Книга: Русский Лондон

Отрывки из путевых заметок

Отрывки из путевых заметок

Посольство Г. С. Дохтурова

13 августа 1645 г. из Москвы отправился длинный обоз, направлявшийся через Ростов, Ярославль, Вологду в Архангельск. Ехал царев гонец Герасим Семенович Дохтуров в сопровождении переводчика, священника и слуг в дальние края – в Англию. Он должен был возвестить королю Карлу I о кончине царя Михаила Федоровича и восшествии на престол царя Алексея Михайловича.

Посольство привезло и редкий документ «Роспись городу Лундану и всей аглинской земли» – это было первое описание Лондона. Роспись сочинена, возможно, переводчиком посольства Федором Архиповым.

Роспись городу Лундану и всей аглинской земли

В том Аглинском государстве, городе Лундане и в ыных городех и в деревнях зимы нет, николи не живет – все лето. И овоши всякие родятся по дважды годом, и в зимную пору сады все зелены стоят у них, а снегу николи не бывает. А хоромы стройны добре, полаты каменныя о шти и о семи житьях и боле, а кои деревянные, и те своиные[307] стороны выбилены, а иные выписаны всякими притчами, а крыты черепицею, а иные свинцом, а внутре стены и подволоки[308] выписаны травами и всякими притчами[309]. А улицы все мощены каменем. А мы стояли на большей улице, имя Чип-сайд[310], а двору имя нашему Золотой ключ. А у ворот повешен золотой ключ, а на том дворе 27 полат жилых, кроме сеней и переходов.

И всяких чинов люди хлеб купят с торгу на всякой день много, и всякой харч купят с торгу на всякой день, а иново нечево не держат. А хлеб ядят все пшеничной белой, а черново не держат. Мясо и рыбу и всякой харч купить дорого. А воды у них на всякой улице приводные, ис реки трубы[311] и на дворы на колодези и с колодезей на поварни привожены. А дворы у них держат всякие люди из найму, а наем дают большой. А на котором дворе мы стояли, и от того двора найму кумпаниею на полгодишное время 100 руб. А земля их всем изобильна: серебра много безчисленно, и всяких товаров. А бораны у них купят по 3 руб. и больши, а в ыную пору и плече[312] купят по 1 руб. А шерсть на баранах велика и мяхка, а из той шерсти делают сукна дорогие, и те сукна идут во все государства, окраме их Аглинской земли, сукон не делают дорогих. А быки у них велики, промеж рог по сажени, а купят их рублев по 40 и боле. А лошади у них без хвостов, отсекают и с рипицею, а возят на них на телегах на одной лошаде пуд по 70, а телеги о дву колесах, а колеса велики и толсты.

А нищих не водят слепых, милостыни просить все идут возле стены и, пришед к ним, у всякого двора или лавки и станет, покамест он просит, лавки у всякого двора.

Да в том же государстве и в ыных городех и в деревнях, звон неудобсказаем[313], звонят мудростию заводными колесами, а звонят псалмы Давыдовы и тонцы всякие[314]. А у кого лучится свадьба или пир, и в ту пору звонят из найму и тонцы всякие, а по мертвых звенят по вся ж недели, и переменные псалмы звонят. А у которой черни[315] мы стояли, и тот звон добре хорош, на всякой день сами колокола звонят без людей; и тонцы всякие переменные по вся недели. А во всем Лундане черней больше 300, а у всякие часы; а черни все каменные, камень белой, делом столь хороши, ни умом сметить человеческим, а кругом окончины все стекольчатые большие цветные. А иные черни вдоль величиною на версту, а иные и боле. А город Лундан вдоль по реке по Темзе стоит 15 верст, а около ево большаго города стена земляная толстая, а около ево посадов и всего города стена земляная ж. А на реке Темзе зделан мост каменной[316], а на мосту по обе стороны стоят дворы великия и торги всякия. А по конец того мосту – двор великой, в ыспод – ворота с мосту, а на дворе – полаты высокие, а на полатах – копья, а на копьях многия человеческия головы, кои казнят за веру и за измену, кои с королем вместе. А вера у них недобра, посту николи не бывает, и поститися никогда не знают. А при короле, сказывают, что вера была лутче, король веровал папежскую веру[317], и оне королевскую веру выводят. А при нас деялось у них, на Светлой недели в четверток, у ково были папежские веры иконы, и оне собрали те иконы из всего государства и свозили на одно место, на улицу Чип-сайд, блиско нашево двора. А при короле был на том месте крест большей, и после короля сломили. И свозили на то место много икон и крестов золотых и сребрянных, и служылых людей приставили всех, и как парламент ис черни поехали домов, и велели те иконы исколоть и зжечь служилым людем. И служывые тотчас приступили и стали иконам наругатися, как искололи все, и склали на огонь, и сожгли. И заповедали во всем государстве, чтоб в тое веру нихто не веровал, а хто будет станет веровать и найдут иконы, и тому казнь жестокая.

Да в том же граде Лундане зделан двор добре хорош, украшен, а имя ему Енчайжн[318], а на том дворе всякие узорочья. Вверху торгуют, а в ысподи сходятся на всякой день торговые люди по дважды днем; а изо всех государств и городов вести приходят на тот двор, и гуляют на том дворе торговые люди один час, проведывают вести и росходятца. А никакова двора у них не узнаешь только не по клейму: у всякого двора повешены клейма у ворот разные, потому-что сряду дворы стоят тесно, а дворы делом одинаки, от улицы стен нет, все сряду окончины стекольчатые.

Да в том же граде Лундане потешной двор, а на том дворе много львов и всяких зверей. Да на том же дворе индейской кот величиною з борана, а шерсть багрова на нем. Да на том же дворе индейская мышь величиною з дворовую собаку, да индейская змея сажени с четыре, и всяких диковинок и зверей московских много ж.

Да в том же граде Лундане зделан двор для бедных людей, которые остаются от отца и матери меньши 15 лет, и емлют тех на тот двор, поят и кормят миром, и платье дают готовое, и постели и поварня про них, и повары устроены. И приставлены к ним мастеры, учат их в грамоте и всяким мудростям и промыслом, а девкам тож, мастерицы учат в грамоте и всяким мудростям. А платье делают доброе разным цветом. А как доростут до 15 лет и выучатся всему, емлют их с тово двора торговые люди, а больши 15 лет на том дворе не держат. А дворового человека больши 7 лет не держат никакова человека, а как отживет 7 лет, и тому человеку воля куды хочет. А люди у них все учены в грамоте, мущины и женьшины во всей Земли, а попы у них многим языком умеют. А платье у них во всей Земли носят одинаков, – все доброе сукна, кои ратные люди, а торговые люди – все отласное да бархатное, да камчатое все дорогое платье. А в лавках товаров стоит много всяких и числа нет. А владеют домами жены, и мужем владеют, а жены мужей честнее.

А по воскресениям у них торгу нет никогда, все богу молятца, и воскресение почитают честно, а в ыные дни до полуночи седят со свечами, у них свечи во всем в граде у всякого двора. А питье у них все в земли доброе, всегда пиво пьют ратные люди, а квасу и воды не пьют. А кабаки держат всякие люди, хто захочет. А кабаки у них дворы большие, и всякие люди на кабаки ходят: и бояре и торговые люди пиры и столы делают. На кабаках, хто захочет начевать, и постели всякому, и за все платят деньгами.

А люди у них добре ласковы во всей Земли, любительны. А извощики у них держат кочи[319], а кочи рублев по 70 и по 100, внутре у них стены обиты и подушки все бархатом и камкою и отласом, а колеса кругом железом окованы, возят на дву лошадях.

А воровства у них никакова нет, а буде кто зворует и украдет хотя что невеликое, и тех людей вешают. А хто солжет, и тому скрозь язык проденут веревку и выводят на улицы, а руки и ноги роспетлят и водят по всем улицам, да ставят, чтоб всякой видел.

А посуды у них держат во всей Земли оловянные, а богатые кои люди, у тех серебряные да золотые, потому что у них серебра много и золота и олова, а деревянных посуд нет. Всем их Земля изобильна: хлебом, и деньгами, и всякими дорогими товары, и узорочьями.

А нам, руским людем, во граде честь воздали большую, а кумпаниею делали нам стол вместо королевскаго стола о Петрове заговинье в суботу, и гостей было всяких много бояр и торговых людей, а питья и ежи столь много, что и числа нет; а сказали Герасиму Семеновичи толмачи стал тот стол в 60 руб.

А грамоту имал Герасим Семенович на четвертой неделе Петрова поста, июня в 13 день у парламента в Восминстере[320]. И ездили с ним вся кумпания, говорнар[321], а ездили в кочах, а кочи все снарядные, а под всякою кочею по 6 возников для славы, а от нашего двора до Восминстера 4 версты. И как приехали к Восминстеру и вышли из кочей, и повели нас вверх по лесницам высоко, а по десницам на обе стороны стоят служилые люди с оружьем. И привели нас в полату, и та наряжена добре хорошо, стены обиты коврами дорогими, а серед полаты – королевское место, а у королевского места ковры высажены жемчугом и камением драгим, и на стулах подушки тож жемчюгом и камением драгим. И посадили Герасима Семеновича возле королевское место, а в другую полату обвестили боярам и повели нас, где седят большие бояра 12 человек[322]. И как мы вошли в ту полату, и та полата украшена добре хороше, и бояра седят кругом по местам на подушках, а середь полаты королевское место. А как мы пришли, и оне все седят, лишь только один стал речник[323], кой от всех речи говорит. И Герасима Семеновича посадили возле королевское место, и он, Герасим, поседя немного, стал говорить государеву титлу. И как проговорил, и оне стали подавать грамоту, и Герасим грамоты не принял и стал говорить: у нас де тово не ведется, что седя грамоты подавать, у нас де и сам государь царь божий, как станет грамоту подавать послу или посланнику, и он, государь, станет с места; а вы де стать не хотите, а я де грамоты не прийму. И наш толмач сказал речнику, и речник – боярам, и оне стали все и подали грамоту. И пошли мы не той полаты, а грамоту взяли да понесли во весь парламент, где седят 600[324]. А нас вели в ыную полату, и та полата украшена також, как и прежние. И поседели немного, и принесли от парламента королевскую державу, и повели нас, а державу понесли перед нами. И как мы шли, где седит парламент, и нышли в ту иолату, и оне все 600 стали и шляпы сняли. А седят по местам кругом, место места выше и доверху – все люди, а середь полаты место, где седит речник, от всех речи говорит, и дал Герасиму Семеновичю место. И он, поседя немного, стал говорить государеву титлу, а что толмач речник говорит, а речник весь парламент, и подали грамоту Герасиму Семеновичю, и грамоту принял, и поехали.

А Восминстер велик горазно, кругом боле версты. а высок столь, что умом не мочно сметить, а крыт свинцом, а в ысподи под ним торги всякие.

А чернь ту, где кладутся короли и бояре, и та чернь велика гораздно, и делом хороша, а длиною полверсты, а поперег верста, а все камянь белой, и высота гораздо, а звон столь хорош, что и в ум невместимо человеческой, нигде нет такова звону.

Н. А. Демидов.

Побывал в Англии в 1771 г. во время путешествия по Европе.

Англия

15 [мая 1772 г.]. Вставши весьма рано, наняли яхту для переезда морского перешейка, а между тем ходили по городу, пока приготовлялся нам съестной запас на судно. Город Кале построен при заливе сего имени противу Дувра. Получа от коменданта сего города паспорт, и снабдившись потребным перебрались на яхту, договорясь в цене с капитаном, отвалили от берегу, и при благополучном ветре плыли с не большим 5 часов, где от трясения каретного, отдыхали и пользовалися разными представляющимися видами смотря на оба берега; наконец пристали в Дувр, и выходя из судна окружены были не малым числом зрителей любопытствующих нас видеть, и работниками, кои спрашивали, не надобно ли нам что-нибудь нести. Здесь примечено было не малое различие, как в одеянии, так и во всех ухватках между Французами и Англичанами столь блискими соседами.

Вышед на берег, отослали наши чемоданы и сундуки по обыкновению для осмотру в таможню, а сами между тем ходили в кантору менять Французския деньги на банковые Английские билеты к банкиру называемому Мене, от него ходили по городу, он поселен на самом берегу залива против Кале в 7 малых милях с четвертью расстоянием. Здесь содержатся от партикулярных контор пакетботы, или яхты для переезда в Кале и в Остенде. Город Дувр есть один из числа пяти портовых городов.

Пришед на постоялой двор пополдничали и нарочно за столом Английского потребовали пива, за тем что во Франции ни за что найтить его не можно по притчине Контребанды; а между тем нам запрягли почтовых лошадей, и увязав принесенные сундуки из таможни в хороших каретах поехали по дороге, какой желать лучше не можно. Она не вымощена, а насыпана песком с мелкими камешками, гравье называемыми, и столь хорошо убита, что ни в какое ненастное время грязна не бывает. К тому же всем телегам для тягостей употребляемым запрещено иметь возы узкие для того, что широкие ее убивают и сглаживают, а не портят и не делают калей, которыя обыкновенно на немощенных камнем дорогах видимы бывают, к тому ж положен и указной вес, сколько должно класть на телегу, для наблюдения сего в воротах сделаны весы, коими в одну минуту узнать можно, сколько кто везет весом; от сего происходит, что дорога никогда не портится, да и лошади не надсаживаются.

Почтовыя кареты, которыя держат на почтовых дворах, подобны нашим, их продают сот от семи до осьми, мы взяли одну четвероместную для людей; а лошади такие, какие у нас за лучших покупаются.

Таким образом посредством гладкой дороги, проворной и скорой езды, и притом на хороших лошадях перебежали в короткое время шеснатцать миль и приехали из Дувра в город Кантербури, куда приехавши за светло смотрели Кавалерского полка хороших лошадей, оне все серые в яблоках числом для тысячь двух сот человек, потом ходили по городу. Он почитается столицею Графства Канского, нарочито пространен стоит на реке Стуре.

Кантербури древнейший город в Англии, как у нас Новгород, в нем резиденцию имеет Примас всей Англии и первой Епархии; из всех украшающих прежних зданий, осталась только одна, нарочитой архитектуры, Соборная церьковь.

16-го. Из Кантербури выехали в 9 часов; поутру ночевав на преизрядном постоялом дворе. Переехав с небольшим в семь часов пятьдесят семь миль, прибыли в Лондон в половине пятаго часа, я пристали к нашему священнику Г. Сомборскому[325], при министерстве здесь находящемуся. Он нас немедленно проводил в нанятую для нас квартиру, в улице Кондит стрит[326] называемой, по близости Господина Мусина Пушкина Министра Российского Императорского Двора, живущего в Вестминстере.

17-го. Переночевав, ездили к Господину Пушкину, коему вручили рекомендательное письмо от Графа Никиты Ивановича Панина. Он нас принял очень ласково, и звал к себе в Ричмонд обедать потому, что двор тогда там находился. На другой день то есть.

18-го. Ездили по городу и смотрели все его знатные строения.

Город Лондон, как всем уже известно, есть столица Великобритании, и наибогатейший и цветущий как знатною торговлею, так и великолепным зданием. Чрез него протекает превеликая река Темза, или Тамис, и делает его наиспособнейшим для отправления торговли городом. В него из-за трех сот миль привозят с изобилием дров и уголья каменного, несмотря на то, что по близости довольно оных имеется.

Сей город считается числом жителей не менее Парижа, и несравненно отличествует в Европе военным флотом, разными науками, особливо математическими художествами и полезным рукоделием.

Улицы его все освещены бывают по ночам посредством фонарей, поставленных на столбах не в дальном между собою расстоянии.

Подле Дворца находятся два прекрасные парка Сейн-Жимсис* и Геид парк[327] называемыя.

Для переписки в городе, и за несколько миль от него, можно посылать письма в вес одного фунта, заплатя за них только одну Аглинскую монету пенсу или пенни около двух копеек на Российския деньги.

Здесь так как и в Голландии отдают на страх корабли и домы от пожару за умеренную цену.

Биржа, стоящая на берегу Темзы, составляет огромное строение; где собирается пошлина со всех судов, приходящих из чужих краев.

Чрез Темзу построены три моста весьма твердой и прочной Архитектуры. Один называется Лондонским, другой Вест-Минстерским, а третий Блакфрияр.

Подле Лондонского мосту сделана пирамида[328] в память бывшаго при Карле втором пожара в 1666 г., в которой сгорело 13 200 домов.

Биржа построена весьма хорошей архитектуры с Королевскими внутри двора статуями. В нишах средняго жилья находится множество богаделен, содержимых на иждивении частных людей, а гошпитали гораздо лучше выстроены, нежели Королевской дворец.

Город Лондон разделяется на два, на Сите старой, где весьма узкия улицы, и на Винст-Минстер, построенной широкими улицами, которыя для пеших по обеим сторонам выстланы с повышением диким камнем, от чего на них и во время ненастья грязи не бывает.

Сего числа заежжали и в Академию художеств, потому что она тогда была отворена. Мы в оной видели труды Аглинских художников, картины живописцов, чертежи архитекторов и статуи рещиков, о коих можно сказать без пристрастия, что оные в сих художествах и разных выдумках, выключая математику, с Французами равняться не могут.

19-го. Были во многих лавках и заходили по близости в соборную церьковь святаго Апостола Павла. Сия церьковь с наружи огромностию, великолепием, и прочим сооружением архитектуры, резною и железною чрезвычайною работою не уступит никакому знатному в Европе зданию. Их можно почесть только две: святого Петра в Риме и здешняя. Естьли кто их разсмотрел с примечанием, тот ни на какия уже другая церькви дивиться не будет.

На фронтоне находится барелиев, высеченой из камня, изображающей проповедь святого Апостола Павла. Двери, украшенныя мраморною обделкою, представляют некоторый места из священной истории. Вся железная работа дверей окончана и выработана с удивительным терпением; а особливо при входе на крилосе и кругом хор купала; здесь чрезвычайно хорошая живопись Иакова Торонгиля, из первых Аглинских живописцов, какие были прежде, а позолота кругом олтаря соединена с лапис Лазули. В пределе, где читаются утренния молитвы, находятся золотые сосуды, а пол во всей церькве мраморной.

Перед церьковью на восток поставлена статуя Королевы Анны на пиедестале с четырьмя народами: Великобританиею, Францией, Ирландией и Америкою.

Как фигуры, так и статуя сделаны все нарочито хорошо из мрамора.

Сказывали нам, что все сие здание в сорок лет окончил славной Архитектор Христофл Врен, и вся работа произведена при одном каменного дела мастере Стронге[329]. Она имеет 500 футов длины, и с портиком по другую сторону 249 ширины, а в окружности 2292 фута. На верьху поставлен крест вышины в десять футов.~~~

24-го. Ходили смотреть церьковь Игуменства Вест-Минстерского называемого, оно славно своими древностями, архитектурою, коронованием и похоронами Королей Великобританских, также гробницами Великих мужей, кои здесь находятся: именнож Невтонова, и Милтонова известных в Европе людей, первой в математике, а другой в стихотворстве преимущественно прославились, а последний особливо книгою «Потерянной Рай»; они оба могут назваться украшением Англии; также живописца Шевалие Кнеллера, Архитектора Врена, построившего Соборную церьковь, Милорда Стангопа, бывшаго посланником в Испании, который в 1708 г. взял Порт Магон на Средиземном море, великолепная гробница его украшена большою пирамидою из Египетского полированнаго мрамору чрезвычайною резною работою, пристойно его званию, заслугам и достоинству. Другая сделанная иждивением публики морскому Капитану Корнвалю, прославившемуся храбростию прогиву французов на море в 1743 г.; где он и жизнь свою скончал. Гробница посвященная беспримерному стихотворцу Шакеспиру, сооруженная на счет публики, хорошего вымышления.

25-го. Ходили в крепость, или по Аглински называемую башню[330]. При входе виден написанной над воротами лев, где их и живых показывают, также барсов, леопардов, рысей, орлов, обезьян и других зверей и птиц. Здесь в первом и одном еще месте нашли мы, что барсы плодятся в Европе.

Здесь также находится монетной двор, где делают золотыя, серебреные и медныя деньги и всякий медали. ~~~

26-го. Ездили смотреть сухопутную гофшпиталь, называемую Шелсея[331], великолепное здание на самом лучшем положении места при реке. Между оною и домом находится увеселительной сад для прогуливания с прудами и каналами. Здесь содержатся Офицеры и солдаты престарелые и увечные, неспособные более продолжать их службу отечеству; на одной стороне с прихода в середнем и главном жилье находится превеликая зала, где все они обедают, а по другую сторону церьковь. Флигели в четыре этажа, в них две залы, и 26 горниц жилых, весьма чисто содержанных. Двор весь вымощен камнем, посредине его поставлена медная статуя Короля Карла второго на белом мраморном пиедестале.

Солдаты сего инвалидного дому носят мундир красной с синим подбоем. Им вся одежда, белье, пиша и дрова идет казенное; также и на мелкия издержки даются сверьх того особливыя деньги.

Отсюда заезжали в Ботанической Сад[332], где видели превеликие кедры, и другая в оранжерее произрастения.

В вечеру были в Ренела[333], строение чрезвычайно хорошее, сделанное на подобие круглой залы, в стенах ниши, в коих можно сидеть, разговаривать, пить чай, кофе, мороженое и другие напитки; да и находятся всякия холодныя кушанья у содержателей. Притом можно пользоваться музыкою вокальною и инструментальною. Она освещена множеством маленьких хрустальных лампад, обвешенных по стенам гирландами. Здесь збирается лучшее дворянство и купечество; ибо цена для простого народа довольно велика; за вход платится пополу гинеи с человека…

28-го. Смотрели морскую гофшпиталь[334]. Строение огромное, кое может почесться в числе первых н лучших города Лондона зданий, состоящее в двух флигелях, идущих к реке; посреди оных находится церьковь и зала, в коей плафон хорошей живописи, изображаюший Короля Вильгельма третьего, Королеву Марию, Его Супругу, Королеву Анну, Георгия первого с Королевою в царском одеянии, с знаками, пристойными Королям Великобританским и с корабельными орудиями, что все чрезвычайно хорошо написано и собрано. Над дверьми вместо наддверных картин, в картуше большими золотыми литерами написаны имена тех добродетельных людей, кои дали вкладу в сей инвалидной морской дом, или гофшпиталь, в коем содержится матросов от двенатцати до пятнатцати тысячь человек.

Сего здания нижнее жилье украшено Дорическим орденом, а верьхнее Коринфическим; фасада же к реке резною редкою работою. Позади его находится превеликой зверинец с аллеями и Королевским домом, на верьху которого обсерватория; в оной живет астроном Королевской и содержит самонаилучшие телескопы.

Отсюда ездили до места, называемого Шута Рзгиль[335]. Оно стоит на превысокой горе на берегу реки, откуда весь город и кругом миль на пятнатцать видно; где мы в большом доме и обедали.

29-го. В вечеру были в ваксале[336], которой аллеями и выгодным местоположением делает наипрекрасной сад. Он начинается в семь часов, а кончится в одиннатцать; во все сие время поют певицы и певцы, и дают концерт; и как скоро станет смеркаться, то иллюминуется весь фонарями, развешенными на деревьях и в аллеях гирландами. Посредством превеликого от оных освещения, можно в нем прогуливаться с удовольствием и приятностию в хорошую погоду, лучше несравненно вечером, нежели днем, затем, что тогда беспокоит сильной жар; естьли же пойдет дождь, то от сего сделаны для защишения крытыя аллеи. В десять часов на полчаса перерывается музыка, и все собрание обращается смотреть удивительным искусством из жести сделанной каскад, тогда представляется гора с выпуклыми камнями, обросшими от времени травою и деревьями, между коих падает с великим стремлением и шумом вода, которая в некоторых местах разделилась на малые биющиеся ручьи; в других видны замерзлый от холоду сосульки. Все сие столь живо уподоблено, и такая обманчивая мечта, что почти с натурою распознать не льзя; что за редкость почесть можно. После сего восхищающаго зрелища продолжается с полчаса музыка, потом ужинают или разъезжаются.~~~

31-го. Обедали у нашего Священника господина Самбурского, а после ездили прогуливаться в Королевской сад, Кензинстон называемой, с Королевским домом весьма хорошо построенным[337].

