в Париже, центре русской эмиграции тогда. Было, правда, и меньше ссор и свар, о которых вспоминала Крупская: «Пожить бы еще годика два в атмосфере склоки, да эмигрантщины, можно было бы надорваться». Лондонская колония была существенно меньше парижской, да и здесь уже давно все размежевались на отдельные группки. Как вспоминал И. М. Майский, «уже одни расстояния тут ставили преграду для слишком частого скопления эмигрантов в одном месте. Далее, в противоположность Парижу безработицы среди лондонских эмигрантов было мало, обычно люди так или иначе устраивались… Наконец, спокойствие и хладнокровие англичан, их размеренный и домашний образ жизни создавали вокруг российской эмиграции более спокойные и устойчивые настроения»[161].

Многие из эмигрантов посещали так называемый Герценовский кружок, или, как он назывался официально, «Русский кружок имени Герцена в Лондоне», созданный самими эмигрантами около 1910 г. как межпартийный культурно-бытовой центр общения. Он помещался там же, на Шарлотт-стрит. Секретарем кружка и активным участником его создания был М. М. Литвинов. Кружок устраивал театральные постановки, вечера, встречи, музыкальные выступления, лекции, для чего снимал большой зал и ресторан у Коммунистического клуба. Как вспоминал Майский, «это было место, где люди разных партий и убеждений, объединенные лишь горечью хлеба изгнания и тоской по родине, могли в непринужденной обстановке встретиться, поиграть в шахматы или домино, посидеть вместе за чашкой чая или кружкой пива, найти русскую книжку или газету, послушать русскую песню или музыку. При Герценовском кружке имелась касса взаимопомощи, оказывавшая материальную поддержку наиболее нуждающимся из эмигрантов… И потому Герценовский кружок, или, точнее, помещение Коммунистического клуба, всегда было полно русскими изгнанниками, которые здесь в табачном дыму, среди разноязычного шума пили, ели, курили, обменивались новостями, спорили, ссорились, мирились, строили планы на будущее»[162].

Одним из самых известных социал-демократических эмигрантов является Владимир Ленин, который бывал в Лондоне несколько раз. В первый раз Ленин приехал в Лондон в 1902 г. Почти сразу после приезда Ленин получил пропуск в библиотеку Британского музея, крупнейшее в мире хранилище книг, и что примечательно, он и здесь прибегает к обману – пропуск выписывает на имя некоего мистера Якоби Рихтера, хотя особых причин скрывать свое настоящее имя у него не было. Но, как писала Крупская, «в смысле конспиративном устроились как нельзя лучше. Документов в Лондоне тогда никаких не спрашивали, можно было записаться под любой фамилией. Мы записались Рихтерами. Большим удобством было и то, что для англичан все иностранцы были на одно лицо, и хозяйка так все время и считала нас немцами». Ленин и его жена Надежда Крупская сняли две комнаты на втором этаже небольшого дома № 30 на площади Холфорд (Holford Square) недалеко от вокзала Кинг-Кросс (Kings Cross) на севере Лондона. На доме 18 марта 1942 г. установили мемориальную доску с надписью «Владимир Ильич Ульянов-Ленин (1870–1924) – создатель СССР – жил здесь в 1902–1903 годах». На площади 22 апреля 1942 г. открыли бюст Ленина, изваянный из белого мрамора (архитектурная компания «Скиннер Бейли энд Любеткин»). Сейчас всего этого уже нет – там все перестроено, площадь Holford Square вообще исчезла: она находилась примерно там, где сейчас стоит Vernon Square Centre. Имя Holford осталось лишь за небольшой улицей рядом. Мемориальную доску перенесли на дом поблизости, а бюст находится в здании муниципалитета Ислингтона: дело в том, что бюст Ленина подвергся нападению антикоммунистов и был исковеркан, так что его вообще пришлось убрать с глаз долой. Копия бюста сохраняется в мемориальной библиотеке имени Маркса (Marx Memorial Library).

От дома, где жили Ленин и Крупская, все было близко: если идти по Эктон-стрит (Acton Street) и пересечь Грейз Инн-роуд (Gray’s Inn Road), то можно выйти на улицу Сидмаус-стрит (Sidmouth Street), где находилась «квартира-коммуна» русских эмигрантов, или пройти на Риджент-сквер (Regent square), где жили знакомые, помогшие Ульяновым найти эту квартиру, а рядом были библиотека Британского музея, в которой работал Ленин, и типография, где печаталась газета «Искра».

Искали квартиру их знакомые, русские революционеры-эмигранты, так как Ленину, с его скудным знанием английского, это было бы весьма затруднительно. Он даже дал объявление: «Русский доктор прав и его жена хотели бы брать уроки английского языка у англичанина (или англичанки) в обмен на уроки русского языка с английским джентльменом (или леди). – Письма направляйте мистеру Я. Рихтеру, 30, Холфорд-сквер, Пентонвилл»[163]. Любопытен выбор журнала, в который он решил дать объявление, – «Атенеум», отнюдь не популярный и в основном печатавший литературные и научно-популярные статьи. И интересно отметить, что в этом журнале регулярно печатался Павел Николаевич Милюков, лидер партии кадетов и известный историк. Несмотря на нераспространенность журнала, откликнулись сразу же трое, кем и ограничился круг английских знакомых Ленина.

Устраивалась чета Лениных по-семейному. Жизнь коммуной, к которой привыкли русские на родине, их не привлекала, так как Владимиру Ильичу необходима была рабочая обстановка, а когда без спроса и предупреждения, по российскому обыкновению, в квартиру являлись знакомые и могли говорить беспрерывно по многу часов, обсуждая одни и те же вопросы, то о работе не могло быть и речи. Особенно Ленин боялся уж совершенно беспардонного Мартова.

Как вспоминала Крупская, приходилось беречь «каждую копейку», так как они жили тогда, как она несколько странно выразилась, «на казенный счет». (Какую это «казну» она имела в виду?) Сняли комнаты за фунт стерлингов в неделю без мебели, и новым жильцам пришлось их обставлять. Чете надо было «кормиться дома», так как, по словам Крупской, «ко всем этим "бычачьим хвостам", жаренным в жиру скатам, кэксам российские желудки весьма мало приспособлены…». Новые жильцы никак не могли привыкнуть к «мещанскому укладу» их хозяйки, который, оказывается, выражался в том, что в квартире была мягкая мебель, на дверях портьеры, на диване подушки, а на столах вышитые салфетки. Как выражалась жена Ленина, «всепоглощающее засилье мещанства мы могли наблюдать в семье нашей квартирной хозяйки – рабочей семье». Революционные товарищи Ленина вдоволь потешались над взглядами добропорядочной хозяйки дома: для нее было удивительно, что новые жильцы, казалось бы, муж и жена, не имели обручальных колец, что к ним в любое время приходило и надолго задерживалось много беспрерывно говорящих людей, что новые жильцы могут, идя по улице из магазина, нести хлеб открытым, не завернутым, что постояльцы могли стучать молотком в воскресенье, мешая всем обитателям дома. С точки зрения англичанки это было недопустимо, а для русских эмигрантов обычным делом: если им надо, пускай другие терпят.

Другие эмигранты (В. И. Засулич, Л. Мартов и др.) жили «коммуной» в доме на Сидмаус-стрит (Sidmouth Street) недалеко от площади Риджент (Regent Square), где сняли пять комнат, в которых царил совершенно необыкновенный беспорядок и грязь. Плеханов прозвал эту квартиру «вертепом». Видя все это, домовладелец требовал с этих жильцов платы вперед за три месяца (хотя обыкновенно платили понедельно) и в конце концов отказал от квартиры, после чего «коммуна», которой Ленин брезгливо сторонился, распалась.

Для Ленина и Крупской время в Лондоне было занято подготовкой, изданием и рассылкой газеты социал-демократов «Искра». По словам Троцкого, Крупская «стояла в центре всей организационной работы, принимала приезжавших товарищей, наставляла и отпускала отъезжавших, устанавливала связи, давала явки, писала письма, зашифровывала, расшифровывала. В ее комнате почти всегда был слышен запах жженной бумаги, от нагревания конспиративных писем». Сама газета готовилась в доме № 37-А на небольшой площади Кларкенуэл-грин (Clerkenwell Green). Это здание в два этажа с частым переплетом окон и высокой башней, построенное для благотворительной школы детей из бедных уэльских семей, датируется 1738 г. Позднее в доме находились кофейня и читальня, которые служили местом встреч чартистов (членов движения, принявших хартию [charter], и требовавших всеобщего избирательного права, но только для мужчин, да еще «находящихся в здравом уме», ограничения рабочего дня, ежегодных парламентских выборов и др.). В 1872–1892 гг. дом занимал радикальный Лондонский Патриотический клуб, в 1892 г. – социал-демократическая типография «Двадцатый век», а в 1933 г. тут обосновалась мемориальная библиотека имени Маркса, основанная в память 50-летия со дня смерти Карла Маркса. В ней находится богатая библиотека со многими редкими изданиями, относящимися к деятельности основателей и последователей марксизма-ленинизма и революционного движения.

При Ленине тут в типографии издали 17 выпусков «Искры», которые печатались на очень тонкой бумаге да вдобавок еще и плотно прессовались, чтобы их можно было провезти в Россию. Деньги получали от жертвователей: издательницы Калмыковой, писателя Горького, промышленника Морозова.

В свободное время Ленин выезжал «на природу», быть в городе он не любил, не интересовался ни музеями, ни галереями, ни иными достопримечательностями и, как вспоминал его современник, проходил мимо них, «даже не посмотрев»; а вот как Крупская описывала посещение музеев: «Мы обычно очень быстро выметались [sic!] из зал, увешанных рыцарскими доспехами, бесконечных помещений, уставленных египетскими и другими древними вазами». Да и сам Ленин вполне откровенно признавался, что ему «вообще шляние по разным народным вечерам и увеселениям нравится больше, чем посещение музеев, театров, пассажей и т. п.»[164]. Для Ленина Британский музей был не собранием мировых культурных шедевров, а «скоплением богатств, награбленных Англией, и ценнейшим учреждением для изучения всего процесса развития капитализма»(!). Зато все, что относилось к партиям, борьбе, закулисной деятельности его интересовало прежде всего. Из англичан он никого (кроме партнеров по языковым урокам) не знал, да и не хотел знать – его обществом были партийные товарищи; и даже со старыми эмигрантами он не встречался: тогда в Лондоне жили знаменитый анархист Кропоткин, народники Чайковский и Волховский и др. Ленин любил бывать на собраниях рабочих на окраинах: он выискивал в газетах объявления о собраниях в каких-то глухих местах, обязательно ехал туда и потом радостно говорил: «Из них социализм так и прет! Докладчик пошлости разводит, а выступит рабочий, – сразу быка за рога берет, самую суть капиталистического строя вскрывает». Ленин, живя в Лондоне, «старался нащупать движущиеся силы будущей революции в Англии».

Ульяновы прожили в Лондоне до начала мая 1903 г., переехав отсюда в Женеву.

Лондону принадлежит сомнительная слава места рождения большевистской партии: в нем в 1903 г. проходил II съезд Российской социал-демократической партии и, как подчеркивал Ленин, «большевизм существует, как течение политической мысли и как политическая партия, с 1903 года»[165]. Съезд начался в Брюсселе 17(30) июля 1903 г. в мучном складе, окно которого собравшиеся почему-то завесили «красной материей». Эта маскировка не помогла (а может быть, и наоборот, обратила на этот склад внимание), и один из бельгийских социал-демократов «посоветовал как можно скорей убраться из Брюсселя, так как в противном случае нам всем грозит арест и высылка в Россию, потому что русское министерство иностранных дел через посла предупредило, что будто бы приехали важные русские анархисты, а по отношению к анархистам между всеми странами существует соглашение о выдаче их властям.

Да к тому же на коммунистических делегатов напали капиталистические блохи: оказалось, что бывший склад кишел блохами, оголодавшими после его закрытия, и делегаты не могли видеть сияющие перспективы счастливого будущего – надо было гонять блох. Пришлось переезжать – и куда же? Конечно же, в гостеприимную Англию.

Пришлось удирать, собравшись в маленькие группы, чтобы не привлекать внимания. В Лондоне в течение трех недель прошло еще 27 заседаний судьбоносного для Ленина и его соратников съезда. Обстановка на съезде была более похожа на склоку базарных торговок: «Какая тяжелая атмосфера царит у нас на съезде! – говорил один из делегатов Ленину. – Эта ожесточенная борьба, эта агитация друг против друга, эта резкая полемика, это нетоварищеское отношение!»

Где они собирались – сведений почти нет, съезд кочевал из одного помещения в другое. Единственное место, более или менее установленное, – Шарлотт-стрит (Charlotte Street) у Тоттенхэм-роуд (Tottenham Road), в самом центре города.

В один из дней делегаты отправились на поклонение к своему кумиру – Карлу Марксу. Он в продолжение 33 лет (с 1849 по 1883 г.) жил в Лондоне и именно в этом городе написал большие главы самой значительной работы – «Капитала», библии коммунистов. В Лондоне был напечатан «Манифест Коммунистической партии», призывавший пролетариев всех стран соединиться. В этом городе в 1864 г. был основан Первый интернационал и здесь же находился его генеральный совет.

