Книга: Русский Лондон

Русские послы

Русские послы

До XVIII в. постоянных посольских отношений между Англией и Россией не было, и если раньше в Англию наезжали чрезвычайные гонцы с какой-либо миссией, то она, как правило, была однократной и рассчитанной лишь на короткое пребывание.

Можно сказать, что в Англии первым постоянным послом России был Андрей Артамонович Матвеев, прибывший в Лондон с задачей добиться признания завоеваний России в начале XVIII в. Вот ему-то и повелели ехать в Англию «в посольском характере».

Андрей Матвеев был сыном наставника и друга царя Алексея Михайловича, Артамона Сергеевича Матвеева, одного из самых образованных его придворных, московский дом и обычаи которого во многом отличались от других. Иностранец Якоб Рейтенфельс, описывая Москву, отметил, что в Белом городе много «…домов бояр и иностранцев, каменных и деревянных, весьма красивых на вид и с садами» и не преминул отметить, что «из них всех пальма первенства, вполне заслуженно, принадлежит изящнейшему дворцу боярина Артамона Сергеевича»[198]. Другой иноземец, секретарь австрийского посольства Адольф Лизек, побывавший в Москве в 1675 г., вспоминал о том, что переговоры с послом велись в доме у Матвеева: «Потолок залы был разрисован; на стенах висели изображения Святых Немецкой Живописи; но всего любопытнее были разные часы с различным исчислением времени… Едва ли можно найти что-нибудь подобное в домах других Бояр. Артамон больше всех жалует иностранцев (о прочих высоких его достоинствах говорить не стану), так что Немцы, живущие в Москве, называют его своим отцом; превышает всех своих соотчичей умом, и опередил их просвещением»[199]. По словам Ключевского, именно боярин Артамон Сергеевич Матвеев – «первый москвич, открывший в своем по-европейски убранном доме нечто вроде журфиксов, собрания с целью поговорить, обменяться мыслями и новостями, с участием хозяйки и без попоек, устроитель придворного театра». Усвоению передовой культуры способствовало и то, что Матвеев был женат на шотландке Марии Гамильтон (по жене он находился в родстве с Нарышкиными: ее племянница была замужем за Федором Полуэктовичем Нарышкиным).

В московском доме Матвеева в Армянском переулке, напротив церкви Николы в Столпах, разыгрывались дворовыми людьми театральные пьесы, давались концерты, и царь смотрел и слушал с охотою, как они играли на «фиолях, органах и на страментах и танцевали». У Матвеева царь Алексей Михайлович, по преданию, «высмотрел» воспитанницу боярина Наталью Нарышкину. После смерти первой жены она стала царицей и матерью Петра Великого. Матвеев получил еще большее значение – стал «ближним боярином», или, как называли его иностранцы, «первым министром», главой многих важных приказов.

При Федоре, сыне царя Алексея Михайловича от первого брака с Марией Милославской, ее родственники взяли верх – А. С. Матвеева сослали на север, подальше от Москвы. После смерти Федора Алексеевича он возвратился в Москву, но только с тем, чтобы погибнуть от рук взбунтовавшихся стрельцов – его подняли на копья и выволокли из Кремля на Красную площадь, где останки подобрал верный слуга-арап и похоронил у приходской церкви Николы в Столпах рядом с домом. Его шестнадцатилетний сын Андрей запомнил эти трагические события и описал их много позже.

При Петре I Андрей Матвеев стал его активным сотрудником, много лет проведшим на дипломатической службе, – послом в Англии, Германии, Голландии, Австрии, Франции. В России он занимал важные посты президента Юстиц-коллегии, Морской академии, Московской сенатской конторы. В 1727 г. Андрей Артамонович вышел в отставку и через год, 16 сентября 1728 г., скончался. Его также похоронили у церкви Николы, где позднее его родственник канцлер Николай Петрович Румянцев соорудил рядом с церковью усыпальницу (и ее, и церковь снесли в советское время).

В Англии Матвеев вел переговоры по заключению русско-английского договора о дружбе, которые, однако, закончились неудачно. Вдобавок к этому он вступил в споры с вольной английской прессой. Его, истинного россиянина, несказанно возмущало, как это безответственные писаки могут рассуждать обо всем, о чем им хочется – видите ли, Карл XII намерен свергнуть царя Петра, посадить на трон царевича Алексея и (совсем уж из ума выжили!) ввести в России конституцию! Русский посол потребовал наказать всех причастных к публикации – и сочинителя, и издателя, и типографщика, но к нему не прислушались, и свобода печати в Англии, несмотря на наскоки русского посла, осталась незыблемой.

Однако самый неприятный эпизод произошел накануне отъезда Матвеева – около 9 часов вечера 21 июня 1708 г., когда его пытались наказать за неуплату долгов. Матвеев жил недалеко от Сент-Джеймской площади (St. James Square) на улице Пэлл-Мэлл (Pall Mall) в доме герцога Нортумберлендского, предоставленном ему английским правительством. Посол весьма эмоционально описал свои злоключения: «Когда я из Сенжерменской к улице от двора дука Болтона с каретой переезжал, необычайной ночью три человека напали на меня, со свирепым видом и зверообразным озлоблением, и, не показав мне никаких указов, не объявя причины, карету мою задержав и лакеев в либерее моей разбив, вошли двое в карету мою, а третий стал в козлах, и велели кучеру, как наискорее, мчать меня неведомо куды. Несмотря я, что те люди разбойнически напали на меня вне всякой наименьшей причины от меня им и которых я николи знал, а особливо же, что меня в карете стали бить, шпагу, и трость, и шляпу отбили, уразумел, что злой и наглой мне смерти от них конец будет последовать. Через все силы мои стал я кричать воплем великим, в которое время в карете те плуты меня также били, и держали за ворот, и платье изодрали с таким барбарством, как описать не могу. На тот крик мой на улице, Шарлестрит названной, близ оперы собравшийся народ, услыша такое неслыханное в свете публичному министру оскорбление, насилу мою карету, овладенную от тех плутов, удержали и вывели меня из кареты, безобразно разбитого, в таверну… Те плуты, увидя свое злочинство, избояся себе от народа великой беды, объявили причину, что я будто по причине и по письму, им данного от правительства купеческого, шерифа именуемого, за долг двум купцам, угольному и кружевному, в 50 фунтов, они меня взяли за арест. С того кабарета, т. е. таверны, они, взяв меня по расходе людей и кинув в извозничью карету, повезли в дом, где в великих долгах арестуют людей, и, если б один лекарь, францужанин, прозвищем Лафаш, не случился при том и в карету со мною не сел, я, чаю, что те плуты-бальи[200] своими бы людьми умертвили меня или куда безвестно завезли»[201].

Это событие разбиралось в парламенте, и результатом его было принятие билля, определившего нормы международного права о недопущении насильственных действий против послов иностранных государств.

Матвеев в июле 1708 г. покинул Англию.

В 1710–1711 гг. в Лондон был послан известный деятель петровского царствования князь Борис Иванович Куракин (1676–1727), свояк царя Петра через Евдокию Лопухину, на сестре которой Ксении был он женат. Он с детства находился при дворе, принимал участие в «потехах» Петра, в Азовском походе, в Нарвском сражении, командовал Семеновским полком под Полтавой, и все эти военные подвиги совершил человек со слабым здоровьем, с малых лет жестоко болевший: «По вся годы лежал огневою и лихорадкою много времени», и, что удивительно, выздоравливавший после таких необычных лечебных процедур, как, например, та, которую он описал в автобиографии: «Людям своим велел принесть воды самой холодной, со льдом, ушат, а сам лег на постелю и велел себя поливать в таком самом жару, аж покамест пришел в безпамятство и уснул. И заснув, пробудился от великого холоду и озяб; и потом велел себя положить к печи и окутать. И пришел в великий пот и спал чуть не целыя сутки. И по том сну пробудясь пришел в великую тощету и слабость; а жару и ознобу или какой лихорадки и огневой больше не послышал в себе, только в великой слабости был, так что не мог ходить дня с четыре; и потом имел великий апетит до яденья».

Куракин бывал во многих европейских странах с разными поручениями от царя – так, в Риме ему было поручено настоять на непризнании Лещинского польским королем; он принимал участие во многих важных конференциях, проявляя такт, ум и политическую зрелость.

Он, будучи одним из самых образованных людей своего времени, оставил дневник, а также очерк истории петровского царствования и множество записок по разным вопросам. Куракин завещал построить военную богадельню в Москве, здание которой сохранилось (за исключением церкви) на Новой Басманной улице.

Куракин написал любопытные записки о своем пребывании в Англии.

Послом в Англии в 1711–1713 гг. был некий надворный советник Альбрехт фон дер Лит, не оставивший памяти о себе, его в 1714–1716 гг. сменил барон Бертрам фон Шак из Голштинии, который стал известен тем, что вмешивался в переговоры Англии и Дании, не имея никаких полномочий от русского правительства, почему и был заменен в 1716 г. Федором Павловичем Веселовским, с которым связана такая, вполне в русских традициях, история.

Дело было в том, что его брат Абрам, резидент при венском дворе, подозреваемый в участии в деле царевича Алексея, узнал о жестоких пытках и казнях тех, кто в какой-либо степени был замешан в его замыслах, бежал из Вены и скрывался в Англии, став невозвращенцем. Петр I потребовал, чтобы оба брата Веселовские – он и Федор – вернулись в Россию, но получил отказ. Тогда он уволил Федора Веселовского с поста посла, назначил другого, Михаила Петровича Бестужева-Рюмина, и потребовал от английского правительства уже насильственной выдачи Веселовских. Однако получил в полном соответствии с традициями английской демократии следующий ответ: «Английский король не может исполнить просьбы царя, не нарушая права убежища, которое должно оставаться неприкосновенным у всех народов, тем более, что лица, о выдаче которых требует царь, не были ни судимы, ни приговорены к наказанию»[202].

Ответ этот был воспринят в Петербурге вполне в соответствии с русской практикой: в России не привыкли уважать права человеческой личности, и отправили в Англию резкое и настолько оскорбительное письмо, что в ответ на него английское правительство было вынуждено отозвать своего посла из России и выдворить русского посла М. П. Бестужева-Рюмина. Таким образом, он провел совсем немного времени в Лондоне в качестве посла: 6 июня 1720 г. получил аудиенцию у короля Георга I, а 14 ноября статс-секретарь Джеймс Стэнхоуп предложил ему покинуть Англию в течение 8 дней.

Попытки добраться до строптивых Веселовских не прекращались и при Екатерине I. Пренебрегая неотложными внешнеполитическими заботами, русские пытались привлечь к этой задаче французский двор, прося его употребить все влияние, чтобы не только запретить переход Веселовских в английское гражданство, но позволить арестовать их и вывезти за пределы Англии в Россию.

Российские привычки не изменились с того давнего времени: как сейчас выдвигают недоказуемые обвинения уголовного характера, лишь бы схватить несогласных, так и тогда делали то же самое: из Петербурга обещали предоставить сведения о денежных растратах Веселовских, как только их вывезут на родину. Однако парламент не поверил российским домогательствам и отказал в выдаче – Веселовские остались в Англии. Уже через много лет, думая, что в Петербурге с восшествием на престол сына царевича Алексея, порядки переменились и можно просить разрешения вернуться на родину, Федор Веселовский послал прошение в Верховный тайный совет, управлявший тогда государством, и получил отказ – таких, как, он российский режим долго не забывал.

Дипломатические отношения между Россией и Англией возобновились только через 12 лет – в 1732 г. в Лондон к двору короля Георга II прибыл российский посол князь Антиох Дмитриевич Кантемир, широко образованный литератор из знатной молдавской семьи, автор известных сатир, родоначальник сатирической литературы и философ, переведший на русский язык трактат Фонтенеля «О множестве миров», запрещенный позднее церковниками. Кантемиру принадлежит честь ввести в русский язык такие слова, как «гражданин», «депутат»», «идея», «природа», «материя», ему также принадлежит такое выражение, как «смех сквозь слезы», иногда приписываемое Гоголю. Он не только активно участвовал в дипломатических переговорах, но и занимался литературным трудом – именно в Лондоне были впервые, задолго до России, изданы его известные сатиры. Однако такой образованный посол предпочитал бороться с распущенными журналистами, печатавшими неугодные русским властям статьи и книги, не полемикой, а применением физической силы. Так, в ноябре 1735 г. во Франции вышел памфлет некоего графа Локателли под названием «Lettres moscovites» («Московитские письма») с весьма нелестным описанием российских порядков. Памфлет сразу же перевели на английский язык, и послу из России последовал приказ принять меры по запрещению его, но в Англии это было сделать невозможно (в России не могли поверить, что английское правительство бессильно против свободы печати). Кантемир же нашел выход – он предложил автора побить. Как отреагировали в Петербурге, осталось неизвестным.

Несмотря на то что Кантемир не был хорошо известен в лондонском свете и не приобрел друзей среди англичан, о нем вспоминали как об англофиле. По словам французского дипломата, «…даже родись он в Лондоне, он не был бы большим англичанином»[203].

Кантемира, пробывшего на посту посла с 1732 по 1738 г., заменил князь Иван Андреевич Щербатов, сделавший прекрасную карьеру – посланником в Испании и Константинополе, вице-президентом Коммерц-коллегии, а впоследствии и президентом Юстиц-коллегии. Еще в молодости он поехал в Англию, и причем на собственные средства. Три года, проведенные там, Щербатов посвятил изучению языков, астрономии, навигации, и кроме всего этого, он «вступал в глубочайшие части математики». В 1719 г. Щербатов обратился к послу Федору Веселовскому с просьбой похлопотать о принятии его в английский флот, но получил отказ от англичан, которые приняли решение не обучать иностранцев на своих военных судах. Как посол Щербатов прибыл в Лондон и 1 сентября 1739 г. имел аудиенцию у короля Георга II в Кенсингтонском дворце. Щербатов был первым русским послом, кто знал английский язык. Он находился в Англии довольно долгое время – с 1739 по 1746 г., правда, с перерывами: в 1741 г. назначили Семена Кирилловича Нарышкина, первого щеголя своего времени и приверженца роговой музыки (в оркестре каждый музыкант дул свою единственную ноту в оркестре). Он продержался до 1743 г., и после его отзыва англичане просили опять прислать к ним Щербатова, «яко тамо уже лучше всякаго другаго знакомаго» – очевидно, новые российские послы были для них уж очень невтерпеж.

В 1746 г. на его место прибыл другой представитель Петербургского двора граф Петр Григорьевич Чернышев, который приобрел доброе расположение короля Георга II. Сообщалось, что его посольские донесения были настолько плохи, что ему из Петербурга было прямо сказано, что в его реляциях «ни явственного сенса [смысла], ниже [ни даже] склада и штиля не находится, и нужнейшие пассажи из оных прямо не вразумительны». Но это не помешало ему провести в Лондоне девять лет и неоднократно принимать участие в важнейших дипломатических переговорах, а также быть избранным в высшее научное общество Великобритании – the Royal Society (Королевское Общество), что, конечно, было лишь жестом вежливости к русскому послу.

Он прибыл в Лондон с двумя дочерьми – Дарьей, которая впоследствии стала женой фельдмаршала И. П. Салтыкова, и Натальей, вышедшей замуж за князя Владимира Голицына и приобретшей бессмертие как прототип героини повести Пушкина «Пиковая дама», той самой Le Princesse Moustache, которая дожила до 97 лет, пользуясь вниманием и уважением при дворе. В Англии она провела детство и получила прекрасное образование. Посол жил в Кенсингтоне – районе западнее королевского дворца, в доме, построенном в конце XVII в., который назывался Кенсингтон-хауз, стоявшем на улице Кенсингтон-хай-стрит. После того как в 1755 г. Чернышев покинул пост посла, дом был занят шотландской мужской школой. См. главу «Здания посольства».

В 1755 г. на посту посла Чернышева заменил князь Александр Михайлович Голицын. О деятельности Голицына в Лондоне мало что можно сказать. Как писал его биограф, «интересуясь преимущественно внешней стороной сношений с дипломатами и всяким «представительством», Голицын, будучи полной посредственностью, не имел и не мог иметь никакого влияния на дела… Иностранцы невысоко ставили способности князя Голицына, но отмечали, что он всегда стоял вне партий и сторонился от интриг, может быть, именно потому, что с ним «не совещались о делах», да он и сам этого не желал, ибо, по словам английского посланника, «скорее путал, чем помогал даже в тех безделицах, до которых его допускали». После возвращения в Петербург в 1761 г. его назначили вице-канцлером (т. е. заместителем министра иностранных дел), но и на этом посту он ничем не отличился. Живя в Москве в отставке, он посвятил себя благотворительности, выстроил Голицынскую больницу на Большой Калужской улице, которой завещал прекрасное собрание живописи.

Представитель известной семьи Александр Романович Воронцов с воцарением Петра III на российском престоле был переведен из Вены, где он находился на посту поверенного в делах, послом в Лондон, но пробыл там на посольском посту короткое время – приемная аудиенция состоялась 7 июля 1762 г., а отзыв датирован 9 декабря 1763 г. Екатерина II, занявшая престол в то время, когда он выполнял обязанности посла, отзывалась о его донесениях довольно-таки критически, почему и был он заменен Генрихом Гроссом, служившим в посольстве еще при князе Кантемире. В частности, именно он перевел на немецкий язык «Lettres Moscovites», антирусский памфлет графа Локателли с возражениями Кантемира под заглавием «Die Sogenannte Moscowitische Briefe etc.» («Так называемые Московитские письма и т. д.»). Гросс служил послом при нескольких европейских дворах, и с 1763 г. в Лондоне, но в 1765 г. его карьера прервалась – он скоропостижно скончался.

Его заменил статский советник Алексей Семенович Мусин-Пушкин, который дважды приезжал в Лондон в качестве посла, сначала в 1765–1768 гг., а потом в 1769–1779 гг. В начале своей долгой дипломатической карьеры он еще молодым поручиком состоял при венском посольстве, а в конце карьеры Мусин-Пушкин получил от австрийского императора Иосифа II графский титул Священной Римской империи. Несмотря на, казалось бы, успешную службу, к его посольским депешам относились в России довольно скептически: «Реляции сего министра составлены только из великих слов, как: благословенная империя, богатая казна и ему подобных, и не основаны на деле». Мусин-Пушкин умудрился даже не оповестить Петербург о начале войны между Испанией и Англией в 1779 г., и Екатерина II узнала об этом из сообщений газет – можно представить себе степень неудовольствия императрицы. К этому еще прибавилось и то, что посольство тратило на свои нужды пенсию, определенную Екатериной медику барону Димсдалю за успешное внедрение оспенных прививок в России. Мусин-Пушкин получил такой реприманд от императрицы: «С крайним неудовольствием известились мы от нашего лейб-медика барона Димсдаля, что он за два года не получал определенной ему от нас пенсии, хотя она к вам за все минувшие годы давно уже с излишеством доставлена была. Таковое удержание или обращение в собственную пользу денег, имеющих свое особливое и точное назначение, возбуждает в нас справедливое удивление». Результатом этого удивления было то, что в Лондон послом прислали барона Иоанна-Матиаса (Ивана Матвеевича) Симолина, с молодых лет служившего в коллегии иностранных дел и побывавшего на дипломатических постах в нескольких европейских столицах. В Лондоне он пробыл пять лет – с 1779 по 1784 г. и был переведен на «место приятнейшее», в Париж, вместо «русского красавца» князя Ивана Барятинского. Из Парижа ему пришлось сообщать о французской революции, о событиях, перевернувших старую Европу.