Сие место очень красиво прудами и рощицами. Здесь находятся Китайская пагода, или капище на подобие наших высоких колоколен, но только с тою разницею, что на каждом оной ярусе с наружи в округ обвешена колокольчиками, от которых во время ветров бывает звон; разные храмики, развалины, острова с стадами, пасущимися по зеленеющим пригоркам и лугам; что все представляет наиувеселительное зрелище. Сады его на четыре мили простираются, и всегда летом по вечерам находится в них великое множество народа. Знатные и лучшие люди съезжаются сюда в шесть часов; во Дворце нашли мы нарочито знатныя картины и пребогатая обои. Здесь встретились мы с Послами: Датским, Цесарским и Нунциусом Папским Фагнером, бывшим в нашей армии Волонтером; также и с Италиянскою Маркизою Лепри; и с ними во все время проходили с удовольствием.

Июнь

1-го. Прогуливались в Гейд-Парке. Он гораздо более прочих парков, и присоединен к Кинзиштону; увеселения сего парка привлекают множество господ обоего пола, прогуливаться верьхом, и в каретах, и пользоваться здоровым воздухом. И действительно пространное сие место разными пригорками, зеленеющими лугами, прохладными рощами, аллеями, обширными прудами, извивающеюся речкою составляет наивыгодное и приятнейшее гульбище, тем наипаче, что находится внутри города.~~~

10-го. Поутру в 11 часов, ходили в церьковь слушать обедню, после гуляли в парке Сеин Джимжис[338], или парк Святаго Иакова. Он в окружности имеет две мили, и в приятных взору аллеях прогуливание простирается на тысячу шагов в длину. Там виден канал, наполняющейся из под земли водою приливом и отливом реки Темзы. Местоположение сего парка наиприятнейшее тем наипаче, что он стоит подле Дворца и всегда найтить в нем можно собрание знатных людей, особливо в летней вечер, где сходятся воспользоваться воздухом и разговорами. Здесь во всех публичных гульбищах кланяются только один раз, то есть, поклоняся одиножды, после хотя много раз проходить будешь или говорить с первою Миледи, но не снимая шляпы.~~~

15-го. Поутру ездили по лавкам, а к вечеру собиралися, и приуготовлялись в наш возвратной путь.

Россиянин в Англии

Опубликовано в журнале «Приятное и полезное препровожденияе времени» (приложение к «Московским ведомостям»). М., 1796. Части 9, 11, 12.

По предположению Ю. М. Лотмана, высказанному им в книге «Сотворение Карамзина», автором этих записок был В. Ф. Малиновский, который был «заметным лицом» в окружении С. Р. Воронцова.

Будущий первый директор Царскосельского лицея Василий Федорович Малиновский (1765–1814) окончил Московский университет и был послан в русское посольство в Лондоне в то время, когда его возглавлял С. Р. Воронцов. Малиновский писал «Рассуждение о войне и мире», протестуя против войн и призывая к вечному миру. Вот несколько положений автора этого незаурядного сочинения, которые вполне могут быть повтороены и сейчас, спустя двести лет после их написания: «Приобретения через воины подобны высоким постройкам, несоразмерным основанию здания. Они отваливаются сами и подвергают здание опасности разрушения»; «Покуда не истребится война, нет надежды, чтобы народы могли жить в изобилии и благоденствии»; «Александр, Цезарь, Тамерлан, Чингисхан… Мы должны молить бога, чтобы избавил нас от сих великих людей»; «Война заключает в себе все бедствия, коим человек по природе своей может подвергнуться, соединяя всю свирепость зверей с искусством человеческого разума».

Над этой книгой Малиновский работал в загородном доме Воронцова в Ричмонде.

Отрывки из писем одного путешественника

Лондон 31 октября 1789 года.

Я уже в Лондоне. – Первое пребывание мое здесь прошлого года было так непродолжительно, как будто бы я совсем не был в Англии. Теперь же я надеюсь долго пожить между любимым мною народом, и не ограничу любопытства своего одним Лондоном; но побываю и в других городах. Щастие человека положил я предметом исследований моих во все течение жизни, и потому хочу видеть на самом деле Аглинские нравы и обычаи, которые так много превозносят, и тебе, как другу, буду сообщать свои замечания, применяя их к пользе наших соотечественников, без того они не могли б иметь ничего привлекательного, ибо Англия сама по себе столь многими описана. Ты часто будешь читать совсем посторонния рассуждения. Как, на пример, пока я никуда не выходил, пока еще ничто Аглинское меня не поразило, берусь за перо, и начертываю тебе мысли, в дороге меня сопровождавшие.

Лондон, 16 декабря 1789.

Аглинское Воскресенье

Два раза был я в здешней церкви, как для любопытства, так и для приучения уха к здешнему выговору. – В Воскресенье собираются в одиннадцать часов утра к обедне, которая оканчивается в час. – В три часа вечерня, и обе заключаются проповедью. – Священники здешние читают их по тетрадям натуральным голосом, и отнюдь не на распев, но порядочно, без крику, без жестов и без всяких коверканий, разве только иногда тихо указывают рукою. – Слушатели никакого шуму не делают, и не разговаривают совсем; а в случае необходимости молвят шептом слово. – Могу сказать беспристрастно, что здесь в церквах наблюдается благочиние отменное. – Воскресенье препровождают совершенно по-христиански. Не играют ни в карты, ни танцуют, ни поют песен, и не работают. В этот день не бывает театральных увеселений и никаких зрелищ, и все лавки заперты.~~~

Ученые и надгробные памятники

Лондон, 20 генваря 1790.

Я продолжаю осматривать здешния достопамятности, и почти не проходит ни одного дня, чтоб не видал чего-нибудь достойного любопытства. Между прочим был я два раза в здешней соборной церкви, Вестминстер-Абе[339] называемой. Это огромное здание старинной архитектуры. Здесь хоронятся здешние Короли и знаменитые люди. Тут множество гробниц, достойных внимания по старине и по изящности своей. Приятнее ж всего видеть в одной церкви с Королями великолепные надгробные памятники ученых людей, не породою, богатством и чинами славных, но личными достоинствами, которыя без сомнения суть лучшее и истинное украшение природы человеческой, хотя и не везде так думают.

Ученые люди, предпочитающие упражнение в науках всем средствам, которыми снискивается щастие, в иных землях провождают свой век в бедности и унижении, и тем натурально отвращают других следовать по их стезям. Но естьли где они могут проводить свою жизнь в спокойном достатке, и надеются, хотя после смерти, достойных почестей от своих соотечественников, там состояние ученых, конечно, не будет презрено и избегаемо, как одно из последних и нещастнейших.

Здесь теперь между учеными наиболее славится Гибонс, сочинитель Римской Истории. Публика его так обогатила, что он живет, как знатный господин, и оттого не перестает писать. Кто ж не захочет здесь быть ученым?

Сей предмет, конечно, достоин внимания. Великие люди в учености делают честь всему народу. Целыя государства со временем исчезают как тень, но имя просветителей человечества остается навсегда бессмертным.

Уважение Агличан к соотечественникам своим, отличившимся дарованиями, превосходит всякое вероятие. Они больше всех почитают Невтона и Шакспира, которой изображен во весь рост, опершись одною рукою на урну, а другою указывал на стихи, начертанные там из его сочинений. Невтон представлен размышляющим.

После сих монументов достопамятнейшее видел я восковые статуи королевы Елисаветы и других Государей и Государынь, и Лорда Чатама[340]. Сия последняя так искусно сделана, что не в дальнем расстоянии можно ошибиться и подумать, будто бы он жив. – Лорд Чатам в отменном почтении у Англичан. Он был славный министр, патриот и оратор, и недавно умер. Нынешний первой Министр Пит[341], его меньшой сын, которому от роду 32 года.

Монумент молодого Генерала Вольфа, убитого в последнюю войну, в Америке, отменно хорошо выработан из белого мрамора. Правительству стоит он больше ста тысяч рублей на наши деньги.

Между монументами богатых людей приметил я два. Один молодой девицы, которая, уколовши себе палец, изошла кровью, и оттого умерла. Она изображена во весь рост. Другой представляет жену в руках своего мужа. Он старается отвратить стрелу, которую пускает в нее смерть, выходящая из пещеры, которая представлена под их ногами. Работа отменно хороша.~~~

П. И. Макаров.

15 августа 1795 года.

Колумбовы спутники, увидя Америку, кричали: берег! берег!, а я, приближаясь к Лондону, твердил тихонько: Лондон! Лондон!

Наслышка и чтение приучили меня с ребяческих лет моих представлять себе сей город царем других городов, образцем всего хорошего, и сценою великих романических приключений.

Мы подъехали почти к самым воротам Лондона – и глаза мои искали Лондона. Я оглядывался на всех своих товарищей, и с духом беспокойным спрашивал: «Не это ли вторая Столица мира?»

Лондон, лежащий на плоском месте – покрытый вечным туманом – не радует издали взоров путешественника. – Я проехал несколько улиц, и не видал ни одного великолепного здания. – Сердце мое упало. Вообразите нещастного, который вместе с пробуждением теряет одним разом все милыя мечты свои: – я похож был на сего нещастного.

Привезли меня в маленькой трактир – на улице Пикаделли – два шага от Геймаркета[342].

Прежде всего надлежало нанять лон-лакея[343]: это стоит нашими деньгами два рубля в день.

Потом надобно было надеть на себя с ног до головы все новое – и чрез час явились у меня[344] башмаки, чулки, галстук, шляпа, и пр., кроме трости, с которою в Лондоне не ходят.

Важные, глубокомысленные англичане столько привязаны к моде, что смеются над бедным иностранцем, если он покажется на их улицах в том наряде, в котором приехал, хотя бы фрак его был скроен рукою славнейшего Парижского портного. – Здесь малейшее отступление от обычая, в рассуждении одежды, почитается в обществе непростительною виною.

Я хотел, севодни же идти смотреть город, но дорога чрезвычайно меня утомила: принужден, не дождавшись вечера, лечь спать. Прощайте, друзья мои! завтра напишу еще что-нибудь.

16 Августа.

Лондон город преобширной! – мало сказать преобширной, беспредельной – пропасть, которая должна со временем поглотить всю Англию! – Представьте себе два города и несколько деревень, которыя, беспрестанно распространяясь, напоследок сближились и составили один Лондон. С тех пор сей город страшно прибавляется. Лет сорок тому назад не было в нем и тридцати тысяч домов; а ныне более ста тысяч – и слишком милион жителей!! Что из него наконец выдет? Большие столицы великое зло в Государстве. Лондон окружностью почти равен с Москвою; и нет пустырей, и все домы под одну кровлю. Вероятно ли вам покажется, что в сем городе трактиров под разными названиями, и вообще всех публичных мест, где за деньги едят и пьют, более шести тысяч? и что почтовых Контор в разных местах есть до трех сот? Словом сказать: Лондон превосходит величиною все города в свете, и даже Париж. – Но кто хочет наслаждаться жизнию, тому надобно жить в Париже, а не в Лондоне.

До девяти часов утра в трактире моем все еще спали; и я принужден был, дожидаясь других, сидеть как арестант в своей комнате: таков образ жизни в Англии! редкой дом найдешь, где бы вставали прежде; ремесленники даже начинают работать очень поздно, и то прежде позавтракав хорошенько. Обедают в мещанских домах в два часа, в купеческих в три, в четыре и позже, а в знатных никогда прежде пяти.

В одиннадцать часов я был уже на улице.

Лучший способ ходить по Лондону, пока еще не узнал его, есть купить план города; что я и сделал. Здесь не возможно заплутаться; одна преширокая улица, называемая Оксфорт-стрит[345], которая простирается во всю длину города, меняя свое название от расстояния до расстояния, и множество прекрасных регулярных площадей, всегда выведут на дорогу. Везде для пешеходцев плиты, на которые ни один извощик не смеет взъехать, естьли не хочет, чтобы народ изуродовал его. – В Лондоне, кажется, все внимание обращено на выгоду людей небогатых.

Строение не хорошо; нет таких зданий, как в Париже, или в Петербурге; нет огромных домов, даже Дворец Королевской кажется снаружи конюшнею. Домы все кирпичные, очень гладко складены, ничем не обмазаны, построены на скорую руку, и весьма не прочно; обыкновенная высота их два этажа, редко три, и никогда более. Крыльца все с улицы; кареты не взъезжают на двор. Наружныя створчатыя двери всегда изнутри заперты; кто придет, тому надобно стукнуть превеликим медным кольцом, которое висит на дверях, и служит вместо колокольчика. Слуге не позволяется стукнуть более одного раза, всякому другому более двух раз, а хозяин возвещает свое пришествие троекратным ударением.

Но естьли в Лондоне бедны домы – разумеется, бедны для Лондона – то напротив того улицы прекрасны: все чрезвычайно широки (по крайней мере в новых частях), все прямы, исключая старого города; все вымощены чрезвычайно хорошо, и оттого ни в какое время не бывают очень грязны. Здесь под всяким домом видишь лавки с большими стеклянными дверьми, всегда по вечерам освещенные богатыми хрустальными паникадилами, или жирандолями – лавки, в которых товары с превеликим искусством все выложены напоказ; особливо серебряныя и стальныя вещи делают и при сиянии солнца и при освещении ночном прекрасной вид! блеск обработанного металла ослепляет зрение. А как при том улицы уставлены фонарями, и наполнены во всякое время пешеходцами мущинами и женщинами – весьма чисто одетыми, а особливо весьма чисто обутыми – то вся сия совокупность представляет картину поразительного великолепия.

Надобно путешествовать, чтобы не иметь предубеждений. Руской, которой не выезжал из своего отечества, уверен, что Петербург прекраснее всех городов на свете. Я сам так думал, но Лондон меня переуверил.

Я уже успел видеть на здешних улицах одну из любимых сцен Англинского народа, драку, или лучше сказать кулачной поединок: сцена отвратительная для всякого благонравного и чувствительного человека! Избитого снесли с места замертво. Полиция не имеет власти удерживать таких драк, лишь только бы бойцы не имели при себе никакого оружия, кроме рук своих: это одна из привилегий Англинской вольности – одна, на которую Министры не нападают.

С одиннадцати часов утра бегал я до самого вечера; жадное мое любопытство гоняло меня из места в место; обедал у Ресторатера; заходил часто отдыхать то в кофейные домы, то в конфектные лавки, и возвратился в свой трактир весьма доволен.

Теперь не имею ничего более вам сообщить; запечатываю письмо свое, и посылаю его на почту. Желаю искренно, чтобы вы, друзья мои, провождали время с такою же приятностью, с какою я провел его в первые два дни с моего сюда приезда. Обнимаю вас от всего сердца! Адрес мой…

23 Августа.

После моего последнего к вам письма располагался я употребить еще несколько времени на обозрение Лондонских улиц; но кошелек мой напомнил мне, что есть у меня дело понужнее. Надобно вам знать, что я предприял путешествие в Англию без рекомендательных писем, без товарища, не зная Англинского языка – и без денег. Не считаю четырех сот марок, полученных мною перед отъездом моим из Гамбурга от Г. К-са, и которых едва стало мне доехать до Лондона. – Отсюда вижу, как вы хмурите брови; отсюда слышу, как называете меня ветреным: но, друзья мои! всякому своя судьба! Вам определено наслаждаться в домах своих, всеми удовольствиями семейственной жизни; мне – быть скитающимся странником с душою всегда беспокойною, всегда растерзанною – и еще более беспокойною, естьли долго остаюсь на одном месте. Рейналь написал, что путешественник не может быть добрым гражданином: не знаю; но уверен, что он может быть добрым человеком – честным и чувствительным; словом сказать, достойным вашего дружества.

Я всегда имел правило, путешествуя, посещать везде Руских Священников; они по большой части люди умные, и зная хорошо землю, в которой уже давно живут, могут на многое быть полезными. Следуя сему правилу, пошел я к Г. С-ву[346]. Лон-лакей был моим проводником. Постучался раз, постучался два; потерял терпенье, и, наконец, стучался до тех пор, пока слуга выбежал стремглав осведомиться о неугомонной особе, которая столь неучтиво дерзала нарушать спокойствие господина его. Ввели меня в комнату, очень хорошо прибранную, и чрез несколько минут явился ко мне человек довольно молодой, довольно недурной, высокого роста, стройной, статной, осанистой, одетой с величайшим старанием, но без всякого оказания неприличного щегольства; словом сказать: молодой, хорошо воспитанной Лорд – и сей Лорд был Г. С-в, Руской Священник при Посольстве.

Когда я сказал ему о своем положении в Англии, то он советовал мне перебраться из трактира в какой-нибудь Пансион, и послал одного из церковников к своему знакомцу, Англичанину, имеющему дом за городом, в части, называемой Чельза[347], узнать, нет ли там для меня помещения. Между тем мы разговаривали. С-в человек очень умной, знает хорошо Латинской язык, говорит по-Французски, по-Немецки, по-Англински и (если не ошибаюсь) по-Итальянски, – много читал, и сам переводит и сочиняет. Он любит Англичан до чрезвычайности; зато и Англичане любят его. Не думаю, чтобы он захотел жить где-нибудь в другом месте, кроме Лондона. В продолжение разговора нашего скоро я почувствовал, что признавшись в недостатке денег, сделал большую нескромность. Между тем посланной его возвратился с удовлетворительным ответом. – и Г. С-в имел на этот раз осторожность проводить меня сколько же учтиво, как принял.~~~

В продолжение времени много раз имел я случай благодарить в душе своей Г. С-ва за то, что он свел меня с таким хозяином, которого честностью, ласкою и попечениями обо мне не могу довольно нахвалиться. – И так, видите, друзья мои, что посещение Рускому Священнику (хотя этот Священник и не похож на других) все-таки принесло некоторую пользу.

Н. М. Карамзин

Он пробыл в Англии примерно месяц – с начала июня по начало июля 1790 г.

Лондон. В шесть часов утра сели мы в четвероместную карету, и поскакали на прекрасных лошадях по Лондонской дороге, ровной и гладкой.

Какия места! какая земля! Везде богатые, темнозеленые и тучные луга, где пасутся многочисленныя стада, блестящия своею перловою и серебряною волною; везде прекрасныя деревеньки с кирпичными домиками, покрытыми светлою черепицею; везде видите вы маленьких красавиц (в чистых, белых корсетах, с распущенными кудрями, с открытою снежною грудью), которыя держат в руках корзинки, и продают цветы; везде замки богатых Лордов, окруженные рощами и зеркальными прудами; везде встречается вам множество карет, колясок, верховых; множество хорошо одетых людей, которые едут из Лондона и в Лондон, или из деревень и сельских домиков выезжают прогуливаться на большую дорогу; везде трактиры, и у всякого трактира стоят оседланныя лошади и кабриолеты – одним словом, дорога от Дувра до Лондона подобна большой улице многолюдного города.

Что, ежели бы я прямо из России приехал в Англию, не видав ни Эльбских, ни Рейнских, ни Сенских берегов; не быв ни в Германии, ни в Швейцарии, ни во Франции? – Думаю, что картина Англии еще более поразила б мои чувства; она была бы для меня новее.

Какое многолюдство! какая деятельность! и притом какой порядок! Все представляет вид довольства, хотя не роскоши, но изобилия. Ни один предмет от Дувра до Лондона не напомнил мне о бедности человеческой. ~~~

Верст за пять увидели мы Лондон в густом тумане. Купол церкви Св. Павла гигантски превышал все другая здания. Близь него – так казалось издали – подымался сквозь дым и мглу тонкой высокой столп, монумент, сооруженный в память пожара, который некогда превратил в пепел большую часть города. Через несколько минут открылось потом и Вестминстерское Аббатство, древнее готическое здание, вместе с другими церквами и башнями, вместе с зелеными, густыми парками, зверинцами и рощами, окружающими Лондон. – Надобно было спускаться с горы: я вышел из кареты – и смотря на величественный город, на его окрестности и на большую дорогу, забыл все. Естьли бы товарищи не хватились меня, то я остался бы один на горе и пошел бы в Лондон пешком.

На правой стороне, между зеленых берегов, сверкала Темза, где возвышались бесчисленный корабельныя мачты, подобно лесу, опаленному молниями. Вот первая пристань в свете, средоточие всемирной торговли!

Мы въехали в Лондон.

Лондон, Июля… 1790.

Париж и Лондон, два первые города в Европе, были двумя Фаросами[348] моего путешествия, когда я сочинял план его. Наконец вижу и Лондон.

Если великолепие состоит в огромных зданиях, которыя, подобно гранитным утесам, гордо возвышаются к небу, то Лондон совсем не великолепен. Проехав двадцать или тридцать лучших улиц, я не видал ни одних величественных палат, ни одного огромного дому. Но длинныя, широкия, гладко-вымощенныя улицы; большими камнями устланныя дороги для пеших, двери домов, сделанныя из красного дерева, натертая воском и блестящия как зеркало; беспрерывный ряд фонарей на обеих сторонах; красивыя площади (Squares), где представляются вам или статуи или другие исторические монументы; под домами богатыя лавки, где, сквозь стеклянный двери, с улицы видите множество всякого роду товаров; редкая чистота, опрятность в одежде людей самых простых, и какое-то общее благоустройство во всех предметах – образуют картину неописанной приятности, и вы сто раз повторяете: Лондон прекрасен! Какая розница с Парижем! Там огромность и гадость, здесь простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противоположности, здесь единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в раздранных рубищах: здесь из маленьких кирпичных домиков выходят Здоровье и Довольствие, с благородным и спокойным видом – Лорд и ремесленник, чисто одетые, почти без всякого различия; там распудренный, разряженный человек тащится в скверном фиакре, здесь поселянин скачет в хорошей карете на двух гордых конях; там грязь и мрачная теснота, здесь все сухо и гладко – везде светлый простор, не смотря на многолюдство.

Я не знал, где мне преклонить свою голову в обширном Лондоне, но ехал спокойно, весело; смотрел и ничего не думал. Обыкновенное следствие путешествия и переездов из земли в землю! Человек привыкает к неизвестности, страшной для домоседов. Здесь есть люди: я найду себе место, найду знакомстве и приятности – вот чувство, которое делает его беззаботным гражданином вселенной!

Наконец карета наша остановилась; товарищи мой выпрыгнули и скрылись. Тут вспомнил я, что и мне надлежало итти куда нибудь с своим чемоданом – куда же? Однажды, всходя в Парижской Отели своей на лестницу, поднял я карточку, на которой было написано: Г. Ромели в Лондоне, на улице Пель-Мель, в 208 нумере, имеет комнаты для иностранцев. Карточка сохранилась в моей записной книжке, и друг ваш отправился к Г-ну Ромели. Вспомните анекдот, что один Француз, умирая, велел позвать к себе обыкновенного духовника своего; но посланный возвратился с ответом, что духовника его уже лет двадцать нет на свете. Со мною случилось подобное. Г. Ромели скончался за 15 лет до моего приезда в Лондон!.. Надлежало искать другого пристанища: мне отвели уголок в одном Французском трактире. «Комната не велика (сказал хозяин), и занята молодым Эмигрантом; но он добрый человек, и согласится разделить ее с вами». Товарища моего не было дома; в горнице не нашел я ничего, кроме постели, гитары, карт и… a black pair of silk breeches[349]. С которыми отправился Йорик во Францию, как известно.. В ту же минуту явился Английской парикмахер, толстый флегматик, который изрезал мне щеки тупою бритвою, намазал голову сапом и напудрил мукою… я уже не в Париже, где кисть искусного, веселого Ролета[350] подобно Зефиру навевала на мою голову белейший ароматный иней! На мои жалобы: ты меня режешь, помада твоя пахнет салом, из пудры твоей хорошо только печь сухари, Англичанин отвечал с сердцем: I dont understand you, Sir; я вас не разумею! И большой человек не есть ли ребенок? Безделица веселит, безделица огорчает его: толстой Лондонской парикмахер грубостью своею как облаком затмил мою душу. Надевая на себя Парижской фрак, я вздохнул о Париже, и вышел из дому в задумчивости, которая однакожь в минуту рассеялась видом прекраснейшей иллюминации… Едва только закатилось солнце, а все фонари на улицах были уже засвечены; их здесь тысячи, один подле другова, и куда ни взглянешь, везде перспектива огней, которые вдали кажутся вам огненною, беспрерывною нитью, протянутою в воздухе. Я ничего подобного не видывал, и не дивлюсь ошибке одного Немецкого Принца, который, въехав в Лондон ночью и видя яркое освещение улиц, подумал, что город иллюминован для его приезда. Английская нация любит свет, и дает Правительству миллионы, чтобы заменять естественное солнце искусственным. Разительное доказательство народного богатства! Французское Министерство давало пенсии на лунной свет; гордый Британец смеется, звучит в кармане гинеями, и велит Питту[351] зажигать фонари засветло…

Кто скажет вам: шумный Лондон! тот, будьте уверены, никогда не видал его. Многолюден, правда; но тих удивительным образом, не только в сравнении с Парижем, но даже и с Москвою. Кажется, будто здесь люди или со сна не разгулялись, или чрезмерно устали от деятельности, и спешат отдыхать. Естьли бы от времени до времени стук карет не потрясал нерв вашего слуха, то вы, ходя по здешним улицам, могли бы вообразить, что у вас залегли уши. Я входил в разные кофейные домы: двадцать, тридцать человек сидят в глубоком молчании, читают газеты, пьют красное Португальское вино; и хорошо естьли в 10 минут услышите два слова – какия же? уouг health, gentleman! ваше здоровье! Мудрено ли, что Англичане славятся глубокомыслием в Философии? они имеют время думать. Мудрено ли, что Ораторы их в Парламенте заговорив не умеют кончить? им наскучило молчать дома и в публике.