В Лондоне почти все дома, в которых жил Маркс, не сохранились – они были либо снесены, либо разрушены бомбардировками. Остался дом № 4 по Андерсон-роуд (4, Anderson Road), где Маркс по приезде в Лондон снимал в 1849–1850 гг. две небольшие комнаты, а вот другой дом, № 28 по Дин-стрит (28, Dean Street), значительно перестроен. На нем коммунисты желали установить мемориальную доску, но хозяин ресторана, находящегося в доме, решительно воспротивился – не без основания он опасался сокращения посетителей. Ее все-таки поставили в 1967 г. Отсюда Маркс часто ходил в расположенную поблизости библиотеку Британского музея. Дом, в котором Маркс скончался, на Мейтленд-парк-роуд, № 41 (Hampstead N1), был разрушен фашистской бомбой во время Второй мировой войны, и на его месте построен существующий жилой, на котором установлена мемориальная доска (101–8, Maitland Park Road).

В Лондоне много лет провел и его друг Фридрих Энгельс. С сентября 1870 по октябрь 1894 г. он жил около Риджентс-парка на севере города в доме № 122 на улице Риджент-парк-роуд (Regent Park Road), а уже перед смертью его переселили в другой дом (№ 41) на той же улице, где он и скончался в 1895 г.

Могилы Энгельса не осталось – он завещал сжечь свое тело и урну с пеплом кинуть в море, что и было проделано у города Иствик, так что последователям его учения идти кланяться некуда, а вот могила Маркса осталась. Он скончался в 1883 г., и его похоронили на лондонском кладбище Хайгейт (Highgate) на севере Лондона, где за два года до этого похоронили его жену. Их скромная и порядком запущенная могила находилась на правой стороне от основного прохода, а в 1954 г. коммунисты перенесли прах Маркса на левую сторону, на место, купленное за большую тогда сумму – 2000 фунтов стерлингов, собранную, как утверждалось, среди трудящихся Англии и стран «социалистического содружества», но думается, что большую часть составили «взносы» коммунистов Советского Союза.

Туда же перезахоронили и прах его жены и внука, а также друга и помощника семьи Елены Демут. Над могилой поставили памятник работы скульптора Лоренса Брэдшоу, который сразу же бросается в глаза своей огромностью, несоразмерностью среди скромных и незаметных окружающих его других памятников.

В постамент вмонтирована старая надгробная плита с именами Карла и Женни Маркс, их внука Гарри Лонг и Елены Демут. В могилу была положена также урна с прахом дочери Маркса Элеоноры Эвелинг, которая ранее находилась в мемориальной библиотеке Маркса на Клеркенуелл Грин.

Над плитой высечены знаменитый лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и высказывание Маркса: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Новый памятник 14 марта 1956 г. открыл секретарь Британской коммунистической партии Гарри Поллит, как нарочно перед визитом Хрущева и Булганина в Великобританию. Оба лидера приехали на Хайгейтское кладбище 26 апреля 1956 г. поклониться Марксу и возложить венки к новенькому сооружению.

Ленин обязательно приводил делегатов лондонских коммунистических съездов к марксовой могиле: «Перед отъездом участники съезда во главе с Лениным идут на Хайгейтское кладбище, к могиле Карла Маркса. Молча, тесно прижавшись друг к другу (!), с непокрытыми головами стоят они у великой могилы»[166].

Долгое время никто не приходил к могиле основателя, и русским почитателям приходилось обращаться к сторожам на кладбище с просьбой объяснить, как найти ее, но они отвечали, «что они знают расположение могил только известных людей, которые часто посещаются, а могилу мистера Маркса никто не посещает, и о ней никто не справлялся…». Ленин, однако, прекрасно знал ее местоположение и без ошибок провожал делегатов к нужному месту.

Долгие годы все советские официальные лица приходили сюда – эти обязательные ритуальные посещения рассматривались как «клятва верности Марксу и его великим революционным идеям». Так, к примеру, в июле 1961 г. Юрий Гагарин после приема у королевы направился на Хайгейтское кладбище к Марксу и возложил к подножию памятника венок из красных и белых гвоздик с надписью: «От майора Юрия Гагарина».

Кроме решающего II съезда в Лондоне проходили еще два важных съезда коммунистов – третий и пятый.

В апреле–мае 1905 г. происходил третий съезд РСДРП, на котором собралось всего 38 депутатов, которые поместились в основном в домах № 9 и 16 на площади Перси-серкус (Percy Circus). Ленин квартировал в последнем из них. Эти дома находятся недалеко от места проживания Ленина в его первый приезд в Лондон, связанный с изданием газеты «Искра». На доме установлена мемориальная доска с такой надписью: «Vladimir Ilyich Ulyanov 1870–1924 Founder of the USSR Stayed in 1905 at 16 Percy Circus which stood on this site».

Делегаты съезда собирались на заседания в разных местах в небольших залах пабов в районе Кингс-Кросс роуд, а по вечерам часто посещали паб на Грейс-Инн роуд, куда заходили раньше Ленин с женой во время их жизни в Лондоне.

Съезд происходил как раз в начале мая, и, следуя уже обычному распорядку, делегаты собрались было на первомайскую демонстрацию, но вот разочарование! На улице ни одной демонстрации и ни одного «сражения» с полицией! Они думали, что если в России демонстрация, то так должно быть и во всем мире. «Это неприятно поразило нас, – откровенничал один из делегатов, вспоминая 1 мая в Лондоне. – Ведь мы приехали из России, и горячее воображение рисовало нам, что по всей стране в этот день объявляются стачки и происходят столкновения и сражения демонстрантов не только с полицией, но и с царскими войсками». Оказалось, что вместо драк и крови «здесь, в Лондоне, мы видели всюду нарядных молодых девушек, вышедших на улицы с цветами и кружками для сбора пожертвований на борьбу с туберкулезом».

Русским было невдомек, что лучше собирать пожертвования, чем проливать кровь на улицах…

Пятый, который так и назывался – Лондонский, съезд РСДРП, где большевики с Лениным еще глубже раскололи партию, заседал с 13 мая по 1 июня 1907 г. Местом проведения была выбрана церковь в рабочем квартале (Southgate Road в районе Shoreditch севернее Сити; церковь, где проходили заседания, не сохранилась), настоятель которой был не чужд социалистических идей. Церковь, как это часто бывает в протестантских храмах, была лишена украшений, золота, картин и прочего, что так обильно и не к месту как в православных, так и в католических церквах, но, правда, писателю Максиму Горькому церковь в Лондоне показалась «смешной своим убожеством»(!).

Съезд проголосовал за роспуск боевых организаций, запрещение террористических актов и грабежей, но Ленин, несмотря на резолюции съезда, одобрил самое крупное и дерзкое ограбление, осуществленное почти сразу после закрытия съезда – 13 июня в Тифлисе боевики напали на инкассаторов, убили множество народа и похитили 250 тысяч рублей, оказавшихся в крупных купюрах, которые потом пытались разменять по всей Европе. К этому ограблению, возможно, приложил руку Иосиф Сталин, один из делегатов съезда с совещательным голосом, тогда никому еще неизвестный. Он остановился недалеко от церкви, где проходил съезд, в бедном районе Ист-Энд Лондона в общежитии для бедных на Филдгейт-стрит (Fieldgate Street, Stepney). В Лондоне в конце XIX – начале ХХ в. на средства филантропа лорда Роутона построили несколько больших 7–8-этажных зданий со спальнями, туалетами, кухнями, читальнями, мастерскими и прочим для помещения бездомных бедняков. Дом на Филдгейт-стрит назывался Уайтчепл Роутон-хауз (Whitechapel Rowton House). Но он было настолько грязным, что Сталину пришлось переехать в более удобное и чистое помещение в доме № 77 на Джубили-стрит (77 Jubilee Street), также поблизости от заседаний съезда.

В это районе города, полном бедняков и эмигрантов, Ленин не пропускал возможности выступить на различных сборищах. Во второй половине мая 1908 г. Ленин приехал из Женевы на короткое время в Лондон для работы в библиотеке Британского музея над книгой «Материализм и эмпириокритицизм». На этот раз он послал письмо директору музея с просьбой выдать ему билет под своим настоящим именем и фамилией. Он воспользовался рекомендацией (тогда она требовалась) некоего Д. Д. Террета. Кто он был, так и не ясно, Ленин просто его выдумал, надеясь на обычную доверчивость англичан, но администрация все-таки решила проверить – такого не нашлось, и Ленину отказали. Тогда он обратился к Гарри Куэлчу, управляющему типографией, где печаталась «Искра», который существовал в реальности, и билет был получен. Тогда Ленин поселился на улице Тэвисток-плейс (Tavistock Place), № 21. В этот приезд он побывал у Ф. А. Ротштейна в доме № 6 на Карлтон-сквер (6, Carlton Square) в бедном районе Степни (Stepney) в Ист-Энд. Он и потом неоднократно виделся с ним: последний раз в Лондоне в 1911 г., когда Ротштейн жил в доме № 28 на улице Глэдсмур-роуд (28, Gladsmuir Road), живописной, зеленой улице недалеко от Archway Road на севере города.

Федор Аронович Ротштейн был весьма любопытной фигурой среди большевиков. Он родился в 1871 г. в состоятельной еврейской семье аптекаря в городе Ковно, еще в молодые года участвовал в революционном движении, потом эмигрировал, обосновался в Лондоне, занялся изучением древней истории. Ему принадлежит несколько очерков о древнегреческих мыслителях, опубликованных отдельными книгами в популярной биографической серии издательства Павленкова. Ротштейн серьезно занимался журналистикой, опубликовал несколько книг по истории рабочего движения и международных отношений. Он активно занимался политикой, был одним из основателей Британской коммунистической партии. В Лондоне к Ротштейну обращались за помощью чуть ли не все русские революционеры-эмигранты. Одним из таких был Ян Петерс, убежавший из России и попавший в Лондон, не зная ни слова по-английски. Он вступил в Британскую социалистическую партию и, конечно же, занялся терроризмом. Его арестовали по обвинению в вооруженных ограблениях и убийстве полицейских и заключили на время следствия в тюрьму. Впоследствии Петерс был высокопоставленным чекистом и кончил жизнь, как и многие тогда, пулей от своих коллег.

Именно Ротштейн обеспечил благополучное завершение одного из самых важных съездов российских социал-демократов – пятого, Лондонского, на котором еще более обнаружился раскол в партии. После окончания работы в мае 1907 г. надо было разъезжаться, но денег на отъезд, несмотря на жесткую экономию, просто не было. Тогда обратились за помощью к лондонскому старожилу Ротштейну, а он к владельцу процветающей мыловаренной фирмы Иосифу Фелпсу. Тот согласился дать деньги взаймы сроком до 1 января 1908 г., но с тем, чтобы ему была выдана расписка, под которой все делегаты должны были подписаться. Так и сделали, деньги получили и все разъехались, но пришел срок, а денег не было. Фелпс к Ротштейну, тот к Ленину, от которого пришел решительный отказ – денег, мол, нет и все тут. Пресловутая расписка была просто клочком бумаги – ведь делегаты подписывались как кто хотел, и в основном псевдонимами. Ротштейн обещал, что, как только в России произойдет революция, деньги будут возвращены. Что было делать Фелпсу? Он скончался, так и не дождавшись долга, но вот его наследники совершенно неожиданно получили его. К всеобщему удивлению (в том числе и самого Ленина), революция все-таки произошла, в Великобританию приехал Красин и привез деньги в обмен на расписку.

После октябрьского переворота Ротштейна чуть было не назначили советским послом, но он отказался, и им сделался М. М. Литвинов. Было бы забавно, если первым коммунистическим послом стал сотрудник военного министерства Великобритании, где тогда работал Ротштейн…

В 1920 г. Ротштейн переехал в Советскую Россию, где он все-таки стал дипломатом – послом в Персии. Потом он работал в различных советских учреждениях, перешел на научную работу, что его, возможно, спасло от сталинских убийц, и скончался своей смертью в 1953 г.

В ноябре 1911 г. Ленин в последний раз появился в Лондоне, остановившись здесь на короткое время. Ленин совершал турне по европейским городам, выступая с чтением рефератов. Он поселился в доме № 6 на улице Оукли-сквер (6, Oakley Square) и читал лекцию на тему «Столыпин и революция» в зале Нью-Кингс холл на Коммершиал-роуд в районе Ист-Энд (Commercial Road).

Ленину Лондон запомнился многими важными событиями его жизни: «Из всех мест моего скитания я бы выбрал Лондон или Женеву», – писал он.

Одновременно с Лениным в Лондоне жила и известная в истории русского терроризма Вера Засулич, «прославившаяся» попыткой убийства петербургского градоначальника. Как ни удивительно, но суд присяжных оправдал ее; впоследствии она отказалась от террористических методов и осуждала их. Засулич эмигрировала в Швейцарию, но бывала в России и участвовала в подпольной деятельности. В 1894– 1897 гг. жила в Лондоне на Риджент-сквер, дом № 2 (2, Regent Square), потом в основном в Швейцарии. После 1905 г. вернулась в Россию, отошла от активной политической деятельности, осуждала большевиков, считая, что они создали зеркальное отражение царского режима, а на его месте «стоит отвратительное громогласно лгущее, властвующее меньшинство и под ним громадное вымирающее от голода, вырождающееся с заткнутым ртом большинство»[167].