Симолин был опытным дипломатом и получил за службу свою орден св. Александра Невского и высокий чин тайного советника, хотя, по воспоминаниям, он иногда составлял свои донесения по газетам, приноравливая их к стилю официальных донесений (правда, те донесения, которые он присылал из Парижа во время революции, так не назовешь). По словам знавших его, он грешил невоздержанной жизнью: «Нравы г. Симолина не соответствуют его способностям; он жил в Лондоне и продолжает жить в Париже в самом дурном обществе, бывая в дурных местах и знаясь лишь с уличными женщинами», – писал Семен Романович Воронцов брату в 1786 г.

На одной из центральных улиц Лондона Харлей-стрит (Harley Street) И. М. Симолин купил для себя дом, который впоследствии был приобретен русским правительством и стал постоянной резиденцией посольства. Уже туда въехал следующий после Симолина посол, выдающийся дипломат Семен Романович Воронцов.

Воронцовы – русская дворянская фамилия, выводившая свои корни от тысяцкого князя Ивана Калиты. В роду были и бояре, но к XVIII в. они захудали. Известность и богатство Воронцовых пошли от Михаила Илларионовича, ставшего в 14 лет пажом Елизаветы Петровны, который много споспешествовал восшествию ее на престол – именно он стоял на запятках саней, на которых она поехала в Преображенский полк за поддержкой солдат против правительницы Анны Леопольдовны, и именно он арестовал правительницу и ее семейство. «Когда бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей», – обратилась к своим сторонникам цесаревна Елизавета Петровна в ночь на 25 ноября 1741 г. Наутро она стала всероссийской императрицей. О верности Воронцова императрица не забыла: Михаил, отец которого имел только 200 душ крепостных, получил обширные поместья и значительные подарки от новой императрицы и сделался ее камергером. Михаил Илларионович вскоре еще более укрепил свое положение при дворе после женитьбы на Анне Скавронской, двоюродной сестре Елизаветы. Он занимался коммерцией и даже вел торговлю с заграницей, что было довольно необычно для дворян, да еще так близко приближенных ко двору, но, правда, это ему не мешало представлять себя бедняком. Обремененный долгами, он неоднократно просил разных милостей: «Не имея ничего собственного, для жития с женою принужден был покупать и строить дворы, заводить себя людьми и экипажем, и для бывших многих торжеств и праздников ливреи, платья богатые, иллюминации и трактаменты делать». По его словам, он «нечувственно вшел в разные долги, а содержание дома стало превосходить ежедневные доходы».

Его брат Роман Илларионович Воронцов не испытывал таких затруднений – он женился на богатой сибирячке Марфе Ивановне Сурминой, да к тому же сам не был чист на руку, недаром его прозвали Роман-большой карман. Обличитель нравов того времени князь М. М. Щербатов писал: «Граф Роман Ларионович Воронцов, во все время своей жизни признанной мздоимцем, был определен в наместники во Владимир и не преставал обыкновенные свои мздоимствы производить». Дело дошло до того, что Екатерина прислала ему подарок с намеком – большой кошелек, который прибыл к нему как раз в именины и, говорят, так на него подействовал, что он вскоре заболел и умер.

У Романа Воронцова было четверо детей: две дочери – Елизавета, ставшая фавориткой императора Петра III, и Екатерина, участвовавшая в перевороте Екатерины II и сыгравшая позднее большую роль в истории русского просвещения, и два сына – старший Александр, крупный государственный деятель екатерининского и александровского царствований, и младший Семен (1744–1832), бывший на протяжении многих лет русским послом в Великобритании. У него были и дети, родившиеся после того, как он овдовел – от англичанки Елизаветы Брокет, получившие фамилию Ронцовых, которые «пользовались особенною нежностью своего родителя, так что на них уходило его состояние».

А сыновья его Александр и Семен, рано лишившись матери, получили воспитание в доме дяди Михаила Илларионовича, который руководил внешней политикой России и был образованным человеком, интересующимся вопросами культуры – он покровительствовал М. В. Ломоносову.

Семен Воронцов прожил долгую жизнь, проведенную на службе Российского государства и обнимавшую собой шесть царствований – Елизаветы Петровны, Петра III, Екатерины Великой, Павла I, Александра I и Николая I. Как писал биограф С. Р. Воронцова, он «первоначально получил легкое Французское обучение, но от своего дяди-канцлера, и в особенности от своего брата, одного из образованнейших людей того времени, заразился страстною охотою к чтению и до глубочайшей старости сохранил в себе благородную потребность непрестанной умственной пищи. В ранней молодости ему удалось проехаться по всей России, побывать в Сибири, и в Астрахани, а потом, в долгих походах, узнать близко Русскую землю, Русского простолюдина, в особенности Русского солдата».

В молодости Семен Воронцов мечтал стать военным: «С самого раннего детства я имел страсть и неодолимый порыв к военному ремеслу», – писал он в автобиографии[204]. Назначенный благоволившим ему Петром III камер-юнкером, он отказался от много сулившей ему придворной карьеры и, как он сам писал, «умолил его не делать из меня придворного, объясняя, что в тысячу раз больше желаю поступить в гвардию поручиком… Он согласился, и я был совершенно счастлив». Все это произошло за три дня до переворота июня 1762 г., приведшего к власти Екатерину II. Ему сообщили о бунте войск: «Мне тогда было всего 18 лет; я был нетерпелив как Француз и вспыльчив как Сицилиец. Я пришел в невыразимую ярость при этом известии». Воронцов не мог изменить присяге – «лучше умереть честно, верным подданным и воином, чем присоединиться к изменникам» – и бросился на защиту императора Петра, но его арестовали и посадили под караул. Через 11 дней его по приказу Екатерины выпустили и позволили продолжать службу, но он не хотел оставаться в России и был назначен в посольство в Вену. Оттуда Воронцов перевелся в армию. Он храбро и разумно командовал, отличился при важнейших сражениях русско-турецкой войны, получил орден Георгия и стал полковником, но военная карьера ему не удалась – против него был настроен всемогущий Потемкин.

В 1782 г. Воронцова назначили послом в Венецианскую республику, но он там вскоре затосковал от совершенного отсутствия каких-нибудь дел и запросился в другое, более оживленное место. Из Лондона и Парижа он выбрал первое – ведь послом там был (в 1762– 1763 гг.) его старший брат, оставивший полезные знакомства и связи. Воронцова назначили послом, но сразу выехать на место новой службы он не смог: скончалась от туберкулеза нежно любимая молодая жена Екатерина Алексеевна, дочь адмирала А. Н. Сенявина. От этой потери Семен Романович сам тяжело заболел и долго не мог оправиться. Он писал (письмо по-французски) брату из Падуи 16 (5) сентября 1784 г., на одиннадцатый день после кончины жены: «Вы знаете уже о моем горе, но вы не можете представить, до какой степени я несчастен. Я был спокоен и счастлив; я не хотел ничего, я не завидовал ничьей судьбе, и нет никого, чьей судьбе я завидую в настоящее время. Мое существование ужасно. Три года моего счастья прошли как один миг, и мое будущее существование будет вечным страданием… Какая женщина, какая подруга, какой ангельский характер!» Похоронили ее в Венеции, в греческой церкви св. Георгия, а Воронцов так и остался вдовцом.

Только в мае 1785 г. он прибыл в Британию и с 24 мая стал официально послом России в Лондоне, где ему предстояло провести 47 лет – всю оставшуюся жизнь. Вместе с ним были и двое его детей – трехлетний Михаил и полуторагодовалая Екатерина.

Воронцов не был достаточно знаком с дипломатией вообще, а в особенности с английский политической системой. Как писал он своему другу Ф. В. Ростопчину, который застал его в Лондоне «брошенного, помимо воли его и очень поздно, уже на закате дней, без всякой предварительной подготовки, на поприще совершенно чуждое его вкусам и привычкам; короче, политического новобранца, который приступал к изучению своего дела на 44-м году жизни…». Уже позже он так объяснял трудности посольских обязанностей в Великобритании, непостижимых для русских: «Здешняя миссия не похожа на прочие, ибо образ здешнего правления от других отличается, дела не идут, как в других землях. Двор и министерство не могут ничего сделать без обеих камер Парламента, в коих всегда бывают разные фракции, но и Парламент не так независим в своих действиях, как те думают, те, кои не знают совершенно Англию, ибо Парламент сам весьма зависим от расположения мыслей нации, которая во всех важных делах весьма действует на поведение обеих камер».

Воронцов установил деловые и дружеские отношения со многими представителями британской политической элиты, он активно работал для установления тесных отношений между двумя государствами. Воронцов писал: «любя Англицкую нацию и зная, что она любит Россию, мне прискорбно было видеть, что сии две земли будут теперь в отдалении интригами Берлинского двора и еще другого, который наипаче всех будет пользоваться нашим несогласием с Англиею».

Тогда Великобритания с подозрительностью наблюдала успехи русской экспансии и, как могла, вместе с Пруссией противодействовала ей. Дело дошло до того, что премьер-министр Уильям Питт объявил о мобилизации флота, а для России война была бы гибельна. Воронцов, понимая, насколько важно выражение общественного мнения для правительства Англии, стал действовать решительно: он встречался с лидерами оппозиции, убеждал их противодействовать военным планам правительства, издавал множество брошюр, где доказывал невыгодность для Англии разрыва отношений, и что было особенно важно, торговых, с Россией. Он добился того, что созывались митинги, на которых требовали остановить посылку флота. В конце концов правительство было вынуждено отступить.

Русский посол, как ни удивительно, порой не соглашался со своим правительством. Так, он был против захвата и раздела Польши, который называл противным идее справедливости; расходился по вопросу о вооруженном нейтралитете, который он считал невыгодным для России; не согласился со вздорной идеей заселить Крым британскими каторжниками…

Он позволял себе спорить с временщиком Платоном Зубовым, вследствие чего его обходили по службе и изводили придирками. Воронцов, «наскучив постоянными гонениями», решил было оставить службу, но остался из-за сына, которому он решил дать лучшее в мире английское образование.

Русское посольство и дом Воронцова были центром для немногочисленной русской колонии и гостеприимным местом для русских путешественников. Карамзин писал в «Письмах русского путешественника» о пребывании в Англии: «Всего чаще обедаю у нашего посла, графа С. Р. Воронцова, человека умного, достойного, приветливого, который живет совершенно по-английски, любит англичан и любим ими. Всегда нахожу у него человек пять или шесть, по большей части иностранных министров. Обхождение графа приятно и ласково без всякой излишней короткости. Он истинный патриот, знает хорошо русскую историю, литературу и читал мне наизусть лучшие места од Ломоносова. Такой посол не уронит своего двора».

Он много раз просился в отставку – здоровье подводило, да и года давали себя знать. В 1806 г. Воронцов покинул службу, проведя на посту посла в сложное время отношений России и Англии более двадцати лет, но остался в Англии и ради детей, и потому, что Англия стала для него вторым домом (хотя он так и не говорил по-английски!). Сын Михаил воспитывался отцом, который составлял программы его обучения, нанимал лучших учителей. Михаил, проведший молодость вдали от России, свободно говорил по-русски, прекрасно знал английский и французский, греческий и латынь, изучал математику, архитектуру, естественные науки, вместе с отцом бывал на заседаниях парламента, знакомился с промышленными предприятиями. Отец был убежден, что Россия освободится от позорного крепостного рабства и воронцовские имения перейдут к крестьянам, поэтому его сын обучался столярному ремеслу, чтобы он мог прокормить себя.

Отец, готовя его к военной службе, считавшейся в России самой почетной, не хотел отдавать его в Итон колледж, один из самых лучших, где, как и в других, карьера военного отнюдь не приветствовалась. Как говорил знаменитый полководец герцог Веллингтон, учившийся там, «мы не военная нация, сама по себе служба в армии чужда нашим привычкам». Но Россия была страной солдат, и военная служба считалась не только самой почетной, но и единственной настоящей для молодых дворян. Михаил Воронцов в возрасте 17 лет впервые отправился в Россию, напутствоваемый такими словами отца: «Страна, куда ты едешь, ничем не походит на Англию. Хотя новое царствование [Александра I] осчастливило наших соотечественников, хотя последние, избавившись от ужаснейшего рабства, считают себя свободными, – они не свободны в том смысле, как жители других стран, которые, в свою очередь, не имеют понятия о настоящей свободе, основанной на единственной, в своем роде, конституции, составляющей счастье Англии, где люди подчинены законам, равным для всех сословий, и где почитается человеческое достоинство. У нас невежество, безнравственность вследствие этого невежества и формы правления, которые, портя людей, лишают их возвышенных чувств, споспешествуют алчности, развитию чувственности и рабскому, недостойному унижению пред людьми сильными или фаворитами государя». Михаил Семенович Воронцов стал одним из самых знаменитых исторических деятелей России на самых разных поприщах.

О дочери Екатерине все, кто ее знал, отзывались с большой симпатией. Один из тех кто, посетил Лондон, известный писатель Н. И. Греч, оставил такие воспоминания о ее внешности: «Третьяго дня видел я в ложе Италианской Оперы молодую девицу, красоты необычайной, притом одетую просто, со вкусом, в движениях своих грациозную и свободную. Я полюбопытствовал узнать, кто она, и мне сказали, что это дочь Леди П-к, сестры нашего Графа М. С. В[205].»

Екатерина двадцати пяти лет вышла замуж в 1808 г. за лорда Георга-Августа, одиннадцатого графа Пемброк, восьмого Монтгомери и осталась на всю жизнь в Британии. Пемброк – старинная фамилия, происшедшая от камергера (управляющего двором, казначея) короля Генри I, царствовавшего в 1100–1135 гг. Потомок его получил 27 Мая 1469 г. титул графа, он участвовал в войне Алой и Белой Роз на стороне Йорков, попал в плен к Ланкастерам и был обезглавлен.

У Екатерины Воронцовой и Георга-Августа Пемброк было трое дочерей – Джорджиана, Эмма, Мэри – и сын Сидней, получивший титул лорда Герберта Ли.

Леди Екатерина Пемброк, или, как ее прозвали, «Русская графиня», скончалась 27 марта 1856 г. Перед тем она побывала у детей, живших в поместье Уилтон-хауз (Wilton House) под Лондоном, и вернулась в свой дом в Лондон на Графтон стрит (1, Grafton Street), где почувствовала себя плохо, попросила поставить перед постелью портрет ее любимого брата Михаила и вскоре тихо скончалась. Ненадолго пережил ее брат – в России в том же году, 18 (6) ноября, умер и Михаил Семенович Воронцов.

Усадьба графов Пемброк Уилтон-хауз (Wilton House) сохранилась, она находится примерно в 100 км к юго-западу от Лондона по направлению к Сэлисбюри (Salisbury; дороги М3 и А30). Она доступна для посещения. Семья Пемброк владеет этой усадьбой в продолжение 450 лет; дворец претерпел много изменений, достроек, перестроек. В нем побывали все английские монархи, начиная с королевы Елизаветы I.

В течение восьми столетий то место, на котором стоит нынешний дворец, принадлежало церкви. Вначале тут было аббатство, основанное в 773 г. графом Элландам; в 830 г. английский король Эгберт основал небольшой женский монастырь (приорство), в ХII столетии он превратился в бенедиктинское аббатство, дожившее до 1540-х гг. Тогда король Генрих VIII конфисковал монастыри и их земли, ставшие собственностью короны. Аббатство и его земельный участок, площадью более 18 тысяч га, он пожаловал своему фавориту Уильяму Герберту, который получил еще больше богатств после женитьбы на сестре последней жены короля. Уильям после смерти короля Генриха стал опекуном его наследника Эдуарда VI, пожаловавшего ему титул графа Пемброка.

В 1543 г. он начал строить большой дворец рядом с рекой Нэддер, который был значительно перестроен в 1647 г. после большого пожара знаменитым английским архитектором Иниго Джонсом, ему принадлежат и великолепные интерьеры, прекрасно сохранившиеся до сего времени. Мебель в Уилтон-хауз сделана знаменитыми мастерами Уильямом Кентом и Томасом Чиппендейлом. В 1801–1814 гг. западный и северный фасады дворца был существенно изменены.

Графы Пемброк были покровителями искусств, и именно им Шекспир посвятил первое издание своих пьес. По семейному преданию, во дворе Уилтон-хауза труппа актеров во главе с Шекспиром впервые представила комедии «Двенадцатая ночь» и «Как вам это понравится». В усадьбе снимались многие фильмы, а в большой зале дворца – сцены из популярного фильма по роману Джейн Остин «Чувство и чувствительность».

Во дворце находится одна из лучших в Великобритании коллекций предметов искусства – картины Луки Джордано, Риберы, Рубенса, Хальса, Рембрандта, Питера и Яна Брейгелей, Рейнольдса, греческие и римские скульптуры из коллекции кардинала Мазарини. Здесь демонстрируется самая представительная коллекция в частном собрании портретов Ван Дейка и, в частности, самый большой групповой портрет, созданный художником, запечатлевший членов семьи Пемброк.

В поместье Уилтон побывали все английские монархи, начиная с королевы Елизаветы I, а в 1818 г. его посетил будущий император, великий князь Николай Павлович, посадивший в парке дуб, отмеченный мемориальной доской.

Парк дворца великолепен, в нем несколько садовых павильонов и фонтанов, а также копия моста итальянского архитектора Палладио, перекинутого через реку Нэддер. Он был построен одним из графов Пемброк, практикующим архитектором. Мост Палладио был весьма популярен во многих странах – в Англии существуют целых три копии его, а русским он знаком по так называемому Сибирскому мосту в Царском селе. Мост в Уилтон-хауз обратил на себя внимание Уинстона Черчилля, незаурядного художника, чья картина выставлена во дворце. Чета Черчиллей бывала в Уилтоне до Второй мировой войны, а во время войны во дворце находился штаб южной группы войск перед высадкой союзных войск в Нормандии.