Спокойствие моих ушей давало полную свободу глазам моим заниматься наружностию предметов, особливо лицами. Женщины и в Лондоне очень хороши, одеваются просто и мило; все без пудры, без румян, в шляпках, выдуманных Грациями. Оне ходят как летают; за иною два лакея с трудом успевают бежать. Маленькия ножки, выставляясь из-под кисейной юбки, едва касаются до камней троттуара; на белом корсете развевается Ост-Индская Шаль; и на Шаль, из-под шляпки, падают светлые локоны. Англичанки по большой части белокуры; но самыя лучшия из них темноволосыя. Так мне показалось; а я, право, смотрел на них с большим вниманием! Взглядывал и на Англичан, которых лица можно разделить на три рода: на угрюмыя, добродушный и зверския. Клянусь вам, что нигде не случалось мне видеть столько последних, как здесь. Я уверился, что Гогард[352] писал с Натуры. Правда, что такия гнусныя физиогномии встречаются только в низкой черни Лондонского народа; но столь многообразны, живы и разительны, что десяти Лафатеров[353] не достало бы для описания всех дурных качеств, ими изображаемых. Франтов видел я здесь гораздо более, нежели в Париже. Шляпа сахарною головою, густо-насаленные волосы и виски до самых плеч, толстой галстук, в котором погребена вся нижняя часть лица, разинутый рот, обе руки в карманах, и самая непристойная походка: вот их общий приметы! Не думаю, чтобы из тысячи подобных людей вышел один хороший Член Парламента. Борк, Фокс, Шеридан, Питт, в молодости своей верно не бегали по улицам разинями.

Скажите, друзья мои, нашему П.[354], обожателю Англичан, чтоб он тотчас заказал себе дюжину синих фраков: это любимый цвет их. Из 50 человек, которые встретятся вам на Лондонской улице, по крайней мере двадцать увидите в синих кафтанах. Таким важным замечанием могу кончить письмо свое; остальныя наблюдения поберегу для следующих. Скажу только, что я с великим трудом нашел свою Таверну, Лондонския улицы все одна на другую похожи; надобно было спрашивать, а я дурно выговаривал имя своей, и не прежде одиннадцати часов возвратился к любезному моему… чемодану.

Лондон, Июля… 1790.

Я не видал еще никого в Лондоне; не успел взять денег у Банкира, но успел слышать в Вестминстерском Аббатстве Генделеву Ораторию, Мессию, отдав за вход последнюю гинею свою.

Оратория разделяется на три части; после каждой музыканты отдыхали, а слушатели, пользуясь тем временем, завтракали. Я был в ложе с одним купеческим семейством. Меня посадили на лучшем месте и кормили пирогами, но нимало не думали занимать разговором. Лишь только Король[355] с Фамилиею вошел в ложу свою, один из моих товарищей ударил меня по плечу и сказал: «вот наш добрый Джордж с добрыми детьми своими! Я нарочно наклонюсь, чтобы вы могли лучше видеть их». Это мне очень полюбилось, и полюбилось бы еще более, естьли бы он не так сильно ударил меня по плечу. – Вот другой случай: к нам вошла женщина с аффишами, и втерла мне в руки листочек, для того, чтобы взять с меня 6 пенсов. Старший из фамилии выдернул его у меня с сердцем и бросил женщине, говоря: «ему не надобно; ты хочешь отнять у него деньги; это стыдно. Он иностранец, и не умеет отговориться». Хорошо, подумал я: но для чего ты, господин Британец, вырвал листок с такою грубостию? для чего задел меня им по носу?

Между тем я с приятным любопытством рассматривал Королевскую Фамилию. У всех добродушныя лица, и более Немецкия, нежели Английския. Вид у Короля самый здоровый; никаких следов прежней его болезни в нем не приметно. Дочери похожи на мать: совсем не красавицы, но довольно миловидны. Принц Валлисской хороший мущина; только слишком толст.

Тут видел я всю лучшую Лондонскую публику. Но всех более занимал меня молодой человек в сереньком фраке, видом весьма обыкновенный, но умом своим редкий; человек, который в летах цветущей молодости живет единственно честолюбием, имея целию пользу своего отечества; родителя славного сын достойный, уважаемый всеми истинными патриотами – одним словом, Вильгельм Питт[356]! У него самое Английское, покойное и даже немного флегматическое лицо, на котором однакожь изображается благородная важность и глубокомыслие. Он с великим вниманием слушал музыку – говорил с теми, которые сидели подле него – но более казался задумчивым. В наружности его нет ничего особенного, приятного. – Слышав Генделя и видев Питта, не жалею своей гинеи.

Эта Оратория дается каждый год, в память сочинителю и в знак признательности Английского народа к великим его талантам. Гендель жил и умер в Лондоне.

Из Вестминстерского Аббатства прошел я в славный Сент-Джемской парк* – несколько изрядных липовых алей, обширный луг, где ходят коровы, и более ничего!

Лондон, Июля… 1790.

С помощию моих любезных земляков нашел я в Оксфортской улице, близ Cavendich Square*, прекрасные три комнаты за полгинею в неделю; оне составляют весь второй этаж дома, в котором живут две сестры хозяйки, служанка Дженни, ваш друг – и более никого. «Один мущина с тремя женщинами! как страшно или весело!» Ни мало. Хозяйки мои украшены нравственными добродетелями и седыми волосами; а служанка успела уже рассказать мне тайную историю своего сердца: Немец ремесленник пленился ею и скоро будет щастливым ея супругом. В 8 часов утра приносит она мне чай с сухарями, и разговаривает со мною о Фильдинговых и Ричардсоновых романах[357]. Вкус у нее странной: на пример, Ловелас кажется ей несравненно любезнее Грандиссона. Обожая Клементину, Дженни смеется над девицею Байрон, а Клариссу называет умною дурою. Таковы Лондонския служанки!

В каждом городе самая примечательнейшая вещь есть для меня… самый город. Я уже исходил Лондон вдоль и поперег. Он ужасно длинен, но в иных местах очень узок; в окружности же составляет верст пятьдесят. Распространяясь беспрестанно, он скоро поглотит все окрестныя деревни, которые исчезнут в нем как реки в Океане. Вестминстер и Сити составляют главныя части его: в первом живут по большой части свободные и достаточные люди, а в последнем купцы, работники, матрозы: тут река с великолепными своими мостами, тут Биржа; улицы теснее, и везде множество народу. Тут не видите уже той приятной чистоты, которая на каждом шагу пленяет глаза в Вестминстере. Темза, величественная и прекрасная, совсем не служит к украшению города, не имея хорошей набережной (как на пример Нева в Петербурге, или Рона в Лионе), и будучи с обеих сторон застроена скверными домами, где укрываются самые бедные жители Лондона. Только в одном месте сделана на берегу терраса (называемая Адельфи), и к нещастью в таком, где совсем не видно реки под множеством лодок, нагруженных земляными угольями. Но и в этой неопрятной части города находите везде богатыя лавки и магазины, наполненные всякого рода товарами, Индейскими и Американскими сокровищами, которых запасено тут на несколько лет для всей Европы. Такая роскошь не возмущает, а радует сердце, представляя вам разительный образ человеческой смелости, нравственного сближения народов и общественного просвещения! Пусть гордый богачь, окруженный произведениями всех земель, думает, что услаждение его чувств есть главный предмет торговли! Она, питая бесчисленное множество людей, питает деятельность в мире, переносит из одной части его в другую полезный изобретения ума человеческого, новыя идеи, новыя средства утешаться жизнью.

Нет другого города столь приятного для пешеходцев, как Лондон: везде подле домов сделаны для них широкие троттуары, которые по-Руски можно назвать намостами; их всякое утро моют служанки (каждая перед своим домом), так что и в грязь и в пыль у вас ноги чисты. Одно только не нравится мне в этом намосте; а именно то, что беспрестанно видишь у ног отверстия, которыя ночью закрываются, а днем не всегда; и естьли вы хотя мало задумаетесь, то можете попасть в них как в западню. Всякое отверстие служит окном для кухни, или для какой нибудь Таверны; или тут ссыпают земляные уголья; или тут маленькая лестница для схода вниз. Надобно знать, что все Лондонские домы строятся с подземельною частию, в которой бывает обыкновенно кухня, погреб и еще какия нибудь, очень несветлыя горницы для слуг, служанок, бедных людей. В Париже нищета взбирается под облака, на чердак; а здесь опускается в землю. Можно сказать, что в Париже носят бедных на головах, а здесь топчут ногами.

Домы Лондонские все малы, узки, кирпичные, не беленые (для того, чтобы вечная копоть от угольев была на них менее приметна), и представляют скучное, печальное единообразие; но внутренность мила: все просто, чисто и похоже на сельское. Крыльцо и комнаты устланы прекрасными коврами; везде светлое красное дерево; нигде не увидишь пылинки; нет больших зал, но все уютно и покойно. Всех приходящих к хозяину или к хозяйке вводят в горницу нижнего этажа, которая называется parlour[358]; одни родные или друзья могут войти во внутренния комнаты. – Ворот здесь нет: из домов на улицу делаются большия двери, которыя всегда бывают заперты. Кто придет, должен стучаться медною скобою в медный замок: слуга один раз, гость два, хозяин три раза. Для карет и лошадей есть особливые конюшенные дворы; при домах же бывают самые маленькие дворики, устланные дерном; иногда и садик, но редко, потому что места в городе чрезмерно дороги. Их по большой части отдают здесь на выстройку: возьми место, построй дом, живи в нем 15 или 20 лет, и после отдай все тому, чья земля.

Что, естьли бы Лондон при таких широких улицах, при таком множестве красивых лавок, был выстроен как Париж? Воображение не могло бы представить ничего великолепнее.

Не скоро привыкнешь к здешнему образу жизни, к здешним поздним обедам, которые можно почти назвать ужинами. Вообразите, что за стол садятся в 7 часов! Хорошо тому, кто спит до одиннадцати; но каково мне, привыкшему вставать в восемь? Брожу по улицам; любуюсь, как на вечной ярмонке, разложенными в лавках товарами; смотрю на смешныя каррикатуры, выставляемый на дверях, в эстампных кабинетах, и дивлюсь охоте Англичан. Как Француз на всякой случаи напишет песенку, так Англичанин на все выдумает каррикатуру. На пример, теперь Лондонский Кабинет ссорится с Мадритским за Нутка-Саунд[359]. Чтожь представляет каррикатура? Министры обоих Дворов стоят по горло в воде и дерутся в кулачки; у Гишпанского кровь бьет уже фонтаном из носу. – Захожу завтракать в пирожныя лавки, где прекрасная ветчина, свежее масло, славные пироги и конфекты; где все так чисто, так прибрано, что любо взглянуть. Правда, что такие завтраки не дешевы, и меньше двух рублей не заплатишь, естьли аппетит хорош. Обедаю иногда в кофейных домах, где за кусок говядины, пудинга и сыру берут также рубли два. За то велика учтивость: слуга отворяет вам дверь, и миловидная хозяйка спрашивает ласково, что прикажете? – Но всего чаще обедаю у нашего Посла, Г.С.Р.В.[360]; человека умного, достойного, приветливого, который живет совершенно по-Английски, любит Англичан и любим ими. Всегда нахожу у него человек пять или шесть, по большой части иностранных Министров. Обхождение Графа приятно и ласково без всякой излишней короткости. Он истинный патриот, знает хорошо Рускую Историю, Литтературу, и читал мне наизусть лучшия места из Од Ломоносова. Такой посол не уронит своего Двора; за то Питт и Гренвиль[361] очень уважают его. Я заметил, что здешния Министерския конференции бывают без всяких чинов. В назначенный час Министр к Министру идет пешком, в фраке. Хозяин, как сказывают, принимает в сертуке; подают чай – высылают слугу – и, сидя на диване, решат важное политическое дело. Здесь нужен ум, а не пышность. Наш Граф носит всегда синий фрак и маленькой кошелек, который отличает его от всех Лондонских жителей: потому что здесь никто кошельков[362] не носит. На лето нанимает он прекрасный сельской дом в Ричмонде* (верстах в 10 от Лондона), где я также у него был и ночевал.

Вчерашний день пригласил меня обедать богатый Англичанин Бакстер, Консул, в загородный дом свой, близь Гайд-Парка*. В ожидании шести часов я гулял в Парке, и видел множество Англичанок верхом. Как оне скачут! Приятно смотреть на их смелость и ловкость; за каждою берейтер. День был хорош: но вдруг пошел дождь. Все мои Амазонки спешились, и под тению древних дубов искали убежища. Я осмелился с одной из них заговорить по-французски. Она осмотрела меня с головы до ног; сказала два раза oui, два раза non – и более ничего. Все хорошо-воспитанные Англичане, знают Французской язык, но не хотят говорить им, и я теперь крайне жалею, что так худо знаю Английской. Какая розница с нами! У нас всякой, кто умеет только сказать: comment vous portez-vous[363]? без всякой нужды коверкает Французской язык, чтобы с Руским не говорить по-Руски; а в нашем так называемом хорошем обществе без Французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Какие иметь народного самолюбия? За чем быть попугаями и обезьянами вместе? Наш язык и для разговоров право не хуже других; надобно только, чтобы наши умные светские люди, особливо же красавицы, поискали в нем выражений для своих мыслей. Всего же смешнее для меня наши остроумцы, которые хотят быть Французскими Авторами. Бедные! они щастливы тем, что Француз скажет об них: pour un etranger, Monsieur n’ecrit pas mal[364]!!

Извините, друзья мои, что я так разгорячился, и забыл, что меня Бакстер ждет к обеду – совершенно Английскому, кроме Французского супа. Ростбив, потаты[365], пудинги, и рюмка за рюмкой Кларету, Мадеры! Мущины пьют, женщины говорят между собою потихоньку, и скоро оставляют нас одних; снимают скатерть, кладут на стол какия-то пестрыя салфетки, и ставят множество бутылок; снова пить – тосты, здоровья! Всякой предлагает свое; я сказал: вечный мир и цветущая торговля. Англичане мои сильно хлопнули рукою по стулу, и выпили до дна. В 9 часов мы встали, все розовые; пошли к Дамам пить чай, и наконец всякой отправился домой. Это, говорят, весело! По крайней мере не мне. Не для того ли пьют Англичане, что у них вино дорого? они любят хвастаться своим богатством. Или холодная кровь их имеет нужду в разгорячении?

Лондон, Июля… 1790.

Нынешний день провел я как Говард[366] – осматривал темницы – хвалил попечительность Английского Правления, сожалел о людях, и гнушался людьми.

Лучше, естьли бы совсем не было нужды в тюрьмах; но когда бедный человек все еще проказит и безумствует, то Английския должно назвать благодеянием человечества, и Французская пословица: il n’y a point de belles prisons здесь отчасти несправедлива.

Я хотел видеть прежде Лондонское судилище, Justice-Hall[367], где каждыя 6 недель сбираются так называемые присяжные, Jury, и судьи для решения уголовных дел. Здесь, друзья мои, отдайте пальму Английским законодателям, которые умели жестокое правосудие смягчить человеколюбием, не забыли ничего для спасения невинности и не боялись излишних предосторожностей…

Из городского судилища сделан подземельный ход в Невгат[368], ту славную темницу, которой имя прежде всего узнал я из Английских романов. Здание большое и красивое снаружи. На дворе со всех сторон окружили нас заключенные, по большой части важные преступники, и требовали подаяния. Зная опытом, что в на Лондонских улицах беспрестанно должно смотреть на часы и держать в руке кошелек, я тотчас схватился за свои карманы среди изобличенных воров и разбойников: но тюремщик, поняв мое движение, сказал с видом негодования: «государь мой! рассыпьте вокруг себя гинеи; их здесь не тронут: таков заведенный мною порядок». – Для чего же не сделают вас Лондонским Полицеймейстером? спросил я; и в доказательство, что верю ему, спрятал обе руки в жилет, бросив колодникам несколько шиллингов. – Мы переходили из коридора в коридор: везде чистота, везде свежий воздух, заражаемый только ядовитым дыханием преступников. Тюремщик, вводя нас в разныя комнаты, говорил: «здесь сидит господин убийца, здесь господин вор, здесь госпожа фальшивая монетчица!» Не можете вообразить, какия гнусныя лица представлялись глазам моим! Порок и злодейство страшно безобразят людей! Признаюсь, что я сжав сердце ходил за надзирателем, и несколько раз спрашивал: все ли? Но он хвастался перед нами обширностию своего владения и множеством ему подвластных…

В Невгате заключаются не только преступники, но и бедные должники: они разделены с первыми одною стеною. Такое соседство ужасно! И добрый человек может разориться: каково же дышать одним воздухом с злодеями и видеть перед своими окнами казнь их? С некоторого времени Правительство посылает осужденных в БотаниБейскую колонию[369]: от чего Невгат называют ея преддверием; но не чудно ли вам покажется, что некоторые лучше хотят быть с честию повешены в Англии, нежели плыть так далеко? «Мы любим свое отечество (говорят они) и не терпим дурного общества».

Я читал в Архенгольце[370] описание Кингс-Бенча[371], или темницы для неплатящих должников, – описание, которое может прельстить воображение читателей. Он говорит о приятном местоположении, о садах, о залах великолепно украшенных, о балах, концертах и весельях всякого роду. Одним словом, сей известный Англоман описывает тюрму едва ли не такими живыми красками, какими Тасс изобразил волшебное жилище Армиды. Сказать вам правду, я не нашел сходства в оригинале Кингс-Бенча с портретом живописца Архенгольца. Вообразите большое место, обнесенное высокою стеною; несколько маленьких домиков, бедно прибранных; множество людей неопрятно одетых, из которых одни ходят в задумчивости по маленькой площади, другие играют в карты или, читая газеты, зевают: вот Кингс-Бенч! Я не видал ничего похожего на сад; но то правда, что есть лавки, в которых покупают и продают заключенные; есть и кофейные домы, которых содержатели сами за долги содержатся в Кингс-Бенче – это довольно странно! Портные, сапожники, и самый Нимфы Венерины, там сидящия, отправляют свое ремесло. Но между ими нет ни одной замужней женщины. По Английским законам в рассуждении долгов всегда муж за жену отвечает; она дает на себя обязательство, а он бедняк или платит, или идет в тюрьму. Последнее спасение для девицы или вдовы, которая не может удовольствовать своих заимодавцев, есть в Англии замужство.

После Кингс-Бенча хотел я видеть заключенных другого роду – пришел к огромному замку, к большим воротам – и глаза мои, при входе, остановились на двух статуях, который весьма живо представляют безумие печальное и свирепое… «Это Бедлам!»[372] скажете вы, и не ошибетесь. Надлежало сыскать надзирателя, который из учтивости сам пошел с нами. Предлинные галлереи разделены железною решеткою: на одной стороне женщины, на другой мущины. В коридоре окружили нас первыя, рассматривали с великим вниманием, начинали говорить между собою сперва тихо, потом громче и громче, и наконец так закричали, что надобно было зажать уши… Порядок в доме, чистота, услуга и присмотр за нещастными достойны удивления. Между комнатами сделаны бани, теплыя и холодныя, которыми Медики лечат их. Многие выздоравливают; и при выпуске каждый получает безденежно нужныя лекарства для укрепления души и тела…

Лондон, Июля… 1790.

Биржа и Королевское Общество

Англичанин царствует в Парламенте и на Бирже; в первом дает он законы самому себе, а на второй целому торговому миру.

Лондонская Биржа[373] есть огромное, четвероугольное здание, с высокою башнею (на которой, вместо флюгера, видите изображение сверчка) с колоннадами, портиками и с величественными аркадами над входом. Вошедши во внутренность, прежде всего встречаете глазами статую Карла II, на высоком мраморном подножии, и читаете в надписи самую грубую лесть и ложь: отцу отечества, лучшему из Королей, утехе рода человеческого, и проч. Кругом везде Амуры, не без смысла тут поставленные: известно, что Карл II любил любить. Стоя на этом месте куда ни взглянете, видите галлерею, где, под аркадами, собираются купцы, всякой день в 11 часов, и ходя взад и вперед, делают свои дела до трех. Тут человек человеку даром не скажет слова, даром не пожмет руки. Когда говорят, то идет торг; когда схватятся руками, то дело решено, и кораблю плыть в Новый Йорк или за Мыс Доброй Надежды. Людей множество, но тихо; крутом жужжат, а не слышно громкого слова. На стенах прибиты известия о кораблях, пришедших или отходящих; можете плыть, куда только вздумаете: в Малабар, в Китай, в Нутка-Соунд, в Архангельск. Капитан всегда на бирже; уговоритесь – и Бог с вами! – Тут славный Лойдов кофейный дом[374], где собираются Лондонские страховщики, и куда стекаются новости из всех земель и частей света; тут лежит большая книга, в которую оне вписываются для любопытных, и которая служит магазином для здешних журналистов. – Подле Биржи множество кофейных домов, где купцы завтракают и пишут. Господин С*[375] ввел меня в один из них – представьте же себе мое удивление: все люди заговорили со мною по-Руски! Мне казалось, что я движением какого нибудь волшебного прутика перенесен в мое отечество. Открылось; что в этом доме собираются купцы, торгующие с Россиею; все они живали в Петербурге, знают язык наш, я по своему приласкали меня.

Нынешний же день был я в Королевском Обществе[376]. Г. Пар**, Член его, ввел меня в это славное ученое собрание. С нами пришел еще молодой Шведской Барон Сил, человек умный и приятный. Входя в залу собрания, он взял меня за руку и сказал с улыбкою: «Здесь мы друзья, государь мой*; храм Наук есть храм мира». Я засмеялся, и мы обнялись по-братски; а Г. Пар* закричал: «браво! браво!» Между тем Англичане, которые никогда не обнимаются, смотрели на нас с удивлением: им странно казалось, что два человека пришли в ученое собрание целоваться!.. Профаны! вы не разумели нашей Мистики; вы не знали, что мы подали хороший пример воюющим державам, и что по тайной симпатии действий оне скоро ему последуют!

В большой зале увидели мы большой стол, покрытый книгами и бумагами; за столом, на бархатных креслах, сидел Президент, Г. Банкс[377], в шляпе; перед ним лежал золотой скипетр, в знак того, что просвещенный ум есть царь земли. Секретари читали переписку, по большой части с Французскими Учеными. Г. Банкс всякой раз снимая шляпу и говорил: «изъявим такому-то Господину благодарность нашу за его подарок!» – Он сказывал свое мнение о книгах, но с великою скромностию. – Читали еще другая бумаги, из которых я не разумел половины. Через два часа собрание кончилось, и Г. Пар* подвел меня к Президенту, который дурно произносит, но хорошо говорит no-Французски. Он человек тихой, и для Англичанина довольно приветливой.

Лондон, Июля… 1790.

Хотя Лондон не имеет столько примечания достойных вещей, как Париж, однакожь есть что видеть, и всякой день употребляю несколько часов на осматривание зданий, общественных заведений, Кабинетов; на пример, нынешний день видел у Г. Толе (Towley) редкое собрание антиков, Египетский статуи, древние барельефы, между которыми живет хозяин, как скупец между сундуками.