Другим известным политическим эмигрантом был соратник Ленина Лев Троцкий, попавший в Лондон после побега из сибирской ссылки. Он приехал осенью 1902 г. и явился прямо к Ленину на Холфорд-стрит. Он вспоминал: «Дверь мне открыла Надежда Константиновна, которую, надо думать, я своим стуком поднял с постели. Час был ранний, и всякий более привычный к культурному общежитию человек посидел бы спокойно на вокзале час-два, вместо того, чтобы ни свет, ни заря стучаться в чужие двери. Но я еще был полон зарядом своего побега из Верхоленска… Ленин находился еще в постели, и на лице его приветливость сочеталась с законным недоумением. В таких условиях произошло наше первое с ним свидание и первый разговор»[168]. На следующий день Троцкий совершил с Владимиром Ильичом большую прогулку по Лондону, Ленин показывал ему «Вестминстер и еще какие-то примечательные здания. Не помню, как он сказал, но оттенок был такой: „это у них знаменитый Вестминстер“. „У них“ означало, конечно, не у англичан, а у врагов». Да и Троцкому и самому Ленину эта прогулка была нужна не для осмотра достопримечательностей, а для того, чтобы поближе познакомиться. Троцкий поселился там же, где жили и соратники Ленина – по соседству, на улице Сидмаус, и прожил в Лондоне недолгое время, успев – был блестящим оратором – несколько раз выступить на собраниях социалистов и любопытствующих в Ист-Энде.

Будущий народный комиссар советской России также не миновал Лондона. Георгий Васильевич Чичерин – удивительная фигура среди российских социал-демократов, большей частью малообразованных, да и попросту невежественных, происходивших из мелких торговцев, ремесленников, рабочих. Он явно выделялся из этой компании недоучек-энтузиастов – родовитый дворянин, да еще и с гомосексуальными наклонностями, знаток музыки, написавший книгу о Моцарте, исследователь истории дипломатии.

Чичерины считали, что они произошли от итальянца-придворного, некоего Чичери, приехавшего в свите Софии Палеолог в XV в. в Москву, хотя более правдоподобное объяснение фамилии – от слова «чичера», т. е. холодный ветер с дождем; мирское имя могло быть дано ребенку, родившемуся в такую погоду. Георгий Чичерин был племянником известного философа, историка Бориса Чичерина и сыном дипломата Василия Чичерина, служившего секретарем русской миссии в Пьемонте[169], матерью его была баронесса Мейендорф.

Г. В. Чичерин окончил Петербургский университет, работал в архиве министерства иностранных дел, писал биографию канцлера А. М. Горчакова, но его как-то прибило к социал-демократам: он примыкал то к меньшевикам, то к большевикам, но все время находился в эмиграции, проведя в ней в общей сложности 14 лет. Чичерин жил в Европе – в Германии, Франции, будучи секретарем центрального бюро заграничных организаций РСДРП. В Англии он сотрудничал с Британской социалистической партией, работал в русских революционных организациях. В Лондоне Чичерин жил недалеко от Риджентс-парка, в доме № 12 на Оуклей-сквер (12, Oakley Square).

После Февральской революции Чичерин основал в Лондоне комитет помощи русским политическим эмигрантам, занимавшийся возвращением их в Россию. Главной его помощницей была «некая Бриджес-Адамс, одна из тех англичанок, которым в жизни не повезло, и которые поэтому всю свою страсть и все свое упорство вкладывают в какое-нибудь "cause" (дело, идею), почему-либо воспламенившее их воображение или тронувшее их сердце. В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, Бриджес-Адамс была ярой суфражисткой (сторонницы предоставления женщинам одинаковых избирательных прав с мужчинами. – Авт.), била стекла магазинов и нападала на депутатов парламента. Теперь, когда она встретилась с Чичериным, образы героических борцов революционного движения России захватили ее воображение. Бриджес-Адамс загорелась этим новым «cause» и стала душой Комитета помощи»[170]. Штаб-квартирой комитета был ее дом № 96 на Лексэм-гарденз в Кенсингтоне (96, Lexham Gardens, Kensington).

Чичерин съездил в Россию и вернулся оттуда с официальными полномочиями Временного правительства по организации возвращения политических эмигрантов и стал активно агитировать против войны. Так, в газете «Колл» («Call») он открыто призывал «пролетариат любой страны продолжать борьбу против войны, невзирая на то, ослабляет ли она или нет чью бы то ни было военную мощь». Ему предложили вернуться обратно, но он отказался и, естественно, получил по заслугам за прогерманскую и антисоюзническую деятельность – пропагандиста препроводили в Брикстонскую тюрьму. В ответ по команде Ленина и Троцкого банды матросов ворвались в британское посольство в Петрограде, убили британского военного атташе капитана Ф. Кроми и захватили документацию посольства. Посол Джордж Бьюкенен и персонал посольства были блокированы – эти действия явились одной из первых (может быть, и самой первой – в таком случае России принадлежит сомнительная честь этого изобретения) попыток использования заложников, так обычных в наше время в мусульманских странах.

Чичерина выслали в Россию в обмен на благополучный выезд оттуда британского посла Бьюкенена.

В начале 1918 г. Чичерин сразу же был назначен заместителем наркоминдела Троцкого. В Советской России, как писал он, «никаких дипломатических переговоров в те времена не велось. Наша дипломатическая деятельность происходила в Смольном безо всякого аппарата НКИД. Только когда приехал тов. Чичерин и был назначен в состав НКИД, началась работа в самом здании, подбор новых сотрудников, но в очень небольших размерах…»[171] Чичерин заменил Троцкого на посту наркома и занимал этот пост очень долго – с 1918 г. по 1930 г., несмотря на недовольство им правоверных коммунистов и даже самого Сталина.

Один из известных эмигрантов из России, а также будущий народный комиссар иностранных дел, довольно долго жил в Лондоне. Это Максим Максимович Литвинов, специализировавшийся в Советской России на иностранных делах (подробнее см. в главе «Советские послы»).

В Англию он попал из Франции – его поймали на обмене «конфискованных», т. е. ворованных коммунистами денег и выслали. Так в 1908 г. Литвинов попал в Лондон, где ему пришлось прожить десять лет.

Сына незначительного банковского служащего в Белостоке звали Максом Валлах, он учился в реальном училище, увлекся революционными идеями и в 22 года вступил в социал-демократическую партию, был арестован, но, конечно, сбежал из тюрьмы и опять занялся подпольной деятельностью. Партия направила его за рубеж. Несмотря на то, что полиция рассылала телеграммы об усилении наблюдения, сообщала о предполагаемых маршрутах Литвинова, все же русская полиция его блистательно проморгала, и Литвинов появляется в Швейцарии.

Там он примкнул к Ленину, стал партийным кассиром, занимался перевозкой в Россию нелегальной литературы, а потом и оружия. Он нарядился офицером эквадорской (!) армии и размещал заказы на изготовление и доставку крупных партий оружия по всей Европе – кроме Парижа, он открыл филиалы в Льеже и Цюрихе.

Попался ловкий конспиратор (кличками его были: Папаша, Казимир, Феликс, Граф, Ниц, Максимович, Гаррисон и еще много других) на обмене денежных купюр, «добытых» в результате налета на банковский транспорт.

Большевики занимались пополнением партийной кассы путем «экспроприаций», или, попросту, грабежей. В июне 1907 г. в Тифлисе (Тбилиси) группа боевиков напала на карету Государственного банка, перевозившую 375 тысяч рублей и сопровождаемую пятьюдесятью казаками. Бросили несколько бомб, в наступившей суматохе схватили мешки с деньгами и исчезли. Оказалось, что деньги перевозились в крупных, 500-рублевых купюрах, номера которых тут же сообщили банкам. Большевики решили, что иностранные банки будут не такими внимательными, и там удастся обменять банкноты. Литвинов взялся за это дело в Париже, но полиции стало известно о задуманном и его тут же арестовали. Русское правительство потребовало выдачи Литвинова, но так как он непосредственно в грабеже не участвовал – только покупал на ворованные деньги вооружение – его французы не выдали, а… выслали в Англию (!). Но Литвинов не сразу отправился в «ссылку»; он объявил, что так просто он никуда не поедет, так как ему нужно кое-что заработать в Париже на жизнь изгнанника. Литвинов устроился на работу в сапожную мастерскую, две недели чинил обувь, успел в парижской клинике сделать небольшую хирургическую операцию и только после этого решил отправиться в «изгнание».

Он поселился сначала в Кэмден-Таун (Camden Town), районе города севернее парка Риджентс, но прожил там недолго и переехал в Илинг (Ealing, городской район на западе), где коммуной жила небольшая группа большевиков. После того как она развалилась (рассказывают, что «коммунары» так спешили покинуть нанимаемый дом, что перед отъездом, давясь, съели все, что было в доме), Литвинов в 1908 г. переехал в дом № 33 на Морнингтон Кресент (33, Mornington Crescent) и жил там «в дешевых меблированных комнатах». Впоследствии он переехал на улицу Харрингтон-стрит, дом № 30 (30, Harrington Street). Литвинов устроился на работу в книготорговую фирму и уже стал секретарем Лондонской группы большевиков, когда Ленин назначил его официальным представителем ЦК РСДРП в Международном социалистическом бюро.

В Лондоне давний холостяк Литвинов женился: в 1916 г. в здании муниципалитета Хэмпстеда (Hampstead Town Hall) происходила регистрация брака Литвинова и англичанки Айви Лоу (Ivy Low). Они поселились в том же Кэмден Таун, № 86 на улице Саут Хилл Парк (86, South Hill Park), в месте очень живописном, к югу от Хемпстед Хит (Hampstead Heath), в доме, принадлежавшем бельгийским беженцам. Жена Литвинова понятия не имела, что ее квартира – штаб большевистской эмиграции: хорош Литвинов – зная об опасности, связанной с его нелегальной деятельностью, ничего не сообщил не только невесте, но и даже жене.

В 1918 г. чета жила к западу от Хемпстед Хит (Hempstead Heath), на улице Хиллфилд-роуд, дом № 50 (50, Hillfield Road), где Литвинов и узнал о больших переменах в его жизни: после большевистского переворота в России его назначили представителем новой власти. Сообщение о том, что он стал послом, Литвинов прочел в газетах 4 января 1918 г (см. о деятельности Литвинова в качестве посла в главе «Русские послы»).

Недалеко от литвиновской квартиры жил Платон Михайлович Керженцев, снимавший жилье на втором этаже дома № 72 на Оуклей-стрит (Oakley Street). Керженцев бежал из русской тюрьмы за границу, обосновался в Лондоне, где подзарабатывал журналистской работой, отправляя корреспонденции в разные газеты в России. В советское время он был на дипломатической работе – послом в Швеции и Италии, а потом занимал немалые посты в советском аппарате, но, как и многие, кончил жизнь от рук советских чекистов. Керженцеву принадлежит несколько книг о Великобритании: «Лондон», «Англия и англичане», «Новая Англия».

В Лондоне короткое время в конце XIX – начале ХХ в. жила Александра Михайловна Коллонтай, первая женщина, вошедшая в состав советского правительства, и первая женщина – полномочный представитель страны. Родилась она в 1872 г. в семье генерала, воспитывали ее в хлопках: в гимназию не пустили, наняли учителей, на женские курсы ни-ни, и в результате она рано выскочила замуж, только бы избавиться от семейной заботы, и, конечно, также быстро разошлась. Неудивительно, что она заинтересовалась модными течениями социал-демократии: уехала в Англию и, будучи человеком незаурядным, стала изучать рабочее движение, писать статьи и даже книги, выступать на митингах. С новой властью в России Коллонтай деятельно сотрудничала, была назначена народным комиссаром государственного призрения, занялась женским движением, выступала в защиту свободной любви.

Потом ее направили за рубеж в качестве посла, что вызвало нечто вроде шока в мире дипломатии – ранее о женщинах-послах и не слыхивали. Она была весьма успешна, приобрела даже некую популярность и, что самое главное, уцелела в смертоносных сталинских чистках.

Значительные изменения в жизни русской эмиграции в Великобритании вызвало известие об отречении Николая II и образовании Временного правительства в России. Исполняющий обязанности российского посла вместо скончавшегося в январе 1917 г. графа Бенкендорфа (см. главу «Русские послы») К. Д. Набоков вспоминал: «Известие об отречении от престола произвело на русскую колонию в Лондоне впечатление ошеломляющее. Русская колония в Лондоне состояла из двух групп: в первую входили правительственные чиновники, представлявшие Россию как союзницу Англии в войне. Группа эта насчитывала около 500 человек, в этой среде преобладали монархисты, доминировало настроение ненависти к Временному правительству, мечты о возвращении к старому режиму. Временное правительство проявляло большую терпимость к личному составу заграничных учреждений, чтобы не удалять технически ценных работников. Однако это было ошибкой, потому что Временному правительству в посольствах присягали люди, имевшие иной образ мыслей. Вторую группу колонии составляли политические эмигранты антимонархистского толка: они восторженно встретили весть о падении монархии в России»[172]. Вот они-то тут же начали собираться на родину и приезжать в Лондон, чтобы отсюда пробираться в Россию. Образовался комитет для содействия возвращению, главой которого стал И. М. Майский, секретарем Г. В. Чичерин, в составе его работал и М. М. Литвинов. Комитет находился в помещении Герценовского кружка (на улице Шарлотт)[173].