Нынешний владелец этого великолепного имения Генри Герберт, 17-й граф Пемброк, 14-й граф Монтгомери и 6-й барон Герберт, наследовал имение в 1969 г. и приложил много сил и средств для его поддержки, реставрации и развития: тут действует большое и процветающее садовое и цветочное хозяйство, проводятся образовательные программы для детей, концерты, а залы дворца сдаются под театральные постановки и разного рода мероприятия.

Когда ходишь по дворцу Уилтон-хауз, то встречаешь совершенно неожиданно экспонаты, которые могут заинтересовать русского зрителя. Так, например, в дворцовых залах можно увидеть несколько портретов Воронцовых: самый известный портрет Семена Романовича Воронцова работы крупного английского художника Томаса Лоуренса, портрет дочери Екатерины Воронцовой-Пемброк, привлекательной голубоглазой молодой женщины, и сына Михаила Воронцова в военной форме, а также выразительные скульптурные портреты Михаила и Екатерины.

В одной из галерей дворца стоят русские сани, привезенные Екатериной из России, и недалеко от них походный сундучок императора Наполеона, захваченный как трофей М. С. Воронцовым и подаренный им сестре. Обои в одной из комнат вытканы по образцу, привезенному из России Екатериной Воронцовой.

Недалеко от усадьбы находится небольшой город Уилтон, который стоит на земле, когда-то принадлежавшей старинному монастырю, а потом Пемброкам. В центре городка Уилтон стоит церковь, построенная в 1841–1845 гг. (проект архитекторов Уайатта и Брендона) по образцу романской церкви итальянского города Витербо на средства Екатерины Пемброк-Воронцовой, освященная в честь Богородицы и святого Николая. В этой церкви похоронили Екатерину – могила ее находится, как обычно, у алтаря, надгробие исполнено в виде прямоугольного постамента с изваянной на нем лежащей фигурой усопшей. Рядом захоронение ее сына Сиднея, лорда Герберта Ли, ставшего видным государственным деятелем, министром обороны, и… причудливый каприз истории – именно он, внук С. Р. Воронцова, был британским военным министром, планировавшим и руководящим военными операциями Крымской войны, приведшей к поражению России.

Семен Романович Воронцов скончался 21 (9) июля 1832 г. в своем лондонском доме на Менсфилд-стрит (Mansfield Street W1), окруженный горячо любимой семьей – сыном Михаилом и дочерью с мужем, лордом Пемброк.

Автор подробной биографии С. Р. Воронцова, опубликованной в «Русском архиве» в 1874 г., так описывает его последние дни: «Тихо и бестревожно проходили эти последние годы долгой его жизни, до конца которой не затмевалась в нем полная ясность душевных способностей. Ему досталось редкое счастье достигнуть глубокой старости, не дряхлея нравственно и, так сказать, угаснуть, не померкая до последнего мгновения. Он не прекращал умственных занятий. В самые последние дни жизни, почти девяностолетний старец, не желая беспокоить прислугу, отправился ночью со свечою в свою библиотеку, находившуюся в другом ярусе его дома, оступился и упал на лестнице… Кончина его была умилительно-прекрасна, и вот в каких словах описывает ее неизвестный автор краткой биографии графа С. Р. Воронцова (на французском языке):

"Совершенное спокойствие духа и приятное настроение его возвышенного ума – отличительные черты благородного его характера – не покинули его ни на один миг. Улыбаясь своим детям, благословляя их, он тихо отошел в вечность, с тою верою, которую придает в последний час сознание безупречного исполнения на долгом поприще обязанностей гражданина, отца и доброго христианина. Он желал, чтобы его похоронили без всякой пышности близ приходской церкви и запретил ставить над собою какой-либо памятник, кроме простой мраморной плиты с надписью имени его, времени рождения и смерти. Эта последняя воля была в точности исполнена…"».

Воронцова похоронили в церкви св. Марии ле-Боун (StMary-lebone), которой он благотворил. Будучи в Лондоне, я искал в этой церкви место погребения Воронцова, но безуспешно – никто не мог мне ничего сказать, но в конце концов с помощью моих английских друзей удалось узнать, что сравнительно недавно, в 1983 г., в связи с тем, что церковь превратили в оздоровительный центр, все погребения оттуда вынесли на большое кладбище под Лондоном, где и находится общее погребение церкви св. Марии ле-Боун, отмеченное крестом, но там нет никакого упоминания о том, кто именно похоронен. Удивительно и прискорбно, что здравствующие потомки графа Семена Романовича Воронцова не озаботились тем, чтобы останки его были перенесены в уилтонскую церковь и положены рядом с останками его любимой дочери…

Как мне сообщила секретарь прихода церкви св. Марии, на могиле Воронцова действительно была помещена доска с очень простой надписью, именно такой, о какой он просил в завещании:

Однако имя Семена Романовича Воронцова осталось на лондонской земле. На севере Лондона есть Воронцовская улица – Woronzov Road, которую проложили в 1843 г. и назвали именем русского посла. Дело в том, что он завещал 500 фунтов стерлингов – тогда весьма немалую сумму – на помощь бедным. В ноябре 2002 г. в присутствии российского посла и мэра лондонского района Кемден открыли мемориальную доску (подарок петербургской компании «Петр Великий», автор ее – скульптор Вячеслав Быхаев) в честь Семена Воронцова. На ней надпись «This road was named after Count Simon Woronzow, Russian ambassador to the United Kingdom from 1784 to 1806. He lived in Marylebone and on his death in 1832 left a bequest for the poor of the parish. The money was used to build the St Marylebone almshouses at the south-west corner of the road.» («Эта улица был названа в честь графа Семена Воронцова, русского посла в Соединенном Королевстве с 1784 по 1806 г. Он жил в приходе церкви св. Марии ле-Боун и после кончины в 1832 г. оставил пожертвование в пользу бедных прихода. Средства эти были использованы для постройки богадельни св. Марии ле Боун, находящейся на юго-западном углу улицы»). Зримый памятник русско-британских связей – дом для престарелых – существует до сих пор, и там помнят имя своего благотворителя, русского посла Семена Романовича Воронцова.

В 1806 г. в Великобританию был послан в качестве поверенного в делах барон (впоследствии граф) Павел Александрович Строганов. Один из самых ярких и талантливых сподвижников молодого императора Александра I, он отличился во всех областях порученной ему деятельности, будь это реформирование государственного устройства, дипломатическая деятельность или военная карьера. В молодости Строганов находился под влиянием своего наставника Жильбера Ромма, который, вернувшись во Францию во время революции и получив власть, из скромного гувернера превратился в деспота и кровопийцу: тысячи людей погибли от его приговоров, которые он считал вполне справедливыми. О таком революционере, как Ромм, и было сказано:

Строганов принимал настолько активное участие в событиях Великой французской революции, что Екатерина была вынуждена приказать ему немедленно покинуть Францию и вернуться в Россию.

Он был инициатором создания «негласного комитета», состоявшего из наиболее приближенных к императору молодых людей, и самым решительным и пылким членом его, ратовавшим за освобождение крестьян, распространение образования, преобразование государственного управления. После прекращения действий комитета он некоторое время работал в министерстве внутренних дел, но с появлением совершенно других лиц в окружении императора Строганов все более и более отходил от прежней деятельности, не лишаясь, однако, доверия Александра I.

Целью его поездки в Лондон в мае 1806 г. были переговоры с британским кабинетом о сближении позиций двух стран с целью противодействия Наполеону. Строганов прислал Александру рапорт, где, по словам биографа, «изложенные в этом рапорте мысли, в высшей степени здравые и как нельзя лучше отвечавшие тогдашнему международному положению дел, рисуют дипломатические способности Строганова с самой лучшей стороны», но новые лица в окружении императора не способствовали его миссии, и Строганов был вынужден вернуться в Петербург. О нем так отзывался С. Р. Воронцов: «Кроме прекрасного характера, он отличался возвышенностью души, весьма редкою в людях, которые живут при дворе и близки по делам к самому Государю. Надо иметь очень твердые начала и особенную душевную крепость, чтобы противустоять дурным примерам, заразе честолюбия, ненасытности в искании власти, богатства, чинов, суетных отличий и всего того, чем так услаждаются министры и фавориты… Граф же Строганов, державшийся начал более возвышенных и имея душу более крепкую и благородную, будет всегда памятен людям, которые его знали и которым горестно видеть, как мало остается у нас людей с твердой волей». П. А. Строганов пробыл на посту посла всего полгода: назначенный 10 мая 1806 г., он покинул этот пост 7 декабря того же года.

После Строганова в Лондоне представителем русского двора с 7 декабря 1806 г. по 2 февраля 1808 г. был карьерный дипломат Максим Максимович Алопеус (1748–1822), состоявший многие годы посланником при прусском дворе, так что его даже обвиняли в пристрастии к Пруссии и забвении русских интересов. Алопеуса отправили в Лондон с чрезвычайным поручением побудить Великобританию к более деятельному участию в войне с Наполеоном, но после заключения Тильзитского мира с присоединением России к враждебной Англии континентальной системе ему было приказано немедленно оставить Лондон вместе со всем посольством, и дипломатические отношения прервались до 1812 г.

С 1812 г. послом Российской империи в Лондоне назначили графа Христофора Андреевича Ливена, 38-летнего генерала, пробывшего там очень долгий срок для послов – двадцать два года.

Он происходил из древнего прибалтийского рода, происходившего от главы племени ливов, принявшего в конце XII в. христианство. Его потомки получили от шведских королей титул барона, а в России стали князьями. Христофора Ливена записали в армию пяти лет, со временем он стал флигель-адъютантом Павла I, участвовал в войнах с Наполеоном, и в том числе в кровопролитной битве при Аустерлице, в 1808 г. был зачислен в министерство иностранных дел, а с 1812 г. назначен послом в Великобританию.

Его женой была сестра небезызвестного Александра Христофоровича Бенкендорфа, главы III отделения и шефа жандармов при Николае I, Доротея (Дарья) Христофоровна. Еще до выпуска из Смольного института она была пожалована фрейлиной, а после окончания его императрица Мария Федоровна выдала ее замуж за Х. А. Ливена. После назначения его послом в Великобритании Дарья Христофоровна открыла в Лондоне политический салон. По словам ее биографа, «княгиня Ливен в молодости не была красива, но, высокого роста, прямая и худая, со слишком длинной шеей, она имела гордую осанку и, по словам современников, обладала какой-то невыразимой прелестью, отражавшеюся в ее огненных черных глазах. При большом уме, она не отличалась ни образованностью, ни начитанностью, но владела в совершенстве пером. Расчетливая и эгоистичная, с характером прямым и правдивым, она отличалась постоянством своих привязанностей и соединяла с отсутствием настоящей сердечности большую чувствительность».

Баронесса, по словам биографа, благодаря «большому уму, какой-то невыразимой привлекательности, несмотря на малую образованность и начитанность, создала себе репутацию, может быть, недостаточно обоснованную, влиятельной особы в делах политических»[207]. Здание русского посольства было местом, где собирались все крупные политические деятели Великобритании, ее салон был «очагом руссофильства» в Великобритании. Она знала всех в свете, со всеми поддерживала дружеские отношения и ко всем, включая короля, имела доступ. Все это использовалось для создания благоприятного для России общественного мнения. Но она не только формулировала общественное мнение, но и непосредственно вмешивалась во внутреннюю борьбу партий, назначение министров, в ход дипломатических переговоров, и более того, она могла вмешиваться во внутренние дела Британии, исходя из личных симпатий или антипатий.

Судя по отзывам и письмам современников, английским политикам приходилось считаться с madam Lieven, с которой считались больше, чем с ее мужем. Именно она, а не посол, многом влияла на выработку русской политики, и некоторые политики, такие, например, как герцог Веллингтон, вообще предпочитали сноситься с петербургским двором не через русское посольство.

В 1834 г. Х. А. Ливена отозвали из Лондона и назначили воспитателем наследника Александра Николаевича. С ним в Петербург переехала и его жена, но после жизни, проведенной в центре мировой политики, «она тосковала по Лондону и в великолепном Царскосельском дворце чувствовала себя отдаленною от Европы»[208].

Брак ее поддерживался лишь наружно, и особенно после того, как она интимно сошлась с известным австрийским дипломатом и государственным деятелем Меттернихом. Она уехала из России и обосновалась в Париже, а после кончины ее мужа в 1838 г. почувствовала себя совсем свободной и опять открыла политический салон, но теперь уже в Париже, пользуясь до конца жизни дружбой с крупным политическим деятелем Франции и историком Франсуа Гизо: «…она питала какой-то болезненный, неопределенный страх к скуке; жизнь на виду у всех и постоянное общение с умными и интересными людьми сделались для нее существенною потребностью и научили ее глубокому знанию человеческого сердца. Этими ее качествами и недостатками одинаково объясняется ее успех среди самых выдающихся государственных людей ее времени; честолюбивая и не лишенная большой доли снобизма, она дорожила этими успехами более всего и им же всего более обязана была своею известностью»[209].

Баронесса Ливен умерла в Париже в 1857 г. и была похоронена близ Митавы (Латвия).

С июля по октябрь 1830 г. в продолжение временного отсутствия Ливена в Лондоне его заменял на посольском посту граф Фаддей Фадеевич Матушевич, бывший до этого членом «комитета по конским заводам», а уже после отзыва князя Ливена его обязанности довольно недолго (с июня 1834 по январь 1835 г.) исполнял временный поверенный в делах граф Павел Иванович Медем, служивший советником посольства, а в январе 1835 г. послом назначили графа Поццо ди Борго.

Шарль-Андре Поццо ди Борго (в России он стал Карлом Осиповичем) был корсиканцем, соперником и непримиримым врагом другого корсиканца – Наполеона Бонапарта. Император Александр I призвал Поццо ди Борго на русскую дипломатическую службу, и он с честью выполнял его многочисленные поручения.

В 1814 г. Поццо ди Борго был послан в Париж, где пробыл до 1835 г., откуда его перевели 5 января 1835 г. в Лондон. Несмотря на то что он часто болел, он считался послом до 26 декабря 1839 г., потом вышел в отставку и поселился в том же Париже, где скончался 3 февраля 1842 г. в возрасте 78 лет.

Умный, последовательный в своих интересах, внимательно анализировавший европейскую политику, авторитетный, он в продолжение долгой жизни находился в самом центре политических событий Европы и оказывал на ее течение большое влияние.

В Лондоне его заменил барон Бруннов, который 17 февраля 1840 г. официально стал представлять Россию при Сент-Джеймском дворе. Он находился на посту российского посла рекордное число лет – с 1840 по 1870 г. с перерывом в 1854–1858 гг., вызванным Крымской войной.

О Бруннове сохранились самые разные мнения. Если его биограф в «Русском биографическом словаре» отзывался о нем весьма комплиментарно: в его деятельности «проявлялась вся опытность и дипломатическое искусство, соединение твердости с умеренностью, смелости с осторожностью»[210], и если историк С. С. Татищев писал, что Бруннов – это «один из самых выдающихся дипломатов „нессельродовской“ школы»[211], то публицист, монархист В. П. Мещерский дал ему довольно нелестную характеристику: «Мне говорили, что карьерой своею в начале он был обязан своему красивому почерку, а затем своему французскому стилю. Что он сделал для России полезного, я никогда не мог узнать, но под конец его карьеры его могли ценить потому, что он годы высиживал в Лондоне и приучил к своей фигуре и к своему чудачеству чуть ли не весь политический мир Англии. Вообще такого оригинального и самобытного типа цинизма, в своем презрении к каким бы то ни было нравственным обязанностям по должности, и в своем куртизанстве, я никогда не встречал… Какой нации он был, какой веры, так я никогда не мог узнать; но одно было всем известно, это удивление каждого, что столько лет мог быть русским послом в Лондоне человек, который ничего не признавал, кроме заботы о своем здоровье, и столько же любил Россию, как любил ее любой англичанин»[212]. Чрезвычайно резкую и едкую характеристику Бруннова оставил Ф. Ф. Вигель в своих воспоминаниях.

Брунновы (или Бруновы) происходили из рода баронов von Brunnow из прусской провинции Померании, переселившихся в Курляндию (это западная часть современной Латвийской республики). Филипп Иванович Бруннов родился в 1797 г., учился в Лейпцигском университете, 21 года поступил в министерство иностранных дел и всю жизнь свою был связан с дипломатической деятельностью. В начале своей карьеры он участвовал в работе нескольких конгрессов Священного союза, а в 1823–1826 гг. состоял чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Новороссии М. С. Воронцове и редактировал газету «Одесский вестник». Тогда он встретился с А. С. Пушкиным, в судьбе которого позже, вероятно, сыграл зловещую роль. В 1828 г. Бруннова перевели начальником дипломатической канцелярии Ф. П. Палена, управлявшего Дунайскими княжествами, занятыми русскими войсками. Он выдвинулся блестящим изложением дипломатических документов, был назначен главой дипломатической канцелярии А. Ф. Орлова (1829–1830) во время его чрезвычайной миссии в Стамбуле после заключения мирного трактата в Адрианополе, а с 1832 г. в его карьере происходит важное событие: он становится главой личной канцелярии министра иностранных дел К. В. Нессельроде и ему вменяется в обязанность составление важнейших дипломатических документов.

Умный и наблюдательный, обладавший даром стилиста, славившийся умением быстро писать тексты дипломатических документов, «в чисто литературном отношении, Бруннов был истинный художник, в своеобразных кратких фразах, пластических, будто выточенных, по которым можно и без подписи узнать Бруннова, он умел в самую доступную, простую форму заключить много недосказанной глубокой мысли»[213]. Бруннов сумел так изучить пристрастия Николая, что император неизменно одобрял бумаги, подписанные Брунновым.

Работа с Нессельроде в большой мере способствовала успешной и быстрой карьере Бруннова. В 1839 г. его назначают представителем российского императорского двора при государствах Германского союза, в карликовых Вюртемберге, Гессен-Касселе, Гессен-Дармштадте, Мекленбург-Шверине, Мекленбург-Стрелице. Это значило стать близким к семье Романовых, которая состояла главным образом отнюдь не из Романовых, а скорее из представителей германских государств. В 1840 г. началась его долгая карьера посла в Великобритании. Во время Крымской войны посол вместе со всем составом посольства покинул Великобританию 18 декабря 1854 г., а возвратился в Лондон 8 февраля 1858 г. Еще один перерыв был совсем недолгим – Бруннова определили послом в Париже с мая по сентябрь 1860 г.