Англия, богатая Философами и всякого роду Авторами, но бедная художниками, произвела наконец несколько хороших живописцев, которых лучшия историческия картины собраны в так называемой Шекспировой галлерее. Г. Бойдель вздумал, а художники и Публика оказали всю возможную патриотическую ревность для произведения в действо щастливой идеи, изобразить лучшия сцены из Драм бессмертного Поэта, как для славы его, так и для славы Английского Искусства. Охотники сыпали деньгами для ободрения талантов, и более двадцати живописцев неутомимо трудятся над обогащением галлереи, в которой был я несколько раз с великим удовольствием. Зная твердо Шекспира, почти не имею, нужды справляться с описанием, и смотря на картины, угадываю содержание… Картины Гамильтоновы, Ангелики Кауфман, Вестовы, также очень хороши и выразительны. – Тут же видел я рисунки всех картин Орфордова собрания, купленного нашею Императрицею.

Здешняя церковь Св. Павла почти столько же славна, как Римская Св. Петра, и есть конечно вторая в свете по наружному своему великолепию; вы видали рисунки той и другой: есть сходство, но много и различия. Избавлю себя и вас от подробностей; не хочу говорить о стиле, о бесчисленных колоннах, фронтонах, статуях Апостолов, Королевы Анны, Великобритании с копьем, Франции с короною, Ирландии с арфою, Америки с луком; и даже не скажу ни слова о величественном куполе. Все это превозносится и знатоками и невеждами! Я заметил для себя одну прекрасную аллегорию; на фронтоне портика изображен феникс, вылетающий из пламени, с Латинскою надписью: воскресаю! что имеет отношение к возобновлению этой церкви, разрушенной пожаром. Окружающий ее балюстрад считается первым в свете. Жаль, что она сжата со всех сторон зданиями, и не имеет большой площади, на которой огромность ея показалась бы несравненно разительнее! Жаль также, что Лондонской вечной дым не пощадил великолепного храма и закоптил его снизу до самого золотого шара, служащего ему короною! Вошедши во внутренность, я спешил, по совету моего вожатого, на середину церкви, и остановись под самым куполом, долго смотрел вверх и вокруг себя. Вы думаете, что друг ваш, пораженный величеством храма, был в восхищении! Нет; мысль, которая вдруг пришла мне в голову, все испортила: «что значат все наши своды перед сводом неба? сколько надобно ума и трудов для произведения столь неважного действия? не есть ли Искусство самая бесстыдная обезьяна Природы, когда оно хочет спорить с нею в величии!» Между тем Чичероне мой говорил: «смотрите на эту гордую аркаду, на щиты, на фестоны, на все украшения; смотрите на живопись купола, на славные органы, на колонны галлереи, и согласитесь, что вы не видали ничего подобного!» – В так называемом Хоре сделан трон для Лондонского Епископа и место Лондонского Лорда-Мера… Вдруг началось в церкви пение столь приятное, что я забыл смотреть, слушал и пленялся во глубине души моей. Прекрасные мальчики, в белом платье, пели хором: они казались мне Ангелами! Что может быть прелестнее гармонии человеческих голосов? Это непосредственный орган божественной души! Декарт, который всех животных, кроме человека, хотел признавать машинами, не мог слушать соловьев без досады; ему казалось, что нежная Филомела, трогая душу, опровергает его систему; а система, как известна, всего дороже Философу! Каково же Материалисту слушать пение человеческое? Ему надобно быть глухим или чрезмерно упрямым…

Лондонская крепость, Tower, построенная на Темзе в одиннадцатом веке Вильгельмом Завоевателем, была прежде дворцом Английских Королей, их убежищем в народных возмущениях, наконец государственною темницею; а теперь в ней монетной двор, арсенал, царская кладовая и – звери!

Я не давно читал Юма, и память моя тотчас представила мне ряд нешастных Принцов, которые в этой крепости были заключены и убиты. Английская История богата злодействами; можно смело сказать, что по числу жителей в Англии более нежели во всех других землях погибло людей от внутренних мятежей. Здесь Католики умерщвляли Реформатов, Реформаты Католиков, Роялисты Республиканцев, Республиканцы Роялистов; здесь была не одна Французская Революция. Сколько добродетельных патриотов, Министров, любимцев Королевских положило свою галову на эшафоте! Какое остервенение в сердцах! какое исступление умов! Книга выпадает из рук. Кто полюбит Англичан, читая их Историю? Какие Парламенты! Римской Сенат во время Калигулы был не хуже их. Прочитав жизнь Кромвеля, вижу, что он возвышением своим обязан был не великой душе, а коварству своему и фанатизму тогдашнего времени. Речи, говоренныя им в Парламенте, наполнены удивительным безумием. Он нарочно путается в словах, чтобы не сказать ничего: какая ничтожная хитрость! Великой человек не прибегает к таким малым средствам; он говорит дело, или молчит. Сколь бессмысленно все говоренное и писанное Кромвелем, столь умны и глубокомысленны сочинения Секретаря его, Мильтона, который по восшествии на престол Карла II спасся от эшафота своею Поэмою, славою и всеобщим уважением.

Дворец Вильгельма Завоевателя еще цел и называется белою башнею, white tower: здание безобразное и варварское! Другие Короли к нему пристроивали, окружив его стенами и рвами.

Прежде всего показали нам в крепости диких зверей (забаву Королей Английских со времени Генриха I), а потом большую залу, где хранятся трофеи первого победоносного флота Англии, разбившего славную Гишпанскую Армаду. Я с великим любопытством рассматривал флаги и всякого роду оружие…

Оттуда пошли мы в большой арсенал… прекрасный и грозный вид! Стены, колонны, пиластры, все составлено из оружия, которое ослепляет глаза своим блеском. Одно слово – и 100 000 человек будут здесь вооружены в несколько минут. – Внизу под малым арсеналом, в длинной галлерее, стоит Королевская артиллерия между столбами, на которых висят знамена, в разные времена отнятия Англичанами у неприятелей. Тут же видите вы изображение знаменитейших Английских Королей и Героев: каждой сидит на лошади, в своих латах и с мечем своим. Я долго смотрел на храброго Черного Принца.

В царской кладовой показывали нам венец Эдуарда Исповедника, осыпанный множеством драгоценных камней; золотую державу с фиолетовым аметистом, которому цены не полагают; скипетр, так называемые мечи милосердия, духовного и временного правосудия, носимые перед Английскими Королями в обряде коронования – серебряный купели для царской фамилии, и пребогатый государственный венец, надеваемый Королем для присутствия в Парламенте, и украшенный большим изумрудом, рубином и жемчугом.

Тут же показывают и топор, которым отрубили голову Анне Грей!

Наконец ввели нас в монетную, где делают золотая и серебряный деньги; но это Английская Тайная, и вам говорят: сюда не ходите, сюда не глядите; туда вас не пустят – Мы видели кучу гиней; но Г. надзиратель не постыдился взять с нас несколько шиллингов!

Сент-Джемской дворец* есть, может быть, самый беднейший в Европе. Смотря на него, пышный человек, не захочет быть Английским Монархом. Внутри также нет ничего царского. Тут Король обыкновенно показывается чужестранным Министрам и публике; а живет в Королевином дворце, Buckinghamhouse* (Букингемский дворец. – Авт.), где комнаты убраны со вкусом, отчасти работою самой Королевы, и где всего любопытнее славные Рафаэлевы картины или рисунки; их всего двенадцать: семь – у Королевы Английской, два у Короля Французского, два у Сардинского, а двенадцатый у одного Англичанина, который, заняв для покупки сего драгоценного рисунка большую сумму денег, отдал его в заклад и получил назад испорченный. На них изображены разные чудеса из Нового Завета; фигуры все в человеческий рост. Художники считают их образцом правильности и смелости. – Я видел торжественное собрание во Дворце; однакожь не входил в парадную залу, будучи в простом фраке.

Уайт-гал (White-hall) был прежде Дворцом Английских Королей – сгорел, и теперь существуют только его остатки, между которыми достойна примечания большая зала, расписанная вверху Рубенсом. В сем здании показывают закладенное окно, из которого нещастный Карл сведен был на эшафот. Там, где он лишился жизни, стоит мраморное изображение Иакова II; подняв руку, он указывает пальцем на место казни отца его (Я видел статую Карла I, любопытную по следующему анекдоту. После его бедственной кончины, она была снята и куплена медником, которой продал бесчисленное множество шандалов, уверяя, что они вылиты из металла статуи; но в самом деле он спрятал ее и подарил Карлу II, при его восшествии на престол, за что был награжден весьма щедро.)

Адмиралтейство есть также одно из лучших зданий в Лондоне. Тут заседают пять главных Морских Коммисаров; они рассылают приказы к начальникам Портов и к Адмиралам; все выборы флотских Чиновников от них зависят.

Палаты Лорда-Мера и Банк стоят примечательного взгляда; самый огромный дом в Лондоне есть так называемый Соммерсет гаус на Темзе, который еще не достроен, и похож на целый город. Тут соединены все городские Приказы, Коммисии, Бюро; тут живут Казначеи, Секретари, и проч. Архитектура очень хороша и величественна. – Еще заметны домы Бетфордов, Честерфильдов, Девонширского Герцога Принца Валлисского (который дает впрочем дурную идею о вкусе хозяина или Архитектора); другие все малыми ничтожны.

Описания свои заключу я примечанием на счет Английского любопытства. Что ни пойдете вы здесь осматривать; церковь ли Св. Павла, Шекспирову ли галлерею, или дом какой, везде находите множество людей, особливо женщин. Не мудрено: в Лондоне обедают поздно; и кто не имеет дела, тому надобно выдумывать, чем занять себя до шести часов.

Лондон, Июля… 1790.

Трое Руских, М*, Д* и я, в 11 часов утра сошли с берега Темзы, сели в ботик и поплыли в Гриничь. День прекрасный – мы спокойны и веселы – плывем под величественными арками мостов, мимо бесчисленных кораблей, стоящих на обеих сторонах в несколько рядов: одни с распущенными флагами приходят и втираются в тесную линию; другие с поднятыми парусами готовы лететь на край мира. Мы смотрим, любуемся, рассуждаем – и хвалим прекрасную выдумку денег, которыя столько чудес производят в свете и столько выгод доставляют в жизни. Кусок золота – нет, еще лучше: клочек бумажки, присланный из Москвы в Лондон, как волшебный талисман дает мне власть над людьми и вещами: захочу, имею – скажу, сделаю. Все, кажется, ожидает моих повелений. Вздумал ехать в Гриничь – стукнул в руке беленькими кружками – и гордые Англичане исполняют мою волю, пенят веслами Темзу, и доставляют мне удовольствие видеть разнообразныя картины человеческого трудолюбия и Природы. – Разговор наш еще не кончился, а ботик у берега.

Первый предмет, который явился глазам нашим, был самый предмет нашего путешествия и любопытства: Гриничская Госпиталь*, где признательная Англия осыпает цветами старость своих мореходцов, орудие величества и силы ея. Не многие Цари живут так великолепно, как Английские престарелые матрозы. Огромное здание состоит из двух замков, спереди разделенных красивою площадью, и назади соединяемых колоннадами и Губернаторским домом, за которым начинается большой парк. Седые старцы, опершись на балюстрад террасы, видят корабли, на всех парусах летящие по Темзе: что может быть для них приятнее? сколько воспоминаний для каждого? Так и они в свое время рассекали волны, с Ансоном, с Куком! – С другой стороны, плывущие на кораблях матрозы смотрят на Гриничь и думают: «там готово пристанище для нашей старости! Отечество благодарно; оно призрит и успокоит нас, когда мы в его служении истощим силы свои!»

Все внутренняя украшения дома имеют отношение к мореплаванию: у дверей глобусы, в куполе залы компас; здесь Эвр летит с востока и гонит с неба звезду утреннюю; тут Австер, окруженный тучами и молниями, льет воду; Зефир бросает цветы на землю; Борей, размахивая драконовыми крыльями, сыплет снег и град. Там Английской корабль, украшенный трофеями, и главнейшия реки Британии, отягченныя сокровищами; там изображения славнейших Астрономов, которые своими открытиями способствовали успехам Навигации. – Имена патриотов, давших деньги Вильгельму III на заведение Госпитали, вырезаны на стене золотыми буквами. Тут же представлен и сей любезный Англичанам Король, попирающий ногами самовластие и тиранство. Между многими другими, по большой части аллегорическими картинами, читаете надписи: Anglorum spes magna – salus publica – securitas publica («Главная надежда англичан – общественное благо – общественная безопасность»).

Каждый из нас должен был заплатить около рубля за свое любопытство; не больно давать деньги в пользу такого славного заведения. У всякого матроза, служащего на Королевских и купеческих кораблях, вычитают из жалованья 6 пенсов в месяц на содержание Госпитали; за то всякой матроз может быть там принят, естьли докажет, что он не в состоянии продолжать службы, или был ранен в сражении, или способствовал отнять у неприятеля корабль. Теперь их 2000 в Гриниче, и каждой получает в неделю 7 белых хлебов, 3 фунта говядины, 2 ф. баранины, 1 1/2 ф. сыру, столько же масла, гороху, и шиллинг на табак.

Я напомню вам слово, сказанное в Лондоне Петром Великим Вильгельму III, и достойное нашего Монарха. Король спросил, что Ему более всего полюбилось в Англии? Петр I отвечал: «то, что Госпиталь заслуженных матрозов похожа здесь на дворец, а дворец Вашего Величества похож на Госпиталь». – В Англии много хорошего; а всего лучше общественные заведения, которыя доказывают благодетельную мудрость Правления. Salus publica есть подлинно девиз его. Англичане должны любить свое отечество.

Гриничь сам по себе есть красивый городок; там родилась Елисавета. – Мы отобедали в кофейном доме, погуляли в парке, сели в лодку, поплыли, в 10 часов вечера вышли на берег и очутились в какомто волшебном месте!..

Вообразите бесконечныя алеи, целые леса, ярко освещенные огнями: галлереи, колоннады, павильйоны, альковы, украшенные живописыо и бюстами великих людей; среди густой зелени триумфальныя, пылающие арки, под которыми гремит оркестр; везде множество людей; везде столы для пиршества, убранные цветами и зеленью. Ослепленные глаза мои ищут мрака; я вхожу в узкую крытую алею, и мне говорят: вот гульбище Друидов! Иду далее; вижу, при свете луны и отдаленных огней, пустыню и рассеянные холмики, представляющие Римской стан; тут растут кипарисы и кедры. На одном пригорке сидит Мильтон – мраморный – и слушает музыку; далее – обелиск, Китайской сад; наконец нет уже дороги… Возвращаюсь к оркестру.

Естьли вы догадливы, то узнали, что я описываю вам славный Английской Воксал*, которому напрасно хотят подражать в других землях. Вот прекрасное, вечернее гульбище, достойное умного и богатого народа.

Оркестр играет по большой части любимыя народный пески; поют актеры и актрисы Лондонских Театров; а слушатели, в знак удовольствия, часто бросают им деньги.

Вдруг зазвонили в колокольчик, и все бросились к одному месту; я побежал вместе с другими, не зная, куда и за чем. Вдруг поднялся занавес, и мы увидели написанное огненными словами: Take care of your pockets! берегите карманы, (потому что Лондонские воры, которых довольно бывает и в Воксале, пользуются этою минутою). В то же время открылась прозрачная картина, представляющая сельскую сцену. «Хорошо! думал я: но не стоит того, чтобы бежать без памяти и давить людей».

Лондонской Воксал соединяет все состояния: тут бывают и знатные люди и лакеи, и лучшия Дамы и публичный женщины. Одни кажутся актерами, другие зрителями. – Я обходил все галлереи и осмотрел все картины, написанныя по большей части из Шекспировых Драм или из новейшей Английской Истории, Большая ротонда, где в ненастное время бывает музыка, убрана сверху до полу зеркалами; куда ни взглянешь, видишь себя в десяти живых портретах.

Часу в двенадцатом начались ужины в павильйонах, и в лесочке заиграли на рогах. Я от роду не видывал такого множества людей сидящих за столами – что имеет вид какого-то великолепного праздника. Мы сами выбрали себе павильйон; велели подать цыпленка, анчоусов, сыру, масла, бутылку Кларету, и заплатили рублей шесть.

Воксал в двух милях от Лондона, и летом бывает отворен всякой вечер; за вход платится копеек сорок. – Я на рассвете возвратился домой, будучи весьма доволен целым днем…

Лондон, Июля… 1790, Ранела

Нынешнюю ночь карета служила мне спалнею! – В 8 часов отправились мы Руские в Ранела пешком; не шли, а бежали, боясь опоздать; устали до смерти, потому что от моей улицы до Ранела конечно не менее пяти верст, и в десятом часу вошли в большую круглую залу, прекрасно освещенную, где гремела музыка. Тут в летние вечера собирается хорошее Лондонское общество, чтобы слушать музыку и гулять. В ротонде сделаны в два ряда ложи, где женщины и мущины садятся отдыхать, пить чай и смотреть на множество людей, которые вертятся в зале. Мы взглянули на собрание, на украшения залы, на высокой оркестр, и пошли в сад, где горел фейерверк; но любуясь им, чуть было не подвергнулись судьбе Семелеиной: искры осыпали нас с головы до ног. – Возвратясь в ротонду, я сел в ложе подле одного старика, который насвистывал разныя песни, как Стернов дядя Тоби, но впрочем не мешал мне молчать и смотреть на публику. Может быть действие свечь обманывало глаза мои: только мне казалось, что я никогда еще не видывал вместе столько красавиц и красавцев, как в Ранела; а вы согласитесь, что такое зрелище очень занимательно. К нещастью у меня страшно болела голова, и я во втором часу, оставив товарищей своих веселиться, пошел искать кареты; с трудом нашел, сел, велел везти себя в Оксфордскую улицу, и заснул. Просыпаюсь у своего дому – Вижу день – смотрю на часы: пять… и так я три часа ехал! Кучер сказал, что мы около двух стояли на одном месте, и что никак не льзя было проехать за множеством карет.

Лондон, Июля… 1790.

Нынешнее утро видел я в славном Британском Музеуме* множество древностей Египетских, Этруских, Римских, жертвенных орудий, Американских идолов, и проч. Мне показывали одну Египетскую глиняную ноздреватую чашу, которая имеет удивительное свойство: естьли налить ее водою, и вложить в которой нибудь из ея наружных поров салатное семя, то оно распустится и через несколько дней произведет траву. Я с любопытством рассматривал еще Лакриматории, или маленькие глиняные и стеклянные сосуды, в которые Римляне плакали на погребениях; но всего любопытнее был для меня оригинал Магны Харты, или славный договор Англичан с их Королем Иоанном, заключенный в XIII в., и служащий основанием их конституции. Спросите у Англичанина, в чем состоит ея главный выгоды? Он скажет, я живу, где хочу, уверен в том, что имею; не боюсь ничего, кроме законов. Разогните же Магну Харту: в ней Король утвердил клятвенно сии права для Англичан – и в какое время? когда все другие Европейские народы были еще погружены в мрачное варварство.

Из Музеума прошел я в дом Ост-Индской Компании и видел с удивлением огромные магазины ея. Общество частных людей имеет в совершенном подданстве богатейшия, обширныя страны мира, целыя (можно сказать) государства; избирает Губернаторов и других начальников; содержит там армию, воюет и заключает мир с державами! Это беспримерно в свете. Президент и 24 Директора управляют делами. Компания продает свои товары всегда с публичного торгу – и хотя снабжает ими всю Европу; хотя выручает за них миллионы: однакожь расходы ея так велики, что она очень много должна. Следственно ей более славы, нежели прибыли; но согласитесь; что Английской богатый купец не может завидовать никакому состоянию людей в Европе!..

Лондон, Августа… 1790.

В нынешнее Воскресенье поговорю о воскресеньи. Оно здесь свято и торжественно, самый бедный поденщик перестает работать; купец запирает лавку, биржа пустеет, Спектакли затворяются, музыка молчит. Все идут к обедне; люди, привязанные своими упражнениями и делами к городу, разъезжаются по деревням; народ толпится на гульбищах, и бедный по возможности наряжается. Что у Французов Генгеты, то здесь Theagardens или сады, где народ пьет чай и пунш, ест сыр и масло. Тут-то во всей славе являются горнишныя девушки, в длинных платьях; в шляпках, с веерами; тут ищут оне себе женихов и щастья; видятся с своими знакомыми, угощают друг друга, и набираются всякого рода анекдотами, замечаниями, на целуй неделю. Тут, кроме слуг и служанок гуляют ремесленники, сидельцы, Аптекарские ученики – одним словом, такие люди, которые имеют уже некоторый вкус в жизни, и знают, что такое хороший воздух, приятный сельской вид, и проч. Тут соблюдается тишина и благопристойность; тут вы любите Англичан.

Но естьли хотите, чтобы у вас помутилось на душе, то загляните ввечеру в подземельный Таверны или в питейные дамы, где веселится подлая Лондонская чернь! – Такова судьба гражданских обществ: хорошо сверху, в середине, а вниз не заглядывай. Дрожжи и в самом лучшем вине бывают столь же противны вкусу, как и в самом худом.

Дурное напоминает дурное: скажу вам еще, что на Лондонских улицах, ввечеру, видел я более ужасов разврата, нежели в самом Париже. Оставляя другое (о чем можно только говорить, а не писать) вообразите, что между нещастными жертвами распутства здесь много двенадцатилетних девушек! вообразите, что есть Мегеры, к которым изверги-матери приводят дочерей на смотр и торгуются!

Вестминстер

Славная Вестминстерская зала (Westtninsterhall) построена еще в одиннадцатом веке, как некоторые Историки утверждают. Она считается самою огромнейшею в Европе, и свод ея держится сам собою, без столбов. В ней торжествуется коронация Английских Монархов; в ней бывают и чрезвычайный заседания Верхнего Парламента, когда он судит Государственного Пера. Таким образом случилось мне видеть там суд Гастингса, Hasting’s trial, который уже 10 лет продолжается, и который был для меня любопытен .

Подле Вестминстерской залы, в остатках огромного дворца, который сгорел (едва ли в каком-нибудь городе было столько пожаров, как в Лондоне. – Авт.) при Генрихе VIII, собирается обыкновенно Верхний и Нижний Парламент. В заседаниях первого не бывает никого, кроме Членов; я мог видеть только залу собрания, украшенную богатыми Обоями, на которых изображено разбитие Гишпанской Армады. В конце залы возвышается Королевской трон, а подле два места для старших Принцов крови; за троном сидят молодые Лорды, которые не имеют еще голоса; на правой стороне Епископы, против Короля Перы, Герцоги и проч. Замечания достойно то, что Канцлер и Оратор сидят на шерстяных шарах: древнее и, как уверяют, символическое обыкновение! Шар означает важность торговли (не знаю, почему) а шерсть сухонныя Английския фабрики, требующия внимания Лордов.

Зала Нижнего Парламента соединяется с первою длинным коридором; она убрана деревом. Тут для зрителей сделаны галлереи. Кафедры нет. Президент, называемый Оратором, сидит на возвышенном месте между двух Клерков или Секретарей, за столом, на котором лежит золотой скипетр; они трое должны быть всегда в Шпанских париках и в мантиях; все прочие в обыкновенных кафтанах, в шляпах, сидят на лавках, из которых одна другой выше. Кто хочет говорить, встает, и снимая шляпу, обращает речь свою к Президенту, то есть к Оратору, который, подобно дядьке, унимает их, естьли они заговорят недело, и кричит: to order! в порядок. Члены могут всячески бранить друг друга, только не именуя, а на пример так: «почтенный господин, который говорил передо мною, есть глупец» – и проч. Министрам часто достается; они иногда отбраниваются, иногда отмалчиваются; а когда дойдет дело на голоса, большинство всегда на их стороне. Кто говорит хорошо, того слушают; в противном случае кашляют, стучат ногами, шумят; а при всяком важном слове кричат hearken! слушайте! Заседание открывается в 3 часа по полудни, молитвою, и продолжается иногда до 2 за полночь. Розница между Парижским Народным собранием и Английским Парламентом есть та, что первое шумнее; впрочем и Парламентския собрания довольно беспорядочны. Члены беспрестанно встают; поклонясь Оратору, как школьному Магистру, бегают вон, едят в проч. – Их числом 558; на лицо же не бывает никогда и трех сот. Едва ли 50 человек говорят когда нибудь; все прочие немы; иные, может быть, и глухи – но дела идут своим порядком, и хорошо. Умные Министры правят; умная публика смотрит и судит. Член может говорить в Парламенте все, что ему годно; по закону он не дает ответа.