Однако несмотря на всю терпимость британских властей к политическим изгнанникам, они все-таки не проходили мимо явных проявлений экстремизма. Один из эмигрантов, борец за чистоту рядов революционеров Владимир Бурцев (который прославился разоблачением Азефа), за призыв к убийству царя в издаваемом им журнале «Народоволец», чего даже англичане не могли выдержать, был приговорен к каторжным работам на полтора года. Каторга заключалась в щипании пеньки и… обучении вязанию[174], проходившему в тюрьме Pentonvill.

Однако самым крупным событием в истории русской эмиграции был исход сотен тысяч россиян после гражданской войны, проигранной защитниками законной России, захваченной большевиками.

Начало трагедии было положено в конце Первой мировой войны.

Несмотря на успехи на фронте, на то, что русская армия достигла в 1916 г. пика боеспособности, было ясно, что самодержавное правление государством уже не может соответствовать требованиям сложного положения на фронте и в тылу.

Между царем и парламентом проявилась непримиримая враждебность, которая непрерывно подпитывалась нелепыми кадровыми перестановками, неадекватными действиями правительства, «министерской чехардой», производимой под влиянием Распутина.

Видный деятель конституционно-демократической партии П. Н. Милюков выступил с получившей огромный отклик речью: «Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе… Что это: глупость или измена? Выбирайте любое. Последствия те же». Здравомыслящие политики всех направлений начали работать над сплочением всех оппозиционных сил.

К концу 1916 г. экономика России испытывала большие трудности, вызванные не только некомпетентным управлением, но и непрекращающимися забастовками, транспортными проблемами, перебоями в снабжении продуктами.

В конце февраля 1917 г. в Петрограде начались забастовки и демонстрации, переросшие в настоящее восстание, с которым власти не могли справиться – не было надежных воинских частей; и 28 февраля власть в городе перешла к Государственной думе и Петроградскому совету. Было образовано Временное правительство, а 2 марта 1917 г. в 23 часа 40 минут Николай II подписал в Ставке манифест об отречении. Самодержавное правление, доведшее Россию до критической точки, кончилось, но беды для страны еще только начинались.

Через восемь месяцев Временное правительство было свергнуто большевиками во главе с Лениным и Троцким, а в 1918 г. разразилась гражданская война, в результате которой Россию покинули лучшие ее представители. От советской власти убегали не только через Крым, на Запад бежали и через польскую, и через эстонскую, и через литовскую, и через финскую границы, а на Восток – через китайскую. Причем поток эмигрантов усиливался по мере побед Красной армии (в особенности над Колчаком и после занятия Украины), а финальным и самым громким трагическим аккордом было поражение армии Врангеля в Крыму.

Только из Крыма в ноябре 1920 г. после поражения армии генерала П. Н. Врангеля вышло в море 126 судов, увозивших 150 тысяч беглецов.

Точная цифра эмигрировавших из России неизвестна, но можно представить приблизительные данные. Так, например, только через Константинополь за несколько лет прошло более 300 тысяч эмигрантов, которые затем рассеялись по Европе и далее по всему миру, в 1921 г. 35 тысяч осело в Болгарии, более 30 тысяч в Югославии. Другой путь шел через Польшу, где в 1921 г. насчитывалось около 200 тысяч русских. Основными центрами проживания русских эмигрантов были Германия (до 600 тысяч) и Франция (до 400 тысяч). Много переселилось в Китай – их насчитывалось до 100 тысяч.

По всему миру насчитывалось 25 государств (без стран Америки), где поселились русские. В Европе главными городами – центрами эмиграции были София, Прага, Белград, Берлин и Париж, в Китае – Харбин.

Численность русской эмиграции в Великобритании трудно установить с достоверностью. Наиболее часто приводимая цифра – 15 тысяч человек, но в некоторых работах приводятся и значительно большие – до 100 тысяч. Надо подчеркнуть, что многие из первоначально въехавших в страну, впоследствии ее покидали, переезжая в другие места – в Северную и Южную Америку, Австралию, Южную Африку.

Конечно, с победой Ленина и его соратников, с началом крупнейших политических репрессий в России, состав эмиграции в Великобритании существенно изменился: противников монархии сменили ее защитники: из Архангельска, Мурманска, Новороссийска прибыли в Англию тысячи солдат и офицеров. Там же оказались и некоторые члены царской семьи, аристократы (Мещерские, Васильчиковы, Голицыны, Белосельские, Трубецкие, Толстые, Бобринские, Сумароковы, Шиповы и др.), крупные чиновники и политики, в основном представители партии конституционных демократов. В Англию эмигрировали и известные ученые и представители мира культуры – артисты, писатели, художники.

Лондон (как и вообще Великобритания) не был центром массовой эмиграции русских, хотя, по наблюдению исследовательницы русской эмиграции в Англии О. А. Казниной, «у русской эмиграции (в широком культурном, а не только литературном смысле) в Англии были не менее, а может быть, даже более глубокие корни, чем в других европейских странах». Известный философ Н. О. Лосский отметил: «Как многие русские интеллигенты, мы давно уже заочно любили Англию. Шекспир, Вальтер Скотт, Диккенс были любимыми нашими писателями. Сравнительно спокойное развитие английской демократии, гарантии прав личности, выработанные ею, социальная мудрость английской нации, все эти черты английской общественности были глубоко симпатичны нам»[175].

В Англии нашли убежище такие политические деятели, как лидер партии конституционных демократов министр иностранных дел Временного правительства П. Н. Милюков, премьер-министр Временного правительства А. Ф. Керенский, управляющий делами правительства В. Д. Набоков, министры М. И. Терещенко, П. Л. Барк, П. Н. Игнатьев, товарищ председателя Третьей думы барон А. Ф. Мейендорф, член думы А. Ф. Аладьин, известная представительница кадетской партии А. В. Тыркова-Вильямс.

C изменением состава русских эмигрантов деятельность бывшего императорского посольства существенно изменилась – если раньше оно никак не было связано с ними, то теперь посольство стало центром, вокруг которого объединялись самые разные представители эмигрантских кругов. И К. Д. Набоков, ставший после смерти русского императорского посла представителем России в Англии, и сменивший его Е. В. Саблин – оба они считали себя обязанными заботиться о русских эмигрантах.

Важным центром лондонской русской эмиграции было также и русское консульство в доме № 30 на площади Бедфорд (30, Bedford Square), которое некоторое время продолжало находиться по старому адресу (советское расположилось в доме № 3 на Розари-гарденз (Rosary Gardens) в южном Кенсингтоне. Консулом был Александр Михайлович Ону (его брат Константин служил советником посольства в Вашингтоне, а Андрей – поверенным в делах в Швейцарии). А. М. Ону был казначеем Русской академической группы и предоставил помещение для Русского совета Центрального российского комитета, помогавшего русским беженцам, председателем которого был К. Д. Набоков.

С юридическим признанием СССР, после вынужденного закрытия русского посольства и передачи его здания советскому правительству, центром русской эмиграции стал так называемый Русский дом, руководителем которого был Е. В. Саблин. После того как он покинул старое здание императорского посольства на Чешем-плейс, Саблин приобрел дом в Кенсингтоне, где поселился сам, а большую его часть отдал русской эмигрантской колонии (так, например, в нижнем этаже находился Русский Красный Крест). В доме могли останавливаться приезжие: «Весь дом его дышал атмосферой особого спокойствия и безмятежности»[176].

В Русском доме выступали многие известные писатели, политики, артисты. Как пишет исследовательница русской эмиграции О. А. Казнина, «стоит привести дальнейшее описание дома, которое само по себе является уникальным документом, так как дом не сохранился. Между перилами лестницы, соединявшей этажи и полуэтажи дома, возвышался длиннейший белый флагшток, с которого свисал огромного размера трехцветный русский флаг, в былые времена развевавшийся над фасадом Российского посольства. Первый полуэтаж был занят малой гостиной со старинной русской мебелью красного дерева. Столики, секретеры и кресла переносили мысль к русской усадебной жизни прошлого столетия. По стенам висели гравюры полководцев, редкие миниатюры с портретами русских царей и писателей. Вдоль лестницы были развешены десятками гравюры с изображением русских памятников, храмов, дворцов, форм обмундирования русских полков в разные эпохи. На втором полуэтаже помещалась столовая и большая гостиная. В столовой по камину и буфетам стояли длинными рядами золоченые чашки Императорского фарфорового завода. Тут было несколько исторических сервизов исключительной ценности. В большой гостиной преобладала карельская береза. Множество ваз, исполненных русскими мастерами 18-го и 19-го веков, еще серии портретов, еще миниатюры. В углу большой рояль, за которым любил посидеть перед обедом хозяин дома. Впрочем, Е. В. Саблин редко отдыхал. Он постоянно работал, писал в своем кабинете, полуэтажом выше. Кабинет был уже не музеем, а рабочей комнатой занятого человека, с несколькими высокими и мягкими креслами, пишущими машинками на загруженных бумагами и книгами столах»[177].

К большому сожалению, Русский дом не сохранился: 19 августа 1943 г. рядом упала немецкая ракета V-1. Эти ракеты, падавшие в разные районы города, причиняли огромные разрушения: ведь каждая несла почти тонну взрывчатых веществ. Дом был так сильно поврежден, что восстанавливать его уже было невозможно.

Самая многочисленная группа русских эмигрантов собиралась вокруг Комитета освобождения России (Russian Liberation Committee), организованного в феврале 1919 г. по инициативе А. В. Тырковой, П. Н. Милюкова и М. И. Ростовцева, уговорившего в 1919 г. «широкого русского дельца» Н. Х. Данилова пожертвовать десять тысяч фунтов на русское дело. Комитет находился в доме № 173 по Флит-стрит (173, Fleet Street). Целями комитета были непримиримая борьба с большевиками и создание единой свободной России. Он был наиболее влиятельной эмигрантской организацией в Великобритании, информировавшей широкие круги общественности о положении дел в России, снабжая газеты сведениями, полученными по телеграфу и напечатанными в еженедельных «Бюллетенях», которые рассылались известным политическим деятелям и всем членам парламента. Комитет также издавал на английском языке журнал «The New Russia», выходивший еженедельно; позднее это был журнал «Russian Life» под редакцией Тырковой-Вильямс.

Важным явился Русский правительственный комитет по снабжению русской армии, основанный в военное время, но еще существовавший некоторое время после окончания войны[178]. Он находился в большом здании India House на углу улиц Стрэнд и Хай Холборн (Strand and High Holborn).

После Февральской революции членами парламента и представителями русских правительственных организаций, а также известными деятелями культуры был создан своего рода клуб – Русско-Британское 1917 года Братство, находившееся в доме № 26 на Виктория-стрит (26, Chester House, Victoria Street) и функционировавшее до конца 1921 г.

В программе Братства говорилось, что «Клуб призван стать посредником между старейшей и самой молодой европейскими демократиями – Британии и России, которым необходимо достичь сближения и многому научиться друг от друга. Каждая из этих стран представляет нечто новое и непонятное для другой. Географическое расстояние и различие языков полагают препятствия для взаимного понимания, которые необходимо преодолеть. Клуб и ставит перед собой задачу помочь преодолевать эти затруднения». Братство организовывало выступления и встречи со многими известными русскими.

Действовало Общество северян и сибиряков, основанное в 1926 г. по инициативе предпринимателей из Сибири и с русского Севера, в котором было 185 членов. Общество смогло приобрести дом с концертным залом на 300 мест, где днем работала балетная школа Н. Г. Легата. Общество находилось в доме по адресу Billiter Square Buildings, в Сити, в небольшом переулке рядом со зданием страховой компании Ллойд. Его секретарем был А. В. Байкалов, публиковавший отчеты о работе Общества в газете «Русский в Англии»: о театральных постановках, лекциях, концертах, балах, литературных и музыкальных вечерах.

Кроме этих организаций в Лондоне находились еще много других: «Союз русского народоправства» (the Union Russian Commonwealth – 4 & 5 Warwick Court, Holborn, а позднее Sardinia House, Kingway), «Русский кружок в Лондоне», «Общество освобождения России», «Русско-Британский комитет помощи беженцам», «Британско-Русский клуб» (4, Park Place, St. James Street), «Славяно-Британский клуб», «Кружок русских масонов в Англии», «Русский национальный комитет», основанный в 1919 г. (18, Queen’s Gate Place), «Лондонский Российский Общественный Комитет помощи голодающим России» (Russian Public Committee for Famine Relief), основанный в 1921 г. (Hazlitt House, Southampton Buildings, Holborn), а также многие другие.

Особое место в русской эмиграции занимали ученые, которые образовывали различные союзы. Русская академическая группа (The Russian Academic Group), имевшая собственное помещение в доме №2 7 по улице Кромвель-роуд (27, Cromwell Road), ставила себе целью «объединение русских научных работников, нашедших себе убежище в Великобритании, организацию научно-учебного труда, связь с научными кругами Великобритании и с русскими академическими группами в других странах, материальное содействие научной работе, организацию докладов и сообщений»[179]. Председателем группы был известный ученый В. Г. Коренчевский.