Бруннов 22 июля 1874 г. в возрасте 77 лет ушел в отставку, поселился в Дармштадте, где у него был небольшой дом, и через год скончался (этот город – родина жены русского императора Николая II Аликс, которая была дочерью Людовика IV, великого герцога Гессен. В городе стоит русская церковь, построенная Николаем II в память его жены.).

Бруннов, по словам его биографа, стал «Нестором русской дипломатии, носителем ее старых преданий и опыта… Бруннов был также замечательный знаток Англии, ея внешней и внутренней политики, ея внутренней жизни; письма его изобилуют проницательными и остроумными наблюдениями над политическими нравами Англии и ея парламентским механизмом, в них встречаются удивительные по тонкому юмору и глубокому знанию действительности картины из жизни английского общества»[214]. Бруннов хорошо знал английскую политическую арену, был знаком чуть ли не со всеми крупными деятелями Великобритании, русское посольство при нем было центром светской жизни – его гостеприимные приемы привлекали сотни гостей.

Нужно сказать, что накануне Крымской войны, так дорого обошедшейся России, Бруннов отправлял в Петербург дезинформирующие донесения, в которых утверждалось, что Великобритания совсем не собирается начать войну против России.

Как писал историк Н. Н. Фирсов о последних годах пребывания в Лондоне Бруннова, «опытный и добросовестный дипломат, он безупречно, с официальной точки зрения, выполнял свои трудные обязанности; благородный человек, приятный собеседник, он был любим английским обществом по старой памяти, или вернее, любим тогда, когда напоминал о себе обществу и двору. А напоминал он о себе редко; годы брали свое… Он ко всему относился холодно, апатично; общественные связи тяготили его, он любил проводить целые часы один в кабинете; поспешно справлялся с бумагами, которые к нему приносили, и ко всякому вопросу, предмету, или лицу, не имеющему непосредственного отношения к делу, относился как-то рассеянно, отвлеченно… Надо прибавить, что вне сферы политической граф Бруннов был скорее иностранец – чем русский. Он усердно служил интересам русской дипломатии, но русским нравам, русским традициям, русскому образу жизни он далеко не сочувствовал. Едва ли мы ошибемся, сказав, что он просто не любил русской жизни. Да он и не знал ее. Он почти всю жизнь провел за границей, предпочитал все иностранное, с грехом говорил по-русски.

Естественно, что как представитель России среди английского общества граф Брунов был совершенно бесполезен. Он был окружен лицами, между которыми можно указать на многих, достойных по своим высоким качествам глубокого уважения; но среди этих лиц не было никого, кто бы поддерживал в обществе симпатии к России»[215].

Имя Бруннова оказалось связанным не только с запрещением одного из лучших и популярных журналов николаевской России «Московского телеграфа», но и с трагической дуэлью А. С. Пушкина. Они были знакомы еще с Одессы в 1823–1824 гг. и, как кажется, не испытывали дружеских чувств друг к другу. Возможно, что Бруннов был непосредственно причастен к трагическим событиям в жизни Пушкина.

В его преддуэльной истории многое еще неясно и, в частности, несмотря на десятки исследований, так и нет ответа на немаловажный вопрос – кто же был автором «диплома»?

Утром 4 ноября 1836 г. Пушкин получил по обычной городской почте конверт, открыв который: он обнаружил лист, на котором было написано: «Les Grand Choix, Commandeurs et Chevaliers du Serenissime Ordre dec Cocus, reunis en grand Chapitre sous la presidence du venerable grand Maоtre de l’Ordre, S.E.D.L. Narychkine, ont nomme а l’uninamite Mr. Alexandre Pouchkine coadjutuer du grand Maоtre de l’Ordre de Cocus et historiographe de l’Ordre. Le secrкtaire perpetuel: C-te J.Borch». (В переводе с французского: «Кавалеры первой степени, Командоры и Рыцари Светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в великом Капитуле под председательством достопочтенного великого Магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором [заместителем] великого Магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь граф И. Борх».

Такие же дипломы в двойных запечатанных конвертах – всего их было семь или восемь – получили и знакомые Пушкина для передачи ему.

В этот же день Наталья Николаевна рассказала мужу о преследованиях, которым она подвергалась со стороны Жоржа Дантеса. Как писал позже П. А. Вяземский, «…письма анонимные привели к объяснениям супругов между собой и заставили невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености… она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккерена по отношению к ней…». Тогда же Пушкин послал вызов Дантесу. С этого времени затянулся тугой узел, приведший к роковой дуэли через два с лишним месяца – 29 января 1837 г.

Итак, кто же был автором дипломов? Пушкин был уверен в том, что им был нидерландский посланник барон Геккерен, но в то время в обществе ходили разные слухи – называли П. В. Долгорукова, И. С. Гагарина, С. С. Уварова, К. Ф. Опочинина, А. Г. Строганова, но не было никаких доказательств, только слухи и предположения. П. В. Долгоруков возмущенно отреагировал на обвинение в его адрес: он полностью отрицал его. Так же себя вел и князь Гагарин.

Только в начале ХХ в. дипломы были впервые опубликованы и подвергнуты тщательному изучению. Известный пушкиновед П. В. Щеголев обратился к почерковедческой экспертизе, которая подтвердила авторство Долгорукова, однако в последнее время эту экспертизу подвергнули сомнению, и после тщательной работы было установлено, что почерк диплома не похож на почерки ни Долгорукова, ни Гагарина, так что в настоящее время имя автора так и остается неустановленным. В связи с этим выглядит странным то, что ни один из тех, кто писал о дуэльной истории, не счел нужным обратиться к еще одной версии, возникшей довольно давно – в 1927 г. Тогда в журнале «Огонек» (№ 42) появилась публикация Щеголева «Кто писал анонимные письма Пушкину?» с факсимиле диплома. Как выяснила в 1976 г. литературовед Е. Литвина[216], автору этой статьи народный комиссар иностранных дел Г. В. Чичерин послал следующее письмо: «18.Х 27. Многоуважаемый Павел Елисеевич, в „Огоньке“ 16 октября я впервые увидел факсимиле пушкинской анонимки. Почерк поразил меня, как знакомый. Мне кажется, что это почерк Фил. Ив. Брунова, многочисленные lettres particuliers (частные письма. – фр.) которого я читал почти 30 лет тому назад, когда работал с Н. П. Павловым-Сильванским в Гос. архиве. Конечно, могу ошибаться, но характер почерка – уж очень знакомый. На почерк Долгорукова совсем не похож… Брунов – сын немецкого пастора, сделавшийся бароном и графом, блестящий дипломат старой школы, злой остроумец и насмешник, в молодости подлизывавшийся вовсю, позднее изводивший Горчакова своими сарказмами, в последние годы перед англо-русскими переговорами 1840–1841 гг. был в Петербурге при Нессельроде. В период Крымской кампании кн. П. А. Вяземский изображал, как Брунов пластронировал (от фр. plastronner – рисоваться. – Авт.) перед вел. княгинями. Это была его большая слабость. В 30-х годах он несомненно также пластронировал перед Марьей Дмитриевной (женой министра иностранных дел К. В. Нессельроде. – Авт.)… Мне представляется такая картина: злая, энергичная, властная Марья Дм. имела при себе подлизывающимся остроумца Брунова; он ее несомненно увеселял после обеда; она очевидно в соответствующих красках рассказала о романе государя с Пушкиной; Брунов, любитель шалостей и скабрезностей, очевидно сочинил тут остроту об ordre des cocus и сказал – «Пушкин заслуживает диплома»; Марья Дм., оскорбленная Пушкиным, ухватилась за это, и Брунов тут же набросал карикатуру официального документа.

Вы несомненно легко достанете в Центроархиве какое-либо lettres particuliers Брунова для подтверждения моей гипотезы. С совершенным почтением Георгий Чичерин».

С публикации письма Чичерина прошло более тридцати лет, прошел пушкинский юбилей, а гипотеза Чичерина, насколько мне известно, так и не была проверена.

В связи с этой версией необходимо упомянуть, что Александр II «в Зимнем дворце за столом, в ограниченном кругу лиц, сказал: "Ну, вот теперь известен автор анонимных писем, которые были причиною смерти Пушкина; это Нессельроде"».

По словам сына поэта П. П. Вяземского, М. Д. Нессельроде, «одаренная характером независимым, непреклонная в своих побуждениях, верный и горячий друг своих друзей, руководимая личными убеждениями и порывами сердца, самовластно председательствовала в высшем слое Петербургского общества… Ненависть Пушкина к этой последней представительнице космополитного олигархического ареопага едва ли не превышала ненависть его к Булгарину. Пушкин не пропускал случая клеймить эпиграммическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски. Женщина эта паче всего не могла простить Пушкину его эпиграммы на отца ее, графа Гурьева, бывшего министром финансов в царствование императора Александра I».

После Бруннова, также короткое время, послом в Лондоне был Петр Андреевич Шувалов, назначенный на этот пост Александром II так, как это делали его далекие потомки – советские руководители, посылавшие послами не угодивших им соратников, чем-либо проштрафившихся…

П. А. Шувалов участвовал в нескольких военных кампаниях и, в их числе, в Крымской войне и осаде Севастополя. В 1857 г. его назначили обер-полицмейстером Петербурга, и вскоре он становится одним из самых доверенных и влиятельных сановников империи – генерал-адъютантом, шефом жандармов и начальником III отделения Собственной Его Величества канцелярии. Он обладал большой властью – его прозвали тогда Петром IV, но, по словам современника[217], Шувалов, «далеко не государственный человек в настоящем смысле слова, он был, однако, не только умен, но, по отзывам близко его знавших, очень хитер».

Как рассказывают, Шувалов был против женитьбы Александра II на княжне Долгоруковой, говорил ему о всеобщем недовольстве и тем самым потерял всякое влияние на дела: Александр выслушал его и дал ему понять, что в свои личные дела он не позволит вмешиваться. Шувалова отправили послом в Лондон (с 22 июля 1874 г.): «Однажды, – передает А. Ф. Кони, – за карточным столом государь сказал вздумавшему будто бы конкурировать с ним "Петру IV": "А знаешь, я тебя назначил послом в Лондон"». Но быть полицмейстером и шефом жандармов не означало преуспевать в сложном искусстве дипломатии, требующем знаний, психологической подготовки, терпения. Там он сделал ряд непростительных промахов и никак не мог быть на равных с непревзойденным дипломатом, умницей Дизраели. Его в конце концов отозвали с посольского поста, и он покинул Великобританию в октябре 1879 г.

Шувалова в Лондоне заменил князь Алексей Борисович Лобанов-Ростовский (1824–1896), назначенный на этот пост 22 декабря 1879 г. Знатный рюрикович, из старинной семьи князей Ростовских, он родился в имении матери в Воронежской губернии, провел детство в Москве, на Собачьей площадке – центре дворянского района города. Возможно, это обстоятельство и послужило собиранию коллекций предметов старины, монет, гравюр, портретов и возникновению глубокого интереса к изучению родословий. Он – автор одного из самых авторитетных и до сих пор незаменимых справочников по русской генеалогии, многих статей и публикаций документов.

Лобанов-Ростовский окончил знаменитый Царскосельский лицей с золотой медалью и поступил на службу в министерство иностранных дел, где сделал очень успешную карьеру: так, он в возрасте 36 лет занял важный пост полномочного посла в Турции, что было тогда очень необычно. В 1879 г. его назначили послом в Лондон и поручили работать над улучшением русско-английских отношений. Знаток языков, остроумный собеседник, светский вельможа, пользовавшийся неизменным успехом у женщин – в свои 70 лет он выглядел пятидесятилетним, князь был одним из самых видных послов в Лондоне. В Лондоне он пробыл недолго – до 13 июля 1882 г. Александр II намеревался назначить его министром иностранных дел, заменив престарелого канцлера А. М. Горчакова, но новый император Николай II отказался от этой мысли и направил Лобанова-Ростовского в столицу Австро-Венгрии. Только в начале царствования Николая II Лобанов-Ростовский стал министром иностранных дел: «головою выше всякого другого кандидата, который мог бы попасть на этот наиважнейший в настоящую минуту для России пост»[218]. К сожалению, он пробыл министром очень короткое время: Лобанов-Ростовский скоропостижно скончался в 1896 г. в купе поезда, шедшего из Вены в Киев.

На посту посла России в Великобритании на короткое время – с 13 июля 1882 г. по 8 февраля 1884 г. – его заменил барон Артур Павлович Моренгейм, по мнению многих, личность совершенно бесцветная. А. А. Половцев, крупный государственный деятель, упоминает Моренгейма в дневнике: «Моренгейм – беспутный, болтливый мот» и «когда у нас послом шутливый мот – Моренгейм»[219]. О нем рассказывают такую характерную историю: когда Александр III приказал проверить подлинность титулов некоторых сановников и в случае непредставления необходимых документов, он, человек строгий, указал попросту уволить таких самозванцев, но почему-то сделал исключение для Моренгейма: «Бог с ним, пусть остается бароном». Возможно, такое попущение он сделал потому, что Моренгейм долгое время находился послом при датском дворе, а супруга императора принцесса Мария-София-Фридерика-Дагмара, ставшая в России Марией Федоровной, была, как известно, дочерью короля Дании.

Впоследствии послом при английском дворе был другой барон – весьма пожилой Егор Егорович (Георг-Фридрих-Карл) фон Стааль, который не знал по-английски и «при недостатке собственных средств и семействе долженствующий жить весьма расчетливо»[220]. Несмотря на все это, он пробыл послом долгое время – с 27 марта 1884 по 30 августа 1902 г. Возможно, такое долгое пребывание было в немалой степени обусловлено знанием и неукоснительным следованием придворным обычаям. Николай II прочил Стааля на пост министра иностранных дел, но тот решительно отказался, упирая, в качестве причины на свой преклонный возраст, нежелание жить в Петербурге и привычку к Лондону. Николай принял его отказ, назначил министром Лобанова-Ростовского и оставил Стааля в Лондоне еще на много лет. Всего Стааль проработал послом более 18 лет, что по тем временам было очень долго.

С 22 октября 1902 г. в Лондоне появился новый посол, которому суждено было быть последним представителем русского императора при Сент-Джеймском дворе. Граф Александр Константинович Бенкендорф, по воспоминаниям, был одним из самых образованных русских послов – он владел английским, французским, немецким и итальянским, но вот русский знал довольно плохо, что, собственно, совсем не препятствовало его работе, так как вся деловая документация в русском министерстве иностранных дел осуществлялась на французском языке.

Он отличался тем, что замечательно излагал свои аргументы устно, но его письменные донесения были написаны так, что его мысль «трудно понималась»(!). Как вспоминал его преемник, «в этом, пожалуй, единственном недостатке графа как одного из важнейших деятелей русской международной политики – заключалось серьезное несчастие. В своих донесениях и телеграммах за последние годы он не раз указывал, что продолжение в России режима репрессий неизбежно приведет к катастрофе для монархии, что английское общественное мнение не может не относиться отрицательно к таким вопиющим явлениям, как, например, премьерство Штюрмера. Но излагал он эти свои предостережения так, что они теряли свою убедительность»[221].

Многие в правящих кругах России считали, что его взгляды на русское самодержавие были непозволительны для русского посла – «вряд ли можно сомневаться в том, что тринадцатилетнее пребывание в Англии, где до настоящего времени монархический принцип так мудро сочетается с широчайшей политической свободой, сильно повлияло на графа Бенкендорфа и внушило ему такие взгляды на русское самодержавие, которые казались преступною ересью его друзьям и сверстникам в России»[222]. Среди британских государственных деятелей он пользовался авторитетом и уважением, а с некоторыми его связывали узы дружбы. В декабре 1916 г. Бенкендорф заболел и вскоре – в январе следующего года – скончался, и представителем России остался временный поверенный в делах Константин Дмитриевич Набоков.

Он был профессиональным дипломатом, работал генеральным консулом в Индии и был переведен в Великобританию в начале 1916 г. первым секретарем посольства. О К. Д. Набокове пишет его племянник, писатель Владимир Набоков: «Константин Дмитриевич был худощавый, чопорный, с тревожными глазами, довольно меланхоличный холостяк… Жизнь его была не богата событиями, однако он смог дважды увернуться от судьбы, далеко не столь банальной, как сквозняк в лондонском гошпитале, убивший его в 1929-ом, – первый раз в Москве, 17 февраля 1905 г., когда его старший друг, вел. кн. Сергей, за полминуты до взрыва предложил подвезти его в коляске, и дядя ответил "Нет, спасибо, мне тут рядом" и коляска покатила на роковое свидание с бомбистом; второй раз семь лет спустя, когда он не поспел на другое свидание, на этот раз с айсбергом, вернув свой билет на "Титаник". После нашего бегства из ленинской России мы с ним часто видались в Лондоне. Наша встреча на вокзале Виктория в 1919-ом году осталась в моей памяти яркой виньеткой: отец, раскрыв по-медвежьи объятия, приближается к своему чопорному брату, а тот отступает, повторяя: "Мы в Англии, мы в Англии". Его очаровательную квартирку заполняли сувениры из Индии, к примеру, фотографии молодых английских офицеров. Он опубликовал "Злоключения Дипломата"[223], которые легко найти в больших публичных библиотеках, и перевел на английский язык «Бориса Годунова»; он присутствует – эспаньолка и все прочее (вместе с графом Витте, двумя японскими делегатами и благодушным Теодором Рузвельтом) – на фреске, изображающей подписание Портсмутского мира и находящейся слева в вестибюльном зале Американского Музея Естествоведения, – на редкость подходящее место для моей, выведенной золотыми русскими литерами, фамилии, увиденной мною, когда я впервые проходил здесь – вместе с коллегой лепидоптеристом (лепидоптерист – собиратель бабочек. – Авт.), сказавшим «Как же, как же» в ответ на мое приветственное восклицание».

К. Д. Набоков – один из персонажей повести Алексея Толстого «Эмигранты»: «…русский посол в Англии (назначенный Временным правительством) Константин Дмитриевич Набоков, изящный и выхоленный. Он привез из Лондона важные сообщения о русском вопросе… По его понятиям, приличные в высшей степени люди (комильфо) существовали только в Лондоне. Немецкая аристократия, кичащаяся готским альманахом (этой адресной книгой для брачных контрактов с коронованными особами), французские блестящие фамилии, смешавшие свою кровь крестоносцев с кровью еврейских банкиров, русское дикое, безграмотное, пропахшее водкой и собаками дворянство, не умеющее хранить ни земель, ни чести, ни блеска имен, – все это были варвары».