Вестминстерское Аббатство

Церковныя Английския Хроники наполнены чудесными сказаниями о сем древнем Аббатстве. На пример, оне говорят, что сам Апостол Петр, окруженный ликами Ангелов, освятил его в начале седьмого века, при Короле Себерте. Как бы то ни было, оно есть самое древнейшее здание в Лондоне, несколько раз горело, разрушалось и снова из праха восставало. Славный Рен, строитель Павловской церкви, прибавил к нему две новыя готический башни, которыя, вместе с северным портиком, называемым Соломоновыми вратами, Solomon’s Gate, всего более украшают внешность храма. Внутренность разительна; огромный свод величественно опускается на ряд гигантских столпов, между которыми свет и мрак разливаются. Тут всякой день бывает утреннее и вечернее служение; тут венчаются Короли Английские; тут стоят и гробы их!.. Я вспомнил Французской стих:

Нельзя без ужаса с престола – в гроб ступить!

Тут сооружены монументы Героям, Патриотам, Философам, Поэтам; и я назвал бы Вестминстер храмом бессмертия, естьли бы в нем не было многих имен, совсем недостойных памяти. Чтобы думать хорошо об людях, надобно читать не Историю, а надгробный надписи: как хвалят покойников!..

Окрестности Лондона

Видя и слыша, как скромно живут богатые Лорды в столице, я не мог понять, на что они проживаются; но увидев сельские домы их, понимаю, как им может недоставать и двух сот тысячь дохода. Огромные, замки, сады, которых содержание требует множества рук;, лошади, собаки, сельские праздники: вот обширное поле их мотовства! Руской в столице и в путешествиях разоряется, Англичанин экономит. Живучи в Лондоне только заездом, Лорд не считает себя обязанным звать гостей; не стыдится в старом фраке итти пешком обедать к Принцу Валлисскому и ехать верхом на простой наемной, лошади; а естьли вы у него по короткому знакомству обедаете, служат два лакея – простой сервис – и много, что пять блюд на столе. Здесь живут в городе как в деревне, а в деревне как в городе; в городе простота, в деревне старомодная пышность – разумеется, что я говорю о богатом дворянстве.

И сколько сокровищ в живописи, в антиках, рассеяно по сельским домам! Давно уже Англичане имеют страсть ездить в Италию и скупать все превосходное, чем славится там древнее и новое Искусство; внук умножает собрание деда, и картина, статуя, которою любовались художники в Италии, навеки погребается в его деревенском замке, где он бережет ее как златое руно свое: почему, теряясь в лабиринте сельских парков, любопытный художник может воображать себя Язоном…

Во все стороны Лондонская окрестности приятны; но смотреть на них хорошо только с какого нибудь возвышения. Здесь все обгорожено: поля, луга; и куда ни взглянешь, везде забор – это неприятно.

Самыя лучшия места по реке Темзе; самые лучшие виды вокруг Виндзора и Ричмонда, который в древния времена был столицею Британских Королей, и назывался Шен: что на старинном Саксонском языке значило блестящий. Теперь Ричмонд есть самая прекраснейшая деревня в свете, и называется Английским Фраскати. Тамошний дворец не достоин большого внимания; сад также – но вид с горы, на которой Ричмонд возвышается амфитеатром, удивительно прелестен. Вы следуете глазами за Темзою верст 30 в ея блистательном течении сквозь богатыя долины, луга, рощи, сады, которые все вместе кажутся одним садом. Тут прекрасно видеть восхождение солнца, когда оно, как будто бы снимая туманный покров с равнин, открывает необозримую сцену деятельности в физическом и нравственном мире. Я несколько раз ночевал в Ричмонде, но только однажды видел восходящее солнце. Между Ричмонда и Кингстона есть большой парк, называемый New-Park, которого хотя и нельзя сравнять с Виндзорским, но который однакожь считается одним из лучших в Англии; Величественныя дерева, прекрасная зелень; а всего лучше вид с тамошнего холма: шесть провинций представляются глазам вашим – Лондон – Виндзор…

Я один раз был в славном, Кьюском саду, Kew-Garden, место, которое нынешний Король старался украсить по всей возможности, но которое само по себе не стоит того, хотя в описаниях и называют его Эдемом: мало, низко, без видов. Там Китайское, Арабское, Турецкое перемешено с Греческим и Римским. Храм Беллоны и Китайский павильйон; храм Эола и дом Конфуциев; Арабская Алгамра и Пагода!

Из Ричмонда ходил я в Твитнам (Twickenham), миловидную деревеньку, где жил и умер Философ и Стихотворец Поп. Там множество прекрасных сельских домиков; но мне надобен был дом Поэта (принадлежащий теперь Лорду Станопу). Я видел его кабинет, его кресла – место, обсаженное деревами, где он в летние дни переводил Гомера – грот, где стоит мраморный бюст его, и откуда видна Темза – наконец столетнюю иву, которая чудным образом раздвоилась, и под которою любил думать Философ и мечтать Стихотворец; я сорвал с нее веточку на память.

В церкви сделан Поэту мраморный монумент, другом его, Доктором Варбуртоном. На верху бюст, а внизу надпись, самим Попой сочиненная:

«Прочь, Цари и Герои! дайте покойно спать бедному Поэту, который вам никогда не ласкал, к стыду Горация и Вергилия!»

Гамтон-Каурт, построенный Кардиналом Вольсеем, верстах в 17 от Лондона, на берегу Темзы, удивлял некогда своим великолепием, так что Гроций назвал его в стихах своих дворцом мира, и прибавил: «везде властвуют боги; но жить им прилично только в Гамптон-Каурте!» – Пишут, что в нем сделано было 280 раззолоченных кроватей с шелковыми занавесами для гостей, и что всякому гостю подавали есть на серебре, а пить в золоте. Английской Ришелье и Дюбуа – так можно назвать Вольсея – наконец сам испугался такой пышности, зная хищную зависть Генриха VIII, и решился подарить ему сей замок, в котором после жила умная и добродетельная Королева Мария, дочь Иакова II. Архитектура дворца отчасти готическая, но величественна. Внутри множество картин, из которых лучшия Веронезова Сусанна и Бассанов потоп. Кабинет Марии украшен ея собственною работою. – Гамптонские сады напоминают старинный вкус.

В заключение скажу, что нигде, может быть, сельская Природа так не украшена, как в Англии: нигде не радуются столько ясным летним днем, как на здешнем острове. Мрачной флегматической британец с жадностию глотает солнечные лучи, как лекарство от его болезни, сплина. Одним словом: дайте Англичанам Лангедокское небо – они будут здоровы, веселы, запоют и запляшут как Французы.

Еще прибавлю, что нигде нет такой удобности ездить за город, как здесь. Идете на почтовой двор, где стоит всегда множество карет; смотрите, на которой написано имя той деревни, в которую хотите ехать; садитесь, не говоря ни слова, и карета в положенный час скачет, хотя бы и никого, кроме вас, в ней не было; приехав на место, платите безделку, и уверены, что для возвращения найдете также карету. Вот действие многолюдства и всеобщего избытка!

…Видеть Англию очень приятно; обычаи народа, успехи просвещения и всех искусств достойны примечания и занимают ум ваш. Но жить здесь для удовольствий общежития, есть искать цветов на песчаной долине – в чем согласны со мною все иностранцы, с которыми удалось мне познакомиться в Лондоне и говорить о том. Я и в другой раз приехал бы с удовольствием в Англию, но выеду из нее без сожаления.

П. П. Свиньин

Ежедневные записки в Лондоне

Первый вопрос путешественнику, бывшему в Париже и Лондоне – делается обыкновенно: в которой из двух столиц веселее? Вот мой ответ.

Нельзя не признаться, что Французский народ есть самый: веселый, любезный, приятный. Качества сии с перваго разу совершенно обворожат приехавшаго в Париж иностранца. Нельзя не плениться услужливостию, с какою предлагают вам удовольствия, догадливостию – с какою узнают ваши желания, легкостию, – с какою получаете все наслаждения! Задумайте – и все явится к услугам вашим. Как прекрасно! как весело! Но пари, четыре месяца пройдет… сердце начнет чувствовать непонятную пустоту, удовольствия, легко доставаемыя, станут терять свою цену – будешь скучать безпрестанной удаче, досадовать на возможность и зевать посреди удовольствий. Наконец с закруженною головою, с сердцем полным – но пустым, с душею свободною, но усталою – выедешь из Парижа в совершенной безчувственности, и только при первом взгляде на синеющияся башни Парижския – начнешь дышать свободнее, обрадуешься, что имел силы вырваться из сего волшебнаго мира, поздравишь себя с решимостию, восторжествуешь… Ни одно сладкое воспоминание, ни одно чувство привязанности не возмутит непритворной радости, не произведет вздоха о потере – все будет представляться воображению сквозь завесу – одним словом, все скоро превратится в сон.

Приехавши в Лондон и встречая повсюду важныя лица, безмолвную тишину, холодность, равнодушие – непременно почувствуешь скуку и неудовольствие. Никто тебе не обрадуется; самыя рекомендации не растворять дверей дружества – но чем более знакомишься, чем более узнают тебя, тем яснее видишь, что сия холодность есть не что иное, как похвальная осторожность, старайся и – найдешь друзей, друзей верных, истинных. Старайся нравиться – и познаешь совершенное чувство любви. Милые Англичанки не умеют любить из кокетства или сладострастия, но умеют любить всею душею страстною, пламенною; их мнимая холодность не есть равнодушие, но также благоразумная осторожность и чистота нравов. Ищи и – откроешь все возможныя удовольствия, все изящныя наслаждения – а кто не дорожит собственным открытием?

Одним словом: в Париже приятнее для лениваго Сибарита, а в Лондоне для деятельного человека; Париж оставляешь с удовольствием – с Лондоном разстаешься с прискорбием. ~~~

Вуличь[378] есть главнейшее Депо в Англии, для флота и для армии. Нельзя исчислить пушек, находящихся всегда в готовности в здешнем арсенале, ни великаго множества всех родов аммуниции. Я был там 6 Декабря 1813 года. За день пред тем на 50 т. войска отпущено было из здешних магазинов всякой аммуниции для отправления в Голландию, а все магазины были полны и могли немедленно снабдить более нежели вдвое войска…

Адмиралтейство Вуличское весьма уважается, особливо по кузницам своим, на коих куются самые величайшие якори, и едва видимые гвозди и винты одною и тою же машиною. Ужасный огонь, выходящий из жерл кузниц, проведен чрез трубы к паровой машине, которая приводит в движение столярную и пильную мельницы, где все режется, стругается и пилится машиною; где каждая дощечка, каждая палочка имеет свою форму, из коей она выходит при малейшем пособии человеческих рук, как вылитая.

В Вуличе находится два дока для постройки кораблей и три для наставления мачт. Шесть кораблей могут спускаться в одно время, а более того еще починиваться. Здесь я видел оканчивающийся величайший и прекраснейший корабль, названный Нельсоном, в честь любимаго героя Английскаго флота. Кроме 24 карронад, поставится на нем 120 пушек. Его намерены спустить на воду в достопамятный день празднования Трафалгарского сражения.

Канатная фабрика замечательна по удивительной длине своей: она имеет более четверти мили в длину. При всех заведениях сих употребляется не с большим 1000 человек, но вероятно, что при сих пособиях отправляют они работу за 6000. Вулич отстоит от Лондона в 9 Английских милях. Два раза в день ходят отсюда пасаж-боты. Сие важное для Англии заведение всегда обращало на себя завистливые взоры Бонапарта, у котораго, как известно, нет ничего святаго, для удовлетворения своей злобе или мщению. В 1811 г. Английским Правительством открыт был ужасный заговор Генерала Симона, который в самой Англии, помощию денег и обещаний, нашел себе сообщников между Ирландцами и Французами, в злобном предприятии Бонапарта взорвать на воздух в одно время все магазины и верфи в Англии, начиная с Вулича. Изверг Симон прибегнул под покровительство Англии, как человек преследуемый Бонапартом и на Французский манер был готов оказать ей свою благодарность.

На Темзе пред Адмиралтейством стоят на якорях понтоны или старые корабли, где содержатся преступники, ссылаемые в разныя трудныя работы. Со времени населения Ботани-Бея[379], число ихъ весьма мало, но место ихъ заступили Французские пленные…

4. ГРИНВИЧСКОЙ ИНВАЛИДНОЙ ДОМ ДЛЯ МАТРОЗОВ.

Великий Шах Аббас, основавший в Персии весьма много полезных заведений, не учредил богаделен. «Не хочу, говорил он, чтоб в Персии нужны были богадельни». Здесь видна более надменность деспота, нежели благоразумное великодушие. Напротив того: благотворительныя учреждения служат доказательством щастливаго, мудраго правления.

Я не Англоман, но должен признаться, что Англия в сем отношении далеко опередила все земли в свете. Более же всего делает чести национальному характеру ея жителей то, что величайшая часть сих заведений учреждается и поддерживается пособиями частных людей. В сей земле подобных заведения суть не творение сильнаго, могущественнаго Монарха, коего мановению все повинуется, но превосходный монумент народнаго милосердия и благоденствия. В Англии всякой, посвятивший жизнь свою на защиту и прославление ея велячия, имеет одинакое право на благодарность своего отечества. Право сие распространяется без исключения и различия состояний, от перваго Государственнаго чиновника до последняго матроза, судя по кругу их действия: перваго награждают почестями, поместьями, доставляют ему щедрою рукою наслаждения в старости, и памятник бессмертия воздвигается ему в Вестминстере. Другому приуготовляется покойное приятное жилище. Англия, как нежная, заботливая мать, печется о его недугах и принимаешь под покров свой самое его семейство.

Гринвичская госпиталь есть прекраснейший монумент славы и великодушия Англии. Она есть по всей справедливости самое великолепное и обширное заведение сего рода в целом свете. Славный Парижский инвалидный дом должен уступишь ей, как в красоте здания и величии предмета, так и в разсуждении внутренняго порядка, действия и пользы.

Гринвич лежит в 7 милях от Лондона в Герцогстве Кентском, на берегу реки Темзы.

В древния времена, на месте сем находился Францисканский монастырь. Екатерина Аррагонская приезжала туда слушать обедню. Сие напоминает, что монахи сего ордена были изгнаны из Королевства за то, что осмелились защищать нещастную сию Королеву. В последствии приятность местоположения, прекрасные виды и отменно здоровый воздух, побуждали Английских Монархов встречать здесь весну и проводить летнее время. Гринвичской дворец был колыбелью Королев Марии и Елисаветы, которых жизнь и конец представляют столь разительную противуположность. В 1553 г. скончался здесь на 17 году Эдуард VI, Король, делающий честь Английской истории. Карл II, желая достойно украсить сие прекрасное место, назначил знатную сумму для построения великолепнаго дворца, по плану знаменитаго Архитектора Игнатия Жонса[380]; но наследник его Вильгельм III в 1694 г. из великолепнаго дворца сделал великолепнейший дом призрения для раненых и престарелых матрозов. Вильгельм видел, что первейший оплот Англии, первейшее средство к приобретению величия и могущества, есть флот ея и что одушевление морских воинов – много способствует достижению сей цели. Воин, был уверен, что признательное отечество успокоит его в старости и в недугах, и призрит его семейство, думает только об исполнении своего долга, и охотно подвергается всем опасностям. Величественные куполы Гринвича, представляясь издалека глазам мореходца, обещают ему сладчайшее награждение за службу его отечеству. Там, думает он, готово мне покойное пристанище, когда силы мои истощатся от пролитой за отечество крови, и воспламеняясь новою ревностию, с восторгом летит за пределы океана к новым лаврам. Мысль сия услаждает его повсюду, и, как Гений хранитель, направляет его на путь славы!

Петр Великий из Детфорда[381], где учился кораблестроению, часто приходил в Гринвич, разговаривал с поседелыми изувеченными мореходцами о их походах вокруг света, о разрушении Испанской армады, о чудесах Америки и Индии, любовался их покойными мирными лицами. Здесь Петр Великий угощаем был Вильгельмом III и на вопрос Короля, что ему всего более понравилось в Англии, дал сей достойный его ответ: «То что госпиталь заслуженных матрозов похожа на дворец, а дворец Вашего Величества на госпиталь». Государь Император АЛЕКСАНДР ПАВЛОВИЧ и Великая Княгиня ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА, в бытность их в Англии прошедшаго 1814 г., также посетили сие знаменитое заведение и провели несколько часов в рассматривании его.

Главной фасад сего здания лежит на реку Темзу. Он состоит из четырех огромных корпусов или замков Коринфского ордена, из коих первые два разделяются широкою площадью, остальные соединены великолепною Дорическою колоннадою. Площадь украшена статуею Георгия II[382], которого Англичане называют cвоим Марком Аврелием. Первый корпус носит имя Короля Карла, другой Королевы Анны, третий Короля Вильгельма, а четвертый Королевы Марии. Величественное согласие соблюдено во всех частях, а цвет Портландского камня, весьма сходствующаго с цветом Римских развалин, придает еще более красоты всему зданию.

Все внутренния украшения дома имеют отношение к мореплаванию и предмету сего заведения.

В первом корпусе находятся две залы: оне расписаны славным Английским живописцем Торнгелем[383], имевшим живое, богатое воображение. Он писал их целые шесть лет и получил за оныя около 7000 фунтов стерл. (140,000 руб.). В куполе первой залы находится самый верный компас, окруженный аллегорическими изображениями четырех ветров. Главная стена представляет Вильгельма III и Марию, его супругу, подле них Согласие и Любовь держат их скипетр. Вильгельм предлагает Европе мир и свободу, и попирает ногами тиранство и деспотизм. Эмблема сия кажется эпиграммою на деяния Короля сего.

Другая из лучших картин представляет лицо города Лондона. Темза и другие реки несут ему богатые дары на хребтах своих.

На третьей представлены знаменитые Астрономы Коперник, Тихо Браге, Фламстед, толико способствовавшие мореплаванию, и показавшие, до какой степени может достигнуть человеческий ум.

В большой зале, на противной стороне окон, написаны аллегорическия фигуры Гостеприимства, Великодушия, Человеколюбия и пр. Но главнейшее и величайшее украшение залы сея есть колесница, или лучше сказать, катафалк, на котором везено было, после трехдневнаго здесь пребывания, тело безсмертнаго Нельсона в Лондон, для погребения в церкви Св. Павла. Какое украшение можешь быть приличнее и лучше для сего места, посвященнаго заслугам морских героев? Здесь также золотыми буквами преданы, потомству имена благодетелей сего дома. Первое место между ними занимает Дервентватер[384], бывший одним из начальников мятежа в 1715 г.

На половине Королевы Марии находится великолепная церковь. Преддверие ея украшено прекрасными статуями Веры, Надежды, Любви и Щедрости. Главная картина над олтарем, изображающая спасенье Св. Петра от кораблекрушения у острова Мальты, кисти знаменитаго Веста[385]. Нельзя выбрать предмета приличнее для здешняго храма, предмета, который бы имел более влияния на сердца зрителей, из коих почти каждой неоднократно извлекаем был из подобной опасности, единственно рукою Всевышняго!

В третьем корпусе живет Губернатор и чиновники. Там находится зала для Совета, украшенная многими портретами знаменитых Адмиралов и мореходцев. Между ними я также заметил портрет Иакова Ворлея, перваго пансионера сей больницы.

Из числа барельефов, украшающих портики, всех прекраснее и справедливее показался мне представляющий Великобританию, обогащенную и прославленную мореплаванием и торговлею. Здесь, вместо надписи salus рubliса[386], я поставил бы сей прекрасный стих:

Le trident de Neptune est le scкpte du monde[387].

Чтобы окончить раcсматривание сего удивительнаго заведения самым приятным образом, надобно пойти в палаты, где живут пенсионеры. Каждая из оных вмещает до 50 небольших чистых комнаток, разделенных между собою перегородками. Посреди палаты камин, и пред ним несколько налоев с библиями: там престарелые воины, согревая охладевшие члены, согревают и дух свой огнем Божественнаго писания. Войдите в каждую комнату и подивитесь чистоте и порядку.

Как должен быть счастлив матроз, проведший жизнь свою на корабль в тесной койке, в безпрестанном шуму и многолюдстве, получа особенную для себя комнату и сделавшись покойным обладателем своего уголка! Во многих из них я видел разныя украшения, как то: компасы, секстанты, модели кораблей, эстампы кораблекрушений, морских сражений и проч.

При открытии Гринвической больницы принималось в оную только 52 человека. Число увеличивалось ежедневно, так что теперь здесь находится 2410 человек, 149 прислужниц и 3000 пенсионеров, живущих вне дома.

Каждой пенсионер, живущий в сем доме, получает ежедневно следующее: белой хлеб в 16 унций и две кружки пива; по воскресеньям и вторникам по фунту баранины, в субботу, понедельник и четверток по фунту говядины, а в среду и пятницу гороховый суп, сыр и масло. Благотворительность отечества простирается до того, что кроме попечения о их необходимых потребностях, удовлетворяют даже их привычкам. Всякой матроз получает по шиллингу в неделю на табак, а боцман по два и более. Каждый пенсионер на два года имеет полную пару платья из синяго, довольно тонкаго сукна, шляпу, три пары шерстяных синих чулок, три пары башмаков и четыре рубахи.

Пенсионер, вне дома жительствующий, получает по 7 фунт[ов] стер[лингов] (140 руб.) ежегодно и может брать деньги сии во всех частях Англии от таможенных Директоров…

Губернатор Гринвичской больницы назначается обыкновенно старший Адмирал; прочие чиновники выбираются также из знатных Государственных людей.

Позади зданий находится знаменитый Гринвичской парк. Он по всей справедливости почитается прекраснейшим из всего Государства, по местоположению своему, возвышающемуся амфитеатром над рекою Темзою, а более по очаровательным видам, представляющимся отсюда во все стороны.

Вступив на самую большую возвышенность, где находится славная Гринвичская обсерватория, я нашел несколько почтенных инвалидов, которые предлагали гуляющим зрительные трубки: я взял одну и – более часу восхищался прелестными картинами! В лево в тумане неизмеримая столица; а на правой стороне Гревзепд и широкая река, покрытая судами. Нет пера, нет кисти описать все видимое! Подле обсерватории находится павильон, принадлежащий ко дворцу Принцессы Валлийской.

Не далеко отсюда, на Брандербергском поле, любопытный должен посмотреть дом знаменитаго Кавалера Ванберга[388], построенный им по фасаду Бастилии, в коей он содержался…

По обеим сторонам дороги, идущей из Лондона в Гринвич, находятся прелестные сельские домики, чистые, светлые, так что глаз путешественника невольно проникает в самую их средину и восхищается прекрасными семейственными картинами. Тысячи различных экипажей, один другаго лучше, один другаго великолепнее, едущих в зад и вперед, попадаются на каждом шагу.