В Англии в эмиграции оказались многие известные политики, бывшие министры, члены Государственной думы.

Из политиков в Лондоне с конца 1918 по конец 1920 г. жил Павел Иванович Милюков (1859–1943), выдающийся историк, крупный политический деятель, лидер конституционных демократов, министр иностранных дел Временного правительства. Еще в молодости он побывал в Великобритании и считал английскую демократию высшей формой ее.

Еще ранее в Лондоне Милюков встречался с Лениным: «По его вызову я виделся с ним в 1903 г. в Лондоне в его убогой келье. Наша беседа перешла в спор об осуществимости его темпа предстоящих событий, и спор оказался бесполезным. Ленин все долбил свое, тяжело шагая по аргументам противника».

До революции Милюков работал в Британском музее над одним из главных своих трудов «Очерки по истории русской культуры». Он писал в «Воспоминаниях»: «Я решил тогда посвятить остаток зимы 1903–1904 гг. – до Балканской поездки – Лондону и Британскому музею. Это была моя первая длительная остановка в Англии, и я имел теперь возможность ближе ознакомиться с английским бытом и сойтись с деятелями тогдашней русской эмиграции». После взятия власти большевиками Милюков жил в эмиграции, в основном в Париже. Он был одним из инициаторов создания Комитета освобождения России. После окончания гражданской войны выдвинул тезис об «эволюции советской системы». К этой эволюции считал необходимым приноравливать тактику эмиграции, способствуя разложению советского строя всеми возможными средствами. Выразителем идей Милюкова стала парижская газета «Последние новости».

Милюков посещал Великобританию для консультаций и выступлений. Так, он приехал из Парижа в Лондон 25 декабря 1918 г. и остановился в отеле «Кадоган». Милюков выступал в самых разных аудиториях – клубах, различных общественных организациях, парламентских комитетах – с рассказом о положении в России, критикуя близорукую политику невмешательства и отвечая на многие недоуменные вопросы, сводившиеся в конце концов к одному: «Что такое большевики?». В Лондоне Милюков опубликовал несколько книг и в их числе брошюру «Russia and England» и книгу «Большевизм как угроза всему миру» («Bolshevism As a World Peril»). Он выступал с критикой евразийского движения – ему принадлежит известная в кругах эмиграции возрожденная недавно шутка: «Почему мы говорим Евразия, почему на Азиопа?»

Милюков скончался во Франции в 1943 г. на 84-м году жизни и похоронен в Париже на кладбище Батиньоль.

Милюкова как министра иностранных дел во Временном правительстве сменил М. И. Терещенко (1886–1956). Возможно, что он сам никогда и не предполагал занять такой пост: был он внуком богатейшего сахарозаводчика, получил прекрасное образование – окончил Киевскую гимназию и историко-филологический факультет Лейпцигского университета, владел несколькими языками. В Петербурге Терещенко был близок к кругам художественной интеллигенции, даже служил в дирекции императорских театров, собрал великолепную художественную коллекцию, дружил с поэтом Александром Блоком, основал издательство «Сирин». Он также активно занимался политикой – был депутатом Государственной думы, где придерживался наиболее реалистической позиции. Вообще надо сказать, что Терещенко и после революции был одним из самых реалистичных политиков. Во Временном правительстве он сразу же стал министром финансов, а после ухода Милюкова министром иностранных дел. Как писал видный кадет, управляющий делами правительства В. Д. Набоков, «сперва я даже не хотел верить, что речь идет о том блестящем молодом человеке, который за несколько лет до того появился на петербургском горизонте, стал известен как страстный меломан и покровитель искусства, а с начала войны, благодаря своему колоссальному богатству и связям, сделался видным деятелем в Красном Кресте. До сих пор я точно не знаю, кто выставил его кандидатуру… Я помню, что когда ему приходилось докладывать Временному правительству, его доклады всегда были очень ясными, не растянутыми, а, напротив, сжатыми и прекрасно изложенными». Он объявил, что политикой правительства будет достижение скорейшего мира без аннексий и контрибуций, выполнение обязательств по совместной борьбе с Германией.

Со взятием власти большевиками его арестовали 25 октября 1917 г. и посадили в Петропавловскую крепость, но вскоре освободили (говорили о подкупе большевиков-«революционеров»). Терещенко уехал за границу. Там он помогал эмигрантам, участвовал в проектах спасения родины от большевиков, но в 1930-х гг. отошел от политической деятельности и занялся финансовым бизнесом. Скончался он 1 апреля 1956 г. в Монако.

Еще один министр, но не Временного правительства, а еще царского, оказался в Великобритании – последний министр финансов Петр Львович Барк (1869–1937). Он возглавлял ряд крупных русских банков, а в 1914 г. был назначен министром. В «Воспоминаниях», напечатанных в журнале «Возрождение», он писал, что уже с 1915 г. «царские министры принуждены были собираться иногда тайно» для обсуждения событий, предчувствуя близкую катастрофу. Среди них были те, кто еще старался спасти безнадежное положение: Кривошеин, Сазонов, Харитонов, Рухлов, Поливанов, Щербатов и Павел Игнатьев. Царица писала об этих людях в ставку царю: «Все они еще хуже Думы». В Февральскую революцию его, вместе с другими царскими министрами, арестовали, но вскоре выпустили, и он уехал за границу, где продолжил свою финансовую карьеру – был директором одного из лондонских банков.

Граф Павел Николаевич Игнатьев (1870–1945) занимал пост министра народного просвещения короткое время перед революционными событиями 1917 г. Графский титул получил его дед Павел Николаевич за заслуги, оказанные им во времена царствования Александра I, отец Николай был также очень известным государственным деятелем, а сам Павел Николаевич сделал прекрасную карьеру: киевский губернатор, директор департамента земледелия, заместитель главноуправляющего землеустройством и земледелием. В 1915 г. его неожиданно назначили министром народного просвещения. Придерживаясь либеральных взглядов, он сразу же принялся за реформирование системы образования, введение единой школы, демократизацию управления учебными учреждениями. Проект реформ провалили консерваторы, и Игнатьев подал в отставку. Во время гражданской войны уехал за границу – сначала в Болгарию, а потом в Англию. Его с семьей приютила мать их бывшей гувернантки, жившая в районе Патни на улице Оксфорд-роуд, в доме № 10а (10а, Oxford Road, Putney). Он был председателем Русского Красного Креста и много работал для облегчения участи эмигрантов. Из Великобритании Игнатьев переехал в Канаду, где и скончался.

Известным депутатом в Первой Государственной думе был Алексей Федорович Аладьин (1873–1927), крестьянский представитель, стоявший на радикальных позициях, ратовавший за выполнение «самых неотложных требований трудового народа», введение всеобщего избирательного права, отмену сословных привилегий, отмену смертной казни и военного положения. Оратором он был замечательным, и поэтому многие называли его «народным трибуном». Он родился в крестьянской семье, с молодых лет участвовал в революционном движении, был сослан, но бежал в Европу, где работал на фабриках и бедствовал, после революции 1905 г. вернулся в Россию. После разгона Думы уехал в Англию и остался там, часто выступая в разных аудиториях с лекциями о России и сотрудничая в газетах. Из Великобритании он вернулся летом 1917 г., участвовал в Белом движении, был штабс-капитаном, а после поражения эмигрировал в Великобританию в 1921 г., где и жил до кончины в 1927 г.

Анатолий Васильевич Байкалов (1882–1962) – известный деятель эмигрантских кругов в Лондоне. Он в молодости участвовал в революционном движении, был исключен из Казанского университета, много раз ссылался, жил в Сибири, где встречался со Сталиным (в эмиграции Байкалов опубликовал статьи в парижском журнале «Возрождение»: «Мои встречи с Осипом Джугашвили» и «Был ли Сталин агентом охранки»). После революции Байкалов выполнял дипломатические поручения Сибирского правительства в Японии, откуда он уехал в эмиграцию в Великобританию. В Лондоне он был секретарем Общества сибиряков и северян, редактировал газету «Русские в Англии», печатался во многих изданиях, написал несколько книг («В стране коммунистической диктатуры», «Я знал Сталина», «Деньги, цены и золото в Советском Союзе»).

Вместе с политическими деятелями в Великобританию перебрались и представители делового мира.

Рябушинские принадлежали к числу самых богатых фамилий России, основатель которой вышел из крестьян слободы Рябушинской города Боровска. Сын его Павел Михайлович составил состояние на текстильном деле и банковских операциях. У него было пять сыновей, из которых Павел приобрел известность своей общественной деятельностью: он основал газету «Утро России» и председательствовал в Совете промышленности и торговли и Московском биржевом комитете. После переворота 1917 г. почти всем Рябушинским удалось спастись и сохранить значительные капиталы за границей. Михаил Рябушинский (1880–1960) в Лондоне основал банк (Western Bank). Рябушинские в условиях жесткой конкуренции, не зная условий нового рынка, пытались внедриться в мировую торговлю текстилем, но потерпели поражение: «Это дело с самого начала было поставлено так, что не могло давать пользу в течение многих лет, и деятельность его нанесла окончательный удар нашему фонду»[180]. Экономический кризис начала 1930-х годов нанес окончательный удар по надеждам Рябушинских, потом они жили в бедности, распродавая вещи. Михаил занялся антикварной торговлей, зарабатывая комиссионными. Скончался он в Лондоне в больнице для бедных.

Известным членом русской колонии в Великобритании была Ариадна Владимировна Тыркова (1869–1962), которая сравнительно недавно была представлена читающей публике в России двухтомной биографией А. С. Пушкина. Ранее же ее имя совершенно не упоминалось, что и неудивительно – она всю жизнь была непримиримым противником большевистского режима и всю жизнь посвятила борьбе с ним: она верила, что большевизм рано или поздно, но неизбежно умрет.

Ариадна Тыркова была ярким политическим лидером, с завидной трудоспособностью и целеустремленностью, полностью не принимавшим марксистские идеи. Еще в старой России Тыркова участвовала в политической жизни, будучи активным членом конституционно-демократической партии: «Мы мечтали мирным путем, через парламент осчастливить Россию, дать ей свободу мысли, создать для каждого обитателя великой империи, без различия сословий и национальностей, просторную, достойную жизнь»[181].

Она родилась в Петербурге в дворянской семье. Отец ее был мировым судьей, мать из прибалтийских дворян; у них было живописное имение Вергежа, о котором она с тоской вспоминала в эмиграции.

Тыркова училась на Высших женских курсах, впоследствии занималась литературным трудом: ее статьи, рассказы и романы пользовались известностью. После 1905 г. она активно принимала участие в создании и работе конституционно-демократической партии (кадетов) и стала членом ее центрального комитета. Властная, решительная, не терпящая долгих колебаний, Тыркова заслужила прозвище «единственного мужчины в кадетском ЦК».

В 1906 г. она вышла замуж за журналиста, англичанина Гарольда Вильямса. Это был счастливый брак, основанный на общности интересов и взглядов. «Счастье маминой жизни и счастье мое и Сони, что человек такого большого внутреннего калибра появился около нас и скоро совсем вошел в нашу семью»[182], – вспоминал ее сын.

Большевистский переворот для Тырковой, как и для Вильямса, был абсолютно неприемлем, она всегда – и в России, и в эмиграции – оставалась непримиримой и активной противницей коммунизма, его идеологии и в особенности его методов. Она всегда подчеркивала, что ни при каких условиях не должно поступаться уважением к человеческой личности и свободой мысли.

Тыркова покинула Россию в марте 1918 г: тогда назревала угроза ареста – ведь она была членом Петроградской думы, находилась в центре оппозиции новому правительству, помогала офицерам выехать на юг, издавала антибольшевистскую газету «Борьба», призывавшую к вооруженному свержению власти узурпаторов. Отъезд из России не рассматривался как постоянный, «они были выкинуты событиями из России, но считали, что это только временный отъезд, только один из этапов борьбы, которую необходимо продолжать»[183].

В Англии Тыркова и Вильямс сразу же оказались в центре внимания: их непрерывно приглашали в различные аудитории рассказать о положении дел в России. Для них главным было дать понять англичанам, внушить им, «что трагические уроки неизвестной, далекой страны и безумные, преступные социалистические эксперименты крайних группировок могут послужить суровым предупреждением для других народов… Если они поймут наши ошибки, наши заблуждения и наши преступления и если, избегая их, они найдут другие пути, более верные и менее жестокие, тогда мы, русские, будем иметь хотя было утешение, что неимоверные страдания России – историческая жертва, принесенная по имя светлого будущего человечества»[184].

Эта задача была первой в ряду тех, которые стояли перед ней во все время ее вынужденной эмиграции, и, к сожалению, приходится признать, что и теперь, много лет спустя, надо доказывать эту мысль многим в мире…

Она была возмущена тем, как в Англии прибывших для переговоров посланцев-большевиков, «героев Брест-Литовска сажают на почетное место», а «король жмет руку убийцам своего брата»[185]. Многие в Великобритании не представляли себе, кто пришел к власти в России, и надеялись установить с ними нормальные отношения, она же была убеждена в том, что большевизм представляет собой мировое зло, с которым надо покончить возможно раньше.