После Февральской революции посольства, ранее никак не общавшиеся с эмигрантами, должны были помочь их возвращению на родину. Центром таких эмигрантов стало лондонское посольство, организовывавшее их проезд в Россию. Набоков вполне реально смотрел на положение и политику Временного правительства и, как подобает дипломату, старался довести до сведения Петербурга свои наблюдения и выводы: «Дело, наконец, приняло настолько серьезный оборот, что я счел нужным вполне определенно заявить русскому министерству иностранных дел следующее: "Нужно принять меры к тому, чтобы остановить наплыв большевиков в Россию. Если вы будете продолжать водворять на родину всех без разбора – вы этим самым подрубите тонкий сук, на котором сидите". Таков был смысл моих слов. Министерство как будто соглашалось с моими доводами, но на деле происходило все то же самое… Чичерин, при частых посещениях посольства и в своих "бумагах", которыми он бомбардировал нас ежедневно (думаю, что он страдал графоманией) – держался крайне вызывающего тона. Требовал, чтобы я передавал шифром в Петроград его телеграммы Керенскому, Вере Фигнер, Чхеидзе, Церетели и так далее не только по вопросу о водворении эмигрантов, но и по политическим вопросам. Мне пришлось вести упорную борьбу против этого стремления не только вторгаться в область политики, но "диктовать" ее, – со стороны безответственных и враждебных Англии и "антанте" большевистствующих кругов русской эмиграции. Это была настоящая страда. Я чувствовал – при Терещенко[224] еще яснее, чем при Милюкове[225] – что правительство находится в плену у совдепа. Я мечтал о том, что между мною и руководителями министерства иностранных дел установится настоящий, живой контакт. Вместо этого – кроме отмалчиваний, уверток и скрытых признаний беспомощности – я ничего не получал. Чем двусмысленнее и трусливее ответы из Петрограда – тем наглее становились Чичерин и его соумышленники»[226].

Большевики Чичерин и Литвинов требовали передачи им всех полномочий для сношения с англичанами, и кроме этого, отдать им все имущество русского посольства. На эти требования Набоков вполне резонно отвечал: «…здание посольства, личный состав, архивы, шифры, фонды посольства были мне вверены законным Русским правительством, и я считал бы изменою по отношению к России и к власти – передачу чего бы то ни было в руки представителя банды изменников России. Если бы эта шайка была английским правительством признана законною российской властью – для меня такое признание не было бы обязательно, и я конечно принял бы все меры к тому, чтобы вверенное мне достояние Русского государства осталось в сохранности и не попало в руки изменников».

Набоков писал: «почти три года я нес на своих плечах ответственность, сопряженную с званием представителя России. Я подвергался критике своих соотечественников в таких размерах, о которых и не снилось моим предшественникам на посту русского представителя в Англии». Министр иностранных дел при правительстве адмирала Колчака С. Д. Сазонов, руководивший деятельностью послов, перевел в 1919 г. Набокова в Норвегию, где он в 1921 г. подал в отставку и позднее занимался чтением лекций, а также написал книгу воспоминаний. В Великобритании его сменил советник посольства Е. В. Саблин.

Евгений Васильевич Саблин окончил Царскосельский лицей, работал в российской миссии в Белграде, потом в генеральном консульстве в Марокко, в миссии в Тегеране, а с 1915 г. в посольстве в Лондоне. Саблин стал поверенным в делах Российской империи до признания Великобританией Советской России де-факто в 1921 г. При нем русские посольство и консульство превратились в центры, объединявшие эмигрантов, противников советских властей. После признания большевиков де-юре в 1924 г. Саблин передал здание посольства новым хозяевам, представителям СССР, но и после этого он считался главой русской колонии и представителем ее в фонде Нансена. Он вел документацию, писал рекомендации, помогал получать английскую визу. Как писали о нем в газете «Новая Россия», «Саблин не считал себя освобожденным от долга и миссии представлять русские интересы в Англии. История установит размеры того вклада, который был сделан им в дело защиты этих интересов в самые трудные для России годы. Ни один из русских послов, оставшихся "не у дел", не сумел занять такого положения, как Саблин в Лондоне. Его продолжали приглашать на придворные церемонии и гарден-парти, на приемы в Форин-офис, как бывало в годы его официального представительства»[227]. Официально он считался главой Russian Refugees Relief and Travelling Permit Office (примерный перевод: Организация содействия русским беженцам и выдачи документов для переездов).

В 1924 г. Саблин приобрел дом в Кенсингтоне, который стал центром эмигрантской колонии – Русским домом, в котором поместилось несколько русских эмигрантских организаций. Он продолжал свою полезную и благородную деятельность до самой кончины, последовавшей в 1949 г. (см. главу «Эмиграция»).

В первое время после взятия власти большевиками английский Форин-офис (т. е. министерство иностранных дел) препятствовал деятельности послов императорской России, но, правда, вскоре позволил им представлять интересы русских эмигрантов. Примерно такое же положение было и у многих других послов. Как отметил В. А. Маклаков, бывший посол Временного правительства во Франции, «…волею судьбы мы не представители правительства, а мы представители какой-то идеальной России, которая если не вся заключена в эмиграции, то из которой эмиграцию исключить невозможно»[228].

В то же время в Лондоне сразу после Февральской революции 1917 г. активизировались русские политические эмигранты. Бойкой политической деятельностью занялся Максим Максимович Литвинов, ставший первым послом советской России в Великобритании (январь– сентябрь 1918 г.), хотя никто его тогда и не признавал. Лондон был хорошо знаком Максиму Максимовичу Литвинову: он провел там 10 лет в качестве политэмигранта, исполняя, в частности, обязанности официального представителя ЦК РСДРП в Международном социалистическом бюро (см. главу «Эмиграция»).

«Итак, я стал полпредом, – вспоминал позднее Литвинов, – но у меня ничего не было: ни директив из Москвы, ни денег, ни людей. Излишне говорить, что у меня не было ни опыта, ни подготовки к дипломатической работе». Ему прислали 200 тысяч царских денег – они еще принимались в Великобритании, которые он успел обменять на фунты стерлингов. На следующий же день он послал в Форин-офис уведомление о назначении послом, но получил вежливое сообщение, что его никто и не собирается признавать. Несмотря на это, он развил бурную деятельность: снял квартиру в доме № 82 по Виктория-стрит, повесил на дверях табличку «Русское народное посольство», заказал бланки с надписью «Русский народный посол» (Russian People’s Ambassador) и стал рассылать в газеты статьи и заметки, выступать на рабочих собраниях, призывая всех трудящихся Великобритании «подняться на борьбу против империалистической агрессии». Он тут же потребовал передачи ему старого дома российского посольства. Набоков, исполнявший обязанности посла, конечно, отказал ему, на что Литвинов отправил в Москву просьбу разрешить ему, вполне согласно с традициями террориста, «захватить посольство силой» (!).

Литвинов послал письмо в Английский банк с требованием наложить арест на денежные средства царского правительства, направленные в посольство для закупки вооружения, на что, к крайнему удивлению, получил согласие банка, хотя права распоряжения деньгами он не получил. Своей бурной деятельностью он добился того, что владелец дома, где Литвинов снял квартиру для «народного посольства», возмутился и потребовал его выселения как занимавшегося «опасной пропагандой против короля и отечества». Суд признал правоту владельца, и Литвинову пришлось перенести свои хлопотливые занятия на собственную квартиру (Бигвуд-роуд, 11, Голдерс Грин) (11, Bigwood Road, Golders Green) в северной части города.

Англичане терпели его и не мешали, так как надо было поддерживать неофициальные контакты, с тем чтобы бывший английский консул Брюс Локкарт мог работать в России. Однако все изменилось после ареста Локкарта: Литвинова запрятали в тюрьму, где, впрочем, по его словам, ему жилось неплохо. Тюрьма находилась в южном части города, в Брикстоне, там, где и сейчас.

Надеяться на освобождение можно было лишь в том случае, если в Москве освободят Локкарта, и большевикам пришлось пойти на попятный – надо было выпускать Локкарта. Через 10 дней комиссары его освободили, а в Лондоне Литвинов вышел на свободу под условием возвращения Локкарта в Британию и отъезда Литвинова.

Так бесславно закончился срок первого советского посла в Британии – пришлось убираться.

В советской России он занялся дипломатией, стал заместителем народного комиссара иностранных дел, которым тогда был Чичерин. Литвинов вовсю интриговал против своего начальства; Чичерин страдал, жаловался, говорил, что Литвинов хам и невежда и что его нельзя допускать к дипломатической работе, но Сталину было только выгодно поддерживать эту склоку. С конца 1920-х гг. Литвинов стал де-факто наркомом, так как Чичерин болел и лечился за границей, а в 1930 г. Литвинова уже назначили главой внешнеполитического ведомства. Умница Красин так отозвался о его деятельности на посту руководителя: «Россия, пережившая варягов, монгольское иго и Романовых, несомненно без большого урона переживет… литвиновскую внешнюю политику». Он хорошо приспособился к обслуживанию сталинского режима, начав энергичную кампанию, связанную с высылкой Троцкого из СССР; Литвинов широко рекламировал и «борьбу за мир», служившую прикрытием активной подрывной деятельности большевиков во всем мире, произнося демагогические речи в Лиге Наций. Он был сторонником союза с Англией и США для противодействия германской угрозе, но демонстративная отставка Литвинова в апреле 1939 г. и назначение Молотова показали, что внешняя политика СССР коренным образом изменилась – в августе того же года был заключен пакт Риббентропа – Молотова. Литвинова не убили, не посадили в тюрьму, как многих его сотрудников по наркомату, а просто удалили от дел.

Как рассказывал Микоян, «верно, что Литвинова решили заменить, когда наметился пакт с Гитлером. Литвинов, как еврей, да еще человек, олицетворявший нашу борьбу против гитлеровской Германии в Лиге Наций и вообще на международной арене, был, конечно, неподходящей фигурой на посту наркома иностранных дел в такой момент».

После нападения Гитлера на СССР Литвинов опять понадобился: несмотря на нелюбовь к нему Молотова, его назначили послом в США, где он пробыл до августа 1943 г. Вернувшись в Москву, он участвовал в работе комиссий, международных конференциях, а июле 1946 г. на другой день после его 70-летия, которое никак официально не отмечалось, ему вручили приказ об увольнении с дипломатической службы.

Умер он через пять лет, 31 декабря 1951 г. и, как говорят, спал все это время с револьвером под подушкой, ожидая ареста… Его, по словам Хрущева, намеревались убить: «Таким же образом (как Михоэлса. – Авт.) хотели организовать убийство Литвинова. Когда подняли ряд документов после смерти Сталина и допросили работников МГБ, то выяснилось, что Литвинова должны были убить по дороге из Москвы на дачу. Есть там такая извилина при подъезде к его даче, и именно в этом месте хотели совершить покушение. Я хорошо знаю это место, потому что позднее какое-то время жил на той самой даче. К убийству Литвинова имелось у Сталина двоякое побуждение. Сталин считал его вражеским, американским агентом, как всегда называл все свои жертвы агентами, изменниками Родины, предателями и врагами народа. Играла роль и принадлежность Литвинова к еврейской нации».

Однако согласно воспоминаниям такого информированного человека в советском руководстве, как Микоян, записанным автором книги «Рядом со Сталиным» В. М. Бережковым, Литвинова все-таки убили.

Бережков передает разговор с Микояном:

– Я хорошо знаю это место, неподалеку от дачи Литвинова. Там крутой поворот, и когда машина Литвинова завернула, поперек дороги оказался грузовик… Все это было подстроено. Сталин был мастером на такие дела. Он вызывал к себе людей из НКВД, давал им задание лично, с глазу на глаз, а потом происходила автомобильная катастрофа и человек, от которого Сталин хотел избавиться, погибал. Подобных случаев было немало. Такая катастрофа произошла и с известным актером еврейского театра Михоэлсом, с советским генконсулом в Урумчи Апресовым и с другими.

– У Сталина была причина расправиться с Литвиновым, – продолжал Микоян. – В последние годы войны, когда Литвинов был уже фактически отстранен от дел и жил на даче, его часто навещали высокопоставленные американцы, приезжавшие тогда в Москву и не упускавшие случая по старой памяти посетить его. Они беседовали на всякие, в том числе и на политические, темы.

В одной из таких бесед американцы жаловались, что советское правительство занимает по многим вопросам неуступчивую позицию, что американцам трудно иметь дело со Сталиным из-за его упорства. Литвинов на это сказал, что американцам не следует отчаиваться, что неуступчивость эта имеет пределы и что если американцы проявят достаточную твердость и окажут соответствующий нажим, то советские руководители пойдут на уступки. Эта, как и другие беседы, которые вел у себя на даче Литвинов, была подслушана и записана. О ней доложили Сталину и другим членам политбюро. Я тоже ее читал. Поведение Литвинова у всех нас вызвало возмущение. По существу, это было государственное преступление, предательство. Литвинов дал совет американцам, как им следует обращаться с советским правительством, чтобы добиться своих целей в ущерб интересам Советского Союза. Сперва Сталин хотел судить и расстрелять Литвинова. Но потом решил, что это может вызвать международный скандал, осложнить отношения между союзниками, и он до поры до времени отложил это дело. Но не забыл о нем. Он вообще не забывал таких вещей. И много лет спустя решил привести в исполнение свой приговор, но без излишнего шума, тихо. И Литвинов погиб в автомобильной катастрофе…»[229].

Отношения нового правительства советской России с Великобританией складывались очень неровно. Именно Великобританию большевики считали своим главным противником, так как эта ведущая страна Запада была самым важным оплотом капитализма, но одновременно они не оставляли попыток установления дипломатических отношений с ней. Еще с первых дней взятия власти в России эта задача являлась одной из приоритетных для большевиков – был необходим доступ к новейшим технологиям, было необходимо продавать хотя бы что-то (в частности, одной из важных статей дохода были награбленные драгоценности).

С первых лет руководители советской России проводили двойную политику по отношению к Великобритании. С одной стороны, они ухаживали за нею, рассчитывая получить торговые выгоды, а с другой, занимались оголтелой пропагандой. Руководители Советского Союза совсем не скрывали своих далеко идущих целей. Как откровенничал Бухарин, «коренное противоречие между СССР и капиталистическими странами может быть разрешено только мировой революцией… Мир будет принадлежать либо нам, либо буржуазии. Вечное сосуществование пролетарских организаций и капиталистических государств есть утопия. А поэтому в перспективе у нас неизбежная вооруженная борьба между нами и капиталистами».

СССР проводил широкие шпионские операции против Великобритании, шпионаж большевиков пронизал многие стороны английской жизни – ведь у них были безотказные союзники в виде Британской коммунистической партии, которая была «интеллектуальным рабом Москвы». Один из британских делегатов на съезде Коминтерна писал после возвращения из Советской России: «Совершенно очевидно, что для многих коммунистов Россия – это не страна, на опыте которой они могут учиться, а недосягаемая святая святых, перед которой они падают ниц, словно благочестивые мусульмане, обращающие свой лик в сторону Мекки во время молебна»[230].

В 1920–30-е гг. для СССР не было более ужасного и страшного врага, чем Англия. Она долгое время выполняла роль пугала для оболваненного населения Советской страны, которое беспрерывно «просвещали», насколько коварной была она, каждую минуту замышляющая напасть на беззащитный Советский Союз, официальная коммунистическая пропаганда поддерживала постоянное состояние ожидания войны: ведь официально заявлялось, что «английское правительство в лице Чемберлена, Болдуина и Черчилля, как псы, сорвавшиеся с цепи, хотят задушить ход нашей социалистической революции»[231].

Комсомольский поэт Безыменский поместил в газете «Правда» такое выразительное стихотворение:

Прочитав этот бред, легко внушаемые толпы выходили на организованные демонстрации с плакатами «Лорду – в морду».

Первым после неудачного посольства Литвинова в Великобритании появился Л. Б. Красин. Его появление было непосредственным последствием того, что одним из первых западных государств советскую Россию признало одно из самых консервативных государств – Великобритания.

Это признание было не полностью официальным – на уровне послов: основными тут были торговые интересы, и английское лейбористское правительство послало в Москву торгового представителя и приняло московского. Эта политика прагматизма – «выгода прежде всего» – встретила у многих в Великобритании, в особенности членов консервативной партии, холодный прием: как писал английский журналист Джордж Дьюар, сама идея сближения с Советами была «унизительной». Он считал, что Великобритания должна «позаботиться о защите своей национальной чести», не опираясь только на торговые или финансовые выгоды. Многие ставили во главу угла моральные принципы, обвиняя лейбористов в том, что они «поспешно и бесстыдно вступают в сделки с большевиками, не обращая внимания ни на их преступления, ни на их заговоры, только чтобы не терять денег».

Итак, в Великобританию прибыл Л. Б. Красин. Его назначили народным комиссаром внешней торговли (которой-то и не было тогда) и послали в Англию.

Красин – террорист, бизнесмен, революционер, дипломат – одна из самых умных и зловещих фигур большевизма. Ровесник Ленина, он окончил Харьковский технологический институт и в то же время активно участвовал в революционном движении. Он успешно работал в промышленности, одновременно занимаясь подпольной деятельностью. Элегантный, образованный, прекрасно одетый, он разительно отличался от своих товарищей-«революционеров». Как писал его друг Г. А. Соломон, «даже своей внешностью Красин не был похож на общую массу коммунистических помощников Ленина. Его одежда отличалась прекрасным вкусом. Его галстук соответствовал костюму и рубашке своим цветом, и даже галстучная булавка была застегнута по особому, как это делает хорошо одетый человек»[232].

Красин был техническим мозгом партии большевиков, руководителем боевого центра, подготовлявшего вооруженное восстание. Он конструировал бомбы, закупал вооружение за границей или же похищал его с воинских складов (однажды его подчиненные умудрились даже украсть пушку в одном из гвардейских полков в Петербурге). Химическая лаборатория под его руководством разрабатывала запалы и начинку для бомб, материалы для которой крали с фабрик. Красин не брезговал и так называемыми «эксами» (экспроприациями), то есть попросту грабежами, а также и подделкой денежных знаков.

Он же снабжал партию деньгами, которые он выманивал из сочувствующих. Как писал в своих воспоминаниях меньшевик Валентинов (Н. В. Вольский), «большевики оказались великими мастерами извлекать, с помощью сочувствующих им литераторов, артистов, инженеров, адвокатов – деньги из буржуазных карманов во всех городах Российской империи. Большим ходоком по этой части был член большевистского Центрального комитета инженер Л. Б. Красин, и еще более замечательным ловцом купеческих и банковских бабочек, летевших на большевистский огонь…»[233]. Есть серьезные подозрения в том, что именно Красин устранил Савву Морозова: после того как он «выдоил» его, уже не нужного ему…

Красин разошелся с Лениным, когда тот бездоказательно обвинил Красина в растрате партийных денег. Красин вплотную занялся карьерой, будучи талантливым инженером и организатором, поступил на фирму «Сименс-Шуккерт» и стал видным ее сотрудником. В 1913 г. Красин был переведен заведующим отделением фирмы в Петербурге.