Н. И. Греч

Мы вышли с Графом Угарте, велели уложить все свои вещи в наемную карету, а сами сели в кабриолет, и пустились искать квартиры, чрез всю часть Сити (или, как Англичане произносят, Ситы), в Вестенде, изумительная, блистательная, оглушительная картина закружила все мои чувства. Вообразите неширокую улицу. По обеим сторонам домы не выше четырех ярусов, и не шире четырех или пяти окон: стены, закопченные, запачканные, покрыты огромными надписями, в числе которых, отличаются вывески пивных лавок Барклея, Внтбрида и других; в нижних этажах расположены лавки на тротуарах, с обеих сторон, нет прохода от толпы народной, а по самой улице гонятся экипажи всех возможных сортов: кабриолеты на два человека, с прибавкою, со стороны отдельнаго места для кучера: небольшие кареты, в которыя седоки входят сзади, и садятся лицем друг к другу по бокам, а козлы приделаны наверху кузова, так, что ноги кучера висят спереди; огромные омнибусы, испещренные золотыми надписями: Alias (имя омнибуса), Bank, City, Charing Cross, Westminster, и т. д., названия частей города, в которые они ездят; на запятках с боку стоит слуга и манит седоков на пустые места: великолепные кареты, с княжескими гербами и богатыми ливреями; большие фуры (с означением имени хозяина), запряженные огромными лошадьми, с претолстыми мохнатыми ногами. И посреди этой шумной толпы ходячие афиши, т. е. особо нанимаемые для того люди, носят на палках доски, на которых наклеены с обеих сторон объявления, напечатанным пребольшими буквами. Другие афиши ездят по городу, т. е. ими оклеены со всех сторон огромные ящики, возимые на телегах из одной улицы в другую. Не забудьте мясничьих тележек, запряженных собаками. И все это кричит, вопит, ржет, лает – и все эти вопли сливаются в один продолжительный гул. Проехав по многолюдным Ломбард-стрит (Lombard-Street), названной так потому, что в старину она была обитаема ростовщиками. Чипсайд (Cheapsidc), мимо церкви Св. Павла, Флит (Fleet); миновав одни оставшиеся в Лондоне ворота (Temple-Bar, отделяющие Сити от западной части), Странд, въехали мы в светскую часть города: тот же шум, то же движение, но уже нет ни фур, ни телег с афишами: магазины великолепнее: люди на улицах опрятнее. Тщетно искали мы приюта в первоклассных гостиницах: все занято. Теперь Лондон переполнен приезжимн; теперь наступило в нем лучшее время года (season). Англия есть земля величайших странностей и противоречий. Лишь только наступит весна, все переезжают в городе, и живут там до осени: в дурную погоду едут за город, в свои поместья, и там проводят глубокую осень и зиму. Это происходит, во-первых, от того, что осенью и зимою можно забавляться охотою, а во-вторых, в это время господствуют в Лондоне беспрерывные дожди и туманы, которые, при беспрестанном дыме от каменного угля, делают пребывание в нем нестерпимым. ~~~

Принарядившись, вышли мы из дому, прошли по площади, на которой строят Трафальгарский Сквер, на Черинг-Крос-стрит, потом в Вайтголл, в казармы конной гвардии, построенные при входе в Сен-Джемсский Парк. В этом здании помещается ныне военное министерство. В нишах, по бокам главного входа, стоят на часах конногвардейцы, в синих мундирах, верхом. Королевская пешая гвардия в красных мундирах. Люди прекрасные, стройные, свободные в движениях, с приятными, миловидными лицами. Прошли те времена, что ни один вооруженный солдате не смел появиться на улицах Лондона. Английская армия, знаменитыми подвигами в Испании и в Нидерландах, завоевала себе почетное место, в своем отечестве. Сен-Джемсский Парк – прекрасная волнистая поляна, с прудами, аллеями, дорожками, лужайками (на которых пасутся овцы, помеченные по шерсти большими красными буквами). Посреди этого парка стоят два огнестрельные орудия, длинная турецкая пушка, вывезенная английскими войсками изъ Александрии, и большая мортира, употреблявшаяся в 1812 г. для обороны Кадикса, и подаренная Английскому Королю Испанским Регентством, в 1814 г. Съ одной стороны Сенъ-Джемсскаго Парка находится новый королевский дворец, перестроенный, с 1825 до 1830 г., и бывшаго Бокингамскаго дворца. Он довольно велик, имеет просторные Флигеля, и отделяется оть парка решеткою, в средине которой возвышаются белыя мраморныя триумфальныя ворота; внутренность его, как сказывають, устроена очень плохо и без всякаго вкуса. Полагають, что Король не хочет жить вь нем. По другой стороне парка, на перекрестке Регентовой Улицы (Regent-Street) стоит на высокой колонне статуя Герцога Йоркскаго. Как бы ни были великолепны и изящны здания лондонския, все они подвергаются одной общей участи: вскоре покрываются копотью, становятся грязными, ветхими на взгляде, отвратительными.~~~

Я встретил в Сен-Джемсском Парке много прогуливающихся обоего пола, и наслышавшись о необыкновенной красоте Англичанок, пристально вглядывался в проходивших женщин. Есть лица миловидныя, красивыя, умныя, особенно у черноглазых; но большинство, как и везде, состоит из ординарных. Притом Англичанки вовсе не умеют одеваться: вещи на нихъ хорошия, тонкия, богатыя; но все это сидит, какъ будто взятое на прокате. ~~~

Д. А. Милютин.

С выезда из Дувра начинается прекрасная местность. Дорога, гладкая, как паркет, пролегает как будто среди одного непрекращающегося парка. Везде земля отлично обработана, нигде не пропадает ни один клочок. Как луга, пастбища, рощи, парки содержатся тщательно, чисто! Какая свежая, яркая зелень! Трудно передать приятное впечатление, которое производит подобный край. Несмотря на то что погода совершенно была неблагоприятная, нельзя было не любоваться живописными видами долин и холмов, чистотою деревень, благосостоянием жителей – везде и по всему заметно было, что здесь живет народ трудолюбивый, чрезвычайно аккуратный, расчетливый, заботливый. В деревнях все было тихо, редко слышишь голос человеческий, всякий занимается своим делом, как будто весь край населен немыми. Это придает какое-то уныние, монотонию. Но когда увидишь чистенький деревенский домик с прозрачными стеклами, через которые видны чистенькие занавески и белокуренькая головка над книгою или седая голова с очками над огромным листом газеты, – право, позавидуешь благополучию подобного края.

Какая резкая, невыразимая противоположность с Италией. Там улицы набиты праздным, оборванным народом, дома без рам, грязные, с дверьми всегда настежь, всякий крик и шум на улице; здесь на улице редко увидишь человека без дела, все сидят по домам, крепко-накрепко закрытыми, у всякой двери медный молоток или кольцо, или звонок, никто не прерывает молчание. Там, несмотря на щедроту природы, везде видна нищета, грубость, невежество; здесь, при всей скупости природы, под серым небом, в атмосфере вечно туманной, все дышит благосостоянием, хорошим устройством, одним словом, европейской цивилизациею. Можно было бы много еще выставить резких противоположностей, но нет на это времени. Путешествуя так скоро, как я, особенно теперь, едва достаточно времени на то, чтобы набросать легкий очерк виденных предметов…

Въехали в Лондон, не заметив этого, потому что город, так сказать, сливается с предместьями, которые почти ничем не отличаются от Саутварка, т. е. части Лондона, лежащей на правой стороне Темзы. Поэтому мне даже не хотелось верить, что мы уже в Лондоне, который я совсем иначе представлял себе. Мы ехали по широким прямым улицам. Дома построены совершенно так, как я уже описывал прежде, т. е. из кирпича, большей частью желтого или темного, без штукатурки. В иных улицах перед домами с обеих сторон род палисадников вроде тех, что в Москве в Садовой. Однако же, несмотря на то что дома так некрасивы, темны и мрачны, и эта часть города производит какое-то впечатление грандиозного. Несмотря на чрезмерную широту улиц, трудно было скоро ехать от множества экипажей разного рода, верховых и пешеходов. Это многолюдство, движение и множество экипажей увеличивается по мере приближения к центру города, так наз[ываемому] Сити.

Трудно вполне описать все, что с первого раза представляется нового глазам путешественника, въезжающего в первый раз в такую столицу, которая мало имеет общего с другими столицами Европы. Тут все имеет свой особенный характер, свой оригинальный покрой, свою собственную манеру: и дома, и экипажи, и даже физиономии, походка, вывески – все здесь особое. Во всем англичане представляются народом самобытным, оригинальным, ничего не заимствовавшим у других. От этого Лондон производит с первого раза такое впечатление, в котором трудно отдать отчет. Он не нравится вам, как другие красивые столицы, но поражает своею грандиозностью, развитием жизни общественной, движением промышленности и торговли, признаками богатства и роскоши. Атмосфера туманная, сырая, наполнена дымом и запахом каменного угля, от которого все чернеет, – и дома, и платье, и самые лица; множество фабрик и заводов в самом городе, мрачность наружного фасада домов с внутренним их устройством, опрятным, прихотливым, комфортабельным; наконец такое множество экипажей самых разнообразных видов и всадников – все это свойственно одному Лондону и никакой другой столице в свете. Поэтому самому с первого раза, когда я ехал по широким улицам Саутварка, мне не хотелось верить, что я уже в Лондоне.

В самом городе вы иногда видите огромное здание без окон, без дверей на улицу и на голой стене черными буквами гигантскую – во всю длину фасада – надпись, по которой узнаете вы, что это фабрика или завод такого-то. Переезжая через Темзу по Лондонскому мосту, мы увидели вполне, что такое судоходство на Темзе: река эта не очень широка в этом месте, сажень 100 или 150. Берега ее не представляют красивых набережных, а, напротив того, заняты фабриками, складами и магазинами, но зато какое множество мачт, труб пароходов, мелких судов. На Темзе такое же движение, как на самой многолюдной улице: пароходы быстро бегут навстречу один другому, проходят под мостом, опуская трубы и, как омнибусы, выпускают пассажиров на разных пунктах берега. Видя это, перестаешь удивляться, что Темза считается в Лондоне как бы особой частью или кварталом города и имеет свою особую полицию и управление. Вправо видны были целые леса мачт и кораблей, стоящих в доках. На мостах особенно много движения и тесноты. Несмотря на это, экипажи ездят очень быстро, но странно, что здесь ездят не по правой стороне, как во всей Европе, а левой.

С моста въехали мы в Сити, то есть собственно город – ту часть Лондона, где сосредоточение всей торговой и деловой деятельности. Здесь улицы не так широки, как в Саутварке и в новой части Лондона (Вестминстерской), но они более чем где-нибудь заполнены народом и экипажами. Однако же и здесь, в самом центре Лондона, дома такие же, большей частью кирпичные, неоштукатуренные, темного цвета, но уже, теснее, чем в предместьях и малых городах. Это также немало меня удивило. Мне столько наговорили о красоте и величественности Лондона, что я не мог понять, почему он так мало поразил меня. Я видел только город огромный, набитый народом, но город мрачный, дымный. Потом уже объяснилось дело: Сити – старинная и торговая часть Лондона, лучшая же часть его – Вестминстер. Там находятся крупнейшие новые здания, парки, скверы, дворцы и пр., и пр. ~~~

1(13) мая четверг. После долгих хлопот и ожиданий добились мы наконец проводника (комиссионера). Пошли мы прежде всего к собору св. Павла*. Этот обширный храм, второй после св. Петра в Риме, выстроен на маленькой площадке, так что только издали можно видеть весь купол, а, подошедши к самому зданию, видишь только стены, не имея возможности обозреть общность здания. Только против главного фасада идет длинная прямая улица, с которой здание представляется в обширных размерах. В архитектурном отношении собор св. Павла вообще мне не нравится. Правда, купол его довольно величествен, издали делает хороший, но он построен как будто на огромном подносе, составляющем плоскую крышу обширного здания собора. Главный фасад отдален от центра, то есть от купола. Две башенки по обеим сторонам его не согласуются с архитектурой главного купола. Весь этот фасад имеет что-то театральное и также все здание не имеет никакого единства. К этому должен прибавить, что все здание, выстроенное из белого камня, сделалось совершенно черным, как все лондонские строения. Перед главным фасадом отгорожено некоторое пространство, на котором поставлена жалкая и также потускневшая статуя королевы Анны. Кругом церкви решетка, за которою старое кладбище.

Если нельзя сравнивать собор св. Павла с базиликою св. Петра относительно наружного вида, то еще меньше можно поставить их в параллель по внутренней отделке. Как базилика св. Петра богата произведениями изящных искусств – портиками, мозаиками, статуями, также всякого рода украшениями, разнообразными мраморами, разными аллегорическими изображениями, так собор св. Павла беден, гол и пуст во внутренности. Стены совершенно белые, ни одной картины – только несколько статуй белого мрамора, едва заметных в обширных размерах собора ~~~. Так как в Англии все обложено платою, на все есть такса, то и вход в собор также стоит несколько пенсов, смотря по тому, какую часть собора желают видеть. Чтоб войти только в церковь, платят 2 пенса, чтоб войти на первую галерею – 4 пенса, в библиотеку – 2 пенса, в залу Модслея – 6 пенсов и т. д. Чтобы видеть весь собор со склепами, стоит 2 шиллинга 8 пенсов (около 3 р.).

По нашему счастью в тот самый день в соборе происходила торжественная церемония в пользу вдов и сирот духовенства. За 2 1/2 шилл. мы купили билеты для входа во внутренность церкви или хора, где происходила церемония. Церковь эта была набита цветом лондонской публики. Тут имели мы случай увидеть всю аристократию лондонскую, двор, самого принца Альберта в нарядных мундирах. Королева не была по причине нездоровья. Принц Альберт в красном мундире, с большими золотыми эполетами, в ботфортах. Он может быть назван молодцом. В физиономии его много приятного и благородного. В концерте участвовали лучшие артисты столицы, и поэтому нечего говорить, что музыка (вокальная и инструментальная) была хороша.

Но больше всего удивило меня то, что лондонская публика и, можно сказать, лучшая часть этой публики так мало соблюдает приличия и важность, которые привыкли мы считать отличительными чертами англичан. В церкви в присутствии всего двора и всех властей служба и концерт были прерываемы беспрестанными криками и шумом. Такая была теснота и беспорядок, что беспрестанно раздавались голоса, призывавшие на помощь полицию. Больше всего делали беспорядок и давку – кто вы бы думали? Дамы. Насилу удалось мне вырваться из этой тесноты, перескочить через балюстраду, не дождавшись окончания концерта: надобно было дорожить временем и выполнить все, что предположено было на этот день, т. е. осмотреть до обеда юго-западную часть города.

Вышедши из церкви, мы остановились смотреть на парадные экипажи королевской фамилии, двора, лорд-мэра и шерифов. Кареты лорд-мэра и шерифов в таком роде, как у нас старинные придворные кареты времен Елизаветы. Но они отделаны заново и чрезвычайно великолепны. Не говорю уже о превосходных лошадях, которые в Англии не редкость. Толпа народа окружила решетку собора и ожидала выхода аристократии ~~~.

У Вестминстерского моста новое здание парламента; но постройка еще мало подвинулась; теперь парламент помещен очень дурно, в части прежнего здания, уцелевшей от пожара. Мне казалось чрезвычайно странным видеть после великолепия палат депутатов в Париже род балагана, с деревянными колоннами и хорами, жалкими скамейками, обитыми зеленою кожею, назначенного для заседаний английской нижней палаты. Против входа в залу стоит на возвышении кресло президента, перед ним – стол, покрытый зеленым сукном; направо и налево вдоль стен стоят скамейки в несколько рядов. Заседание начинается около 3 часов; члены обеих палат съезжаются большей частью верхом, и лошади их с жокеями составляют длинный ряд перед входом в парламент. Тут удалось мне видеть и герцога Веллингтона верхом; я удивился, видя, как он еще бодр и свеж. Во время заседания члены сидят в шапках, и только снимают их, когда встают с места, чтоб говорить.

Заседание не могло быть мне интересно, потому что я не мог понимать ни одного слова; тем более все здесь казалось мне странным и нелепым: президент и секретарь были в напудренных париках, тогда как все члены были в таких костюмах, в которых ездят верхом или гуляют, и сидели в шляпах на головах. Длинный позолоченный жезл клали на стол, стоявший перед президентом, каждый раз, как президент садился на свое кресло; это означало возобновление дебатов. Когда же члены удаляются из залы на частные совещания, президент сходит с кресла и жезл кладет на скамейку под стол.

Мне казалось удивительным, что, несмотря на всю важность предмета, занимавшего нижний парламент в эту эпоху, когда дело шло о существовании министерства, заседание было так вяло, тихо и что большая часть скамей была пуста. В английском парламенте говорят иначе, чем в парижской палате: хладнокровно, без жестов, без шуму, только изредка раздавались между скамейками знаки одобрения и согласия, и то с приличием, серьезным видом, а не с тем школьническим криком, который так странно бывает слышать в парижской палате депутатов. В заседаниях нижней палаты допускается посторонняя публика, но весьма в малом числе по недостатку места; для публики назначены одни хоры, очень тесные; другие предоставлены журналистам.

Палата лордов отделана несколько приличнее, хотя даже эта зала довольно тесна. Парадный вход, по которому проходит королева при торжественных заседаниях, отделан довольно богато для временного помещения; от этого входа коридор ведет в ту дверь залы заседаний, которая находится вблизи самого трона. Перед троном находится так называемый шерстяной мешок… квадратный табурет, набитый шерстью и обитый пунцовою материей, как и все прочие кресла и скамейки в зале; в середине табурета приделана спинка, которая разделяет его на две половины, так что можно сидеть на ней лицом и к трону и к публике; но спинка эта может опускаться, когда королева находится на троне. Впереди залы стоит стол, также покрытый красным сукном.

[…]Вестминстерская зала* входит в состав огромного здания или, лучше, квартала, занимаемого парламентом с разными присутственными местами. Зала эта совершенно в готическом вкусе; но если б она не была так обширна и если б не было никаких готических украшений, можно бы подумать, входя в нее, что входишь в сарай. В этой зале даются большие пиршества во время коронования; тогда зала убирается великолепно. Зала эта считается самою большою в свете (270 фут. длины и 90 вышины). Замечателен особенно потолок, который состоит из отдельных стропил каштанового дерева; единственное украшение его состоит в гербах, стены же белые, почти совершенно голые ~~~.