Осенью 1919 г. Вильямса направляют на юг России в качестве корреспондента, но уже в феврале 1920 г. в связи с крахом Белого движения он и Ариадна покинули Россию и уехали в Англию.

Там она возобновляет работу в Комитете освобождения России, созданном в 1919 г. для «осведомления англичан о России вообще, о большевиках и о событиях, происходивших в России»[186], основывает благотворительное Общество помощи русским беженцам, во главе которого она стояла около двадцати лет, активно пишет в эмигрантской английской и французской прессе. С мужем Ариадна Тыркова написала роман «Полчища тьмы» («Hosts of Darkness») о событиях первых лет русской революции.

После того как в 1922 г. Вильямс стал редактором иностранного отдела газеты «Таймс», они поселились в доме № 9 на Тайт Стрит (9, Tite Street; он сохранился) в дорогом квартале Лондона Челси, недалеко от дома Оскара Уайльда. Это был своеобразный русский клуб, который посещали секретарь премьер-министра Роберт Вэнситтарт, министр авиации Семуэл Хор, служивший в британской миссии в России в 1916–1917 гг., писатели и поэты, церковные иерархи и артисты. У супругов Вильямс бывали бывшие русские министры А. В. Кривошеин, А. И. Гучков, С. Д. Сазонов, генерал А. И. Деникин и многие другие известные эмигранты.

В 1928 г. Тыркову постигло горе: Гарольд Вильямс, ее муж, преданный друг, скоропостижно скончался. Она написала о нем книгу под названием «Cheerful Giver» (что можно перевести, как «Тот, кто отдает с радостью»).

Тыркова написала три тома мемуаров: «На путях к свободе», «То, чего больше не будет» и «Подъем и крушение». К концу жизни она переехала к сыну в США и скончалась в Вашингтоне в 1962 г.

Исаак Владимирович Шкловский (литературный псевдоним Дионео), еще в царское время подолгу живший здесь, работал в качестве собственного корреспондента газеты «Русские ведомости» и сотрудничал с журналом «Русское богатство». Шкловский написал несколько книг о современной ему Англии («Очерки современной Англии». СПб., 1903; «Английские силуэты». СПб., 1905; «На темы о свободе». СПб., 1908; «Меняющаяся Англия», СПб., 1915) и печатался в английских журналах и газетах.

По его корреспонденциям и книгам вся читающая Россия знакомилась со страной политической свободы, он был англофилом и, как вспоминал о нем историк и политический деятель П. Н. Милюков, «при этом не идеализировал ни Англии в целом, ни русской эмиграции, был очень нервен и настроен скептически. Но все политические течения уважали его за его моральную стойкость и политическую честность…»

Многие имена ученых, вынужденных уехать из России, возвращены исторической памяти работами современных ученых, из которых выделяется историк Т. И. Ульянкина, статьи которой положены в основу рассказа о тех ученых, кто жил и трудился в Великобритании.

Туда уехали такие известные ученые, как гистолог Н. К. Кульчицкий, энтомолог Б. П. Уваров, математик А. С. Безикович, историки Д. Д. Оболенский, Н. Е. Андреев, Б. В. Геруа, С. А. Коновалов, М. И. Ростовцев, экономисты А. Н. Анцыферов, Ю. А. Павловский и С. П. Тюрин, богослов Н. М. Зернов, востоковед В. Ф. Минорский, биохимик Л. Л. Пастернак-Слейтер, патофизиолог В. Г. Коренчевский, инженер Ю. В. Ломоносов, геолог С. И. Томкеев, философ С. Л. Франк и др. Многие из них обосновались в известных университетских центрах Великобритании, но некоторые жили и работали в Лондоне.

Русские ученые внесли неоспоримо большой вклад в развитие науки Великобритании, некоторые были избраны в члены Лондонского королевского общества, в частности такие известные ученые, как Б. – П. Уваров, А. С. Безикович, М. И. Ростовцев и Г. В. Анреп.

Для русских ученых-эмигрантов в Великобритании важно было то, что многие из них уже пользовались известностью либо по публикациям, либо благодаря личным контактам. Борис Петрович Уваров (1888–1970), выпускник Петербургского университета, работавший на Северном Кавказе по исключительно важной проблеме распространения саранчи, уехал за границу потому, что не мог найти себе применения при новой власти. В 1921 г. в Великобритании ему предложили место главного специалиста в Бюро по энтомологии. Уварову принадлежит исключительно важная разработка теории ритмичности и цикличности размножения насекомых. Он организовал Международный центр по изучению саранчи, был руководителем Королевского энтомологического общества и удостоился титула лорда.

В Великобритании оказались крупные физиологи Г. В. фон Анреп и Б. П. Бабкин. Оба они были учениками И. П. Павлова. Анреп работал в Кембридже, а Бабкин в Лондоне.

Отцом Глеба Васильевича фон Анрепа (1889–1955) был известный токсиколог и фармаколог В. К. фон Анреп, первый ректор Женского медицинского института в Петербурге. Г. В. фон Анреп окончил Военно-медицинскую академию и еще студентом заинтересовался работами по физиологии И. П. Павлова, который командировал его в Англию, где он демонстрировал физиологические опыты. Там его приняли в члены Британского физиологического общества. Анреп участвовал в Первой мировой войне, награжден Георгиевским крестом, вступил в армию генерала Деникина и после его поражения эмигрировал в Великобританию. В Лондоне он прожил сравнительно недолго, получил степень доктора медицины, был ассистентом в колледже Лондонского университета; в 1926 г. перешел на работу в Кембридж, а в 1931 г. переехал в Каир, где работал на медицинском факультете университета.

Борис Петрович Бабкин (1876–1950) окончил Военно-медицинскую академию в Петербурге, работал в павловской лаборатории, заведовал кафедрой Новороссийского университета в Одессе, откуда его выслала советская власть вместе с другими учеными. Его пригласили в Лондонский университет, где он продолжал исследования по физиологии.

Известный ученый Н. К. Кульчицкий (1856–1925), которому принадлежит выдающийся труд «Основы гистологии животных и человека», занимался в России в Харьковском университете гистологией и был деканом медицинского факультета. Он также был попечителем Петербургского учебного округа и перед революцией министром народного просвещения. Новые власти его арестовали, но вскоре освободили и позволили вернуться в Харьков, где он спасался от голода тем, что торговал мылом, которое сам и делал. Однако ученый с семьей покинул Харьков и пешком (!) в продолжение 22 дней добирался до Севастополя, откуда на британском корабле благополучно покинул Россию.

Благодаря английским ученым, знавшим его, Кульчицкий стал профессором Лондонского медицинского колледжа и смог продолжить свои исследования. Однако он вскоре скончался от трагической случайности: по рассеянности он шагнул в лифтовую шахту и разбился. Как говорил английский физиолог Э. Смит, «трагическая смерть нашего доброго друга, последовавшая вслед за его не менее трагической жизнью, оставила в наших сердцах горечь личной потери этого замечательного, мужественного, скромного и любимого человека»[187].

Другой ученый, пользовавшийся большой известностью, Владимир Георгиевич Коренчевский (1880–1959), обладал несколькими специальностями – он был и фармакологом, и патофизиологом, и бактериологом, и геронтологом. Он с золотой медалью окончил Военно-медицинскую академию, работал на медицинском факультете Московского университета и в Петербурге в своей alma mater. Так получилось, что в 1919 г. его откомандировали в Севастополь на Биологическую станцию, откуда он смог уехать в Великобританию, где в продолжение 25 лет работал в широко известном Листеровском институте превентивной медицины. В последние годы его научные интересы переместились в область геронтологии, и он в 1945 г. основал в Оксфорде геронтологическую лабораторию. Как писали, Коренчевский «стал истинным отцом геронтологии не только в Британии, но и во всем мире».

Владимир Вячеславович Чернавин (1887–1949) был известным ученым, ихтиологом и, как и сотни тысяч советских граждан, был арестован. Как он писал в воспоминаниях, «моя судьба – обыкновенная история русского ученого, специалиста – общая судьба вообще культурных людей в СССР. Какой бы тяжкой ни казалась моя личная судьба, она легче судьбы большинства: мне пришлось меньше вытерпеть на допросе и «следствии»; мой приговор – пять лет каторжных работ, значительно легче обычного – расстрел или десять лет. Многие люди, которые подвергались пыткам и казни, были старше меня и имели гораздо большее значение в науке, чем я. Вина у нас была одна: превосходство культуры, которое нам не могли простить большевики. Я говорю о себе только потому, что другие говорить не могут: молча должны они умирать от пули чекиста, идти в ссылку без надежды вернуться и также молча умирать». В СССР он отдавал свои силы и знания на строительстве Беломорско-Балтийского канала.

Чернавин не просто выжил, что случалось редко, но, более того, смог убежать с каторги, что вообще было неслыханно: «Я бежал с каторги, рискуя жизнью жены и сына. Без оружия, без теплой одежды, в ужасной обуви, почти без пищи. Мы пересекли морской залив в дырявой лодке, заплатанной моими руками. Прошли сотни верст без компаса и карты, далеко за полярным крутом, дикими горами, лесами и страшными болотами». Чернавин перешел границу и попал в Финляндию, где его приняли, согрели, накормили и после отдыха переправили в Англию.

В Англию благополучно перебрался князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–19?). Хотя и утверждается, что он происходит из древней семьи Рюриковичей, но княжеский титул был получен семьей только в 1861 г., а происходили они от литовского чиновника Мирского, впоследствии же Мирские приписали себе родство с князьями Святополк-Четвертинскими.

Отец Д. П. Святополк-Мирского занимал крупные посты в царствование Николая II и был назначен в апреле 1904 г. министром внутренних дел. Это назначение связывалось с ослаблением преследований прогрессивных элементов общества, но его реформы проводились совершенно непоследовательно и вызвали только крайнее раздражение реакционеров – в январе 1905 г. Святополк-Мирский был уволен.

Его сын учился в Петербурге и еще студентом напечатал книгу стихов, участвовал в Первой мировой войне, был ранен, в 1919 г. он – офицер в армии генерала Деникина, после чего эмигрировал и обосновался в Англии, где с помощью английских друзей начал преподавать в Лондонском университете. Воспитанный в семье англофилов, он довольно быстро адаптировался к новой обстановке. Его лекции были весьма популярны, он приобрел признание в литературных кругах, печатался в нескольких эмигрантских и английских изданиях, написал несколько книг литературоведческого характера. Эмиграция встретила его писания неблагожелательно: так, В. Ф. Ходасевич писал в «Современных записках», что он «хорошо усвоил самые дурные литературные приемы… большевистской и большевизанской печати».

За время жизни в Великобритании он обратился к марксизму-ленинизму и даже вступил (!) в коммунистическую партию. Неудивительным было то, что он в 1932 г. вернулся в СССР, в страну, как он выражался, «озаренную ярким светом ленинского мышления» и также неудивительным было и то, что через пять лет его арестовали. Сгинул Святополк-Мирский в ГУЛАГе, и год его смерти точно не установлен: приводятся и 1939, и 1946, и 1952 гг.

В Лондонском университете Святополк-Мирского сменил Глеб Петрович Струве (1898–1985) – из славной семьи, давшей многих известных ученых. Его прадед Василий Яковлевич Струве изучал в Дерптском университет филологию и лишь позднее увлекся физикой и математикой и стал астрономом, устроителем и первым директором Пулковской обсерватории под Петербургом. Дед Бернгард Васильевич, действительный статский советник, занимал пост астраханского и пермского губернатора, а отец Петр Бернгардович прославился как публицист и политический деятель. Он был теоретиком «легального марксизма» (и, между прочим, автором манифеста российской социал-демократической партии 1898 г.), одним из основателей конституционно-демократической партии (кадетов), сотрудником многих русских журналов, а после захвата власти большевиками – одним из идеологов Белого движения. В 1920 г. Струве эмигрировал и продолжал активно заниматься публицистикой. Его старший сын Глеб Петрович воевал в Добровольческой армии, а в 1918 г. вместе с отцом перешел финскую границу и попал в Англию. Учился в Оксфордском университете, жил в Праге, где отец его редактировал журнал «Русская мысль», потом в Берлине и в Париже. Вернувшись в 1932 г. в Великобританию, он преподавал русскую литературу в Школе славянских и восточноевропейских исследований Лондонского университета, а в 1946 г. переехал в США, где был профессором славистики в Калифорнийском университете.

Струве приобрел большую известность работами по истории русской литературы: его книга «Русская литература в изгнании» – основное справочное пособие по эмигрантской литературе. Он занимался переводами русских авторов, научной подготовкой изданий собраний сочинений русских авторов – Ахматовой, Мандельштама, Пастернака и др. Он знакомил английскую публику и с советскими писателями – М. Волошиным, Б. Зайцевым, А. Белым, М. Шолоховым, В. Катаевым, К. Фединым. Струве интересовался пушкинистикой, он опубликовал ценную работу по пушкинским документам в британских архивах. Ему принадлежит и интересная статья о семье русского посла в Великобритании графа С. Р. Воронцова[188].