Он весьма критически относился к тактике большевиков. Как писал Троцкий в его некрологе, «Октябрьский переворот он встретил с враждебным недоумением, как авантюру, заранее обреченную на провал. Он не верил в способность партии справиться с разрухой. К методам коммунизма относился и позже с ироническим недоверием, называя их "универсальным запором"»[234]. Неудивительно, что Красин довольно осторожно относился к дальним перспективам своей жизни в советской России – он переправил свою семью за границу и признавался в одном из писем жене, посланных с оказией: «Пока вы отсиживаетесь в Скандинавии – у нас наибольшие шансы выйти благоприятно из этой передряги (он имел в виду советскую Россию. – Авт.), вырастить девочек и, может быть, сравнительно спокойно доживать дни».

Удивительно, но, казалось бы, порвав с Лениным и большевиками, никак не участвуя в подготовке вооруженного переворота, он с победой большевиков в 1917 г. тут же получил приглашение Ленина и Троцкого принять участие в Брестских мирных переговорах, и сразу же вошел в правительство, занимая там ключевые посты: в 1918 г. стал наркомом промышленности и торговли и председателем Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной армии. Красин был одним из организаторов продотрядов, насильно изымавших продовольствие у крестьян, которые подвергались жестоким карательным акциям. В 1919 г. он – нарком путей сообщения, в 1920 г. – внешней торговли.

Красина направили в Великобританию в составе некоей «кооперативной» делегации, якобы не имеющей никаких прямых связей, подчиняющейся правительству. Но ослиные уши вылезали из-под маски, и англичане сразу же начали настаивать на прекращении агрессивной политики советской России – тогда большевики напали на Польшу, надеясь на помощь рабочих и на легкую победу, – а также возврата долгов.

Переговоры начались 31 мая 1920 г. в резиденции премьер-министра на Даунинг-стрит, 10. С советской стороны прибыли Л. Б. Красин и В. П. Ногин вместе с «группой экспертов» во главе с главным «экспертом» Н. К. Клышко, агентом ОГПУ. На первой встрече произошел такой любопытный инцидент: Красин, глава делегации, здоровался за руку с каждым членом английской делегации. Наконец очередь дошла до министра иностранных дел лорда Джорджа Керзона, противника каких-либо переговоров с большевиками. Как министр он должен был вести переговоры, но отказался, предоставив их премьер-министру Ллойд-Джорджу и министру торговли. Красин протянул ему руку, но Керзон как стоял перед камином, так и остался стоять, не сдвинувшись с места, и только премьер-министр убедил его поздороваться с Красиным.

Переговоры шли очень трудно, так как большевики занимались больше пропагандой, чем деловым обсуждением. Ллойд-Джордж вручил Красину памятную записку, в которой выдвигались несколько основных условий продолжения переговоров – в частности отказ РСФСР от революционной пропаганды и иных враждебных действий против Великобритании, а также принципиальное согласие вернуть долги иностранным подданным. Записка обсуждалась в Москве, и Ленин настоял на принятии этих условий, которые, конечно, на деле и не собирался выполнять. Недаром в белой прессе ходил такой каламбур: «Долг платежом красен, но Красин платить не согласен».

Дальнейшие переговоры вел Л. Б. Каменев, который больше разглагольствовал «в самом широком агитационном духе», рассказывая «широко и публично всю историю интервенции», а заодно и «все вопросы восточной политики от Турции и Китая». Такая революционная риторика поддерживалась наступлением на Польшу советских войск, но вскоре поляки дали достойный отпор агрессорам, и Каменев приутих. Его все-таки вызвали к премьер-министру и предложили убираться восвояси: революционера уличили в спекуляции бриллиантами и субсидировании левой газеты «Дейли Геральд». Черчилль прямо заявил: «Пока не трогают хоть одного из этого гадючьего гнезда, все они будут плодиться дальше»[235].

Черчилля не послушали и опять впустили Красина, который действовал плодотворнее – в марте 1921 г. он подписал исключительно важный для большевиков торговый договор, ознаменовавший собой поворот в развитии отношений со странами Запада. Приехавший с делегацией Н. К. Клышко, который еще эмигрантом жил в Лондоне, тут же установил контакты с британскими коммунистами. Позднее Клышко остался в Лондоне как член торгового представительства и полпредства, а через несколько лет после возвращения в СССР его расстреляли его большевистские товарищи.

Прибытие Красина в одну из ведущих демократических стран Европы многими политиками, не говоря уже о русских эмигрантах, было встречено с негодованием. Они не могли понять, как английский король, которому Красин вручал верительную грамоту, мог пожимать руку убийце его двоюродного брата.

Красин организовал в Англии Всероссийское кооперативное общество (ARCOS – All Russian Cooperative Society), прославившееся позднее в шпионском скандале. Обязанности посла (полномочного представителя) он совмещал с обязанностями наркома внешней торговли. Как ни мала и незначительна была тогда эта торговля, но ему приходилось часто уезжать из Лондона, и тогда посольскими делами занимались его заместители – Д. В. Богомолов и Я. А. Берзин. О Богомолове хорошо отзывался долголетний посол в Великобритании Майский: «Это был умный, культурный, уравновешенный человек с хорошим характером и прекрасным знанием английского языка. Он уже не первый год занимался дипломатической работой и мог бы быть чрезвычайно полезным для посольства, но как раз осенью 1932 г. Дмитрий Васильевич был назначен послом в Китай и должен был скоро покинуть Лондон» (откуда он проследовал прямо в подвалы Лубянки…). Так же хорошо он написал и о работавшем в Англии с 1921 по1925 г. Яне Берзине, бывшем наркоме просвещения марионеточного коммунистического правительства Латвии, «человеке чистой души и большой культуры», окончившем свои дни там же.

В июле 1923 г. Красина отзывают из Лондона – он становится только наркомом внешней торговли, а в Англию назначают Христиана Григорьевича Раковского.

Родился Кристя Станчев (это было его настоящее имя) в Болгарии, в семье с давними революционными традициями: его дед был известным революционером, борцом за независимость Болгарии, и внук с такой наследственностью с самых ранних лет пошел по стопам деда. В студенческие годы Раковский жил в эмиграции, окончил медицинский факультет (именно такое практическое образование наиболее ценилось в его кругу, то есть то, которое может принести реальную пользу народу), изучил несколько языков, много занимался историей, публиковал исследования. В молодости Раковский активно участвовал в социал-демократическом движении в Европе, во время Первой мировой войны ведет антивоенную пропаганду (как утверждали, на немецкие деньги), а с мая 1917 г. энергичный Раковский переселяется в Россию, становится на позиции большевизма и тут он оказывается на первых ролях: вскоре возглавляет правительство Украинской советской республики и руководит украинскими чекистами. Он не останавливается перед жестокими репрессиями – восставших против угнетателей крестьян убивают, берут заложников, сжигают целые деревни. Эти его «подвиги» отольются ему впоследствии сторицей…

В начале 1920-х гг. Раковский участвует в дипломатических переговорах, выступает на партийных съездах. Давний друг Троцкого (который подарил ему свою книгу с такой надписью: «Борцу, Человеку, Другу») критикует национальную политику Сталина, что очень скоро отразилось на его карьере: его убирают от активной политической жизни и отправляют послом в Лондон. В советском государстве такой способ избавляться от неугодных или ставших уже ненужными соратников с тех пор широко практиковался: считалось, что с должностью посла всякий может справиться, что и вправду неоднократно подтверждалось, когда еще недавно невежественных партработников ставили во главе посольств, и не где-нибудь в глубине Африки, а в столицах главных европейских стран.

Как отметил Красин, назначение Раковского в Лондон «…вызвано главным образом желанием избавиться от него на Украине. Вопрос теперь только, дадут ли ему англичане agreement»[236]. Согласие принять его послом действительно сильно задерживалось – три месяца прошло из-за поднятого прессой шума по поводу его резких антианглийских высказываний.

В Лондоне посол, или, как тогда было принято их называть, полномочный представитель, Раковский участвует в переговорах по заключению договора о признании советской России. Эта задача для него была значительно облегчена приходом к власти в Великобритании лейбористского правительства, заигрывавшего с большевиками. О признании СССР объявили 1 февраля 1924 г., а 8 августа того же года подписали общий и торговый договоры.

Но лейбористы не долго стояли у власти.

В октябре 1924 г. в газетах было опубликовано письмо, подписанное главой Коминтерна Зиновьевым, в котором давались инструкции Британской коммунистической партии. Там говорилось, что «необходимо расшевелить инертные массы британского пролетариата, привести в движение армию безработных пролетариев… установление тесной связи между британским и российским пролетариатом, обмен делегациями и работниками и т. д. даст нам возможность расширить и развить пропаганду идей ленинизма в Англии и колониальных странах». В письме уделялось большое внимание работе коммунистов в армии: «…было бы желательно иметь ячейки во всех частях войск, в частности в расквартированных в крупных центрах страны, и также среди рабочих заводов, работающих для военных нужд и военных складов. На последних просим обратить самое серьезное внимание»; в письме отмечалось, что «военная секция британской компартии… страдает от отсутствия спецов, будущих руководителей британской Красной армии», так как «в случае опасности войны с помощью последних и в контакте с транспортниками можно парализовать все военные приготовления буржуазии, положить начало превращению империалистской войны в войну классовую».

Неудивительно, что немедленно поднялась буря и в прессе и в парламенте. В Форин-офис вызвали Раковского и заявили протест, он же послал срочные телеграммы в Москву. Москва неистово отрицала свою вину, указывала на небольшие ошибки в письме, а британские профсоюзники отрядили в Москву делегацию, которая несколько дней изучала подсунутые ей документы и широковещательно заявила, что «это явная подделка».

Жена одного из высших коминтерновцев Айно Куусинен рассказала, как в ноябре 1924 г. из Великобритании прибыла делегация Конгресса тред-юнионов, состоявшая из трех доверчивых его представителей, горящих желанием установить правду и заодно уличить «британских империалистов» в заговоре против рабочего класса. Перед их прибытием из архива Коминтерна в течение трех дней и ночей лихорадочно извлекались секретные инструкции британским коммунистам и другие «компрометирующие документы», а книга регистрации корреспонденции была попросту вся переписана. «В результате это трио удалось ввести в заблуждение, – рассказывает Айно, – а Коминтерн очистился от обвинений в секретной подрывной деятельности в Великобритании. После того как делегация уехала, все вздохнули с облегчением и хорошо посмеялись над тем, как им легко удалось одурачить англичан».

Многие в Великобритании считали это письмо подброшенным специально для очернения лейбористов как раз во время обсуждения вопроса о предоставлении СССР большого займа. Возможно, что оно было написано русскими эмигрантами и переслано британской разведке, которая и использовала его в борьбе против лейбористов, легко шедших на сотрудничество с большевиками. Исследование, предпринятое несколько лет тому назад историком Форин-офис с использованием материалов британских секретных служб, казалось бы, доказало, что это было подделкой, хотя и остались некоторые нерешенные вопросы (в частности, кто именно сделал эту подделку). Как сообщалось, к исследованию были привлечены не только зарубежные материалы, но и русские архивы, но если вспомнить рассказ Айно Куусинен, еще непонятно, какие документы показали в Москве доверчивому историку из Форин-офиса… Есть также и указания на то, что при разборе всего инцидента в Москве Зиновьев прямо сказал, что он был автором письма[237]. Точно сказать, было так или иначе, пока невозможно, недаром русские архивы еще не полностью открыты… Есть что скрывать?

Как вполне справедливо писал Кристофер Эндрю, автор исследования истории советского шпионажа в Великобритании, «прав ли был Коминтерн, объявив письмо Зиновьева подделкой, или нет, очевидно одно: он использовал это обстоятельство для успешной организации кампании по дезинформации, направленной на то, чтобы продемонстрировать всему миру свою непричастность к подобным инструкциям, хотя на самом деле члены Коминтерна часто получали такие инструкции от своего руководства». Так, в составе Коминтерна действовала постоянная комиссия по работе в армиях иностранных государств, пленум Коминтерна в 1923 г. недвусмысленно заявил, что «коммунистическая партия должна быть готовой уже завтра победить буржуазию» посредством пролетарского переворота[238], а в архивах Коминтерна была обнаружена совершенно секретная инструкция под названием «Организация работы среди вооруженных сил буржуазии (армия, флот, полиция, жандармерия, фашистские организации)»; известно, что тому же Зиновьеву поручали составление секретных писем британским коммунистам.

Конечно, главное заключалось в том, что высказывания главы Коминтерна совершенно не отличались от тех, которые он и другие советские руководители неоднократно делали и в печати, и устно. Большевики и не скрывали своей цели завоевания мира. Как писал глава большевиков Ленин в 1920 г., «…следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Мое лично мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а, может быть, также Чехию и Румынию»[239], а Троцкий прямо написал по случаю 10-летия Коминтерна: «Если сегодня центром Третьего Интернационала является Москва, то – мы в этом глубоко убеждены – завтра этот центр передвинется на Запад: в Берлин, Париж, Лондон… Ибо международный коммунистический конгресс в Берлине или Париже будет означать полное торжество пролетарской революции в Европе, а стало быть, во всем мире»[240].

Опубликование письма послужило одной из причин падения лейбористского правительства. Как писала тогда Ариадна Тыркова-Вильямс, в нем в «сконцентрированном виде рассказывалось о большевистских планах всемирной революции». Несмотря на неистовую пропаганду советской печати, утверждающую, что письмо – подделка, даже внутри СССР для многих письмо Зиновьева не вызывало сомнений. Писатель М. А. Булгаков записал в дневнике: «Знаменитое письмо Зиновьева, содержащее в себе недвусмысленные призывы к возмущению рабочих и войск в Англии, – не только министерством иностранных дел, но и всей Англией, по-видимому, безоговорочно признано подлинным. С Англией покончено. Тупые и медленные англичане, хоть и с опозданием, но все же начинают соображать о том, что в Москве, Раковском и курьерах, приезжающих с запечатанными пакетами, таится некая, весьма грозная опасность разложения Британии».

Кстати говоря, в знаменитом булгаковском «Собачьем сердце» исследователи усматривают намек на этого Раковского, постпреда в Лондоне. В «Булгаковской энциклопедии» описывается, как «эпизод с «известным общественным деятелем», воспылавшим страстью к четырнадцатилетней девочке, в первой редакции был снабжен такими прозрачными подробностями, что по-настоящему испугал редактора Н. С. Ангарского:

«… Взволнованный голос тявкнул над головой:

– Я известный общественный деятель, профессор! Что же теперь делать?

– Господа! – возмущенно кричал Филипп Филиппович, – нельзя же так! Нужно, сдерживать себя. Сколько ей лет?

– Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить командировку в Лондон.

– Да ведь я же не юрист, голубчик… Ну, подождите два года и женитесь на ней.

– Женат я, профессор!

– Ах, господа, господа!..»

Н. С. Ангарский фразу насчет командировки в Лондон зачеркнул красным, а весь эпизод отметил синим карандашом, дважды расписавшись на полях. В результате в последующей редакции «известный общественный деятель» был заменен на «Я слишком известен в Москве…», а командировка в Лондон превратилась в просто «заграничную командировку». Дело в том, что слова об общественном деятеле и Лондоне делали прототип легко опознаваемым. До весны 1925 г. из видных деятелей коммунистической партии в британскую столицу ездили только двое. Первый – Леонид Борисович Красин, а второй – Христиан Георгиевич Раковский, сменивший Красина на посту полпреда в Лондоне в начале 1924 г. Действие «Собачьего сердца» происходит зимой 1924–1925 гг., когда полпредом в Англии был Раковский, который, вероятно, и послужил прототипом развратника в «Собачьем сердце». Хотя… этот эпизод вполне может быть связан и с Красиным, который состоял в внебрачной связи с женщиной младше его на 23 года…

При консервативном правительстве, заменившем лейбористов, договоры с советской Россией не были ратифицированы.

Раковского вскоре вызывают обратно в Москву, где его как убежденного сторонника оппозиции сталинскому режиму ссылают в Астрахань и далее в Барнаул. Некоторое время он еще сопротивляется, но сдается, и в 1934 г. его возвращают и назначают на малозначительную должность в здравоохранении. В августе 1936 г. Раковский, друг и близкий соратник Троцкого, посылает в «Правду» вот это письмо: «Не должно быть никакой пощады! Чувство безграничной и горячей симпатии к любимому вождю и учителю трудящихся масс, товарищу Сталину и его ближайшим сотрудникам, чувство безоговорочной политической солидарности и вместе с тем чувство глубокого возмущения против гнусных и презренных убийц – вот что испытал каждый из нас, прочитав сообщение Прокуратуры СССР от 15 августа. К этому всеобщему чувству у меня возникло чувство стыда, жгучего стыда за прошлую принадлежность к оппозиции, вожди которой превратились в контрреволюционеров, преступников и убийц… Для троцкистско-зиновьевских убийц, для организаторов покушения на жизнь любимого нашего вождя, товарища Сталина, для троцкистов – агентов германского гестапо, не должно быть никакой пощады – их надо расстрелять! X. Раковский». Но ни этот призыв, ни унижения не спасают его от Сталина – в январе следующего года его арестовывают, приговаривают сначала к расстрелу, потом к 20 годам лишения свободы, а в сентябре 1941 г. убивают.

Вернемся в октябрь 1925 г. – в Москве политбюро компартии делает рокировку: Раковского назначают в Париж, а оттуда в Лондон переводят Красина, бывшего там послом с октября 1924 г. Как он писал родным по этому поводу 23 октября 1925 г., «…у нас тут на вчерашнем четверговом заседании наши "ребята", не говоря худого слова и вообще даже почти ничего не говоря для мотивировки этого решения, порешили меня перевести в Лондон, а Раковского в Париж»[241].

Красин уже тогда плохо себя чувствовал – у него развилась анемия (малокровие), которая тогда, как, впрочем, и теперь, не вылечивалась, и он провел много времени в Париже на лечении. В Лондоне он появился в конце 1925 г. и приступил к переговорам о предоставлении СССР долгосрочного займа, соблазняя англичан необъятным русским рынком. Однако Чемберлен, ведший переговоры, выразил сомнение о стабильности этого рынка, на что Красин «со смехом воскликнул: "Мы существуем уже 9 лет, заверяю вас, что мы просуществуем еще 199!"». Чемберлен, однако, не разделял убеждения Красина, в чем, как мы знаем теперь, оказался прав…

В те несколько месяцев, которые ему было суждено прожить, Красин почти не работал: Майский вспоминал, что он проводил почти все время в постели. Л. Б. Красин скончался в Лондоне 26 ноября 1926 г.