Близ здания парламента и Вестминстерской залы возвышается величественное Вестминстерское аббатство*. К стороне Темзы обращен задний фасад, образующий как бы отдельную часть здания, известную под именем часовни Генриха VII. Я ничего не видел великолепнее, роскошнее и затейливее этого в готической архитектуре. Вся эта часовня (которая сама по обширности своей могла бы служить большою церковью) представляет как снаружи, так и внутри совершенно филигранную работу из камня. Стены наружные украшены множеством резных, сквозных башен и колонн, своды внутренние, образующие бесчисленное множество переплетающихся аркад, кажутся как будто кружевными, а не каменными. Главный фасад напоминает Парижский собор богоматери, но кажется гораздо уже, и я готов отдать предпочтение Парижскому собору, разумеется, только касательно наружности главного фасада. За вход в церковь тоже платят 1/2 шиллинга с персоны. Внутренность Вестминстера более поражает, чем наружность; стоя среди большой церкви, теряешься под ее высокими серыми сводами, поддерживаемыми мелкими составными колоннами. Черный цвет камня очень идет готическому храму. Так же как во всех церквах в Англии, Вестминстерский перегорожен на две части красивою деревянною стеною, над которою орган. За этою перегородкою внутренняя церковь, которая несколько возвышенна над наружною. Вокруг церкви несколько капелл, из которых особенно замечательны так называемые Эдуарда Исповедника и Генриха V, кроме уже упомянутой мною капеллы Генриха VII.

~~~ Надобно отдать англичанам ту справедливость, что они свято хранят старину и уважают все памятники ее. Хоть, правда, у многих древних статуй королей, королев и принцев, на гробницах их отбиты носы или пальцы, но зато вы находите здесь статуи королевы Елизаветы, Анны и даже еще древнейших, в тех самых одеяниях, которые они носили. Любитель старины найдет в Вестминстере богатую пищу и, вероятно, пробудет здесь несколько часов. ~~~

2(14) мая пятница. ~~~ Весь лондонский свет, вся аристократия собирается в Гайд-парке перед обедом, т. е. от 4 до 7 ч. В это время дня можно здесь видеть все, что только есть в Лондоне модного и щегольского: множество отличных экипажей, многочисленные кавалькады и пр., и пр. Между двумя рядами экипажей галопируют всадники и отчаянные всадницы, которых в Лондоне очень много, слишком даже много. Кроме того, для верховой езды есть в Гайд-парке огромный луг версты 1 1/2 длиною с редкими деревьями. Здесь можно видеть в хорошую погоду по крайней мере тысячу или даже до двух тысяч верховых лошадей, кавалькады состоят из нескольких десятков кавалеров и дам. Они разъезжают по лугу как целые эскадроны. Дамы и девицы английские (особенно девицы) бойчее и развязнее мужчин; они ездят верхом как гусары. Мне случалось видеть в самом Лондоне дам на козлах кареты или коляски вместо кучера, который сидел возле госпожи, а в самой коляске были дети, няньки, а иногда и мужья. Охотникам до лошадей надобно идти в Гайд-парк, тут почти каждая масть заслуживает, чтоб остановиться смотреть на нее. Эта роскошь англичан на лошадей, экипажи, ливрею, сбрую не может не изумить, особенно того, кто приехал бы сюда из скромной и расчетливой Германии.

3(15) мая суббота. За 10 минут паровая машина довезет из Лондона в Гринвич. Эта дорога есть первый опыт в Англии, зато она устроена не так хорошо, как прочие. По городу и предместьям рельсы положены на арках, напоминающих своим гигантским размером римские водопроводы. Этот виадук имеет до 1000 арок. От него отделяется вправо другой подобный же виадук для железной дороги в Брайтон. Таким образом поезд летит сверху домов, улиц и целых городов; дорога проходит через Дептфорд, где машина останавливается на несколько секунд.

Предместья Лондона очень непривлекательны: они представляют бесчисленное множество фабрик. Прямые улицы правильно разбиты под прямыми углами между однообразными домами, кажутся всегда пустыми и погруженными в черный дым и туман. Запах каменного угля здесь еще сильней, чем в самом Лондоне. От этого запаха, дыма и тумана сами поля кажутся как-то мрачными, хотя они покрыты свежею зеленью, превосходно обработаны и представляют довольно разнообразную местность.

Гринвич – небольшой городок на правом берегу Темзы; в самом городе нет ничего замечательного – сюда приезжают только для того, чтобы видеть госпиталь и Инвалидный дом и полюбоваться обширным видом с холма, на котором выстроена обсерватория. Вид этот в самом деле великолепен. У подножья холма, коего скаты составляют прекрасный парк, видите вы обширное здание Инвалидного дома с двумя куполами; за ними – широкую Темзу, покрытую пароходами и кораблями; дальше так называемый Собачий остров, за которым возвышаются тысячи мачт Вест-Индских доков. Так как Гринвич лежит на вершине входящего изгиба Темзы, то отсюда видны и обе стороны значительной части течения реки. Влево на горизонте виден Лондон с куполом св. Павла (впрочем, редко, только в тихую погоду); вправо – Вулич.

Инвалидный дом (клинический) пользует до 3000 инвалидов, не считая тех, которые живут вне дома и получают только вспомоществование (от 100 до 650 ф. в год): таких считается до 32 тысяч. Со стороны Темзы, смотря с площадки или террасы, находящейся на самом берегу, видите вы направо и налево два огромных здания, над которыми на углах их возвышаются куполы. Внизу у обоих зданий прекрасная площадь, но жаль, что нет центрального здания, которое, соединяясь с боковым, придавало бы им единство. Теперь, смотря на эти здания, чувствуешь, что чего-то там недостает: глаз не встречает ничего до самого холма обсерватории, потому что небольшой дом, выстроенный у подножья этого холма между двумя зданиями Инвалидного дома, так ничтожен, что отчасти вовсе не заметен.

В восточном здании находится церковь, довольно богатая и отделанная со вкусом, и столовая, в которой инвалиды при нас обедали. В другом отделении находится галерея, в которой хранится несколько замечательных моделей кораблей и т. п., собрано значительное число картин морских сражений и портретов английских адмиралов и моряков. Между прочим, здесь же хранится мундир адмирала Нельсона. Главная зала, в которой помещается эта галерея, замечательна по своим хорошим и пропорциональным размерам. Весь дом содержится в большой исправности и чистоте.

Из Гринвича наняли мы коляску до тоннеля. Это один из тех предметов, которые в Лондоне ожидал я увидеть с большим нетерпением. …однако же, несмотря на то что я прежде составил уже себе понятие о лондонском тоннеле, видел столько раз его изображение, читал описания, – при всем том, входя в него, я почувствовал какое-то сильное впечатление, которое обыкновенно испытывал при виде предметов новых, необыкновенных, поражающих смелостью предприятия, обширностью размеров, значительностию побежденных препятствий. Как ни составляешь себе заранее понятие об этом предмете, однако ж, видя собственными глазами, еще более постигаешь все, что человеческий гений должен был тут преодолеть и сколько надо было терпения и твердости, чтобы достигнуть предположенной цели. Теперь работа галереи приостановлена, но занимаются устройством колодца для спуска на левой стороне Темзы, ибо галерея уже доведена до левого берега; на правой стороне спускаются только пешком, по специальной лестнице, и еще не приступили к устройству большого специального спуска для экипажей. Паровая машина, устроенная в центре колодца, по которому спускается пешеход, постоянно выкачивает из галереи воду, которая просачивается через щит, припертый к лестнице линолеумом в том конце коридора, до которого работа доведена. В тоннеле довольно темно, несмотря на газовое освещение; впрочем, вероятно, что слабое освещение только теперь, временно, когда же тоннель будет открыт для сообщения, вероятно, освещение усилится. Какое-то чувство колоссальности, будто превышающей силы человеческие, овладевает, когда идешь по этой длинной галерее, погруженной в полумрак, и думаешь, что над тобою течет широкая река, по которой плывут тысячи кораблей и пароходов.

Вышедши наконец на свет божий, снова сели мы в лодку для переезда на левую сторону Темзы; лодка должна была лавировать между кораблями и пароходами, которые составляли в середине реки почти постоянную струю. Мы вышли на берег возле лондонских доков и осмотрели как эти, так и Екатерининские доки[…]. Два эти дока могут вмещать в себя до 2000 купеческих кораблей. Бассейны обложены кирпичом и камнем, кругом выстроены огромные магазины в 4–5 этажей. Видеть эти доки и магазины чрезвычайно занимательно, потому что здесь вполне видно, как велика торговая деятельность Лондона. Огромные бассейны полны кораблей; тысячи работников заняты выгрузкою и нагрузкою их; магазины наполнены бочками, ящиками; везде особые конторы для приема и отпуска товаров; движение необыкновенное. Это, однако ж, не самые большие доки; далее их, вниз по Темзе, находятся другие – Ост-Индские и Вест-Индские, последние самые большие; они занимают всего 204 акра пространства, т. е. более 80 десятин (некоторое понятие о деятельности судоходства и торговли в Лондоне можно получить из следующих данных: обыкновенно средним числом в Лондонском порту бывает около 1200 больших кораблей, 2300 малых судов и более 3000 лодок. – Авт.). ~~~

4(16) мая воскресенье. В воскресенье в Лондоне делать совершенно нечего: улицы пусты, мертвое молчание и тишина занимают место обыкновенного движения и стука экипажей. Все дома закрыты; только изредка встречаешь на улице семейство, чинно шествующее в церковь. Итак, надобно ехать за город.

В 9 часов утра сели мы в омнибус, который идет до самого Ричмонда, и выехали из Лондона. Туманная и дымная атмосфера мало-помалу прояснялась, как будто выходишь из мрака на свет божий. От этой противоположности как прекрасны, свежи, зелены кажутся луга, поля и рощи. Нигде, даже в Италии, не видал я такой яркой зелени. Может быть, причиною тому самый туман, который постоянно поддерживает в воздухе некоторую сырость и дает зелени такую необыкновенную свежесть. Особенно нельзя не любоваться в Англии на луга, которые засеиваются и содержатся с необыкновенной тщательностью. В этом краю лугов более чем полей ~~~.

От Лондона до Ричмонда и далее с обеих сторон шоссе не прекращается ряд загородных домов и селений, так что нельзя заметить, где выезжаешь из пригорода. Мы проехали несколько местечек и деревень, не замечая того, потому что все они как бы сливались в одну линию домов и только имеют различные частные названия. Каждый домик, с своим садом или огородом, мог бы служить прекрасною дачею; всегда тихо и уютно. Там, где дорога переходит на правую сторону Темзы, на левом берегу, находится местечко Брентфорд, а на правом – Кью с большим садом или парком, в котором есть оранжереи, башни, зверинец и т. п. Китайские башни возвышаются над густою зеленью деревьев. Отсюда уже недалеко до Ричмонда.

Это местечко находится на правом, возвышенном берегу Темзы. Оно само по себе не представляет ничего замечательного, но сюда стоит приехать, для того чтобы убедиться, что и в Англии есть прекрасные местоположения: с террасы, находящейся на самом краю крутого ската нагорного хребта Темзы, представляется широчайший вид на плоскость левой стороны реки. Под ногами вашими виднеется вся бесконечная масса рощ и лугов, между ними множество местечек и селений, и Темза извивается как голубая лента. Далее на горизонте в хорошую погоду различите вы несколько замков, в том числе и Виндзорский.

Налюбовавшись этим видом, пошли мы в парк и спустились к Темзе. В Англии, где так дорожат каждым клочком земли, парки составляют большую роскошь; говорят, они необходимы для поддержания в воздухе свежести и чистоты и, следственно, они делают климат здоровым и приятным. Парк здесь содержится в такой же исправности, как и все в Англии; куда ни обернитесь, куда ни пойдите – всегда вы как будто среди прекрасного парка. Например, дороги, даже проселочные, – совершенно такие, как у нас на Елагином острову: они пролегают среди красивых рощ и лугов, как будто в [?] саду ~~~.

5(17) мая понедельник… Риджентс-парк не так в моде, как Гайд-парк, но он весьма обширен, красив и окружен прекраснейшими зданиями. Восточная сторона его составляет, может быть, единственную в свете улицу, в которой видите вы длинный ряд огромных домов, выстроенных в лучшем стиле новейшей архитектуры. ~~~

6(18) мая вторник. Сегодня весь день ходили мы по городу. Пройдя место, где была прежняя биржа (теперь приступили к постройке нового, великолепного здания, которого видел я рисунок), взошли мы в английский банк*: это обширнейшее здание, в котором ворочают огромными суммами одним росчерком пера. Вход в банк открыт каждому, но не во все части. Мы не видели, может быть, самого замечательного – погребов, в которых хранятся суммы, и машину, которою ежедневно суммы, внесенные в банк, опускаются в подземную часть здания и там проверяются. В английской администрации нельзя не удивляться простоте и малосложности состава и порядка. Самые важные дела исполняются очень малым числом людей. Научно продуманный порядок уменьшает переписку. Мне говорили, что министерства английские состоят из самого малого числа чиновников, так что для нас, привыкших к такой сложной переписке и к непомерному множеству должностных и недолжностных людей, английская канцелярская служба кажется вовсе непостижимою. Примеры этого можно видеть и в английском банке. Здание банка весьма отличительно в архитектурном отношении: снаружи оно не имеет ни одного окна на улицу, хотя оно выходит на несколько разных улиц. Оно имеет всего один этаж над поверхностью земли, но другой этаж находится ниже улицы. Внутренность отделана с большим вкусом и архитектурной роскошью ~~~.

Я много слышал об английских тюрьмах и решился посетить Ньюгейт*, как самую известную из них. Темницею служит огромное здание, построенное из темного камня, с мрачным фасадом, совершенно соответствующим назначению. Часть этого здания, называемая Олд Бейли, занята уголовным судилищем. Для входа в тюрьму имел я рекомендательное письмо нашего консула к самому губернатору, который сам повел показывать все в подробности. ~~~

Несмотря на дождь и сильный ветер, сели мы на пароход и отправились в Вулич*; чем далее от города, тем Темза делается шире и величественнее, зато не так уже тесна. В городе трудно лавировать на реке от множества судов и пароходов; там на реке такое население, что Темза считается как бы особенною частью города; она живет своею жизнью, на ней есть церковь, лавки пива и других простых предметов.

Берега Темзы, как в Лондоне, так и за городом, застроены фабриками; трубы их высоко поднимаются, иногда в виде красивых колонн. Миновав Гринвич, которого Инвалидный дом с двумя куполами делает более эффекта с реки, чем с суши, и остановившись на несколько секунд близ Ост-Индских доков, у станции железной дороги, через 1 час 40 мин. после отплытия от лондонского моста причалили мы к Вуличу. Это город не важный сам по себе, но замечательный в военном отношении. Здесь находятся в совокупности разного рода технические заведения, военно-сухопутные и морские; литейные арсеналы, мастерские, также военные училища и обширные казармы и госпитали.

7(19) мая среда. Я так много прежде слышал о Вуличе, что с большим нетерпением ожидал видеть его знаменитые заведения и выхлопотал через консула Бенкгаузена позволение самого военного министра. Но как мало соответствовало моим ожиданиям то, что увидел я здесь: все заведения помещены во множестве разных строений, разбросанных в обширнейшем пространстве без всякой системы. Большею частью строения эти старые, иные довольно уже плохие. В мастерских не нашел я ничего нового, ничего замечательного. Дежурный штаб-офицер артиллерии, который просил от меня билет, дал сержанта в проводники. Нас водили всюду, показывали все, кроме того, что имеет в самом деле важность и занимательность. Под разными предлогами отказали нам от того, что хотелось бы нам более всего видеть: например, делание конгривовых ракет и т. п. Зато нам надоели, показывая огромные магазины со старою амунициею, с заржавевшими орудиями, сгнившими лафетами. Нас водили несколько часов по обширным дворам, на которых лежали кучи снарядов и сотни орудий (уверяют, что тут лежало до 24 тыс. орудий, большею частью большого калибра). Меня очень удивило все, что я тут видел, но в том отношении, что все довольно ничтожно и даже запущено. Я даже думаю, что и конгривовы ракеты не показывают только потому, что они действительно не заслуживают, чтобы о них так кричали и придавали им такую важность ~~~

8(20) мая четверг. Я слышал прежде много о Лондоне, мне говорили о величественности города, уверяли, что Лондон несравненно грандиозное и красивее Парижа, поэтому я ожидал найти в Лондоне все, что только можно вообразить прекрасного в европейском городе. Немудрено, что первое впечатление, которое сделал на меня этот город, когда я только въехал в него и поселился в Сити, было несколько похоже на разочарование. Я удивился, видя черные, закопченные дома из темного и желтого кирпича, неоштукатуренные; между ними бесчисленные трубы фабрик. Я не мог найти красивым и грандиозным город, вечно погруженный в туман и дым каменного угля. Улицы его казались мне мрачными; все представляло физиономию большого фабричного заведения. Народ, теснившийся в улицах, парках, казался мне тоже мрачным, как дома и улицы; везде видел я суровые вытянутые физиономии. Одним словом, Лондон с первого взгляда показался самым несносным городом в свете, и я ни за что бы в эту минуту не решился поселиться в нем надолго. Такое впечатление, вероятно, сделает Лондон и на всякого другого путешественника, въезжающего в него, особенно если он остановился где-нибудь в Сити.

Но скоро это неприятное чувство при виде мрачных домов, серого неба, тумана и дыма уступит место впечатлениям совершенно иного рода. Стоит только обойти лучшие улицы Вестминстера, парки, пассажи, магазины, чтобы переменить понятие о Лондоне. Эта часть города действительно поразит даже того, кто приехал из Парижа, красотою зданий, величественностью площадей и улиц, грандиозностью парков, оживленностью, многолюдностью, роскошью во всем: и в одежде, и в экипажах, и в уборе домов.

Через несколько дней, когда путешественник осмотрит многие предметы замечательного города, когда увидит Темзу, доки, магазины, верфи, посетит некоторые здания, заведения, несколько приглядится к самому народу, которого с первого раза он чуждался, тогда он неизбежно согласится, что Лондон действительно есть первый город в Европе, город единственный, изумительный, что здесь вполне является все величие и сила английской нации, что здесь европейская цивилизация достигает высшей степени развития. Когда путешественник оставит Лондон, то в его воспоминаниях этот гигантский город будет рисоваться воображению в колоссальных размерах, в необыкновенном свете, как будто гигантское видение, выплывающее в отдалении из густого тумана ~~~.

В Лондоне не должно искать живописных видов: вы можете взойти на купол св. Павла или на лондонскую колонну, или на какое-нибудь возвышенное здание, но живописного вида вы там не найдете. Если вы очень снисходительны, то, пожалуй, назовете живописными виды с мостов на Темзу и на обе стороны города. Вид этот не столько будет оживлен куполом св. Павла, башнями Тауэра и Вестминстером, сколько движением пароходов и судов; днем дым труб фабрик дает этой картине темный и тусклый колорит. От серой густой атмосферы в Лондоне все кажется в чрезвычайном отдалении; из отдаленных частей города купол св. Павла представляется как будто в десяти или двадцати верстах и то показывается по временам, а потом снова застилается дымом или туманом.

К запаху каменного угля не скоро привыкнешь. Дома до того чернеют, что новые здания, выстроенные из белого камня, через 4–5 лет уже совершенно черные, как будто они выстроены десять столетий назад. Не только дома, но все в Лондоне чернеет и покрывается слоем сажи. Не оставляйте в вашем номере окно долго открытым, чтобы все ваши вещи: белье, мебель – не были черны. В Лондоне, чтобы быть опрятным, надобно менять белье и платье несколько раз в день и беспрестанно обмывать лицо, которое также чернеет. В Гайд-парке увидите вы баранов, которые пасутся на прекрасной зелени, но они тоже черны, как все остальные. Это придает всему городу какую-то мрачность и траурность. Только Вестминстерская часть, где менее фабрик и где богатые владельцы домов часто подновляют и подкрашивают свои дома, несколько сохраняет свежесть и чистоту цветов: тут все здания кажутся новыми, опрятными.

При таком народонаселении в Лондоне воздух был бы всегда очень тяжел и испорчен, если бы он не освежался множеством так называемых скверов и большим пространством, занятым парками. Скверы лондонские очень способствуют украшению города: это не что иное, как площадь, в середине которой пространство, отгороженное решеткою, занято садом, так что перед домами остается только улица обыкновенной ширины. В этих скверах иногда деревья так густы, что нельзя видеть противоположной стороны площади. Иногда среди сквера или возле решетки стоит какой-нибудь памятник или статуя.

~~~ Парки находятся исключительно в Западной, т. е. Вестминстерской части города. Сент-Джеймс парк – менее всех, но зато он красивее других. Среди его находится бассейн; кругом разбит сад в английском вкусе; вдоль ограды парка идут аллеи для экипажей; на восточной части его имеется площадка для разводов и парадов гвардии ~~~.

Несмотря на огромное народонаселение Лондона, в этом городе оно менее стеснено, чем во многих других столицах. Дома здесь не так непомерно высоки, не так набиты народом; здесь беспрестанно встречаешь такие, которые заняты одним семейством; каждое семейство по крайней мере живет отдельно и имеет свой вход. Несмотря на то что англичан упрекают в расчетливости и деньголюбии, однако ж они дорожат более всего удобством жизни, комфортом и не жертвуют этими выгодами денежному расчету. Поэтому они живут если не роскошно, то комфортабельно и считают удобство домашнего устройства предметом первостепенным. Они не жертвуют удобством жизни увеличению доходов, и от этого в Лондоне есть часть города, где вы не увидите на домах ни одной вывески; дома заняты владельцами или жильцами, но не магазинами и мастерскими. В этом отношении Лондон очень отличается от Парижа, где трудно найти дом без вывески; весь Париж, можно сказать, состоит из магазинов и мастерских ремесленников, так что кажется, будто некому там и покупать, если все без исключения продают.

~~~ Париж и Вена славятся своею оживленностью, многолюдством в улицах, движением и толкотней, но все это ничего не значит по сравнении с многолюдством и движением на лондонских улицах. Отличительная черта Лондона состоит в особенности в множестве экипажей, которые по большим улицам движутся в несколько рядов как обозы, так что иногда нельзя и выкроить минуту, чтоб перебежать улицу. Несмотря на то что в Лондоне вообще любят ездить очень скоро, в больших улицах от тесноты экипажам приходится тянуться шагом один за другим. Экипажи держат люди среди улицы. Омнибусов в Лондоне гораздо больше, чем в Париже, и они ездят гораздо скорее.

~~~ Для путешественника кажется чрезвычайно оригинальным весь народ, наполняющий лондонские улицы. На каждом шагу он встречает что-нибудь новое, что можно видеть в одном только Лондоне, например – ходячие афиши и объявления: так как в Лондоне не позволяют прибивать объявления и афиши на всех стенах домов, как в Париже и Вене, то объявления носятся по улице, написанные огромными литерами на больших досках. Иногда носильщик объявлений весь увешан ими: на груди, спине и на шесте, который держит в руке. Я встречал многих, у которых на голове была надета огромная треугольная шапка, с обеих сторон исписанная какою-нибудь афишею. Объявление или афиша таким образом движется над головами толкающейся публики, по временам останавливается, оборачивается в разные стороны и потом снова продолжает двигаться.

Несмотря на многолюдство и тесноту, всегда на улицах соблюдается строгий порядок; никогда не слыхать ни шуму, ни ссор, все народонаселение Лондона как будто немое. Даже экипажи, превосходно повешенные на горизонтальных рессорах, катясь по гладкой мостовой, вовсе почти не стучат. Зато лондонская полиция может считаться образцовой. Она очень немногочисленна, но дело не в числе: так называемый полисмен есть человек, выбранный из людей, известных своею честностью, рассудительностью. Он имеет особый мундир (синий), круглую шляпу, в руке у него маленькая палочка – знак его власти. Эти люди находятся на всех улицах и всех больших перекрестках. Народ имеет к ним большое уважение и беспрекословно слушается их. Мы привыкли считать всякого англичанина оригиналом, чудаком, но я уверяю, что в самом Лондоне вы редко найдете чудаков, едва ли чаще, чем в других городах Европы. Костюм, походка, физиономии, манеры – правда, все сохраняет какой-то особый отпечаток, но во всем этом нет ничего смешного и уродливого. Женщины лондонские тоже совершенно отличаются от других. Они одеваются без вкуса, манеры и походка не так грациозны, как у француженок. Но и в Лондоне часто встречаете очень красивых женщин, и даже есть многие, которые полагают, что нигде более, чем в Лондоне, нельзя найти прекрасных женщин.

Несмотря на серьезный и степенный характер англичан, нельзя сказать, чтобы Лондон отличался нравственностью. Я не знаю города, где бы разврат был так открыт, публичен. Всякий удивится, если я скажу, что нигде нет в этом отношении более приличий, чем в Париже: там полиция строго наблюдает за публичными женщинами, которые показываются вечером только в малых улицах, но никогда на бульварах или в Пале-Рояль. Напротив того, в Лондоне в сумерках нельзя пройти по лучшим улицам: на Риджент-стрит, Пиккадили, Стрэнд…

А. С. Хомяков

Письмо об Англии

Любезный друг!

Известное дело, что достопочтенный Беда говорит об Англосаксах идолопоклонниках, что они должны отрекаться от Чернобога и Сибы. Егингард называет Белбога в числе Саксонских богов. Итак, стихия Славянская в приморских Саксонцах не подвержена сомнению. Но в котором из их племен можем мы ее найти? Коренные Саксы – бесспорные Германцы с примесью Скандинавской. Юты также Германцы, может быть с примесью Кимврской. Остаются Варны и Англы. И те и другие, повидимому принадлежат Славянским семьям; но Англы важнее Варнов и, следовательно, могли сильнее действовать на религию всего Саксонского союза и на его общественный быт, давая ему своих богов, давая его начальникам Славянское название Вледик (или Владык) и вводя в обычай – Славянский суд целовальниками или поротниками, т. е. присяжными. Англы перешли, как известно, из Померании, т. е. из Славянского поморья в Тюрингию, а оттуда к устьям Рейна, откуда они переселились в Англию и дали ей свое имя. Имя это связывается весьма ясно с именем царственного рода Инглингов или Енглингов (Енгличей), потомков Фрейера, бога при-Донского, от которого вели свой род Енгличи Скандинавские, так же как и князья Англов в Англии, называя его Ингви, Ингин или Ингиуни (Ингви Фрейр по Ара Фроде и Снорро). И так, в имени Инглинг, Енглинг или Англинг (Енглич или Англич) мы находим только носовую форму славянского племенного имени Угличей (также как слово Тюринг совпадает со словом Тверич).

Так думал я прошлого года в Остенде, где приятно делил время между купаньем, шатаньем по бесплодным дюнам, пистолетной стрельбой и беседой с русскими приятелями. Надобно же посетить землю Угличан, иначе англичан, которая так близка к Остенду.

Был теплый июльский вечер. После чаю пошел я гулять по городу. Часов в 10 зашел в кофейную и вижу, что в 12 часов ночи отходит в Англию Тритон, лучший из пароходов, содержащих прямое сообщение Остенда с Лондоном. Я поспешил домой, сообщил это известие всей моей компании, и после очень короткого совещания решено было ехать. Полчаса сборов, да полчаса ужина, – и в половине 12-го отправились мы, большие и малые, на пристань. Гоголь нас проводил до пристани и пожал нам руку на прощанье. Без четверти в 12 были мы на пароходе в 12 часов, заворчал котел, завертелись колеса, и мы пошли.

Едва тронулись мы с места, как от колес парохода, и от его боков, и позади его, побежали огненные струи. Это была игра морской фосфорности. Она уже была мне известна по другим морям и не раз веселила меня в Остенде во время ночного прибоя, но никогда не видал я ее в таком блеске: матросы говорили, что нам особенное счастие…

Рассвело. Утро было так же тихо и безоблачно, как и ночь; только легкая рябь пробегала по морю, горя и сверкая от солнечных лучей. Мало-помалу вдали на Западе стал подниматься над водою белый гребень английского берега. Впереди нас, потом и вправо, и влево, стали показываться паруса разной величины, потом десятки парусов, потом сотни; между ними там и сям чернели дымные полосы пароходов. Мы приближались к устью Темзы; берега Англии стали ниже и зеленее, кругом нас было множество отмелей. Вход в устье Темзы небезопасен даже для дружеского корабля; он был бы еще опаснее для недруга. А входил же в него смелый голландец с помелом на мачте. Правда, с того времени прошло два века, и теперешняя Англия не Англия Стюартов: но много могут сила и воля человека. Мы вошли в Темзу, остановились у таможни, пересели на мелкий пароход, также необыкновенно скорый на ходу и пошли далее. Справа, слева, впереди нас – сотни, кажется, тысячи мачт: сильнее, живее торговая жизнь. Над водою и на небе легкий туман, в тумане довольно высокий берег, над ним страшная громада строений, над ними башни-колокольни, огромный купол, еще далее верхи колонн, стрелки готических колоколен, – город бесконечный, невообразимый. Это Лондон. По Темзе, которой ширина немного уступает ширине Невы, теснятся корабли, пароходы и лодки. Чрез нее, один за одним, один другого смелее и величественнее, перегибаются каменные мосты. Мы стояли на пароходе не отводя глаз от этого чудного зрелища, в каком-то полувеселом, полуиспуганном изумлении. Пароход шел быстро против течения, минуя башни и мосты, дворцы и куполы; наконец он причалил к пристани у цепного моста. В одно время с нами причаливали к ней и отчаливали от нее 9 пароходов, и все полны. «Что это? Какой-нибудь праздник?» Нет: здесь почти всегда то же. На пристани толпа непроходимая; по высокой лестнице поднялись мы на берег, та же толпа на берегу; пошли по улицам, та же толпа на улицах. Мы добрались до трактира (Йоркский Отель, который всем рекомендую), утомленные не путем, а впечатлениями. Едва ли кто-нибудь может забыть въезд в Лондон, по Темзе.

Вечером на другой день бродили мы по городу: везде такое же многолюдство, такое же движение. Нигде художественной красоты, но везде огромные размеры и удивительное разнообразие. Скоро узнал я Лондон довольно коротко; мне стало уютно и как будто дома. Я видел башню Лондонскую с ее вековыми твердынями, видел Вестминстерское аббатство с его сотнями гробниц, которых малая часть была бы достаточна для славы целого народа, и видел, как благоговеют англичане перед величием своей старины; я видел Гошпиталь Христа, в котором ученики ходят еще и теперь в странном наряде Тюдорских времен; и Лондон стал мне понятен: тут вершины, да за то тут и корни.

Не в первый раз и немало бродил я по Европе, не мало видел городов и столиц. Все они ничто перед Лондоном, потому что все они кажутся только слабым подражанием Лондону. Кто видел Лондон, тому в Европе из живых городов (об мертвых я не говорю) остается только видеть Москву. Лондон громаднее, величественнее, люднее; Москва живописнее, разнообразнее, богаче воздушными линиями, веселее на вид. В обоих жизнь историческая еще цела и крепка. Житель Москвы может восхищаться Лондоном и не страдать в своем самолюбии. Для обоих еще много впереди.