С эмиграцией в Великобритании и, в частности, в Лондоне, были связаны известные деятели искусства. Многие из них провели здесь только короткое время, но некоторые нашли в Великобритании вторую родину. Здесь поселились такие деятели искусства, как балерины А. Павлова, Т. Карсавина, режиссер Ф. Ф. Комиссаржевский, художник Б. В. Анреп и многие другие.

В этой главе будет рассказано о тех, кто жил и работал в Лондоне.

С Англией оказались тесно связанными судьбы двух братьев Анреп – Глеба и Бориса, названных именами почитаемых русских святых-братьев. Глеб стал крупным физиологом, а его брат получил известность как живописец, и в особенности как мозаичист, создавший в Лондоне несколько крупных композиций.

Борис Анреп окончил известное училище правоведения и юридический факультет Петербургского университета, но увлекся искусством мозаики. Получив художественное образование в Париже и Эдинбурге, он поселился в Лондоне, где в 1913 г. состоялась его выставка, сделавшая его имя известным. В 1914 г. Анреп получил огромный и ответственный заказ на создание фресок Вестминстерского католического собора, главного в римско-католической церкви Великобритании, над которыми он работал на протяжении многих лет. Он выполнял частные заказы: так, ему предложили создать мозаику в доме известного живописца Августа Джона (Augustus John) в Челси (теперь она находится в музее Виктории и Альберта), а в 1921 г. композицию в церкви военного колледжа Сэндхерст. Мозаики Бориса Анрепа можно увидеть в греческой православной церкви св. Софии на Московской улице (Moscow Road), в вестибюле Банка Англии на Треднидл-стрит (Threadneedle Street). Эта последняя даже попала в роман Яна Флеминга «Голдфингер» при описании того, как Бонд – Джеймс Бонд – вошел в здание Банка, чтобы выслушать лекцию о мировом золоте: «Бонд поднялся по ступенькам, вошел через красивые двери в большой холл Английского банка и огляделся по сторонам. Под ногами лежала золотистая мозаика работы Бориса Анрепа, на двадцатифутовых арочных окнах росли зеленая травка и герань, слева и справа все было выложено полированным хонтонвудским камнем, а над всем этим витал запах огромных денег». Несколько мозаик находятся в Вестминстерском соборе, в частности, в часовне Причастия (Blessed Sacrament).

Мозаики Анрепа экспонируются в крупных художественных галереях. Например, в галерее Тейт им выложен мозаичный пол на темы «Proverbs of Hell» («Пословицы ада») в зале художника, гравера и поэта Уильяма Блейка, в продолжение августа–сентября 1923 г. После открытия этого зала Анрепа называли самым лучшим мозаичистом своего времени.

Самое значительное произведение Анрепа находится в Национальной галерее – это 50 мозаичных картин, над которыми он работал между 1926 и 1952 г. Они представляют собой четыре аллегорических цикла – 12 картин в восточном вестибюле «Удовольствия жизни» (1929) и «Труды жизни», также 12 картин, находящихся в западном вестибюле (1928), 15 картин в северном вестибюле, представляющих «Современные добродетели» (1952), и 11 картин на площадке лестницы «Пробуждение муз» (1933). В последних двух циклах Анреп поместил изображения своих современников, среди которых писательница Вирджиния Вулф в виде музы истории, актриса Грета Гарбо – музы трагедии, философ Бертран Рассел, олицетворяющий «Ясность», физик Резерфорд – «Любознательность», тут же и Уинстон Черчилль – «Вызов», поэт Томас Эллиот – «Отдохновение», балерина Марго Фонтейн – «Наслаждение», астрофизик Фред Хойл – «Поиск».

В аллегорических медальонах – названия самых известных детских книг. К ним автор отнес «Остров сокровищ», «Робинзона Крузо», «Путешествия Гулливера» и «Алису в Стране чудес».

В Национальной галерее есть даже портрет Анны Ахматовой, который помещен в медальон с надписью «Сострадание» в виде ангела, летящего над руинами блокадного Ленинграда. Рядом – автопортрет «Здесь я лежу», изображающий будущую могилу художника.

Ахматова и Анреп были увлечены друг другом, но их близость не продолжалась долго. Борис Анреп уехал в Англию, в России все переменилось, и жизни их разошлись надолго – встретились они лишь в 1965 г., когда Ахматову выпустили за границу. Она, конечно, была уже не той, с которой он расстался 50 лет назад, но, как вспоминал он, при встрече у него так стучало сердце и перехватывало дыхание, что он с трудом понимал, о чем она говорила. Анреп боялся, что она вспомнит о кольце, которое подарила ему тогда, а он потерял его во время бомбежки и очень переживал.

Единственный акростих Ахматовой посвящен Борису Анрепу:

Кроме Ахматовой, из известных русских есть портрет балерины Лидии Лопуховой, изображенной в виде Терпсихоры, музы танца.

В центральном вестибюле мозаичный пол состоит из мифологических и аллегорических фигур, портретных изображений современников художника. Многие из изображенных Анрепом людей здравствовали в то время, когда мозаики поставили в вестибюле галереи, и было довольно необычно ходить по портретам тех, кто в то время еще жил. Некоторые отнеслись к этому с юмором: как писал граф Джовитт своему другу, «помимо эстетической ценности моего портрета, помимо того, что в нем есть большое сходство с оригиналом, есть и определенная в нем польза: когда вы будете на меня раздражены, можете пойти и потоптаться на моем лице»[189].

О Борисе Анрепе так отзывался журнал «Vogue» в 1928 г.: «Его работы украсили наши известнейшие здания, и в этом его вечный и уникальный вклад в культуру нашего времени. По существу, в одиночестве среди современных художников он возродил утерянное искусство, дал новую жизнь традициям Золотого века христианского искусства мозаичных фресок. Он продолжает ранние византийские традиции, которые до сих пор живы в России, и в то же время следует великолепным образцам, которые можно видеть в храме Св. Марии Маджоре в Риме, в Равенне и Палермо. Он изобразил современность средствами, которые принято было считать ушедшими в невозвратное прошлое»[190].

Мастерская Бориса Анрепа находилась в Хемпстеде и была разрушена во время немецкой бомбежки. Потом он переехал в Париж и работал там в своей мастерской, но продолжал исполнять английские заказы.

Художник, о котором до недавнего времени никто не знал в России, чьи лучшие произведения были созданы в эмиграции, – Наум Габо (1890–1977) работал в России всего пять лет, с 1917 по 1922 г. – и был в то время одним из лидеров абстрактного направления в искусстве (скульптуре). В 1922 г. терпимое отношение к новому искусству со стороны коммунистов изменилось – его мастерскую закрыли, лекции его прекратились, работы не было, и он эмигрировал. В Лондоне Габо жил с 1936 г., поселился в Хемпстеде, где находились и мастерские его друзей, единомышленников и сотрудников – Генри Мура, Барбары Хепуорт и др. Он издавал журнал, много работал, часто выставлял свои скульптурные работы, характерные оригинальными абстрактно-чистыми формами. В 1946 г. он переехал в США[191].

В Лондоне жил один из самых замечательных художников «серебряного века» М. В. Добужинский. Мстислав Валерьянович Добужинский (1875–1957) был одним из известных художников, в молодости примкнувшим к группе «Мир искусства».

Он принадлежал к старинному литовскому роду, молодость свою провел в России – его отец был артиллерийским офицером, по службе переезжавшим из одного города в другой. Сын родился в Новгороде, а детство провел в Петербурге. Он много рисует, занимается в частной школе, а также в центре художественной жизни Европы – в Мюнхене.

Со временем его работы, особенно графические, приобретают большую известность. Он работает также и для театра, оформляя постановки в петербургских и московских театрах.

В 1924 г. через литовского посла получает возможность покинуть Советскую Россию, и с тех Добужинский живет за границей. Он активно работает в театрах Берлина, Парижа, Каунаса и других городов Европы, проектирует интерьеры частных домов, преподает в художественных студиях.

В 1935–1937 гг. Добужинский жил в Лондоне, создал серию портретов артистов русского балета, ряд городских пейзажей (ему принадлежат несколько лондонских зарисовок, в частности колонны The Monument), работал над великолепными декорациями в театре Сэдлерс Уэллс (Sadler’s Wells), которые, к сожалению, сгорели во время пожара театра в 1939 г. Его работы приобретаются музеем Виктории и Альберта и Британским музеем.

В 1939 г. он уезжает в США и в связи с началом войны и оккупацией Литвы уже не возвращается на родину. После войны в основном живет в США и много работает там, но часто посещает Европу, в частности Великобританию.

Скончался он 20 ноября 1957 г. в Нью-Йорке.

Как вспоминал его сын, Добужинского тянуло из США в Европу, но «больше всего привлекала его Англия, где он хорошо себя чувствовал. Уклад жизни в стране его любимого Диккенса, где всюду столько чудесной старины, был гораздо ближе ему по духу, а среди англичан у него были добрые друзья и искренние почитатели».

В Лондоне Добужинский останавливался в помещении Пушкинского клуба на Кенсингтон-парк-гарденз (Kensington Park Gardens). Он читал там лекции, девять раз выступал с воспоминаниями, в клубе было организовано несколько выставок художника, а после его кончины устроили вечер его памяти, на котором в числе выступающих была балерина Тамара Карсавина, давнишний его друг.

В Лондоне создал свои лучшие работы выходец из России архитектор Бертольд Любеткин (1902–1990). Он окончил московский ВХУТЕМАС, его учителями были Родченко и Татлин. Любеткин в 1922 г. покинул Советскую Россию, работал в Берлине и Париже с известными мастерами архитектуры. В Лондоне он жил с начала 1930-х гг. Любеткин считается одним из выдающихся мастеров конструктивизма – Королевское общество архитекторов учредило в его честь премию, которой награждаются лучшие архитекторы.

К его наиболее известным постройкам относятся жилые районы High Point 1 and 2 в районе Хайгейт (1936, 1938; North Hill), с неожиданными вставками в виде кариатид Эрехтейона, здания в Лондонском зоопарке (созданные под влиянием композиций художника Наума Габо). В 1935–1938 гг. он строит центр здоровья в районе Финсбюри, на улице Пайн-стрит (Finsbury Health Centre, Pine Street). Возводится и Prior Green Estate (1937, 1943–1957; Collier Street), Spa Green Estate (1950, Rosebery Avenue), террассные дома (1935, 85–91 Genesta Road), частный дом в Сиднэме (Sydenham).

Памятник Ленину – единственный в Лондоне – был поставлен на площади Холфорд (Holford Square) по проекту Любеткина. В 1942 г. во время совместной борьбы против фашизма его открыл советский посол в Великобритании И. М. Майский. Потом памятник пришлось убрать, так как его постоянно пытались сломать или искалечить.

Один из самых выдающихся архитекторов своего поколения Бертольд Любеткин оказал огромное влияние на многие поколения английских архитекторов.

Известный русский композитор Николай Метнер (1879/1880– 1951) на долгие годы оказался связанным с Лондоном.

Николай Карлович Метнер родился в Москве в семье директора текстильной фабрики, рядом с которой в Большом Саввинском переулке в старинном доме жила большая семья Метнеров. Николай рано начал заниматься на фортепиано, поступил в Московскую консерваторию и окончил ее с золотой медалью. Он занимается композиторской деятельностью, выступает, становится вместе с его другом Рахманиновым одним из самых востребованных пианистов.

В 1919 г. новая власть выселяет Метнеров, и Николай уезжает на гастроли за границу, где выступает в концертах. В 1920-х гг. его исполнительская деятельность проходит в Европе, и Метнер даже получает разрешение в 1927 г. совершить концертное турне по Советскому Союзу, которое прошло с большим успехом. Он даже хлопочет о возвращении на родину, но ему без всякого объяснения отказывают в визе.

В 1930-е гг. он мало выступает, его произведения почти не исполняются – в моде новая музыка, имеющая мало общего с классикой, которой композитор, убежденный консерватор и непримиримый враг безудержного модернизма, был привержен всю свою жизнь. Свое отношение к новой музыке он объясняет в книге «Мода и муза», не потерявшей значение и сейчас.

В октябре 1935 г. Метнер переезжает из Франции в Великобританию, в ту страну, где его горячо приветствовали музыкальные любители в 1920-х гг. В Лондоне он покупает небольшой дом на севере города, на улице Уентворт-роуд (69, Wentworth Road) и живет там до кончины (на доме помещена мемориальная доска).

Современники видели в нем «человека редкого обаяния и своеобразнейшего художника-композитора и пианиста… Отпечаток высокого интеллекта, внутреннего воодушевления, богатой фантазии, был характерен и для исполнительского облика Николая Карловича, и для его композиций, где мысль и чувство сосуществовали в чудесном единстве»[192]. Его друг Рахманинов называл его «самым гениальным из всех современных музыкантов» и неоднократно подчеркивал, что «произведения этого действительно великого композитора… изумительно свежи и современны»[193].