Левые круги в Англии считали «кончину Красина большим ударом для англо-русских отношений, поскольку Красин, будучи человеком западного склада и имевшим значительный опыт в финансово-экономической области, был склонен к компромиссам в отношениях с Англией, хотя и высказывался о них с большой осторожностью. Друзья русско-английского сближения опасаются, что кто бы ни стал преемником Красина, положение ухудшается»[242].

Место полномочного представителя занял Аркадий Павлович Розенгольц, уже работавший в посольстве советником. Он «…по своему характеру и воспитанию, – как вспоминал Майский, – мало подходил для дипломатической работы за границей. Из-за болезни Красина Розенгольцу пришлось возглавлять полпредство в самый критический период – зимой 1926/27 г., – и это сыграло свою роль в развитии событий, закончившихся разрывом англо-советских отношений весной 1927 г.».

А. П. Розенгольц имел за плечами богатую биографию революционера и чиновника: 16 лет вступил в РСДРП, в советской России его бросали на самые разные участки: то он член Реввоенсовета, то занимается транспортом, потом налогами и даже подвизался в качестве начальника Главвоздухофлота, откуда его перебросили в Англию на дипломатическую работу.

Кончил же он так, как и многие партийные бонзы – под дулом сталинского пистолета. Его расстреляли в 1938 г. после процесса по делу антисоветского правотроцкистского блока, где он винился во всех мыслимых и немыслимых грехах.

В 1925–1927 гг., работая в посольстве, Розенгольц развернул широкую шпионскую деятельность в Англии, что и послужило причиной разрыва дипломатических отношений. Англичане давно знали, чем занимаются так называемые дипломаты из СССР, но тут уж всему терпению пришел конец – они решили разгромить змеиное гнездо.

В 1920-е гг. коммунисты активно распространяли свое влияние по всему миру. Шпионаж в Великобритании имел большое значение для коммунистов, а подрывная работа Коминтерна, его агентов внутри страны приобретала все более крупные размеры. Коминтерн (т. е. советских коммунистов) всегда интересовала Великобритания, «оплот международного империализма».

Особенное оживление среди коммунистических поджигателей революций вызвала забастовка шахтеров в 1926 г., которая, как считали в Москве, вот-вот могла превратиться в восстание – недаром руководитель британского профсоюза горняков открыто заявил советским товарищам: «Мы последуем вашему примеру и создадим Советское Государство»[243]. Шпионы-коммунисты активизировали свою деятельность. В Лондоне работало акционерное торговое общество АРКОС (ARCOS All Russian Cooperative Society – Всероссийское кооперативное общество), официально призванное содействовать торговле между двумя странами, но естественно, как и все советские организации за границей, бывшее прикрытием для шпионов, агентов СССР и Коминтерна.

Обыск в конторе АРКОС и торгового представительства был сделан по приказу министра внутренних дел 12 мая 1927 г. Днем в половине пятого, предварительно выключив телефоны, 19 детективов в штатском, 21 офицер в форме и 30 полицейских городской полиции (Metropolitan Police) ворвались в здание на Мургейт-стрит.

Несмотря на предъявленный ордер, некоторые особо рьяные «кооператоры» оказали сопротивление, и полиции пришлось их утихомиривать. На требования открыть все комнаты, они не открыли две бронированные комнаты, где, пока велся обыск, лихорадочно сжигали документы. К четырем сейфам ключи «потерялись», так что их приходилось вскрывать пневматическими сверлами и сварочными аппаратами.

СССР, естественно, начисто все отрицал и выпустил заявление, полное благородного негодования: «Полицейское нападение на крупное английское торговое общество, хорошо зарекомендовавшее себя в английских деловых кругах… является совершенно беспрецедентным в истории лондонского Сити». В этом Москва была права – такой наглости еще не было.

Вдобавок к делу АРКОС британские спецслужбы обнаружили крупный советский разведывательный центр, работавший под прикрытием агентства новостей Federated Press, находившегося в доме № 50 по улице Outer Temple и тесно связанного с советскими посольствами в Лондоне и Париже.

В Великобритании после обнаружения шпионского гнезда поднялась буквально буря протеста, англичане были сыты подрывной деятельностью коммунистов. Тогда было собрано более 200 тысяч подписей в поддержку разрыва дипломатических отношений и изгнания советского посольства из страны, а в огромном зале Альберт-холл собралось 8 тысяч протестующих на митинг, потребовавший положить конец наглому вмешательству большевиков. В Палате общин представитель правительства сказал: «Здесь на нашей собственной земле, как и всюду, мы видим махинации русского правительства, стремящегося уничтожить все, что мы считаем дорогим для нас. Не довольствуясь страданиями и бедностью их собственной страны, они стремятся заставить страдать и другие страны».

Британское правительство пригласило советского представителя Розенгольца и предложило ему в 10-дневный срок убираться с его подельниками из страны. Отношения были разорваны. Репутации СССР был нанесен существенный ущерб (до этих событий такой же обыск произвели китайские власти в Пекине, во время которого также были обнаружены неопровержимые свидетельства подрывной деятельности коммунистов).

Дипломатические отношения были немедленно разорваны, что вызвало бешеную злобу в Москве.

Долгое время с тех пор велись споры о том, что же было найдено в результате обыска конторы АРКОС. Многие иностранные ученые прямо утверждали, что реакция английского правительства была неадекватна тому, что было обнаружено, что там на самом деле ничего особо подрывного так и не нашли, и поэтому многие дали себе волю вовсю покритиковать свое правительство, как это с удовольствием практикуется на Западе. Советские же «историки» без зазрения совести спекулировали на этих событиях, яростно отрицая всякую возможность вмешательства СССР.

Однако после недавнего рассекречивания документов в британских архивах оказалось, что в АРКОСе обнаружили украденные военные документы, списки агентов и тайных мест для связи, причем не только в Великобритании, но и в других странах по всему миру – сотни тысяч секретнейших документов неопровержимо доказывали вмешательство Коминтерна, читай – советской коммунистическогой партии и правительства, во внутренние дела Британии.

Тогда советское правительство приняло срочные меры по сокрытию своей подрывной деятельности по всему миру: приняли новую систему шифрования, по посольствам разослали приказ уничтожить документы, которые могли бы способствовать разоблачению подрывной деятельности – и везде разжигались костры, в которых сгорали тысячи документов, а в Тегеране развели такой огонь, что к посольству примчались машины городской пожарной команды.

Дипломатические отношения между Великобританией и СССР были восстановлены в 1929 г., и послом в Лондон тогда послали Григория Яковлевича Сокольникова, одного из известнейших финансовых деятелей, с именем которого связывалась монетная реформа в СССР. Он примыкал к троцкистской оппозиции, и его удалили от активной политической деятельности, послав его подальше.

Гирш Янкелевич Бриллиант (таково было его настоящее имя) родился в 1888 г. в Полтавской губернии в семье врача, учился и в Московском университете, и в Сорбонне, стал юристом и еще в молодости занялся революционной деятельностью: 17 лет он примкнул к большевикам и вскоре попался за участие в подпольном собрании. Просидел несколько дней в Сокольнической полицейской части, которая дала ему партийную кличку – Сокольников.

Из царской тюрьмы он бежал за границу и вернулся оттуда вместе с Лениным в том самом запломбированном вагоне, в котором немцы переправили русских революционеров в Россию для подрывной антивоенной работы. Путешествие из Швейцарии в Швецию проходило в горячем обсуждении тактических маневров на голодный желудок – революционеры принципиально решили отказаться от супа, который предлагал им немецкий Красный Крест.

Сокольников был человеком незаурядным – в советской России он занимался самыми разными делами и весьма, как кажется, успешно. Сокольников подписал перемирие с Германией в Брест-Литовске, он – сугубо мирный человек – даже командовал армией в гражданскую войну, был наместником центральной власти в Туркестане, а после успешного подавления там повстанцев стал народным комиссаром финансов. Сокольников провел трудную операцию по восстановлению финансов советского государства, пришедших в полное расстройство после гражданской войны и окончательно разваливших экономику в результате экспериментов Ленина с военным коммунизмом – принудительным распределением всех благ, всеобщей трудовой повинностью, национализацией промышленности.

К разработке и проведению реформы он не побоялся привлечь царских специалистов. Как рассказывал секретарь политбюро компартии Б. Г. Бажанов, когда Сокольников утверждал профессора Юровского на должность начальника валютного управления, его спросили: «Надеюсь, он не марксист? – Что вы, что вы, – торопится ответить Сокольников, – валютное управление, там надо не языком болтать, а уметь дело делать». После такого успокаивающего заявления политбюро утвердило Юровского без всяких возражений. К разработке реформы привлекли Н. Н. Кутлера, опытного финансиста, сотрудника министра финансов царской России и активного члена конституционно-демократической партии.

В основе реформы были введение твердой валюты и всемерное развитие сельского хозяйства, промышленности и торговли.

Реформа с блеском удалась, но автор выступил против преступной политики Сталина: участвовал в оппозиции, поддерживал Троцкого и… поплатился постом наркома. Его переводят с понижением в Госплан, потом в Нефтесиндикат и, наконец, посылают послом в Великобританию. В конце 1929 г. Сокольников вручает верительные грамоты королю Георгу V, а 16 апреля следующего года новый посол заключает временное торговое соглашение с Англией.

Он понимал, что преследования со стороны Сталина не кончились, а после того как парижская эмигрантская газета опубликовала пространную статью «Сталин и Сокольников», в которой посол, хотя и большевик, но цивилизованный, противопоставлялся самому дремучему большевику Сталину, он понял, что этот не простит такого сравнения и непременно отомстит…

Уехал Сокольников в Великобританию с третьей женой Галиной, молодой (на 16 лет младше), красивой, талантливой. Она написала небольшую книгу о жизни в Англии, где были, например, такие перлы описания «неприветливых, мрачных залов» Британского музея: «Египетский отдел – скучный, тесный, переполненный вещами склад», а «античный отдел не менее утомителен, обширен, мертв, чем египетский»[244]. Она решила опубликовать свою книжку как можно скорее и для этого уговорила мужа уйти с посольского поста и вернуться в Москву, что он и сделал.

Сокольникова определили заместителем наркома иностранных дел, но отношения с наркомом Литвиновым не сложились, его перевели в наркомат лесной промышленности, а в 1936 г. арестовали. После пыток он признается во вредительстве и подготовке террористических актов. Получает он 10 лет, но Сталин не собирался дарить ему жизнь: по официальной версии его убили уголовники-сокамерники 21 мая 1939 г.

Как и следовало, арестовали и жену, которая прошла через лагеря и ссылки и стала известной советской писательницей, автором историко-революционных нравоучительных романов.

Иван Михайлович Майский (1884–1975) – самый известный посол Советского Союза в Великобритании, да и самым долговременный – с 1932 по 1943 г.; и что удивительно, ему удалось удержаться на этом посту (самом важном тогда в иерархии советских послов) в то лихое время, когда и послов, и работников народного комиссариата иностранных дел снимали десятками, сажали в лагерь и расстреливали. И что еще более удивительно, так это то, что уж кого надо было сажать в первую очередь, так это Майского. Не кто иной, как именно он, правый меньшевик еще с 1903 г., проведший много лет в европейской эмиграции, вернувшись в Россию, стал членом ЦК меньшевиков, и более того, в 1918 г. был министром труда в комитете членов Учредительного собрания, так называемой Самарской директории, и, ко всему тому, помог адмиралу Колчаку прийти к власти. О нем даже писал Ленин в письме 1919 г. к организациям партии под названием «Все на борьбу с Деникиным!»: «От ослабления наступления на Урал и на Сибирь мы погибнем, мы должны усилить это наступление силами восстающих на Урале рабочих, силами приуральских крестьян, на своей шкуре познавших теперь, что значат «учредительские» посулы меньшевика Майского и эсера Чернова и что значит действительное содержание этих посулов, то есть Колчак»[245].

Вот так отзывался Ленин о Майском. Рядовых меньшевиков, которые никак ни в чем не участвовали, тысячами ссылали и убивали без всяких церемоний, а вот такой «матерый», как Майский, не только уцелел, но и пробыл всю жизнь в коридорах власти…

Иван Михайлович Ляховецкий (Майский – его псевдоним) родился в захолустном городе Кириллове Новгородской губернии в 1884 г. в семье врача; с ранних лет он занялся революционной деятельностью, попал ненадолго в ссылку, после чего успешно эмигрировал в Швейцарию, переехал в Германию, окончил экономический факультет Мюнхенского университета и занялся литературной деятельностью и изучением профсоюзного движения. С этой целью он в 1912 г. поселился в Великобритании и поразился тогда, как отличался этот город от европейских городов, где он жил ранее: «Скоро два месяца, как я нахожусь в Лондоне, и хотя, разумеется, я не могу утверждать, что знаю его очень хорошо (этакую махину не скоро узнаешь), однако общее впечатление от города и его жизни я себе уже составил. Я должен откровенно сказать, что впечатление это не слишком-то благоприятное. Конечно, для меня Лондон очень интересен – с политической и социально-экономической точек зрения, и я нисколько не жалею, что проведу нынешнюю зиму здесь. Однако остаться надолго в этих краях я совсем не хотел бы. Одна мысль о возможности застрять тут на постоянное жительство нагоняет на меня леденящую тоску. Нет, Лондон мне решительно не нравится! Громадный, темный, неуютный, со скучными рядами однообразных маленьких домов, вечно окутанный черным туманом… Случилось так, что вопреки моим тогдашним настроениям я "застрял" в Лондоне надолго. Мне пришлось провести в его стенах, правда, в несколько приемов и в разных качествах, целых 18 лет. И мое «ощущение» этого города с годами стало меняться. Под конец я даже почувствовал какой-то особый "шарм" Лондона»[246].

О своей жизни в Лондоне Майский рассказал в воспоминаниях «Путешествие в прошлое». Он на пароходе переплыл Ла-Манш и высадился в Дувре, но так как он ехал в третьем классе, то его попросили предъявить не менее 5 фунтов стерлингов, чтобы доказать, что он имеет средства к существованию. Майский об этом не знал, и его чуть было не завернули обратно. Он «бешено» протестовал, говорил, что у него в Лондоне «влиятельные» друзья, что он политический эмигрант, а Англия предоставила убежище такому человеку как Маркс, на что таможенник ответил, что он никогда не слышал такого имени и это вообще не имеет никакого значения. Однако, услышав, что Майский политический эмигрант, он смягчился и попросил доказательств. Тут Майский вытащил из кармана некое «удостоверение», выписанное ему «Бюро заграничных групп РСДРП», и там было написано, что он политический эмигрант! Эта филькина грамота произвела желаемый эффект на английских таможенников, и Майский попал в Великобританию… Святая простота!

По приезде в Лондон Майский познакомился с Литвиновым (см. главу «Эмиграция»), который к тому времени уже мог считаться старожилом. Майский поселился на улице Мильтон-роуд (Milton Road), на северо-западе Лондона, недалеко от Хемпстеда.

Надо сказать, что Майский обладал литературным даром, хорошим пером и трудолюбием, он много работал, писал статьи, посещал библиотеку Британского музея. Его первая статья, появившаяся уже в 1913 г. в журнале «Современный мир», была посвящена проблемам Ирландии («Трагедия ирландского народа»). Его интересовали и вопросы женского равноправия (движение суфражисток) . Он изучал английское рабочее движение, позднее перешел к сфере международных отношений: в журнале «Вестник Европы» появилась статья «Уравновешенная Англия: Англия во время войны», где он подчеркивает достоинства английской демократии, которая «наглядно демонстрирует, как государство, построенное на началах истинного народовластия, умеет сочетать могучую силу удара вовне с охраной политических и гражданских вольностей внутри»[247]. Майский много путешествовал по стране, присутствовал на конференциях, слушал выступления профсоюзных лидеров.

В 1917 г. все изменилось. Грянула Февральская революция, и Майский возвращается в Россию. Он не принял большевистский переворот и примкнул к демократическим силам. В августе 1918 г. вошел в состав комитета членов Учредительного собрания и возглавлял там «ведомство труда», после разгона комитета и разгрома Колчака Майский короткое время работал заведующим экономическим отделом Сибревкома, в 1921 г. вступил в большевистскую партию, за короткое время опубликовал несколько книг: «Современная Германия (экономика, политика, рабочее движение)», «Профессиональное движение на Западе. Основные типы», «Август Бебель», «Фердинанд Лассаль», «Ллойд-Джордж», работал в журнале «Звезда». Потом его судьба решительно изменилась: как-то зашел к своему старому знакомому еще по эмиграции М. М. Литвинову, который «…вдруг неожиданно спросил: "Вы еще не забыли иностранных языков?" – "Нет, не забыл", – отвечал я, несколько удивленный вопросом Литвинова. – "А Вы не хотели бы перейти на работу в Наркоминдел?"». Он было отказался, но через неделю получил приказ о назначении заведующим отделом печати.

В 1925 г. началась дипломатическая карьера Майского, продлившаяся почти двадцать лет. До 1927 г. он пробыл в Лондоне советником по делам печати. Тогда Майский приехал в Лондон, хорошо ему знакомый по годам эмиграции. Первоначально он жил в тихом месте недалеко от знаменитого ботанического сада Kew Gardens, на Beechwood Avenue, № 13 (Бичвуд, т. е. Буковой улице), в типичном английском двухэтажном доме с гостиной, столовой и кухней внизу, спальнями, ванной и туалетом наверху, которые и до сих пор сохранились там. Майский вспоминал: «В те дни здесь было тихо, как в деревне. На нашей улице жили в таких же коттеджах интеллигенты и служащие средней руки, отставные военные и чиновники, хозяева небольших магазинов и мастерских, предприятия которых находились в центре города. Днем обитатели нашей улицы были заняты разными делами, вечера, как правило, проводили дома или в маленьких садиках, имевшихся при каждом коттедже. Радио еще не было. Самолеты не оглашали воздух своим гулом. Даже автомобили редко появлялись в нашем предместье. Не верилось, что мы составляем уголок 7-миллионной столицы».

После работы в Лондоне он до 1929 г. был советником в Японии (каждое пребывание в стране назначения было отмечено новыми книгами), до 1932 г. – полпредом СССР в Финляндии и с 1932 г. до 1943 г. – главой дипломатического представительства в Великобритании.