Два дня сряду ходили мы по Лондону, и все то же движение, то же кипение жизни. На третий день поутру пошли мы к обедне в церковь нашего посольства. Улицы были почти пусты: кое-где по тротуарам торопливо пробегали люди, опоздавшие к церковной службе. Через два часа пошли мы назад. На улицах движения не было: только по тротуарам шли толпы людей, которых лица выражали тихую задумчивость; они возвращались домой от службы церковной. Та же тишина продолжалась целый день. Таково воскресенье в Лондоне. Странен вид этой пустоты, странно безмолвие в этом громадном, шумном, вечно кипучем городе, но зато едва ли можно себе представить что-нибудь величественнее этой неожиданной тишины. Мгновенно замолкли заботы торговой жизни, исчезли заманки роскоши, закрылись эти цельные, двух-ярусные стекла, из-за которых выглядывают, кажется, все сокровища мира; закрылись мастерские, в которых неутомимый труд едва может снискать себе насущный хлеб; успокоилась всякая суета: два миллиона людей самых промышленных, самых деятельных в целом свете остановили свои занятия, перервали свои забавы, и все это из покорности одной высокой мысли. Мне было отрадно это видеть; мне было весело за нравственность воли народной, за благородство души человеческой. Странное дело, что есть на свете люди, которые не понимают и не любят воскресной тишины в Англии: в этой непонятливости видна какая-то мелкость ума и скудость души. Конечно не все, далеко не все англичане празднуют воскресенье духовно так, как они соблюдают его наружную святость; конечно, между тем как на улицах видно везде благоговейное спокойствие, во многих домах, иногда самых аристократических, идут дела порока и разврата. Что ж? «Люди фарисействуют и лицемерят», скажешь ты. Это правда, но не фарисействует и не лицемерит народ. Слабость и порок принадлежат отдельному человеку, но народ признает над собою высший нравственный закон, повинуется ему и налагает это повиновение на своих членов. Пусть немец и особенно француз этого не понимают, в них непонятливость извинительна; но досадно, когда слышим русских или людей, которые должны бы быть русскими, вторящих словам французов и немцев. Разве первый день Пасхи в России не соблюдается так же строго, как воскресенье в Англии? Разве во время великого поста пляшут хороводы или раздаются песни в русских деревнях? Разве есть какие-нибудь общественные увеселения даже в большей части городов? Конечно, в больших городах представляются исключения, но надобно понять эти исключения и их причины. В России высшее общество так просвещено и проникнуто такою духовною религиозностию, что оно не видит нужды во внешностях народного обычая. Англия не имеет этого счастия и поэтому строже соблюдает общий обряд. Но, скажешь ты, если я магометанин, я праздную Пятницу; если я жид, я праздную Субботу: в обоих случаях, какое мне дело до английского Воскресенья? Правда; но в чужой монастырь с своим уставом не ходят, а народ английский полагает, что он в Англии дома.

Я не стану тебе рассказывать о своем житье-бытье в Лондоне, о своих поездках в Оксфорд или Гамптон, о парках, замках и садах, которым вся Европа подражает и подражать не умеет, об изумрудной зелени лугов, о красоте вековых деревьев и особенно дубов, которым ничего подобного я в Европе не видал, несмотря на то, что я видал немало лесов, в которых, может быть, никогда не стучал топор дровосека: все это останется для наших вечерних бесед и рассказов. Я скажу тебе только вкратце про впечатление, произведенное на меня Англиею и про понятие, которое я из нее вывез.

Я убежден, что, за исключением России, нет в Европе земли, которая бы так мало была известна, как Англия. Ты назовешь это пародоксом; пожалуй, ты посмеешься над моим убеждением: я и на это согласен. Сперва посмейся, а потом подумай, и тогда ты поверишь возможности этого странного факта. Известия об Англии получаем мы или от англичан, или от иностранных путешественников. Нельзя полагаться ни на тех, ни других. Народ, точно так же, как человек, редко имеет ясное сознание о себе; это сознание тем труднее, чем самобытнее образование народа или человека (разумеется, что я говорю о сознании чисто логическом). К тому же должно прибавить, что из всех земель просвещенной Европы Англия наименее развила в себе философский анализ. Она умеет выразиться целою жизнию своею, делами и художественным словом, но она не умеет отдать отчет о себе. Иностранные путешественники могли бы сделать то, что невозможно англичанам; но и тут встречается важное затруднение. Англия, почти во всем самобытная, сделалась предметом постоянного подражания, а неразумение есть всегдашнее условие подражания. Человек ли обезьянничает человеку, или народ ломается, чтобы сделаться сколком другого народа, в обоих случаях человек или народ не понимают своего оригинала: они не понимают того цельного духа жизни, из которого самобытно истекают внешние формы; иначе они бы и не вздумали подражать. Подражатель – самый плохой судья того, кому подражает, а таково отношение остальных народов к Англии. Вот простые причины, почему жизнь ее и ее живые силы остаются неизвестными, несмотря на множество описаний, и почему все рассказы о ней наполнены ложными мыслями, которые, посредством повторения, обратились почти в поверье. «Англичане негостеприимны, не любят иностранцев, даже до такой степени, что не позволяют у себя иностранного наряда». Это мы слышим от многих путешественников, даже от русских. По собственному опыту я могу сказать, что в этом нет ни слова правды, и убежден, что все русские, которые бывали в Англии, согласятся со мной. Нигде не встречал я больше радушие, нигде такого дружеского, искренного приема. Конечно, нет в Англии того безразборчивого растворения дверей перед всяким пришлым, которое кое-где считается гостеприимством; быть может даже, английская дверь растворяется тугонько; но зато, кто в английский дом взошел, тот в нем уж не чужой. Англичанин не совсем легко принимает гостя; но это потому, что, принявши его, он будет его уважать. Такое понятие, конечно, не показывает недостатка в гостеприимстве. Мои знакомые в Лондоне не жалели никаких хлопот, чтобы доставить мне возможность видеть все, что мне видеть хотелось, а в Оксфорде они нарушили даже свои собственные обычаи для того, чтобы угостить меня по обычаям русским. Тоже самое испытал и другой русский путешественник, посетивший Англию за год прежде меня. Иностранцы обвинили Англию в негостеприимности, потому что не поняли истинного английского понятия о госте; а англичане не умеют себя оправдать, потому что предполагают свои понятия в других народах. – «Англичане не любят иностранцев и даже не терпят иностранного наряда». Конечно, нельзя сказать, чтобы англичане оказывали большую любовь иностранцам; да я неслишком ясно понимаю, за что какой бы то ни был народ должен бы особенно любить иностранцев. Иная земля любит их, как своих образованных учителей; немец любит их, как своих учеников; француз любит их, как зрителей, которым он может сам себя показывать. Англичанину они не нужны, и поэтому он остается к ним довольно равнодушным: это очень естественно. Но если англичанин узнает в иностранце не праздно-шатающегося бездомника, не разгулявшегося трутня, а человека искренно и добросовестно трудящегося на поприще всемирного общения, дело переменяется, и радушный, дружеский прием доказывает иностранцу глубокое сочувствие английского народа. С другой стороны, предубеждение, будто бы в Англии даже наряд иностранный нетерпим, совершенно несправедливо. Я это видел и испытал. Решившись, несмотря на предостережение знакомых, нисколько не переменять своей обыкновенной одежды, ходил я в Англии, как и везде, в бороде (а бород в Англии не видать), в мурмолке и простом русском зипуне, был на гуляньях, в многочисленных собраниях народа, бродил по глухим, по многолюдным и, как говорят, полудиким закоулкам Лондона и нигде не встречал ни малейшей неприятности. В тоже самое время французы жаловались на неприятности, несмотря на то, что их платье было, повидимому, гораздо ближе к английскому. Отчего такая разница? Причина очень проста. Я, как русский, ходил в одежде, французы ходили в наряде; а англичане не любят очевидных притязаний. Это – черта народного характера, которую можно хулить или одобривать, но которая ничего не имеет общего с неприязнию к иностранцам. Вообще, я думаю, что Англия равнодушна к иностранцам и этого осуждать не могу; но привет и ласки, с которыми на улицах, на пароходах и лавках встречали англичане русских детей в их русском платье, заставляют меня даже предполагать, что это равнодушие несколько смешано с дружелюбием.

Говорят еще: «Англичане народ чопорный и церемонный». Опять ложное мнение. Правда, англичанин очень любит белый галстук и едва ли не прямо с постели наряжается во фрак; правда, он редко заговаривает с незнакомым и не любит, чтоб незнакомый с ним заговаривал; он представляет, наконец, какую-то чинность в обхождении, несколько похожую на чопорность. Но опять это должно понять, и обвинение исчезнет. Англичанин любит белый галстук, как он любит вообще опрятность и все то, что свидетельствует о ней. В бедности, в состоянии, близком к нищете, он употребляет невероятные усилия, чтоб сохранить чистоту; и комиссары правительства, в своих разысканиях о страдании низших классов, совершенно правы, когда рассказывают о нечистоте жилищ, как о несомненной примете глубочайшей нищеты. Поэтому белый галстук не то для англичан, что для других народов. Тоже самое скажу я и о фраке. Это не наряд для англичанина, а одежда, и одежда народная. Кучер на козлах сидит во фраке, работник во фраке идет за плугом. Можно удивляться тому, что самая уродливая и нелепая из человеческих одежд сделалась народною; но что ж делать? Таков вкус народный. Еще страннее и удивительнее видеть, что люди из другого народа бросают свое прекрасное, свое удобное народное платье и перенимают чужое уродство: я говорю это мимоходом. Во всяком случае должно признать, что фрак чопорен у других и нисколько не чопорен у англичан, хотя он одинаково бестолков везде. Нельзя не признаться, что отношение англичанина к незнакомому несколько странно: он неохотно вступает с ним в разговор. Конечно, и эта черта очень преувеличена в рассказах путешественников-анекдотистов; по крайней мере ни во время путешествия по Европе, ни в Англии я не был поражен ею, вступал с островитянами в разговор без затруднения и находил иногда более труда развязать язык иному немцу, особенно графского достоинства, чем английским лордам; за всем тем я не спорю в том, что они менее приступны, чем наши добродушные земляки или говорливые французы. Трудно судить о народе по одной какой-нибудь черте. Англичанин, выходя из кареты, в которой он разменялся с вами двумя-тремя словами, очень важно подает вам свое пальто с тем, чтобы вы помогли ему облачиться. Вам это покажется крайнею грубостию; но он ту же услугу окажет и вам. Таков обычай. Англичанин не охотно вступает с вами в разговор. Вам это кажется неприступностью, но во многом он скорее других готов дружиться с незнакомым и верить новому знакомому. Так, например, весьма небогатый англичанин, с которым я два дня таскался по горам Швейцарским, встретив меня в Вене в совершенном безденежье, почти заставил меня принять от него деньги на возвратный путь и насилу согласился взять от меня расписку; а должно заметить, что все богатство, которое он мог при мне заметить, состояло в старом сюртуке и чемодане величиной в солдатский ранец. Англичанин вообще не очень разговорчив, он и подавно неразговорчив с иностранцем: это не чопорность и не церемонность. Смешно бы было брать на себя разгадку всякой особенности в каком бы то ни было народе и я не берусь объяснить эту черту в англичанах; но, может быть, объяснение ее состоит в том, что слово в Англии ценится несколько подороже, чем в других местах; что о пустяках говорить не для чего, а о чем-нибудь подельнее – говорить с незнакомым действительно неловко в земле, в которой разница мнений очень сильна и часто принимает характер партий. Я не берусь доказывать, чтобы Англия ни в чем не имела лишней чопорности: это остаток очень недавней старины. Тому лет сорок, общество во всей Европе было чопорно, а Англия меняется медленнее других земель; но на этом останавливаться не для чего, и мне кажутся решительно слепцами те, которые не замечают во многом гораздо более простоты у англичан, чем где-либо. Пойдите по лондонским паркам, даже по Сент-Джемскому, взгляните на игры детей и на их свободу, на группы взрослых, которые останавливаются подле незнакомых детей и следят за их играми с детским участием. Вас поразит эта простота жизни. Пойдите в Гайд-парк. Вот несется цвет общества на легких статных лошадях, все блещет красотою и изяществом. Что ж? Между этими великолепными явлениями аристократического совершенства являются целые кучки людей на каких-то пегих и соловых кляченках, которые точно также важно разгуливают по главным дорогам, как и чистокровные лорды на своих чистокровных скакунах. Это горожане, богатые, иногда миллионные горожане. Что им за дело до того, что их лошади плохи и что сами они плохие ездоки! Они гуляют для себя, а не для вас; для своего удовольствия, а не для показа. Это простота, которой себе не позволят ни француз, ни немец, ни их архичопорные подражатели в иных землях. – Поезжайте в Ричмонд, в этот чудный парк, которого красота совершенно английская, великолепная растительность и бесконечная, богатая, пестрая даль, полусогретая, полусокрытая каким-то светлым, голубым туманом, поражают глаза, привыкшие даже к берегам Рейна и к прекрасной природе Юга. Тысячи экипажей ждут у решетки, тысячи людей гуляют по всем дорожкам; на горе, по широкому лугу, мелькают кучки играющих детей: хохот, веселый говор несется издали. Поглядите: все-ли это дети? Совсем нет. Между детьми и с ними и отдельно от них играют и бегают взрослые девушки с своими ровесниками, также весело и бесцеремонно, как будто дети, и они принадлежат если не высокому, то весьма образованному обществу. Они словно дома, и им опять, как ездокам в Гайд-парке, нет никакого дела до вас. Я это видел, и не раз. А где еще увидите вы это в Европе? И разве это не простота нравов? Сравните словесность английскую с другими словесностями, и тоже опять поразит вас; сравните пухлую, фразистую, цветистую и кудрявую речь французского депутата с простым, несколько сухим, но энергическим и резким словом английского парламента. Вслушайтесь в эти шутливые выходки, в этот поток едкой иронии и в громкий, непритворный смех слушателей, и скажите потом, где простота? А Англия считается чопорною, а вечно-актерствующая Франция простою ~~~.

Я взошел на Английский берег с веселым изумлением, я оставил его с грустною любовью.

Прощай!

В. П. Боткин

Две недели в Лондоне 1859 года

Нынешний раз я приехал в Лондон уже к концу сезона, то есть, в последних числах июля. К числу многих оригинальных обычаев, господствующих на британских островах, принадлежит давно установившийся обычай проводить весну и лучшую пору лета в Лондоне, несмотря на то, что здесь всякий сколько-нибудь достаточный человек прежде всего старается приобрести себе поместье и убрать свой сельский дом со всевозможным удобством. Лондонский сезон обыкновенно продолжается во все заседание парламента, то есть, начиная с самой ранней весны до августа; а осень и зима посвящаются на житье в поместьях, на охоту и на путешествие. Впрочем, здешняя зима далеко не представляет такого унылого вида, как, например, в средней Европе. Здесь зелень в полях и на большей части кустарников и деревьев во все продолжение зимы также свежа и ярка, как в первые летние месяцы, а лондонский климат, столь дурной от ноября до марта, превосходен от апреля до сентября. Притом же та часть Лондона, в которой преимущественно живут высшие и богатые классы, вовсе не так лишена свежего воздуха и природы, как все другие столицы Европы. Лондон, а особенно его West-End, квартал высшего и богатого общества, изобилует парками, садами и скверами с старыми, роскошными деревьями. В этих густых тенистых парках с утра встречаешь множество верховых; дамы в щегольских экипажах разъезжают по этим густым аллеям, как в своих поместьях и очень часто сами правят. Итак, с наступлением апреля, всякий стремится в Лондон, начиная с аристократии, которая здесь дает тон всему. Жители других местностей, исключая разве тех, которым должности, лавки или фабричные дела не позволяют отлучиться, собирая все средства, стремятся в Лондон хотя на одну неделю. Меблированные квартиры, отели, театры, концерты, все публичные зрелища наполняются невероятными толпами жильцов, слушателей и зрителей. Трудно, да я думаю и невозможно определить число меблированных комнат и квартир, отдающихся в наймы на время сезона; количество их невероятно; оне всех цен и во всех степенях комфорта и изящества. Но количество приезжающих в Лондон на время сезона так велико, что выбор между квартирами делается труден, и найти квартиру не легко. Так как англичане – самый чистоплотный народ в мире, с которым могут сравниться в этом разве только наши купцы и особенно купцы-старообрядцы, – то квартиры здесь почти все необыкновенно чисты и опрятны. Цены их в сравнении не только с петербургскими, но даже и парижскими, вовсе нельзя назвать дорогими. Моя квартира во втором этаже, в хорошем и весьма чистом квартале (Cavendish Square) и состоящая из просторной спальни, к которой с одной стороны примыкает кабинет для одеванья, а с другой большая гостиная (sitting room), и все это чисто и прекрасно меблировано, стоила мне 40 шиллингов в неделю (рублей 13 сер.). Так как здесь вовсе нет обычая завтракать в кофейных, как в Париже, да и кофейных здесь почти нет, то завтрак приготовляют обыкновенно дома. Два яйца, превосходная баранья котлетка и в огромном количестве чай с густыми сырыми сливками, стоит с небольшим шиллинг (коп. 40 серебр.). Что касается до газет, то их можно получать за безделицу на прочтение от 9 до 12 часов: огромное множество уличных мальчиков снискивают себе пропитание тем, что разносят газеты по домам утром и потом приходят за ними после полудня. Отели английские, где без английского языка путешественник решительно пропадает, превосходны, но дороги; а отели, содержимые иностранцами, как например, на Лейстер-сквере, где прислуга говорит по-французски, грязны и дурны. Для людей, желающих провести в Лондоне несколько месяцев и имеющих хотя самые маленькие сведения в английском языке, всего лучше поместиться в английском семействе. Там за весьма небольшую плату они будут иметь квартиру и стол, и сверх того пользоваться английским обществом. В каждом нумере «Times» всегда есть много объявлений от семейств, желающих принять к себе такого рода постояльцев, даже женатых. А о превосходном комфорте английской жизни нельзя иметь понятия, не испытавши его. Побывать в Лондоне в течение сезона принадлежит не только к обычаям англичан, но и к условиям фашона (fashion). Англичанин, столь свободный в своих политических мнениях, добровольно подчиняется строгой общественной дисциплине, укоренившемуся обычаю и установившимся нормам жизни. Нет народа в Европе, у которого обычай и установившиеся нормы жизни возводились бы в такой неприкосновенный закон. Оказывая совершеннейшую терпимость ко всякого рода доктринам и мнениям, англичанин считает естественным только то, что получило право обычности, и именно английской обычности. Аристократические части Лондона, пустые и тихие зимою, по которым редко слышится стук экипажа, с наступлением сезона вдруг наполняются своими великолепными обитателями и роскошными экипажами, с кучерами и лакеями в париках, или с напудренными волосами. У отворяющихся дверей домов видны напудренные швейцары. ~~~

В. П. Крымов

Город-сфинкс

Эти беглые, случайные, бессистемные наброски не претендуют, понятно, дать полное понятие о городе-сфинксе, Лондоне. Это только материал для большой будущей книги. Это мелочи Лондона: в мелочах иногда легче схватить главное.

Почему «город-сфинкс»?

Ни об одном городе в мире нельзя услышать столько разноречивых, совершенно противоположных мнений, как о Лондоне.

Мрачный, печальный с первого впечатления. Самый большой в мире и самый мрачный в мире. «Лондонские туманы»… Обескураживающий и давящий, прижимающий нового человека к земле своей громадностью и своей суровостью…

И такой уютный внутри, когда обживешься, приживешься, узнаешь тайники этого десятимиллионного города.

Климат такой неприветливый и такой мягкий…

Город, где находили спокойный приют даже анархисты, куда ехали русские и всякие другие эмигранты отовсюду гонимые; где нашли второе отечество триста тысяч русских евреев и полюбили его искренно; где живут лучше, чем дома сто тысяч негров и китайцев… И вместе с тем страшный город!

Город скрытный, все спрятавший для нового глаза. Дома окружены высокими каменными заборами. Чтобы не видно было внутрь…

Такова и душа этого народа.

Громадная, глубокая, загадочная, привыкшая править, холодная и добрая. Начинаешь кое-что понимать в ней, только долго-долго присмотревшись. И внимательно изучивши, опять узнаешь, что далеко не все понял, и не так понял…

Загадочнее этой души только русская.

Берлин. Февраль 1922.

Во всех больших городах, во всем мире: западная часть – богатая, аристократическая, восточная – бедная, пролетарская.

Почему это?

В Лондоне это разделение тоже резко подчеркнуто, хотя Лондон такой громадный, 10-ти миллионный конгломерат, что теперь часто это правило нарушено. Теперешний Лондон состоит из десятков бывших отдельных городов, и в каждом из них были бедные и богатые. Получилось так: дорогой квартал, шикарные особняки, а соседняя улица – грязный рынок, и ютится беднота.

Для тех, кто был в Лондоне давно, теперь после войны он совсем иной. Лондон изменился за время войны, пожалуй, больше, чем всякий другой город на земном шаре, за исключением разве Петрограда и Москвы.

Когда-то туристов возили к половине 9-го утра на Лондон-бридж (мост) смотреть на толпу клерков, которые сплошной толпой идут в Сити на службу, со станции Уотерлу. Было замечательно тем, что все эти десятки, сотни тысяч людей, одеты были один как другой, в длинных сюртуках и цилиндрах. Ничего этого не осталось. Цилиндр почти ушел из Лондона и его только изредка видишь в шикарном автомобиле или на настоящем упорном лондонце – потертом и обношенном, но не желающем расстаться с традицией. Даже на разъезде из оперы, не все цилиндры.

В Англии, в Лондоне, традиция – все. Традицией живет нация и в этой традиции ее неизмеримая сила. Но меняется кое-что и в неизменных традициях. Вместе с цилиндрами ушли и былые «хэнсэмы»[389] – лондонские извощики, каретки на двух колесах, с кучером наверху; их съели мотор-кары, и теперь «хэнсэм» стоит, как достопримечательность, в Кэнсингтонском музее.

Нет и белой палочки у лондонского полисмэна, у «боби». Палочка ушла под напором идей современности: палка – не демократично, символ насилия, грубая сила – нельзя больше. Теперь «боби» делает просто знак ручкой и этого жеста слушаются не меньше.

Лондонская полиция – лучшая в мире, и даже не лучшая: она совершенно особенная, ее не с чем сравнивать, нигде нет подобной. Нету на свете существа спокойнее, чем лондонский «боби»[390]. Я наблюдал его в самые юмористические моменты.

Старый Лондон остался только кое-где, в переулках, куда меньше проникла война. Там Лондон прежний, самый интересный. Большая улица демократизировалась в самом худшем смысле слова, тут перестали уважать традицию, она живет в переулках.

Ночью на улицах Лондона появляются тени прошлого – кэбы, хэнсэмы, торговцы горячим, с лотком освещенным маленькой керосиновой лампой, и выходят люди, которых днем никогда не увидишь, в каких то особых давнишних костюмах. Днем в них показаться нельзя, они слишком стары и годятся только для ночи, и на них днем смотрели бы как на маскарадные.

Моют мостовую и вытирают ее автомобилями-щетками. На скамейках парков и набережной сидя спят люди – им не хватило места в ночлежках или нет трех пенсов заплатить там. Мягко, мелодично шурша по гудрону, плывут мои «Рольс-Ройсы», самые дорогие в мире автомобили, 8.000.000 марок штука; и в них колье по десять миллионов, по двадцать…

Когда-то рестораны Лондона славились своими специальностями. У Симпсона были знаменитые ростбифы, такие каких нет нигде в мире; у Скотса – необычайные омары, устрицы и лангусты. В итальянских ресторанчиках Сохо – знаменитые ризотто. Каждый ресторан имел свою специальность.

Это ушло. Англичане едят так же много, как и раньше, но не так изысканно, как раньше. И рестораны потеряли свои «специальности».

В театрах, в партере, нет больше фрака с белым жилетом, теперь пиджаки и смокинги, и только изредка прежний изысканный фрак с белым жилетом.

Лондон необычайно демократизировался[391]. В былое время было бы невозможно придти не только в оперу, но даже в такой «мюзик-холл» как Альгамбра, иначе, как во фраке. Теперь можно идти в чем угодно, – даже в цветной рубашке вечером…

Оглавление книги