В последние годы жизни Метнер мало концертирует, его сочинения не пользуются успехом, ему живется трудно, пока не случается нечто неожиданное… Студент Оксфордского университета, индус по национальности, по дороге домой останавливается у сестры, обучающейся музыке в Берлине, слышит фортепианное произведение Метнера, которое его просто очаровывает. Студент оказывается сыном богатейшего магараджи Майсора и после того, как сам становится магараджой, решает издать все сочинения Метнера…

В конце 1940-х гг. Метнера пригласили дать цикл концертов в США, но он не смог принять приглашение – помешала серьезная сердечная болезнь. Метнер скончался 13 ноября 1951 г. и был похоронен на Хендонском кладбище (Holders Hill Road); на его могиле – надгробие работы известного художника М. В. Добужинского.

Как писал известный музыкальный критик Л. Л. Сабанеев, «в его лице русская музыка потеряла очень самобытного, очень личного, очень индивидуального, глубокого и глубоко честного художника, рыцаря музыки без страха и упрека».

Из артистов, поселившихся в Лондоне, первое место по численности занимают артисты балета. Гастроли дягилевской труппы, отдельных русских артистов – Т. П. Карсавиной, О. И. Преображенской, М. Ф. Кшесинской, А. Павловой, Л. Л. Новикова, М. М. Мордкина, постановки известных хореографов М. М. Фокина и А. А. Горского познакомили английскую публику с русским балетом, который стал необыкновенно популярен и дал мощный импульс развитию британского национального балета.

Самая известная из русских балерин Анна Павлова, казалось бы, не обещала выдающихся достижений в то время, когда она училась в знаменитой Императорской балетной школе в Петербурге. Но талант, соединенный с упорным, самоотверженным трудом, и хорошие учителя совместно создали чудо балета, единственную в мире Анну Павлову.

Павлова участвовала в постановках талантливого балетмейстера М. М. Фокина, который нашел в ней лучшую исполнительницу своих замыслов: знаменитый танец «Умирающий Лебедь», ставший как бы эмблемой Павловой, они создали вдвоем. Павлова участвовала в первом дягилевском сезоне и именно ее художник Валентин Серов изобразил на афише «Русских сезонов», но сотрудничество с авторитарным Дягилевым не сложилось. Павлова полностью отдалась гастролям, проходившим в самых разных странах мира.

Своим постоянным местом проживания она выбрала Лондон. Впервые она выступила в Лондоне в 1910 г., и ее антрепренер сначала платил ей 100 фунтов в неделю, но в первый же вечер она произвела сенсацию. «Это был успех, – вспоминал антрепренер, – какого на моей памяти не имел ни одни артист; скоро я стал платить ей 1200 фунтов в неделю»[194].

Анна Павлова купила в 1912 г. дом в Лондоне, первоначально предназначавшийся для детской балетной школы, но позднее служивший ей прибежищем в нечастые перерывы между гастрольными поездками. В доме были высокие и просторные комнаты, за домом простирался участок в шесть акров (около 2,5 га) с искусственным озером, в котором плавали лебеди. В доме она отдыхала и устраивала приемы для друзей. Князь Феликс Юсупов вспоминал о днях своей молодости: «В те дни в Лондоне находился Дягилев с балетной труппой. Карсавиной, Павловой, Нижинскому рукоплескали в Ковент-Гардене. Многих артистов я знал лично, а с Анной Павловой и дружил. Я встречался с ней ранее в Петербурге, но тогда мал был еще оценить ее. В Лондоне я увидел ее в "Лебедином озере" и был потрясен. Я забыл Оксфорд, учебу, друзей. День и ночь думал я о бесплотном существе, волновавшем зал, зачарованный белыми перьями и кровавым сверкавшим сердцем рубина. Анна Павлова была в моих глазах не только великой балериной и красавицей, а еще и небесной посланницей! Жила она в лондонском пригороде, в красивом доме Айви-Хаус, куда хаживал я часто. Дружба была для нее священна. Из всех человеческих чувств она почитала ее благороднейшим. И доказала мне это за годы наших с ней частых встреч. Она понимала меня. "У тебя в одном глазу Бог, в другом – черт», – говорила она мне"».

В этом небольшом уютном доме, поставленном торцом к линии улицы Норт Энд-роуд (North End Road) с 1974 г. находился музей Анны Павловой, а теперь он принадлежит Еврейскому культурному центру, который показывает небольшую экспозицию, посвященную Анне Павловой.

Ее гастрольные поездки были тяжелой работой: как говорила одна из балерин, принимавшая участие в гастролях по Англии в 1911 г., «турне продолжалось 11 недель, в течение которых мы посетили 20 городов… Часто приходилось выступать по два раза в день: утром в одном городе, вечером – в другом… А. П. Павловой приходилось танцевать по 14 номеров в день»[195].

Сезон 1931 г. должен был начаться в Гааге, но Павлова простудилась и 23 января 1931 г. ее уже не стало. Рассказывают, что, умирая, она попросила приготовить для нее костюм Лебедя. Ее прах похоронили на лондонском кладбище Golden Green – в нише поставлена урна и рядом две лебединые фигурки.

Также в дягилевской труппе выступала другая знаменитая балерина – Тамара Карсавина (1885–1978), но, в отличие от Павловой, остававшаяся в его труппе.

Она, как и многие другие знаменитые балерины, окончила Императорское балетное училище в Петербурге и выступала в Мариинском театре. В 1918 г. – она в эмиграции, как и ее старший брат, известный религиозный философ Л. П. Карсавин, которого выслали из советской России в 1922 г. Он жил и преподавал в Вильнюсе, а после аннексии Литвы Советским Союзом был арестован и умер в тюрьме.

В отличие от него Тамаре Карсавиной повезло – она выбрала для себя Англию. Не зная ни слова по-английски, она сначала чувствовала себя одинокой, но вскоре жизнь в новой стране, отношение к ней ее новых друзей показали ей, как Карсавина писала в мемуарах, «действенную доброту сердца, присущую англичанам». После многих лет, проведенных в этой стране, она с правом считала, что «вы не найдете более верной в своих привязанностях страны, чем Англия».

Красавина танцевала в труппе Дягилева до 1927 г., а в 1931 г., оставив сцену, занималась постановкой балетов, репетировала со многими молодыми балеринами, и в частности с знаменитой впоследствии Марго Фонтейн, переводила, писала книги и статьи по методике классического танца. Она была вице-президентом Королевской академии танца. Т. П. Карсавина жила в Лондоне в доме № 4 на улице Кингли-стрит (4, Kingly Street) и в доме 108 на улице Фрогнл (108, Frognal), на котором помещена мемориальная доска с надписью: «KARSAVINA, Tamara (1885–1978), Ballerina, lived here. 108 Frognal, NW3 Camden 1987».

В Лондоне с 1913 по 1934 г. жила одна из звезд дягилевского балета Серафима Астафьева (1876–1934). Она была солисткой Мариинского театра, ушла в антрепризу Дягилева и пользовалась там большим успехом, но в 1913 г. переехала в Великобританию, открыла в Лондоне балетную школу, которая оказала значительное влияние на развитие английского национального балета.

Она жила на оживленной Кингс-роуд, в доме, стоящем несколько в глубине от линии улицы, под № 152 (152, King’s Road). На доме мемориальная доска, в тексте которой она названа Серафиной и княгиней: «ASTAFIEVA, Princess Seraphine (1876–1934) Ballet dancer, lived and taught here».

Знаменитый танцовщик Вацлав Нижинский (1889(1890)–1950) прославился еще молодым своей техникой (прыжки его сравнивали с полетом), выразительностью пластики и пантомимы, но многие его роли вызывали ожесточенные споры, публика и критики обвиняли его в профанации балета. Он прожил 60 лет, и эти годы поделились на четыре части: десять лет взросления, десять лет учебы, десять лет триумфального танца и тридцать лет забвения, которые провел в доме для сумасшедших.

Последние годы Нижинский жил в приморском городке Растингтон, к югу от Лондона (Rustington, Sussex). Его отпевали 14 апреля 1950 г. в Лондоне в католической церкви св. Джеймса (St. James’s Church, George Street), мрачноватое готическое здание которой находится у площади Манчестер, недалеко от Оксфорд-стрит.

Похоронили его на кладбище Мерилебон на Финчли-роуд (St Marylebone Cemetery in the Finchley Road), но через три года по настоянию Сержа Лифаря (известного артиста балета) тело Нижинского перенесли на кладбище Монмартр в Париже.

Судьба балерины Лидии Лопуховой (1892–1981) сложилась необычно, но начало ее карьеры ничего особого не предвещало – дочь капельдинера была отдана в балетное училище, выступала в Мариинском театре, ездила на гастроли за рубеж. Она, как и Павлова и Карсавина, также танцевала в дягилевской труппе, но не была такой известной. Дягилев придумал ей другую фамилию – Лопокова, которая, надо думать, легче произносилась и писалась за границей.

В Великобритании Лопокова впервые выступила в 1918 г., и тогда ее увидел Джон Мейнард Кейнс, будущий знаменитый экономист и государственный деятель, с которым оказалась связана вся ее жизнь.

С 1925 г. Лопухова-Лопокова жила постоянно в Великобритании, Кейнс и она стали мужем и женой в августе 1925 г. Он познакомил ее с кембриджскими друзьями, образовавшими так называемый блумсберийский кружок, называвшийся по лондонскому району Блумсбери, где они жили. Она отличалась от его друзей-снобов по интеллекту, но никто не мог сравниться с ней по открытости, доброжелательности и, конечно, отношению к Мейнарду Кейнсу. Она была именно той женой, которая ему была нужна, другом и помощником. Он писал ей еще до замужества: «…я размышлял о твоих достоинствах – как же они велики. Как обычно, задавался вопросом: как тебе удается быть столь мудрой? Ты, должно быть, провела много времени, откусывая от яблок и беседуя со змием! Но я также думал, что ты сочетаешь в себе все возрасты – глубокую старуху, мать семейства, дебютантку, девушку, младенца; так что ты создание универсальное»[196].

Мейнард и Лидия прожили счастливую жизнь. Их лондонским адресом был дом № 46 на площади Гордон-сквер (46, Gordon Square) недалеко от Лондонского университета и площади Блумсбери, а загородным – поместье Тилтон на юге Англии недалеко от Брайтона. На городском доме прикреплена мемориальная доска в честь известного экономиста.

Кейнс страдал сердечным заболеванием и скончался 21 апреля 1946 г. «Теперь без него мне так одиноко. Свет погас», – писала Лидия.

Она пережила его на тридцать пять лет и умерла 8 июня 1981 г.

В России были известны брат и сестра Кякшт (Kiakstas) – Георгий и Лидия. Они родились в семье литовского крестьянина, окончили Петербургское балетное училище и стали прекрасными артистами балета. Оба они покинули Россию еще до событий 1917 г.

Лидия Кякшт (1885–1959) с 1908 г. жила в Лондоне, выступала в нескольких театрах, организовала труппу «Балет английской молодежи», преподавала в школе театра «Сэдлерс-Уэллс» и в школе Н. А. Николаевой-Легат. Она жила на улице Гревилль-плейс, недалеко от Риджентс-парк (4, Greville Place) в трехэтажном, отдельно стоящем красивом доме № 4, который сохранился. Л. Г. Кякшт преподавала в одной из лучших русских балетных школ, которую основал Н. Г. Легат.

Николай Легат (1869–1937), сам прекрасный танцор, обладавший безукоризненной техникой классического танца, с 1922 г. находился в эмиграции. В Лондоне, где он жил с середины 1930 г., он открыл балетную школу, которой впоследствии руководила его жена Н. А. Николаева-Легат. В школе учились такие артисты, как Н. де Валуа, А. Маркова, М. Фонтейн, Ф. Аштон. Некоторое время она находилась в переулке Биллитер-сквер (Billiter Square) в Сити.

Если русские балетные звезды буквально создали английский национальный балет, то роль драматических актеров была менее значительной.

В Великобритании последние годы жизни работала артистка Лидия Яворская, в 1894–1895 гг. очень близкий друг Чехова. Впервые в Лондоне она была с гастролями в 1909 г., когда возник интерес к творчеству Чехова. Она также играла в пьесах Л. Н. Толстого, в частности по роману «Анна Каренина», в постановке которой помогали русские толстовцы, жившие в Англии, и, как отмечали и английские и русские рецензенты, постановка была очень удачной. «Я провел вчера вечер в России, – писал один из них, – Россия была в центре Лондона…»

В 1918 г. Яворская ненадолго приезжает в Россию и возвращается в Великобританию, где еще некоторое время выступает, но покидает сцену из-за тяжелой болезни и умирает в Брайтоне, еще не старой, в 1921 г.[197].

Существенное влияние на английскую сцену оказал режиссер Ф. Ф. Комиссаржевский (1882–1954), который активно участвовал как переводчик пьес и постановщик в работе театра своей сестры, выдающейся актрисы Веры Комиссаржевской в Петербурге. В Москве он организовал собственный театр, названный им по имени сестры (он находился в Настасьинском переулке у Тверской улицы). Его постановки обращали на себя внимание стремлением к обобщению и условностям, модернистским новинкам, многие становились заметными событиями и вызывали либо ожесточенную критику, либо одобрение знатоков. В 1919 г. он уехал в Шотландию для участия в театральном фестивале, вернулся в СССР в 1926 г., но сумел вновь уехать. В Лондоне он ставил многие спектакли и открыл для английской сцены Чехова. В 1939 г. Комиссаржевский уехал в США.

Оглавление книги