Пребывание Майского на посту посла совпало с важными событиями и в англо-советских отношениях, и в мировой истории. Германия начала активно вооружаться, в чем ей помогал Советский Союз, и уже с позиций силы выдвигала требования пересмотра условий Версальского договора, Италия под властью фашистского диктатора проводила агрессивные войны, в Испании столкнулись интересы Сталина и Гитлера. Советский Союз вступил в Лигу Наций, сочтя ее полезной для своей пропагандистской деятельности, и Майский в 1937–1939 гг. являлся там советским представителем. Правда, в 1940 г. Советский Союз с позором оттуда выгнали из-за агрессии в Финляндии.

Почти сразу после аккредитации Майского при Сент-Джеймском дворе он встретился с необходимостью оправдывать наглые наскоки чекистов на англичан, работавших в СССР.

В начале 30-х гг. ХХ столетия большевики начали форменное наступление на собственную техническую и научную интеллигенцию (возможно, представив себе, что если они уже десять лет продержались со времени захвата власти, то дальше обойдутся и без ученых и инженеров…).

К этому времени относятся сфабрикованные процессы академиков, потом так называемое «шахтинское дело», а за ним еще одно, где участвовали английские инженеры, – так называемое дело фирмы «Метро-Виккерс».

В марте 1933 г. ОГПУ арестовало шесть инженеров, служащих известной электротехнической компании «Метро-Виккерс». В апреле открылся инсценированный большевиками процесс, на котором арестованных англичан и подверстанных к ним советских инженеров обвинили, как тогда становилось обычно, в шпионаже и диверсиях под руководством британской «Интеллидженс сервис» – надо было как-то оправдывать провалы первого пятилетнего плана.

В Британии поднялась буря протестов. Заместитель премьер-министра Болдуин сделал в Палате общин такое заявление: «…британские подданные Монкхауз, Торнтон, Кушни, Макдональд, Грегори и Нордвол, служащие компании «Метро-Виккерс», вместе с более чем 20 советскими гражданами, служащими той же самой фирмы, были арестованы советской политической полицией по обвинению в саботаже электрического оборудования. Сразу же по получении сообщения об арестах посол Его Величества в Москве сделал срочное представление Комиссариату иностранных дел, настаивая на получении точной информации о том, каковы обвинения, послужившие причиной ареста, и каковы возможности, существующие для их защиты».

Правительство потребовало от советского посла Майского объяснений, но он ничего и не знал: чекисты, конечно, не считали нужным сообщать ему о чем-либо. Майскому пришлось отказаться от приезда в министерство иностранных дел, и вместо этого он не нашел иного занятия, как отправиться в кино. На следующий день газеты, естественно, рассказали о поведении Майского: «Советский дипломат издевается над Уайт-холлом; посол отправляется в кино; его превосходительство слишком занят сегодня; приглашение в министерство иностранных дел игнорируется».

Английское правительство заявило о приостановлении переговоров о заключении нового торгового соглашения, отозвало своего посла, запретило советский импорт. В Москве же начался процесс, где представили надуманные обвинения, куда, конечно, не допустили английских адвокатов и который проходил, как обычно, с многочисленными нарушениями. Москве пришлось пойти на довольно мягкие приговоры англичанам – трое высылались из страны, двое получили два и три года заключения, одного оправдали, а двум разрешили подать апелляции. Поняв, что чекисты перегнули палку и встретились с жестким отпором, Москва пошла на попятный: вскоре всех освободили и разрыва дипломатических отношений не произошло.

Посол И. М. Майский активно работал над улучшением англосоветских отношений, что было весьма важно для СССР – необходимо было усыпить подозрения в намечавшейся коммунистами войне в Европе. Этому способствовала и политика Германии: англичане искали противовеса в европейской политике, и даже такой противник коммунистов, как Уинстон Черчилль, «…расстался со своим сильным антирусским комплексом прошлого»[248].

В 1934 г. Майский подписал торговое соглашение с Великобританией, которое хотя и называлось временным, но действовало в продолжение многих лет; сумел установить дружественные (насколько это вообще возможно в дипломатии) отношения с британскими политиками, что сыграло большую роль, когда Великобритания и СССР невольно стали союзниками в войне против фашистской Германии. Вот как Майский описывал уже позднее, после смерти Сталина, свои чувства, связанные с первыми днями войны: «Наступил второй день войны – из Москвы не было ни звука. Наступил третий, четвертый день войны – Москва продолжала молчать. Я с нетерпением ждал каких-либо указаний от советского правительства и прежде всего о том, готовить ли мне в Лондоне почву для заключения формального англо-советского военного союза. Но ни Молотов, ни Сталин не подавали никаких признаков жизни. Тогда я не знал, что с момента нападения Германии Сталин заперся у себя в кабинете, никого не видел и не принимал никакого участия в решении государственных дел…». И далее: «…прошла неделя после выступления Сталина, прошла другая неделя, а перелома по-прежнему не было… И все острее и настойчивее вставал вопрос: кто виноват в той страшной трагедии, которая обрушилась на Советскую страну? … Хорошо помню, что именно в первые недели германо-советской войны мое сомнение в государственной мудрости Сталина, впервые робко поднявшее голову в дни советско-финской войны, начало крепнуть. В глубине души я все больше приходил к выводу, что с руководством Сталина не все обстоит благополучно…»

Майский весьма плодотворно работал во время войны, но неожиданно для британского правительства был в 1943 г. снят с поста посла; как предполагалось, такое решение Сталина вызывалось его желанием более жестко контролировать переговоры с союзниками (в то же время заменили и посла в США М. М. Литвинова), да и такие авторитетные и более или менее самостоятельные личности ему не были нужны там, где больше ценилась преданность и исполнительность.

К тому же Сталин был недоволен, как ему казалось, слишком самостоятельным поведением Майского: «Он слишком много болтает и не умеет держать язык за зубами».

Майского отозвали в Москву, но не арестовали, а назначили заместителем министра иностранных дел. Он принимал участие в Крымской (1945) и Потсдамской (1945) конференциях глав правительств СССР, США и Великобритании, был председателем Межсоюзнической репарационной комиссии в Москве.

Но после войны его уже не допускали к активной дипломатической деятельности. Как рассказывают, Сталин вызвал его и спросил, кем бы он хотел работать, а Майский тут же ответил: «академиком»(!). Так это было или нет, но, действительно, его тут же «выбрали» действительным членом Академии наук. Зная, как тщательно контролировался состав академии, особенно в идеологической ее части, можно не сомневаться в том, что именно Сталин дал добро на работу Майского академиком. Несмотря на, казалось бы, такое отношение диктатора, Майский все-таки не миновал чекистской «заботы». Его арестовали в феврале 1953 г., за месяц до смерти диктатора, и обвинили, как легко догадаться, в шпионаже в пользу Великобритании. Он сам рассказывал об аресте: «Это было ужасно, – делился воспоминаниями Иван Михайлович с легким налетом отчужденности. – Меня допрашивал сам Берия. Бил цепью и плеткой. Требовал, чтобы я сознался, что все время работал на Интеллидженс сервис. И я в конце концов признал, что давно стал английским шпионом. Думал, что если не расстреляют, то сошлют и оставят в покое. Но меня продолжали держать в подвалах Лубянки. Не прекращались и допросы. Из них я вскоре понял, что речь, собственно, шла не только обо мне, что Берия подбирался к Молотову…[249]

Только в 1955 г. Майского реабилитировали и восстановили в рядах членов Академии наук, и он до своей кончины уже спокойно «работал академиком». Майский опубликовал очень интересные воспоминания об эмигрантской жизни в Англии и о посольской работе там («Путешествие в прошлое». М., 1960; «Воспоминания советского посла». М., 1964; «Воспоминания советского дипломата». М., 1971).

После отзыва И. М. Майского в Великобританию послали неизвестного тогда дипломата Федора Тарасовича Гусева (1905–1987), который официально приступил к своим обязанностям 13 августа 1943 г. Это было трудное и важное время для посольских работников, которые обеспечивали бесперебойные поставки оборудования, держали связь с Форин-офисом. Он работал на посольском посту до 27 сентября 1946 г.

Гусев пришел в НКИД тридцати двух лет в 1937 г., в недоброе время арестов старых кадров, предпринятых Сталиным, Молотовым и Берия. На Лубянке состряпали «процесс послов», который должен был стать очередным предлогом чистки аппарата. Арестованный тогда член коллегии наркомата Гнедин после страшных пыток «признался», что он состоит членом шпионской группы, в число которых входил и народный комиссар (министр) иностранных дел Литвинов. Все это «дело» остановилось после нападения Германии (хотя известен такой удивительный и страшный случай, когда дипломату, арестованному еще до войны с Германии, дали пять лет лагерей за «антигерманские настроения» уже во время войны с Германией).

Народный комиссариат иностранных дел буквально опустел: были арестованы заместители народного комиссара, заведующие основными департаментами, вызывались послы из-за границы и тут же отправлялись в застенки. Такая политика привела к ликвидации опытного дипломатического корпуса. Как писал в своем обвинительном письме Сталину полпред Ф. Ф. Раскольников, «зная, что при нашей бедности кадрами особенно ценен каждый культурный и опытный дипломат, Вы заманили в Москву и уничтожили одного за другим почти всех советских полпредов. Вы разрушили дотла весь аппарат Народного Комиссариата Иностранных Дел. Уничтожая везде и всюду золотой фонд нашей страны, ее молодые кадры, Вы истребили во цвете лет талантливых и многообещающих дипломатов».

Историк так описывает советских дипломатов нового «призыва»: «…за границей… чувствуют себя не совсем уверенно, поскольку подавляющая часть их иностранных коллег имеет буржуазное или аристократическое происхождение. Им трудно вести тонкие дипломатические игры, и на переговорах они встают в позу коммунистической непримиримости, которую используют вместо какой-либо тактики. Эта закрытость по отношению к внешнему миру, контрастирующая с гибкостью советских дипломатов 30-х годов, знакомых с традициями и обычаями иностранцев, не была единственным фактором, приведшим к началу холодной войны, но, вероятно, подлила масла в ее огонь».

Ф. Т. Гусев окончил в Ленинграде институт советского строительства и права и, в связи с тем что многие руководящие сотрудники были репрессированы, сделал быструю карьеру в комиссариате иностранных дел: заведовал различными отделами, получил пост посланника в Канаде и сменил Майского на одном из самых важных посольских постов, хотя и не мог полностью заменить опытного посла, хорошо знакомого с обстановкой и поддерживавшего тесные рабочие отношения с членами британского правительства. Так, по прибытии в Великобританию он более полугода не встречался с Черчиллем, а Майский бывал у него почти два раза в месяц и имел с ним долгие беседы и в Лондоне, и в загородной резиденции.

Гусев участвовал во всех крупных конференциях на высшем уровне – Тегеранской, Ялтинской и Потсдамской. Сохранились его фотографии вместе со Сталиным. Позднее он занимал пост заместителя министра при Вышинском, в 1952–1956 гг. был послом в Швеции, потом работал в Москве в МИДе, а в 1975 г. вышел в отставку.

Его преемник Георгий Николаевич Зарубин (1900–1958) также был партийным выдвиженцем после бериевского разгрома. Он окончил текстильный институт, потом занимал должности директора Промышленной академии и начальника управления учебных заведений, а на дипломатическую работу перешел в 1940 г. и сразу стал заведующим важнейшим консульским отделом наркомата, а после года работы его перевели в еще более важный отдел – латиноамериканских стран. Послом в Великобритании Зарубина назначили 28 сентября 1946 г., после перевода из Канады в Лондон, а оттуда в 1952 г. он переехал в Вашингтон – послом в США.

Совсем недолго посольский пост в Великобритании занимал самый известный советский дипломат Андрей Андреевич Громыко (1909–1989), который так же, как и многие, начал работать в НКИД в 1939 г., в годы репрессий. Как он вспоминал, «трудно сейчас точно определить, что заставило членов комиссии остановить выбор на мне». В его активе была некая научно-пропагандистская деятельность в среде инженерно-технических работников, а также то, что Громыко немного знал английский. Он занял место заведующего американским отделом, потом был направлен советником посольства в Вашингтоне и вскоре заменил там Литвинова на посту посла. В 1946 г. Громыко стал заместителем министра иностранных дел, представителем в ООН, а в 1949 г. его назначили первым заместителем при министре Вышинском, который оценивал его весьма низко и в 1952 г. отправил послом в Англию, что было явным понижением. Вышинскому помогло и то, что Громыко совсем уж неосторожно повел себя: строил дачу во Внукове, используя ведомственных рабочих – Вышинский вынес ему партийный выговор. Вместо Громыко заместителем министра стал Я. А. Малик. Со смертью Сталина, своего шефа и покровителя, Вышинский перестал быть министром, и Громыко вернулся на свой бывший пост в Москве, а в Лондон послали того самого Малика (посол с мая 1953 г.).

Яков Александрович Малик (1906–1980) появился в НКИД в 1937 г. – его перевели из Украины. Малика тут же зачислили в институт дипломатических и консульских работников, созданный при НКИД для экспресс-подготовки новичков, не знавших будущей работы и тем более иностранных языков. Вскоре его послали в Японию, а в 1942 г. сделали послом. Именно он вручил ультиматум и затем ноту об объявлении войны Японии.

В Лондоне он пробыл до января 1960 г. и, вернувшись в Москву, вновь стал заместителем министра, а в Великобританию прислали Александра Алексеевича Солдатова (1915–1999), который стал дипломатом в 1941 г., работал в Австралии, в ООН и был заведующим отделом стран Америки, откуда его и перевели на пост посла (с 14 января 1960 г.), который он занимал до 27 января 1966 г. Позднее он был заместителем министра, а также и ректором института международных отношений.

С 27 января 1966 г. по 12 мая 1973 г. послом в Великобритании работал Михаил Николаевич Смирновский (1921–), первый из череды послов, который не был связан с волной набранных в НКИД в результате репрессивных чисток конца 30-х гг. Он начал работать в 1948 г., долгое время был связан с США, но на посольскую должность впервые попал в Лондон. Во время его посольского срока осуществился перенос праха Н. П. Огарева с кладбища в Гринвиче в Москву.

Смирновского заменил Николай Митрофанович Луньков (1919–), который стал дипломатом в годы войны – в 1943 г., прошел большую школу работы в центральном аппарате министерства, а 12 мая 1973 г. назначили послом в Великобритании.

В 1980 г. его перевели послом в Италию, и его заменил Виктор Иванович Попов (1918–), не только чиновник-дипломат, но и ученый, написавший несколько фундаментальных трудов по истории англо-советских отношений («Англо-советские отношения. 1927–1929 гг.», «Дипломатические отношения между СССР и Англией»), не свободных, правда, от обычных в то время идеологических натяжек, а также живых описаний Британии – «Жизнь в Букингемском дворце», «Маргарет Тэтчер: человек и политик». О нем есть несколько слов в воспоминаниях нашего шпиона, перешедшего на сторону англичан, Олега Гордиевского.

Последние годы существования Советского Союза в Лондоне его представлял (в 1986–1991 гг.) вполне достойный выкормыш партийной системы Леонид Митрофанович Замятин (1922–). Окончив авиационный институт, он попал в министерство иностранных дел и был заведующим отделом печати, надзиравшим за работой иностранных корреспондентов в Москве и диктовавшим, что им можно и нельзя писать и с кем можно и нельзя встречаться. Из МИДа его переводили в разные идеологические учреждения: в ТАСС – генеральным директором, в отдел информации ЦК КПСС – заведующим, где он рьяно и верно служил системе: вспомнить только, какие «бестселлеры» он написал. Замятин – автор таких бессмертных творений, как, например, «Борьба КПСС за претворение в жизнь Программы мира», а также «Идеологическая борьба и вопросы мира»; но самое, конечно, главное – это мемуары Брежнева, написанные целой бригадой щелкоперов под руководством Замятина.

В конце карьеры он опять занялся дипломатией – получил пост посла, что можно было считать значительным понижением…

Вот его преемник был существенно более интересным человеком, хотя и также выдвинулся в годы господства партийно-советской системы. Борис Дмитриевич Панкин (1931–) в возрасте 34 лет стал главным редактором молодежной газеты «Комсомольская правда», одного из основных идеологических орудий коммунистов, потом он же возглавлял ВААП. Такой аббревиатурой обозначалось Всесоюзное агентство по авторским правам, которое не столько охраняло права авторов, сколько права государства – контролировало идеологическую чистоту произведений искусства, попадавших на Запад, а также регулярно изымало часть авторских валютных гонораров.

Потрудившись на ниве надзора, хорошо научившись проверять и не пущать, наш герой как-то очутился на дипломатической работе – на посту посла в Швеции, где пробыл довольно долго – с 1982 по 1990 г., потом послом в Чехословакии, где именно он пришел на Вацлавскую площадь и возложил цветы на могилу Яна Палаха, поджегшего себя в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию.

Звездный час Бориса Панкина пробил в дни августовского путча. Он совершил поступок гражданского мужества: единственный из всех советских послов, этих всего и всех боящихся чиновников, привыкших брать руку под козырек при любом приказе начальства, выступил против путчистов. В ночь с 21 на 22 августа 1991 г., когда еще не был известен исход противостояния и подавляющее большинство советских послов поддержало переворот, он передал в Чехословацкое телеграфное агентство официальное заявление с решительным осуждением заговорщиков.

Через неделю его назначили министром иностранных дел, но уже через три месяца Горбачев вернул Шеварднадзе, а Панкину предложил быть советником по внешнеполитическим вопросам, но он выбрал посольство в Великобритании. Там Панкин пробыл полтора года – до сентября 1994 г., после чего его хотели перевести в Югославию, но он решил уйти с работы вообще. Панкин переехал в Швецию и занялся журналистикой и бизнесом.

В посольстве его заменил (с 5 сентября 1994 г.) дипломат Анатолий Леонидович Адамишин (1934–), получивший экономическое образование и степень кандидата исторических наук. Он много работал в аппарате министерства иностранных дел, был и заведующим отделом, и заместителем министра, и послом. Даже работая в министерстве, он был депутатом Государственной думы и вошел во фракцию «Яблоко».

С 6 июня 1997 г. по 20 января 2001 г. послом Российской Федерации в Лондоне находился Юрий Евгеньевич Фокин (1936–), опытный, знающий дипломат, получивший большую практику при работе в министерстве и за границей. Он был послом на Кипре и в Норвегии.

После Фокина послом назначили Григория Борисовича Карасина (1949–), проработавшего на посту посла с 2001 по 2005 г. Именно он открывал памятную доску в честь Семена Романовича Воронцова.

Ныне пост посла России в Великобритании занимает Юрий Викторович Федотов (1947– ), представивший верительные грамоты королеве Елизавете II 14 июля 2005 г. Новый посол окончил институт международных отношений, работал в Алжире, в ООН, в министерстве иностранных дел и оттуда с должности заместителя министра был направлен в Лондон.

Оглавление книги